Текст книги "Алмазные дни с Ошо. Новая алмазная сутра"

Глава 6
Раджнишпурам

Раджнишпурам находился не в Америке. Это было самостоятельное государство, не разделявшее американскую мечту. Может быть, именно поэтому американские политики объявили нам холодную войну.

С Ашишем, Арпитой и Гьян мы перелетели через всю страну.

Ашиш был мастером по дереву, прямо-таки настоящим волшебником. Он чинил для Ошо стулья и кресла. Кроме того, он же делал всю техническую работу и разбирался с электричеством. Когда что-то ломалось и требовало срочного ремонта, только и слышно было: «Ашиш, Ашиш! Где Ашиш?» Еще он отлично умел выражать себя жестами, поскольку был итальянцем.

Арпита шила для Ошо обувь. Она была эксцентричной, рисовала картины в стиле дзен и обладала таким же чудаковатым характером, который чуть позже проявился в дизайне одежды, которую она придумывала для Ошо.

Гьян приехала в Нью-Джерси после того, как Вивек позвонила ей в Германию и попросила помочь. Встречая Гьян в аэропорту, Вивек сказала: «Надеюсь, ты умеешь шить». Гьян умела. Весь «фантастический» гардероб Ошо – это дело ее золотых рук. А еще она отлично танцевала. Ее потрясающие танцы во время праздников, проводимых на ранчо, мы сняли на видео. Там видно, как развевались ее длинные темные волосы, когда она озорно плясала вокруг Ошо на подиуме в нашем медитационном зале Раджниш Мандир.

Итак, мы летели все вместе и приземлились в Орегоне за двенадцать часов до предполагаемого прибытия Ошо. Я ничего не помню из полета, зато никогда не забуду той ужасно длинной, извилистой и очень утомительной дороги вниз под гору, ведущей к «Грязному ранчо». По сторонам дороги на протяжении многих миль стояли лишь огромные высохшие колосья и запыленные, зловещие, желтые, белые и серые кактусы – их силуэты пугали нас при свете фар.

На ранчо стояли два трейлера: один для Ошо, а во втором должны были жить мы. Едва успев приехать, мы тут же взялись за уборку. Как обычно, мы работали наперегонки со временем. Мы трудились почти всю ночь, наводя порядок и пытаясь создать хоть какую-то видимость уюта. Трейлер был сделан полностью из пластика. Никогда такого не видела. Если он загорится, то через десять секунд от него останется лишь небольшая кучка пепла! Трейлер Ошо был точно таким же, как наш, но внутри вместо ковра мы постелили линолеум, так как Ошо страдал от аллергии. Стены были закрыты пластиковыми панелями, сделанными под дерево.

В нашем трейлере поселились одиннадцать человек. Деварадж, месье докто «р, и Девагит, дантист Ошо, заняли одну комнату. В плане чувства юмора они – лучшее, чем может похвастаться Британия со времен Монти Питона. В другой комнате расположилась Нирупа, красавица с длинными, до пояса, золотыми волосами, будто сошедшая с картины какого-нибудь прерафаэлита. Рядом поселился Хардис – высокий немец, выглядевший на пятнадцать лет моложе своих сорока пяти. Он был одним из первых западных саньясинов. С нами также жила и шестидесятилетняя Ниргун, превосходившая всех нас по части танцев в гостиной под найденную там западную музыку. В соседнем трейлере были комната для Вивек и гостиная, спальня и ванная для Ошо.

Когда мы приехали, было так темно, что разглядеть что-либо было невозможно. Я устала и пошла спать. На следующее утро, принимая душ, я выглянула из окна. Вокруг расстилались зеленые луга, похожие на ковры. Трейлер стоял посреди небольшой равнины, а за нами была скала – такая огромная, такая магическая, что я выбежала на улицу голая и мокрая и поклонилась ей до самой земли.

Приехав в то утро, Ошо увидел группу сидящих на поляне рядом с трейлером саньясинов, распевающих песни. Погруженный в медитацию, он сел рядом с нами. Его тишина была такой глубокой и переполняющей, что музыка вскоре иссякла, и мы молча сидели у подножия грубых, остроконечных скал.

Потом Ошо встал, посмотрел вокруг и пошел к трейлеру. Мы видели, как он долго стоял на веранде, уперев руки в боки. Он явно был шокирован тем, что в округе нет ни единого дерева. Никогда еще он не жил в доме, рядом с которым не было бы сада или хоть каких-нибудь цветов. Земля была, можно сказать, «голой» – полной противоположностью экзотическим густым джунглям, окружавшим его дом в Индии.

Когда мы прибыли, на большой поляне стояло всего лишь два здания. И первые несколько месяцев мы трудились не покладая рук, преображая Раджнишпурам. Большинство людей жили в палатках. Мы приехали в августе, и нам нужно было торопиться, чтобы к зиме у каждого был трейлер с центральным отоплением, поскольку зимой в этих краях температура могла опускаться до минус двенадцати.

Ели мы все вместе, составляя несколько столов около одного из строений. Зимой нам приходилось скалывать со столов лед, чтобы тарелки не соскальзывали на колени. У нас не было холодильника, и еду мы хранили в близлежащем пруду. Там же у нас была целая бочка пива. Но, несмотря на все неудобства, наши обеды были замечательными.

Мужчины и женщины одевались теперь одинаково: толстые стеганые куртки, джинсы, ковбойские шляпы и сапоги. Если раньше саньясинские мужчины казались мне слишком женственными, то теперь наоборот – иногда даже слишком грубыми.

Крыша в трейлере Ошо протекала, и было ужасно смотреть, как он сидит в кресле, а с двух сторон от него стоят ведра, в которые капает вода. В его комнате не было ничего за исключением низкого дубового столика и стула. Комнаты Ошо всегда были простыми, почти без мебели, без картин на стенах, вообще без каких бы то ни было украшений. На виду стояла единственная вещь: кассетный магнитофон, а больше ничего не было видно. Но пустота нынешней пластиковой комнаты не шла ни в какое сравнение с тем величием дзен, каким была наполнена его мраморная комната в Пуне. Мне было больно видеть его в такой обстановке, хотя я заметила, что ему все равно. Он чувствовал себя как дома везде, где бы ни находился. Я ни разу не слышала от него ни одной жалобы на то, как и где он живет. Он принимал все, что преподносило ему существование, с благодарностью, зная и веря, что из любви к нему мы старались изо всех сил.

Но все же мы могли сделать больше и поэтому решили расширить трейлер, чтобы разместить в нем медицинский кабинет и, на всякий случай, еще одну комнату. Надо признаться, я никогда не понимала, что имелось в виду под словосочетанием «всякий случай». Строительство продолжалось девять месяцев. Наш новый дом получился таким красивым, что Ошо с удовольствием переехал в него из своего пластика. Это послужило поводом для бурных споров между Шилой и Вивек, потому что по каким-то причинам Шила была против переезда. Пристройку делал Ричард, друг Вивек. Он обил стены спальни и гостиной настоящим деревом, а ванная вообще была самой лучшей в мире – большая, с джакузи. Длинный коридор вел в огромный, олимпийских размеров бассейн, а медицинский кабинет был оснащен по последнему слову техники.

Вивек ранчо не нравилось с самого начала, она часто грустила и даже заболевала. Не скрывая своих чувств относительно этой «бесплодной пустыни», она никогда не стеснялась в выражениях. Однажды по общей связи она заявила на всю коммуну, что хотела бы сжечь это гребаное место дотла. В хорошем расположении духа она бывала похожа на самого экстатичного, очень живого, озорного ребенка. Но когда она чувствовала себя несчастной – ужас! – лучше было держаться от нее подальше. У нее был дар выискивать проблемы и видеть человеческие недостатки. Я предпочитала с ней не спорить – каким-то образом она всегда оказывалась права. Думаю, что критика всегда весомее, чем комплимент.

Каждый день Ошо отправлялся на прогулку в машине. Обычно его сопровождала Вивек, но если ей не хотелось ехать, то Ошо приглашал Нирупу или меня. Иногда он спрашивал, как идут дела в коммуне Шилы. Для него это была исключительно коммуна Шилы.

Позже он сказал: «…Я не являюсь частью вашей общины. Я – всего лишь гость, а не постоянный житель. И этот дом – не моя резиденция, а лишь домик для гостей. У меня нет никакого особого положения здесь, я не являюсь главой общины. Я – никто… Я бы хотел носить красную робу, но я не надеваю ее, потому что не хочу казаться частью вашего мира.

Да, вы слушаете меня, но у меня нет никакой власти. Я не могу заставить вас что-либо делать, я не могу вам приказывать. Мои беседы – это всего лишь беседы и ничего больше. Я благодарен вам за то, что вы меня слушаете, но принимать мои слова или нет, решать только вам. Да даже слушать или не слушать – зависит исключительно от вас. Ничто не ограничивает вашу индивидуальность» («Библия Ошо»).

Сначала все шло хорошо, к нам сотнями приезжали люди, и город рос прямо на глазах. В течение года мы построили дома для тысячи жителей и десяти тысяч гостей. Мы даже начали строить аэропорт, отель, дискотеку, овощную ферму, больницу, плотину и большой ресторан.

Когда Ошо спросил меня, как дела в коммуне Шилы, я сказала, что чувствую себя так, словно живу не в уединенном монастыре, а в «обычном мире». Я не жаловалась, я просто ощущала себя иначе, чем в те дни, когда медитация была главным событием моей жизни. Шила не медитировала. Она считала, что нужно работать, работать и еще раз работать, потому что только так она могла возвышаться над людьми. У нее были свои критерии «хороших» и «плохих» работников. Одних она вознаграждала, других наказывала. Медитация считалась пустой тратой времени, и даже в те редкие моменты, когда мне выпадала возможность помедитировать, я брала в руки книжку и делала вид, что читаю, на случай, если кто-нибудь зайдет и «застукает» меня. Истинное назначение медитации выпало из поля моего внимания. Все те годы, когда Ошо рассказывал нам о растворении собственного эго, тоже на какое-то время стерлись из памяти. Если в Пуне я часто улетала в заоблачные дали, то теперь чувствовала себя приземленной, какой-то материальной. Для меня это была другая «школа». Казалось, что мне нужно познать себя с какой-то новой стороны. Если бы мы остались в Пуне в наших свободных робах, продолжая вести почти «сказочно-воздушное» существование, то, может быть, и просветлели бы, но в обычном мире от нас не было бы никакого толку. Тогда я еще не знала, насколько трудными окажутся уроки этой новой школы. Но я уже встала на путь ученичества, и дороги назад не было. Быть с Мастером означает разделять с ним все трудности, принимать любые вызовы, рассматривая их как возможность заглянуть внутрь и увидеть свое сопротивление переменам. В такие дни рост осознанности становится первой необходимостью.

Ошо виделся только с Вивек и каждый день ненадолго встречался с Шилой. Иногда к нему приходили Нирупа, Деварадж и я. Время от времени кому-нибудь снился сон с участием Ошо, и этот человек был в полной уверенности, что таким образом Ошо навещает своих учеников. Как-то на одном из дискурсов, посвященном снам, я спросила об этом Ошо, и он ответил: «Моя работа совершенно другого свойства. Вмешиваться в чью бы то ни было жизнь я не хочу. Иначе я бы уже давно этим занимался, ведь это так легко. Человек выходит из тела и может работать с другим человеком, когда тот спит. Но это нарушение права выбора, а я категорически против любого давления, даже если и во благо. Для меня свобода превыше всего!

Я уважаю вас и принимаю такими, какие вы есть. Только из уважения к вам я все время повторяю, что вы способны на большее. Но я ни в коей мере не имею в виду, что вам необходимо измениться и что, если вы не изменитесь, я перестану вас уважать, а если вы все же изменитесь, то я стану ценить вас больше. Нет, это не так. Изменитесь вы или нет, будете ли вы со мной или перейдете в стан моих врагов, мое уважение к вам останется по-прежнему глубоким. Я уважаю ваше человеческое начало, я уважаю вашу разумность…

Я не собираюсь как-то влиять на вас, когда вы спите или когда пребываете в бессознательном состоянии. Мой подход – уважение индивидуальности и уважение осознанности. Я глубоко верю в то, что моя любовь и мое к вам уважение помогут вам измениться, измениться истинно, тотально, безвозвратно» («Новая заря»).

Я всегда с пониманием относилась к его желанию уединиться, и когда мы ездили с ним на машине, я никогда не начинала разговор первой. Я решила научиться пребывать в тишине и давала себе задания типа: «О’кей, никаких мыслей, пока мы не доедем до старого сарая».

Последующие годы молчания самым невероятным образом сделали Ошо гораздо «прозрачнее», он как будто светился изнутри и в то же время стал более хрупким физически. Он всегда говорил, что беседы с нами помогают ему оставаться в теле, но со временем его связь с землей становилась все тоньше и тоньше. Распорядок его дня изменился. В Пуне Ошо всегда был чем-то занят. Он вставал в шесть утра, проводил утренние дискурсы, читал по сотне книг в неделю, просматривал газеты, работал с Лакшми, вечером давал энергетические даршаны и проводил посвящения в саньясу. Теперь же он в одиночестве молча сидел в своей комнате. Он все так же вставал в шесть утра и долго-долго мылся, плавал в своем бассейне, потом слушал музыку. С людьми он общался только во время ежедневных прогулок на машине. Интересно, что происходит с человеком, который молча сидит в своей комнате в течение многих лет? Вот что он сказал на одном из своих ранних дискурсов: «Когда он (мистик) ничего не делает, когда он не разговаривает, не гуляет и даже не ест, дыхание становится для него истинным благословением. Тогда он превращается в чистейшее бытие, остается одно лишь дыхание, и наступает невероятное, невыразимое блаженство. Все вокруг становится музыкой и наполняется надой (внутренним звучанием)» («Мистический опыт»).

Я же вела свою собственную тайную жизнь, о которой так никто и не узнал. Место, где сушилось белье, находилось в пяти минутах ходьбы от дома в сторону гор. Я приходила туда, развешивала белье, сбрасывала с себя одежду и бегала среди скал обнаженная и дикая, как горная лань. Горы тянулись на многие мили. Иногда я гуляла вдоль высохшего русла реки или шла по оленьим тропам среди высоченной травы. В этих горах я устроила себе место для сна и разбила небольшой сад. С огромной любовью я ухаживала за растениями, и однажды у меня расцвело целых семьдесят два цветка!

Когда я впервые пришла в горы и на мгновение остановилась, чтобы прислушаться, меня потрясло, как тихо было вокруг. Тишина была такой глубокой, такой всеобъемлющей, что я слышала биение собственного сердца и даже то, как по моим жилам течет кровь. Когда я спала в горах, мне казалось, что я нахожусь в утробе самой земли. Так было летом, а зимой я бегала по снегу и сидела под можжевельником, как в шалаше.

В то время я влюбилась в ковбоя. У него были бездонные голубые глаза, светлые волосы, смуглая кожа и настоящий, глубокий виргинский акцент. Звали его Миларепа. Большинство наших мужчин одевались в ковбойские наряды – в конце концов, это была страна ковбоев, – и Миларепа не был исключением. Он сочинял музыку в стиле кантри, пел западные песни и играл на банджо. Я же с головой погрузилась в магию гор, окрашенных лишь кустами шалфея, можжевельника и бледных трав. Здесь было много открытого пространства, по которому бегали олени и ползали гремучие змеи. Однажды, возвращаясь на ранчо, я нос к носу столкнулась с койотом. Мы были всего метрах в десяти друг от друга. То был красивый и гордый зверь с густой, шелковистой шкурой. Какое-то время мы стояли и смотрели друг другу в глаза, размышляя, что делать дальше, а потом он повернул голову и медленно-медленно, с великим достоинством отправился восвояси.

Как Ошо нам и обещал, когда рассказывал о «новой коммуне», недалеко от ранчо находились два озера. Одно – озеро Кришнамурти – огромное и глубокое, второе – озеро Патанджали – поменьше, чуть дальше в горах. Там мы любили купаться нагишом. В первое время именно туда мы (я и еще несколько парней) ездили на рыбалку. Конечно, следуя вегетарианству, нам не следовало этого делать! Но, взяв напрокат грузовик, мы продирались в темноте по грязной дороге и, словно разбойники, совершали налет на озеро. Мы расходились в разные стороны в надежде поймать самую большую рыбу, ну… или хоть какую-нибудь. У меня не было желания ее есть, но мне нравилось, что каждый раз это было целое бесконечно веселое приключение. Нас так ни разу и не обнаружили, но все кончилось как-то само собой. Задор ушел, и стало казаться грубым и жестоким вытаскивать рыбу из воды.

Раджнишпурам находился в долине, окруженной горами. С самой высокой точки нашего «города» можно было видеть длинную череду холмов, просвечивающих в голубой дымке. Чтобы добраться до вершины хотя бы одного из них, нужно было ехать на машине. Дороги были крутыми и извилистыми, и к тому же их никто не ремонтировал годами, а снег и дожди так их размывали, что почти все время нужно было ехать очень осторожно. Часто, спускаясь с гор, мы сталкивались с местными жителями, проезжающими мимо на своих пикапах. Желая повеселиться, эти люди целились в нас из ружей. Иногда местные жители стояли на обочине, показывая нам средний палец или бросая в нас камни. Зимой дороги были скользкими, а обломок скалы, оставшийся после лавины, мог повредить машину, так что механикам на местной автостанции не раз приходилось чинить наш «роллс-ройс».

Здесь не было буйной растительности: порой до самого горизонта взгляд не встречал ни единого деревца. Местность казалась заброшенной. То тут, то там попадались отдельно стоящие сараи или дома, почерневшие от суровой непогоды и покосившиеся настолько, словно по ним прошел жестокий ураган. На многих домах были доски с надписью: «Покайтесь, грешники. Иисус вас спасет». И на этой «христианской» земле Орегона жители вешали на свои заборы из колючей проволоки трупы койотов, и те гнили там до тех пор, пока от них не оставалось ничего, кроме головы и пустой шкуры.

Однажды, возвращаясь поздним вечером с прогулки по ледяной равнине, я заметила, как Ошо садится в машину. Обычно с ним всегда кто-нибудь ездил, но на этот раз он был один. Я подошла к машине, открыла дверь и спросила, не хочет ли он, чтобы я поехала с ним. И услышала в ответ твердое «нет». Я побежала к Вивек и рассказала ей о случившемся. В надежде догнать Ошо мы бросились к ее машине. Ошо уехал минут на пять раньше нас, причем на «роллс-ройсе», а у нас был всего лишь «бронко». К тому же у этого «бронко» был существенный недостаток, который мы обнаружили уже в пути: его заднюю часть постоянно заносило.

Дорога была скользкой, и после одного из опасных поворотов на горной дороге Вивек призналась, что на самом деле не умеет водить и никогда не сдавала на права. Лет двадцать назад в Англии она была всего на одном занятии, после чего ни разу не садилась за руль. Ей просто захотелось, чтобы на ранчо у нее была машина, и она соврала Шиле, что у нее есть права. Оглядываясь назад, я понимаю, что, скорее всего, сошла с ума от такого заявления, потому что мысль, которая пришла мне в тот момент в голову, никак не назовешь разумной. Я подумала: «Раз эта женщина не боится, я могу ей доверять!»

Начался град, и, продираясь сквозь шторм, мы побили все рекорды скорости, желая догнать Ошо. Мы могли лишь гадать, в каком направлении он уехал, и вскоре поняли, что на открытой дороге нам его не догнать. Остановившись у обочины, мы стали ждать его в надежде, что он развернется и поедет обратно в Раджнишпурам. Мимо нас проезжали машины. Из-за ослепительного света фар и брызг дождя у нас было всего десять секунд, чтобы понять, была ли то машина Ошо или чья-то еще. После нескольких неудачных попыток догнать не ту машину мы все же увидели его «роллс-ройс»! Прыгнув в «бронко», мы помчались за ним, сигналя и мигая фарами. Он нас заметил, и мы успокоились. На самом деле, все пошло хорошо, когда мы поняли, что можем в безопасности сопроводить его до Раджнишпурама. Подъехав к ранчо, мы припарковали машины и молча вошли в дом. Больше об этом случае никто никогда не вспоминал.

Хотя я ни разу не видела других просветленных мастеров, я уверена, что есть кое-что, в чем они похожи: никогда не угадаешь, что они будут делать в следующий момент. Нет, скорее угадаешь: они будут делать ВСЕ ЧТО УГОДНО, лишь бы вас «разбудить». Почему той ночью Ошо решил покататься один?

В ту зиму дороги были такими коварными, что Ошо пять раз скатывался в канаву на обочине. И каждый раз, когда это происходило, с ним была Вивек. Однажды она даже сильно повредила спину. Но каждый раз ей приходилось выбираться на дорогу и голосовать, надеясь при этом, что в проезжающей машине не окажутся наши грубые соседи. Ей было нелегко оставлять Ошо в машине одного. Как она рассказывала, он просто сидел, закрыв глаза, будто медитировал в своей комнате.

Ошо выезжал на автомобиле дважды в день. Однажды вечером Вивек вернулась домой, вся дрожа. Она рассказала, что неожиданно возникшая на дороге машина притерлась к их машине и начала толкать ее, пытаясь столкнуть на обочину. Это, кстати, было обычным делом, но всегда пугало. Часто это были пикапы, в которых сидели два или три ковбоя, выкрикивавших оскорбления. Толкать машину Ошо в попытках убрать ее с дороги было для них чем-то вроде национального спорта, очень веселого и захватывающего. Но в тот вечер, на подъезде к ранчо Ошо встретил идущих ему навстречу двух саньясинов. Он остановился и попросил их помочь. Водитель нападавшей машины услышал, что Ошо просит о помощи, развернулся и поехал в обратном направлении. Двое саньясинов поехали за ним. Парень доехал до своего двора, припарковался, выпрыгнул из машины и начал палить из ружья. Он был в ярости и кричал, что скоро доберется до Ошо. Ребята вызвали шерифа, но тот отказался предпринимать какие-либо меры, потому что преступления не было – пока!

Следующим вечером в то же самое время Ошо вновь отправился на прогулку. Он поехал тем же маршрутом, что и вчера. Вивек отказалась ехать с ним, поэтому поехала я. Я попыталась убедить его выбрать другой маршрут, потому что тот сумасшедший явно знал, в котором часу Ошо ездит по этой дороге. Но Ошо отказался. Он сказал, что волен ездить там, где хочет и когда хочет, это его личный выбор, и что уж лучше его застрелят, чем он будет ущемлять свою свободу. А потом добавил: «Ну и что, что меня застрелят? О’кей, ну и пусть». При этих словах я чуть не подавилась. Для меня это точно было не «о’кей».

Этот вечер казался мне темнее, чем обычно. Ошо остановился посреди пустоши, чтобы сходить в туалет. Я дрожала то ли от страха, то ли от холода, но все же выбралась из машины и ходила вдоль дороги туда-сюда, всматриваясь в темноту и не понимая, почему свобода должна быть важнее безопасности. Сумасшедший в тот вечер не появился.

Были еще случаи, когда мы получали предупреждения, что на дороге Ошо поджидают бандиты, но он всегда ездил только там, где хотел и когда хотел.

На дискурсе он сказал, что ему не нравится ездить по дорогам, на которых есть ограничения скорости. Зачем плестись, как черепаха, если машина может ехать двести сорок километров в час, да и кто вообще обращает внимание на ограничения? Лучше смотреть на дорогу, а не по сторонам. На перекрестках смотреть по сторонам и говорить, когда можно ехать, а когда нет, было как раз моей обязанностью. Ошо никогда не поворачивал головы, сидя за рулем, он всегда смотрел прямо перед собой. Но поскольку я не водила машину, в расстояниях и скоростях я разбиралась плохо и к тому же не знала правил дорожного движения. Может быть, если бы я все это знала, то нервничала бы еще больше, а так я просто доверяла своему умению ориентироваться на ходу, и это было важно.

В июле 1982 года мы проводили первое международное празднование. К нам приехало больше десяти тысяч человек со всего мира. Впервые со времен нашего отъезда из Индии все собрались вместе. Мы построили огромный временный Будда-холл, и во время медитаций уровень энергии был высоким необычайно. Ошо приходил и сидел с нами. В последний день фестиваля Ошо кивком головы пригласил Гьян выйти к нему на подиум и станцевать. Двадцать человек подумали, что он обращается к ним, и пошли вперед, а за ними последовали еще сотни людей, так что Ошо скрылся из виду. Я забеспокоилась, но потом поняла, что люди были просто переполнены энергией. Позже Ошо сказал, что присутствовавшие относились к нему так бережно и с таким уважением, что, когда он шел, они отступали назад, освобождая ему проход. Он сказал, что даже те, кто касался его, делали это с глубокой заботой. В то время все казалось таким совершенным. Наш оазис среди пустыни вот-вот должен был расцвести и стать примером того, что тысячи людей могут жить вместе, не отравляя себя разными гадостями, навязанными обществом, религией и политикой.

Фестиваль получился очень красивым. К тому же он выпал на лунное затмение. Уже лежа в постели и наблюдая за тем, как красная луна тонет в утреннем небе, я ощущала себя в раю.