Текст книги "Запущенный сад (сборник)"

«Неужели ты не понимаешь, что на незыблемость самого справедливого на земле строя замахнулся?!!»

А я никак не мог понять, причём тут строй, когда речь идёт о несправедливости в общечеловеческом масштабе?

Молчание длилось чуть не месяц. И я даже подумал, уж не попала ли под чью-нибудь оккупацию Астрахань и нам об этом, как о начале войны с Германией, из политических соображений не сообщают? Но нет, пришло-таки послание.

«Я долго думала и пришла к выводу, что ничего хорошего из нашей переписки не получится. Я не понимаю, или ты специально надо мной издеваешься, или ты на самом деле такой. У меня даже в мыслях не укладывается, как можно с такими взглядами жить! Это же просто аморально! Неужели ты этого не понимаешь? Или меняй свои взгляды, или я прекращаю с тобой все отношения!»

И вот я думаю, как быть.

Сижу порою по часу за письменным столом – и то уроню, то опять поставлю перед собой Сашенькину фотографию. Размышляю: «И почему красивые такие упёртые?» Было такое впечатление, что в груди у Сашеньки не простое, а железобетонное сердце. Из-за чего, собственно, прекращать отношения? Из-за каких-то слов? Мало ли кто и чего скажет! И из-за этого крушить любовь? А может, она меня и не любит вовсе? Может, она просто шефство надо мной взяла, а как увидела, что ничего путного не получается, так и пинка под зад? Вон, даже расстреливать собралась! Интересно, а расстреляла бы? И я пришёл к выводу, что во времена ЧК – шлёпнула бы, глазом не моргнув. И решил откровенно написать ей об этом.

Думаете, четвёртая мировая началась?

Я тоже так думал. А в ответ пришло: «Не говори глупостей! И причём тут – любовь? Любовь не из одних чувств состоит! Если бы из одних только чувств состояла, чем бы мы отличались от животных?» И вправду – ничем. И всё-таки я стоял за независимость во взглядах. Можно, писал, и не спорить. Живут же люди в одной семье с совершенно разными взглядами. Хотя бы в нашей семье. Отец, например, считал, если у государства не украдёшь, то и не проживёшь, и со спокойной совестью вставлял плёнку в счётчик, а мама его за это всё время осуждала, но плёнку не вынимала. Даже когда он говорил: «Не нравится – вытащи». А она ему: «Сам вставлял – сам и вынимай. Ещё не хватало, чтобы я этим занималась». И по другим поводам они радикально расходились. Например, отцу из-за порядка, из-за снижения цен на продукты, из-за дешёвой водки нравился Сталин, а маме из-за простонародной справедливости – Ленин. И что им теперь – разводиться? Это даже и обсуждению не подлежит. Вот если бы отец за кем-нибудь приударил – тогда понятно. Но из-за партийности и антипартийности – это же просто смешно. И я в мягких чертах написал об этом. Тем более, Сашенька сама уверяла, что уважает мои взгляды.

Молчание на этот раз длилось больше месяца. А потом пришло: «Да, я это писала. Но я же не знала, что ты додумаешься до такого. Всему же есть предел. А у тебя его, похоже, нет. И что теперь – всю жизнь ругаться? И потом, мама твоя не секретарь комсомола, не секретарь партийной организации. А посмотрела бы я на неё, когда бы она хотя бы на моём месте один день побыла. И потом, кому много дано, с того спросу больше. И когда столько хамства вокруг, хочется, чтобы хотя бы близкие люди тебя понимали и поддерживали. А они наоборот – только предают».

И всё равно я не мог лечь под её убеждения.

И вот опять сижу, производя экзекуции с фотографией. Всё никак не могу решить, что со всем этим делать?

* * *

И тут как нарочно подвернулся Новогодний бал.

Поскольку о нашей вечной дружбе не только в классе, но и по всей школе ходили слухи («Аж из самой Астрахани подцепил!»), если б кого и рискнул пригласить на танец, был бы неправильно понят, но белый танец снимал все подозрения.

И вот хотите – верьте, хотите – нет, но как в песне, «красивая и смелая», взяла и всей школе дорогу-то перешла. Иначе, на виду у классных руководителей, секретаря комсомольской организации и целых четырёх классов, прошла через весь зал и пригласила меня на белый танец.

И после этого я виноват?

Положим, от такого везения я чуть не свихнулся! То прикоснуться к слабому полу не смел, а тут… Ну, и понеслось, поехало… Тебя как звать?.. А тебя?.. Ты из какого класса? Что-то я тебя раньше не видел… Видно, не в ту сторону смотрел… И всё в таком роде.

Оказалась из девятого класса, с гордо вздёрнутой головкой, светленькая, в коротенькой юбочке, на каблучках. А глаза – просто синь поднебесная! Утонуть можно! Что со мною, можно сказать, и произошло. До того аж, что только с ней до конца вечера и танцевал – кроме быстрых танцев, разумеется. А потом провожать пошёл.

Такими глазами Кеша на меня ещё никогда не смотрела! Даже мороз по коже пробежал! Но я уже катился под гору – не остановить. Тем более, оказалось, что синеокой я уже давно приглянулся, да «ты всё не знай на кого смотришь». Я не стал уточнять, почему ни на кого внимания не обращал. Не знает – и ладно, глядишь, за первую любовь сойдёт. Ведь четыре раза уже до этого влюблялся – позор!

Но самое главное – мы с ней даже поцеловались! Как-то так, не пойми как, ткнулись сначала носами, а затем зубами – и друг над дружкой расхохотались.

– Ладно, – сказала, – пойду, а то мама сейчас выбежит. Видишь, занавеска шевелится? Ну что, спасибо, что проводил, а то я такая трусиха!

Ну а мне бояться темноты по статусу индивидуума не полагалось. И хотя идти было далеко, почти от конца соседнего посёлка, я преодолел расстояние, как во сне. И когда проснулся дома, в первую очередь достал Сашенькину фотографию и спросил:

– Что, дождалась?

И даже показалось, не такая уж она красивая. Лишь бы, думал, обман с рук сошёл, поскольку синеокую пришлось заверить, что до неё ни с кем я не дружил. Думал, проедет, а не тут-то было. Сразу же после новогодних каникул всё стало известно. В том числе и Сашеньке.

Таким образом, я оказался между двух огней.

Как из такого положения выкрутился, разумеется, расскажу.

Сначала произошла война с синеокой. На этот раз – настоящая. За такой наглый обман она дала мне, слава Богу, не при всех пощёчину. Потом пришло письмо от оппозиции.

«Я так и думала, что такие, как ты, ещё и не на такое способны! И не стыдно тебе? А ещё – индивидуум!»

И до конца учебного года, всем женским контингентом школы презираемый, я упивался совершенным одиночеством.

11

А к началу выпускных экзаменов неожиданно зацвёл заброшенный сад. Старые яблони, всю зиму неприятно поражавшие корявым уродством, до неузнаваемости преобразились. На них больно и радостно было смотреть. Такими же ослепительно снежными в дни выпускных экзаменов казались фартуки и бантики одноклассниц.

Но ещё до начала экзаменов, в день последнего школьного звонка, в доме Сидика Умярова наши родители позволили нам устроить первое праздничное застолье с вином. Чем окончилось застолье – припоминаю смутно, зато хорошо помню начало. Не понимаю, для чего надо было вино, когда мы и так были до нервного озноба возбуждены. Разумеется, были тосты, и все, как один, жизнеутверждающие. И таким плёвым после выпитого вина представлялось покорение предлежащих вершин. Не помню, о чём именно говорили, но говорили так громко, и главное, все сразу, что совершенно ничего невозможно было понять, и, тем не менее, все прекрасно друг друга понимали. Затем всё как бы стало отходить в сказочную нереальность и, наконец, совершенно потухло в памяти.

А вот выпускной вечер высвечивается от начала до конца. После торжественного вручения аттестатов мы вышли на улицу, чтобы сфотографироваться с учителями в последний раз, а потом для нас в спортзале запустили бал, так сказать, «на сухую». Но, прекрасно зная об этом, мы заранее сложились с ребятами и, улучив момент, сбегали к тому же Сидику Умярову. На этот раз всё происходило непразднично, впопыхах, в сарае. Быстренько разлили, выпили, что же касается закуски, всю обратную дорогу до школы усиленно жевали дольки резиновой конской колбасы. Насилу, помнится, её проглотил. Задержавшись ещё на малое время за оградой сада, как взрослые, покурили «в себя», и, когда нас окончательно развезло, с ощущением разлившейся по душе удали бурно влились в хаотично танцующий зал. Сразу же ринулись девичьи пары разбивать и никаких отказов уже принимать не хотели. Потом бегали добавлять ещё, и кто-то даже отключился, а затем всем классом потащились на станцию железной дороги, чтобы ехать на Нижегородский откос.

Ехали на последней электричке. По прибытии на Московский вокзал узнали, что канавинский мост для движения транспорта на всю ночь закрыт на ремонт. И уже ничего не оставалось, как только двинуть пешком, а идти надо было в верхнюю часть города сначала вдоль набережной, в сторону протянутой чугунным идолом руки, затем через вспыхивающий ослепительными «зайчиками» сварки тёмный мост, потом вдоль трамвайных путей, мимо нарядной Строгановской церкви, по тогдашней Маяковке, а ныне опять Рождественке, заключённой в плотную стену старинных многоэтажных домов, с выходящими на улицу витринами ювелирного, радиолюбительского, спортивного магазинов, входами в аптеку, оптику, предварительную кассу железной дороги и даже театр Комедии. Завершало шествие стеклянное кафе «Скоба», за ним, на той стороне Почаинского съезда, на площади у полуразрушенного Предтеченского храма, когда-то было положено начало судьбоносному ополчению на Москву. Начинавшаяся от северной стены обезглавленного храма узенькая улочка довела до нижнего входа в красно-кирпичные стены Нижегородского кремля.

И когда, наконец, через обширную кремлёвскую территорию, преодолев крутой затяжной подъём, мы поднялись на площадь Минина, меня поразило огромное количество собравшихся у памятника Чкалову празднично разодетых выпускников. Помимо стоявшего говорильного гула, в воздухе ощущалось тревожное возбуждение, какое бывает в театре перед началом представления. Чтобы не потеряться в толпе, мы инстинктивно сбились в кучку. И я с жадным любопытством всё вглядывался и вглядывался в незнакомые лица. Не знаю, почему, но все они казались мне совершенно от нас, пригородных, отличными. Было в их поведении больше раскрепощённости что ли. И в то время, когда в одном месте что-то пели под гитару, в другом заразительно смеялись или дружно хлопали в ладоши. Кто-то, придерживаемый за руку, ходил по брустверу смотровой площадки за спиной подсвеченного прожекторами Чкалова. Кого-то качали.

До восхода было ещё далеко, и другой берег реки едва угадывался в тёмном провале, а вот ближний, к которому спускалась широкая каменная лестница, был обозначен гирляндой уличных фонарей.

Площадь Минина поражала призрачной пустынностью. Два института (медицинский и педагогический), которые кому-то из собравшихся предстояло покорять, находились на ней. Тогдашняя Свердловка, а ныне снова Большая Покровка проглядывалась насквозь, но второго кумира, давшего название тогдашнему городу, не было видно. Вдоль могучей кремлёвской стены шелестели на ветру старые липы.

На откосе, обыкновенно, дожидались рассвета. И когда, наконец, зацвело васильковым разливом небо, и обозначился подёрнутый чешуёй величественный речной простор, сначала повисло безмолвие, даже дыхнуть было страшно, а потом кто-то крикнул:

– Солнце встаёт!

И тишину взорвало победоносно торжественное ура. Минут пять, если не больше, все только и делали, что кричали, свистели, прыгали, кружились, толкались, хлопали стоявших рядом по плечу, гонялись друг за дружкой вокруг толпы.

И когда окончательно занялось удивительно погожее утро, стали потихоньку расходиться: кто по лестнице к набережной, кто по площади к остановкам, а мы, войдя через Дмитриевскую башню в стены Кремля, тою же дорогой спустились вниз. Сфотографировались на скамейке. И, наконец, добравшись, опять же пешком, до вокзала, едва стоявшие от усталости и бессонной ночи на ногах, на первой электричке уехали домой.

12

Что касается дальнейшей учёбы, так получилось, что в тот год только двое из ребят нашего класса поступили в институты, а нам, неудачникам, кому этой осенью, а кому следующей весной предстояла армия, службу в которой я, во всяком случае, воспринимал не как священный долг, а как роковую неизбежность.

Первым в начале ноября проводили на службу Славу Кургузикова, помешанного на спорте одноклассника, весною – меня.

На мои проводы пришли не все одноклассники, но всё-таки большинство. Я выпил лишнего и пересылку едва пережил. Казалось, так плохо с похмелья мне никогда не было. И я, то лежал на голых нарах, а то слонялся по огромной территории за железной оградой, которую, как в Дахау, облепили толпы сочувствующих. Кто бы знал, как я ждал своих, в надежде, что привезут хотя бы бутылочку пива, и они, оказывается, приезжали, потолкались у ограды, поспрашивали обо мне, но так и уехали ни с чем.

Потом нас увезли в сержантскую учебку, после которой нам предстояла отправка за границу.

Армия – школа суровая, не мне её судить, тем более что и среди людей в погонах было немало порядочных. Буквально вскоре отец познакомился с прапорщиком из хозвзвода, который за угощение охотно предоставлял нам свою комнатку, когда родители приезжали меня навестить. А один раз даже в самоволку с приятелем удалось сбегать. Разумеется, с разрешения сержанта, и с непременным условием привезти в знак благодарности «пузырь с закусью». Всё необходимое для самоволки хранилось под половой доской в учебном классе – брюки, рубашки, башмаки. Вида самого неприглядного, хуже не бывает. Но и такой одёжке мы были рады. Куда без неё?

Двенадцать километров до трассы преодолели, где бегом, где на полусогнутых. Вышли, наконец. Дождались проходящего автобуса и примерно через полтора часа были на Московском вокзале. До дома добирались с двумя пересадками, и мне всё казалось, что все вокруг на нас косо смотрят. Сами посудите – лысые, абы в чём, и вели себя в высшей степени ненатурально. Всё же добрались.

Отец сразу выставил бутылку водки, а мама всё не могла решить, радоваться ей или переживать, однако на стол накрыла, и мы с приятелем так набрались, что я даже не помню, каким образом очутился на танцах. Народу была тьма. Помню, что вместе с людьми качалась танцплощадка, но никто, кроме меня, почему-то не падал. Меня подымали, усаживали на лавку, но я хотел танцевать и падал снова. Как оказался дома – не помню.

Утром во время купания я сначала внимания не обратил на лодку, неторопливо плывущую по нашему пруду, когда же лодка подошла ближе, не поверил глазам: в лодке сидела Сашенька с Катей, подружкой, ещё одной местной корреспонденткой, ревниво следившей за моей нравственностью. Не виделись мы ровно два года. И первое, что приятно удивило, когда девчата вышли на берег, что я хоть и не на много, но всё-таки выше Сашеньки ростом. Приятель полными зависти глазами наблюдал за нами со стороны.

– Ну, здравствуй, что ли, – сказала Сашенька насмешливо.

И голова моя опять поплыла. Выхолощенный дурацкими письмами образ неожиданно ожил.

– Здравствуй!

Сашенька укоризненно покачала головой.

– Видела тебя вчера.

– На танцах?

– Да нет. Ты же знаешь, на танцы я не хожу. Видела, как тебя под белы рученьки с них домой вели. Мы гуляли с Катей. Смотрю – ты. Глазам своим не поверила: сказали – в армии.

– Разве не видно?

И я в знак доказательства я провёл ладонью по лысой голове.

– В увольнении?

– В самоволке.

Сашенька снисходительно усмехнулась.

– Да-а, исполнительностью ты никогда не отличался.

– А так бы не увиделись.

Она посмотрела вдаль и, стараясь придать лицу совершенное безразличие, сказала:

– Можно подумать, ты этого хотел.

– Может, и не хотел. А как увидел…

Сашенька, слегка нахмурившись, перебила:

– Когда назад?

– После обеда. Может, проводите… хотя бы до остановки?

Сашенька на мгновение задумалась.

– До остановки? Ну, что ж… Катя, проводим нерадивых солдат до остановки?

Катя согласно кивнула.

Договорились встретиться в два у нашего дома.

Но Сашенька с Катей так и не появились. Мы ждали до половины третьего. Я даже хотел бежать к Сашенькиной бабушке, но подумал и решил, что это не случайно. В общем, я уехал ни с чем, но, как выяснилось позже, это не было окончательным разрывом.

И, когда пришёл из армии, мы встретились с Сашенькой вновь. Но при каких, опять же, обстоятельствах.

В один из субботних вечеров, будучи пьян не столько от вина, сколько от избытка здоровья, наступившей свободы, чудесной весны, я бодро шёл на танцы. Было темно, а улица только местами освещена. И я бы прошёл мимо, не обратив внимания, кабы не окликнули.

Сашенька стояла у обочины. На этот раз она оказалась ещё ниже меня ростом. Но главное даже не в этом, а в том, что она была одна. И, догадавшись почему, я чуть ли не сразу полез обниматься. Однако Сашенька решительно уклонилась от объятий, сказав то, что я не забуду уже во всю свою жизнь.

– Не думала, что ты станешь таким.

– Каким?

– Ничтожеством.

Меня словно кипятком ошпарили. Поднялось было внутри: что же ты в такую даль из-за какого-то ничтожества притащилась? И даже чуть было не брякнул это, но вовремя одумался и, небрежно кинув идиотское: «Чао!», двинул своей дорогой, казалось бы, как и прежде, совершенно свободный. Однако «ничтожество» засело занозой. И уже не отпускало. Это я-то ничтожество? А Сашенькин голос упрямо твердил: «А кто же ты? Ничтожество и есть!»

В конце лета Кеша, захлёбываясь от радости, сообщила, что Сашенька вышла замуж аж за потомка немецких баронов. Зачем, спрашивается, тогда приезжала? Хотя, что же тут непонятного? «Первая любовь, школьные года, в лужах голубых стекляшки льда»… Но даже несмотря на это я оказался хуже какого-то немецкого барона, можно сказать, фашиста. Смешно…

13

Осенью, вернувшись с Сахалина, остепенился Женя. Невесту нашла тётя Тая, а то он ни на ком остановиться не мог. Я был на свадьбе. Но, несмотря на общее веселье, грустил: вот и Женька уходил во взрослую жизнь. Следующим летом была Сенина свадьба. Потом женился я. И думал, что с Сашенькой мы уже никогда не увидимся. Время от времени из того же источника до меня доходили слухи о её головокружительном возвышении. Секретарём обкома комсомола после окончания института стала. Однако и не очень приятные известия доходили тоже. Как-то Сашенькин дедушка в задушевной беседе обмолвился, что надо было внучке за меня, а не за немецкого барона замуж выходить, из чего я заключил, что семейная жизнь у Сашеньки не задалась. Но ведь она же сильная, она всю жизнь была сильной волевой натурой.

А потом всё это видимое государственное могущество стало трещать по швам.

И вот уже шаром прокатилась по стране горбачёвская перестройка, пал Союз, была запрещена компартия, осуществлён тщательно спланированный расстрел «Белого дома», ещё не закончилось, но уже подходило к концу десятилетие государственной ельцинской малины. Я, наконец, встав на твёрдой почву православия, все девяностые годы вместе с семьёй и многими моими знакомыми переживал религиозный подъём. По всей стране буквально из руин поднимались храмы, открывались мужские и женские монастыри, обретались мощи, на наших глазах исполнялись древние пророчества…

И в такое непростое время мы неожиданно встретились с Сашенькой на том же тротуаре, только днём. Два взрослых семейных человека. Сашенька была в пору последнего женского цветения – смуглый загар, завитые чёрные волосы, украшенные дорогой заколкой, уверенный взгляд. Я даже подумал: «У нас без перемен». Но перемены всё-таки были. Я знал от той же Кешы, что одним росчерком президентского пера была перечёркнута вся её жизнь, всё, чем она дорожила, во что верила, на что возлагала надежды, на чём, в конце концов, было основано благополучие её семьи. Может быть, поэтому разговор шёл сбивчивый – так, с пятого на десятое. Однако под конец Сашенька всё-таки задала, очевидно, мучивший её вопрос:

– Сказали, верующим стал?

– И что?

– Да нет, ничего. Сейчас многие в церковь ходят.

– А ты?

– Захожу иногда по пути на работу свечку поставить. А ты действительно во всё это веришь?

Я утвердительно кивнул: какие могут быть разговоры?

– А я уже ни во что не верю, – призналась она, тяжело вздыхая. – Мне кажется, во мне живого места не осталось после того, что с нами со всеми сделали.

Три года назад узнал, что Сашеньку бросил потомок немецких баронов, что у неё рак груди, но, поскольку она сильная, с болезнью своей мужественно боролась. Всё это рассказала опять же Кеша, а точнее, почтенная Валентина Алексеевна, когда я приезжал навестить родителей.

И вот, наконец, этот звонок.