Текст книги "Запущенный сад (сборник)"

14

Часам к пяти лить и греметь перестало, но ветер, казалось, с ещё большей силой продолжал крушить и ломать всё, что можно было сокрушить и сломать.

Когда на своём стареньком минивене подъехал к школе, буря почти утихла. Небо поражало очаровательным разливом заката. И если бы не валявшиеся тут и там обломанные сучья тополей, сами тополя, обрамлявшие бывший сад, ничего бы не напоминало о недавней буре.

Школа была уже не та, какую помнил. К старому двухэтажному зданию, если смотреть с дороги, «цэобразно» пристроили с двух сторон, через одноэтажные проходы, спортзал, столовую под ним, и ещё один трёхэтажный учебный корпус. Старое здание было построено 1940 году, а до этого учились в поповском, как его у нас называли, доме. Одно время, до строительства деревянного, где потом устраивали наши танцевальные вечера, там был крохотный спортзал, затем библиотека. Когда я пошёл в первый класс, рядом со школой ещё действовал детский дом. Через год его закрыли, а в это одноэтажное деревянное здание перевели начальную школу. На всю жизнь запомнил детдомовцев. Точнее, всего один момент. Кто-то в ужасе крикнул: «Детдомовцы!» И стоявшая у забора совхозного сада толпа тут же кинулась врассыпную. Оглянувшись, я в ужасе увидел, как из дверей детдома вывалилось несколько высоченных разухабистых парней, в рубашках навыпуск. Очевидно, это была гроза местной шпаны.

Посёлок, где находилась школа, был соседним с нашим и в первые годы учёбы казался краем географии. Это уже потом, когда Женя показал дорогу до станции, мы стали ходить сюда не только для того, чтобы «пускать под откос вражеские поезда», но и плющить на рельсах гвозди, для изготовления ножичков, кататься на поручнях электричек. Точнее, всего один раз я провисел на поручнях одну остановку. Как удержался – не понимаю, но пальцы готовы были вот-вот отцепиться. Теперь я с благодарностью думаю, что сохранил Бог, а тогда, чуть живым ступив на платформу, дрожа от страха, очумелый, на первой же электричке вернулся назад. Митя преданно ждал меня на платформе, а подстрекатели поспешили убраться восвояси – мы, дескать, если что, не причём. Уж эти подстрекатели! Не один раз они уже подбивали и подло бросали меня во время походов за скороспелкой в общественный сад, на гороховое поле, во время катания со стогов на соломе, всякий раз, завидя объезчика, не предупредив, незаметно исчезая, а я по-прежнему рабски тянулся к ним, как тянется к старшей компании всякий подросток. Это лишь в песне поётся, что «школьные годы чудесные», на самом деле, это далеко не так.

Зашёл за угол школы посмотреть, сохранился ли старый деревянный спортзал. Не сохранился.

И пока стоял, к школе, паркуя у остатков забора бывшего сада, превращённого впоследствии в огромное, ныне брошенное поле, всё подъезжали и подъезжали легковые машины. В основном иномарки. И в этом заключался особенный шик – бывшим ученикам хотелось блеснуть успехом, хотя всё это, скорее всего, приобретено либо в кредит, либо на последние гроши. Порою всю жизнь из кожи вон лезут, чтобы выглядеть не хуже других. И это было первым, что подтолкнуло к размышлениям.

Вторым стало то, что никого не узнаю. Только тех, с кем было более близкое общение. Кого не видел 30 лет, не узнал. Узнал только некоторых из учителей. Из нашего выпуска пришёл один Слава Кургузиков. Его я тоже не сразу узнал. Смотрю, идёт бритый налысо дед с рыже-седой бородой. Давно уже, конечно, не Слава, а Вячеслав Гаврилович, а по привычке, всё Слава да Слава. И он всех зовёт по прежней школьной привычке: Сидик, Стёпа, Кеша, а она, как уже сказал, давно Валентина Алексеевна, работала и учителем, и заведующей детским садом, ныне пенсионер. У самого Славы, как выяснилось из разговора, дети и внуки такого же возраста, как и мои. Он по-прежнему, не пьёт, одержим спортом и жаждой справедливости. Бога, как и прежде, для него ни в каких постулатах не существует. Обмолвился, между прочим, что год назад навещали первую учительницу: ей восемьдесят три, она в ясном уме, всех вспомнила, в том числе и меня. Я изъявил желание её навестить, и Слава сказал: «Можно. Только давай до огородов». Решили на следующей неделе. Он всех обзвонит, договорится с Анной Ивановной.

Я между делом спросил его: «Ты какого направления – патриот или демократ?» Ответил: «Я – спортивного». Давно на пенсии по вредности, но ещё работает в дорожной компании, купается до морозов в своём маленьком открытом бассейне, ходит босиком по снегу, Почётный донор России, дома большое подсобное хозяйство, всё лето – в работе, только зимой, поздней осенью да ранней весной, сказал, есть немного свободного времени. Сообщил ещё, что «Кривдин ушёл». Я не понял, переспросил. Ответил: «Умер. Видимо, младший брат помог. Дело тёмное. Вместе бомжатничали, не просыхали».

В коридоре первого этажа, там, где до ликвидации детдома был наш первый класс когда-то, между дверями в классы, напротив окон, стояло три стола, с густо облепившей толпой. Пока пристраивал пальто в раздевалке и причёсывался, всё не мог понять, что эта толпа там делает. И первая, кого увидел из учителей, была Валентина Васильевна, преподававшая нам физику. Я подошёл, поздоровался. Она меня не узнала, подошедшей учительнице сказала: «Это Соловьев». Та ответила, что помнит меня только на экзаменах.

Я записался и поднялся в спортзал.

Среди организаторов – смятение: нет света. Слава сказал, всю ночь бушевавшая буря повалила тополь возле его дома на электрические провода, «с одиннадцати чинят».

Решили начать без света. Сначала пел хор, точнее, жалкие остатки от него, певицы-народницы с дряблыми шеями и трясущимися головами, глаза ввалились, синие носы висят над увядшими, ярко напомаженными шамкающими беззубыми ртами – не совсем так, конечно, но приблизительно. Затем плясали дети. Потом всё-таки начали. Ничего не было слышно, когда, наконец, дали свет. Заработали микрофоны. Шум стал стихать. Выступающие постепенно овладели залом. И, однако, я заметил, как потихоньку стал он редеть. По очереди поздравляли выпускники разных лет и уходили. Один класс вышел с гитарой, спели: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались…»

Пока перед нами шло это действо, Слава рассказывал, как ездили к первой учительнице. Потом вместе с дочерью и внуком выступал сам. Подняв на лоб, как это делают сварщики, очки, развернув могучими рабочими руками измятую бумажку, читал стихи собственного сочинения. Я спросил, когда он вернулся на место: «И давно этим балуешься?» Улыбнувшись, ответил: «Да-авно-о». Потом вывели пионеров, не скаутов, а настоящих пионеров с красными галстуками. Похоже, видя всеобщее разложение, учителя цепляются за что-нибудь. Затем на экране показали фотографии героически погибших в Афганистане и в Чечне бывших учеников. Из нашего выпуска не погиб никто, но уже ушли из жизни двое, вторая – Валя Козырева.

После вручения подарков все с шумом поднялись и стали расходиться.

В спортзале запустили танцы, на них осталась одна молодёжь, а мы со Славой спустились вниз. Проходя мимо столовой, я не сразу сообразил, что вход в неё свободный, и, глянув через открытую дверь на сидящих за столами, прошёл мимо, к раздевалке, думая, что банкеты заказаны заранее. Взял своё лёгкое осеннее полупальто. Слава попросил обождать и куда-то исчез на полчаса. И всё это время ко мне по одному подходили знавшие меня по прежней жизни.

Подошла Сашенькина подружка, та самая Катя, некогда ревниво следившая за моей нравственностью. Начала Катя с того, что поведала о том, как Сашенька, измотанная болезнью, недавно сказала единственной дочери, что «устала быть сильной».

– Муж её бросил и уже девять жён поменял, – прибавила она, презрительно усмехнувшись.

Я спросил:

– У самой дети есть?

Ответила:

– Дочь. Мы вдвоём.

Стало быть, родила так. И, похоже, ничуть этим не огорчена: столько неприязненной иронии было вложено в слова о Сашенькином муже, том самом «потомке немецких баронов», которым они когда-то передо мной щеголяли. Судя по их тогдашнему максимализму, не так-то легко было им с Сашенькой подобрать достойную партию. Катя как бы хотела сказать: уж лучше одной, чем с такими, как потомок немецких баронов, как я тогдашний и вся остальная непостоянная половина человечества…

Наконец появился Слава, я попросил Катю, когда будет звонить, передать Сашеньке привет, и мы следом за исходящими толпами вышли на улицу.

– Жаль, что больше никто не пришёл. Даже Митя. Друг называется, – сказал я.

Слава предложил позвонить. Дозвонились. Митя обрадовался.

– Не думал, что приедешь.

– Ага, соблазнил, а сам носу не кажешь.

– Через пять минут буду.

Слава сказал, что надо бы внучат до дому проводить, и я предложил подбросить их на машине.

Дорога туда и обратно отняла не больше семи минут.

Когда вернулись к школе, Митя уже стоял у подъезда. Обнялись. Я едва узнал друга детства. Нет, конечно, я узнал бы его и через сто лет, а сказал так потому, что Митя сильно сдал. Казалось, он больше всех из нас постарел. В глазах что-то мутное. Поколотила, видно, бедолагу судьба. Впрочем, кого она обошла стороной? Я спросил:

– Что у тебя?

– А, – махнул рукой, – подагра. Не знаешь, что такое?

– Отложение солей. Хочешь чудесный рецепт? Дешёвый и доступный до смешного.

– Ну.

– Каждый день, натощак, съедай по чашке несолёного варёного риса.

– И всё?

– И всё.

Слава предложил отметить встречу. И когда мы вошли в столовую, я понял, что сюда, оказывается, пускают всех. Устроили тут что-то вроде буфета. И были не только закуски, но и вино.

– Чего будем?

Слава сказал: «Я сок». Я был за рулём. И Мите ничего не оставалось, как присоединиться к непьющей компании. Взяли по небольшой коробочке яблочного сока, открыли, чокнулись, потянули через соломинки. Слава стал объяснять, почему не пьёт.

– Первый раз на выпускном напился. Помнишь?

– Что?

– Почему я с вами на Откос не ездил.

– А ты разве не был? Неужели из-за этого? Тоже мне, спортсмен!

Слава усмехнулся:

– Спортсмен… Родную мать не узнал! Просыпаюсь у Сидика в сарае. Темно. Вышел. Иду. А мать навстречу. «Что, говорит, меня потянуло – не знаю. Гляжу – ты идёшь. Остановилась. А ты будто и не видишь меня, мимо прошёл». Второй раз с первой получки набрался, когда из армии пришёл, мужикам с работы проставлялся, и тоже ничего не помню. С тех пор только после сдачи крови – немного сладкого вина. – И стал рассказывать анекдот: – Ползут между рельс трое. Один говорит: «Какая лестница-то длинная!» Второй: «А перила-то какие низкие!» А третий: «Мужики, смотрите, лифт спускается!»

Мы высидели до той минуты, пока буфетчица не попросила освободить помещение.

Пройдя через длинный коридор, остановились напротив стенда с фотографиями учителей. Повспоминали.

Наконец, вышли на улицу.

Когда мимо нас прошли три женщины, Кургузиков одной из них пожелал счастливого пути. И стал рассказывать, что переписывался с ней во время службы, а служил, оказывается, на атомной подводной лодке.

– Мать была против, письма мои не передавали.

– И что?

– И всё.

Глаза наши встретились – и объяснять больше ничего было не надо.

– А я на школьные годы теперь смотрю, как с другой планеты. Какое-то время после школы ещё встречались с Ткачёвым, на дни рождения он ко мне несколько лет подряд приходил, а потом, как будто напополам земной шар раскололи, и мы оказались на разных полушариях. Это ведь только в старших классах я игнорировал сбор макулатуры, а в четвёртом, помнится, в одном доме сдали учебник немецкого языка, так я с месяц из комнаты не вылезал, язык изучая. Мечтал в 145-ю школу перейти, к тёте Тае, она тогда там учила. Не помню, почему не получилось. Может, из-за того, что надо было через железнодорожные пути ходить, мать меня не отпустила, не знаю.

– И ты всё помнишь? – спросил Митя.

– После того, как ты позвонил, не перестаю вспоминать.

– Говорят – признак старости.

– Что?

– Когда молодость вспоминаешь.

Я спросил Кургузикова:

– Слав, скажи, прыгали мы из этого окна? – стояли мы как раз напротив окон нашего класса.

– Прыгали.

– А зачем?

– Чего-нибудь полегче спроси.

– А мы с тобой зачем землянку посреди леса вырыли? – спросил Митя.

– Да ещё вход замаскировали, – подхватил я.

– И ни за что бы не нашли, если бы ты не поленился лишнее бревно положить.

– Поленился… Ты помнишь ли, откуда мы их таскали?

– Из стройгруппы.

Слава удивился:

– Лес – в лес?

– Чтобы стуком топоров не привлечь внимание врага.

– А-а.

– И самое главное, никто сначала не догадывался, что тут землянка. Увидят: «Эх, кто это тут песку свалил?»

– И не догадались бы, кабы ты не поленился лишнее бревно положить, – не упустил случая укорить друг детства, как будто это было вчера, и он всё не мог простить мне такой халатности.

– Слышишь, чего говорит, Слав? Ты лучше расскажи, кто брёвна таскал. Этот хмырь по дороге в лес умудрился ногу осколком от бутылки распахать, оттого что всё лето босиком ходил, не как ты теперь, для здоровья, а от нищеты, и во время строительства только и делал, что сидел да мною командовал – неси, принеси…

Находиться в этой землянке было равносильно сидению в погребе. Мы сразу поняли, что это совершенно не то, что мы привыкли видеть в кино про войну. Даже для игры в партизан она была непригодна по причине кромешной тьмы и неустроенности. Братская могила да и только. Или склеп. В ней и пяти минут невозможно было высидеть без света. Но и свет от лучины или маленького костерка не прибавлял уюта. На улице было несравненно лучше. И мы вскоре потеряли к ней интерес, заходя иногда поглядеть, как на бессмысленную забаву детства. И всё это Митя забыл. Я не стал его разубеждать.

Слава предложил:

– Ну что, по домам?

И мы с Митей его отвезли. Потом я отвёз Митю.

15

Весны ещё не было и в помине. Тридцатое апреля по календарю, а деревья и кусты стояли голые, даже свежей травы не было видно нигде. Серое небо, холодный сырой ветер, в неприглядном просматривающемся насквозь березняке по обе стороны трассы тут и там торчали шапки грязного снега.

На дорогах шли работы по латанию выбоин. К сожалению, только латали, на серьёзный ремонт ввиду затянувшегося кризиса денег, видимо, не хватало.

Когда объезжали спецтехнику, сидевший рядом со мной Слава Кургузиков попросил посигналить. «Зачем?» – «Чтобы видели, на какой крутой машине я еду». Это было забавно слышать – моему минивэну двенадцать лет. Для машины возраст не малый, но… ведь она же импортная, а стало быть, крутая.

На двух рядах задних сидений ещё семь человек: Валя Фокеева, Люся Орехова, Вера Кротикова, Марина Дугина, Надя Кошелева (разумеется, у всех другие фамилии), Митя и Валера Курбатов. И это все, кого удалось собрать.

Фокеева всю дорогу не закрывала рта. И это знакомое ещё со школьных времён щебетание было приятно слышать. И когда Слава заметил: «Кеш, ты никому слова сказать не даёшь», она тут же, с не сходящей с её полного лица извиняющейся улыбкой, стала оправдываться: «Всё, молчу. Я и Веруне, дочери, дала слово, буду молчать. Даю, сказала ей, честное слово, а сама…» И тогда я сказал: «Слав, ну что ты, в самом деле? – И полуобернувшись: – Валь, не слушай его, говори. Ты даже не представляешь, какую радость доставляет мне тебя слышать». «Правда? Тогда буду говорить. Разумеется, если больше никто не желает».

– Ладно уж, – кивнул головой Слава, – говори.

Она спросила меня:

– А ты помнишь, как я тебе всё время кудри расчёсывала?

– Ещё бы! Поэтому я, братцы, без волос.

– Это он на комплимент нарывается! Слав, сними с него шапку. Видите? Ни одного седого волоса.

– Порода, – счёл необходимым отшутиться я. – Маме восемьдесят два – и тоже ни одного седого волоса.

– А кудри в кого?

– В проезжего цыгана, – вставил Слава.

– А ты всё знаешь?

– По моей лысине разве это не видно?

– Насмешник!

– Насмешник… Я про свою лысину даже стихотворение сочинил.

– Ну-ка, ну-ка!

Он стал читать:

 
Тебя я холю и лелею
За то, что вшей я не люблю,
А бороду затем не брею,
Что Дед Морозом быть хочу.
 

– И что, не берут?

– Беру-ут.

– В самом деле, девчонки, он уже как лет шесть или семь бессменный Дед Мороз в нашем детсаде… А у меня такой интересный случай, я вам сейчас расскажу, был…

И она стала рассказывать очередную историю из своей на удивление богатой учительской практики. А я и не знал, что учительствовала она не только на селе, но даже в Грозном, хотя, судя по её рассказам, Грозный в те времена был совсем не грозен. Потом рассказала, как они с мужем купались в море и ей из-за полноты стыдно было находиться рядом с ним, и когда услышала разговор двух женщин о том, какая у этого мужчины великолепная фигура, «а у него действительно хорошая фигура, я потихоньку смылась с пляжа», а когда муж спросил, почему ушла, сказала, голову напекло, а сама подумала: «Фиг я тебе скажу, почему ушла».

Минут через двадцать мы были в двух шагах от цели, да надо было ещё заскочить в магазин, чтобы купить продуктов к праздничному столу – о подарке ко дню рождения, разумеется, уже прошедшему, Фокеева позаботилась заранее, оставалось только собрать деньги с остальных, что и было тут же исполнено, пока скидывались на продукты.

Забыл сказать, что даже сквозь радость встречи с одноклассниками, сердце моё наполнялось горестным удивлением от несходства того, что помнил, с тем, что в первую минуту увидел – так все постарели. Наверное, таким же предстал и я. Наш классный алхимик Валера Курбатов вообще походил на сухонького седенького старичка. Все одноклассницы заметно пополнели, и некогда самая стройная из них, первая из всего класса одевшая короткую юбку, чтобы однажды поразить нас своей фигуркой, Люся Орехова, лишь с моей помощью смогла подняться в салон. Вера Кротикова, Марина Дугина, Надя Кошелева, в отличие от неё, и то не так располнели. И всё-таки это были уже не те девчата, фотографии которых я рассматривал в ту бессонную ночь. Ещё бы – столько лет прошло!

Но это было только первым впечатлением. Вскоре даже через видимые наслоения лет стала проявляться та неповторимая духовная сущность, которая делает узнаваемыми людей через любое время. И только Надя Кошелева показалась мне почти такой же, какой была в школе, а голос вообще остался таким же певучим и звонким, каким его запомнил – великолепный природный вокал. Я даже спросил: «Не поёшь?» Она когда-то даже пела в вокально-инструментальном ансамбле. Махнула рукой: «Куда там!» И стала рассказывать: «А помнишь, как ты три раза подряд в первом или во втором классе одну и ту же песню спел?» – «Я?» – «Неужели не помнишь? А я так хорошо запомнила. Анна Ивановна спросила как-то: «Ребята, кто знает какую-нибудь русскую народную песню?» Все молчат, ты один руку тянешь. «Спой». Ты встаёшь и поёшь первый куплет «Калинки». «Молодец, Илюша, садись. Может, ещё кто чего вспомнит?» Все молчат, а ты опять руку тянешь. Анна Ивановна спрашивает: «Другую». Ты говоришь: «Другую». «Ну пой». А ты второй куплет запел. Ладно, выслушали, на место посадили. В третий раз Анна Ивановна спрашивает: «Неужели больше никто ничего не помнит?» Все опять молчат, ты один из кожи вон лезешь, да ещё клятвенно уверяешь, что будешь петь другую, а сам третий куплет запел. Неужели не помнишь? Так было смешно».

Когда свернули на проспект, я попросил подсказывать, куда ехать. Проехав пару кварталов, мы свернули в узенькую улочку, с домами с одной стороны, и за вывеской «Почта», через арку въехали во двор.

Выгрузились. Но дверь в подъезд оказалась запертой, а кода никто не знал.

– Анна Ивановна! – крикнула Фокеева, подняв голову. – Вон её окна и балкон на пятом этаже. Давайте все вместе покричим?

Но в это время из двери вышел жилец, и мы гуськом потянулись в подъезд. На лестнице некоторым опять дали себя знать годы. Поэтому, пока одни не торопясь, с отдышкой, поднимались, другие были уже у цели и звонили в дверь.

Понятно, возгласы удивления, узнавания, охи, ахи, объятия, поцелуи. Из-за тесноты коридора на лестничной площадке образовалась очередь. Не знаю, что со мною сталось, но я не то чтобы боялся, но всё не решался войти и, пропустив всех, вошёл последним. Когда передо мною предстала маленькая седенькая старушка, но с удивительно милыми и знакомыми чертами лица, сердце моё дрогнуло – столько искренней радости было на её лице. Создавалось такое впечатление, что я для неё самый дорогой гость.

– Ах, ты мой Илюша!

И у меня сразу защипало в носу. Будучи заключённым в старческие объятия, я вдруг почувствовал себя таким же маленьким, каким ступил на порог первого «А» класса.

– В церкви, слышала, трудишься. А я в церковь, сразу тебе покаюсь, почти не хожу. И годы, и здоровье, и не приучена с детства. Да и работа, и время, сам знаешь, какое время было. А вот иконы в доме держу. Молитвослов есть. Так я в основном дома молюсь. Может, и так зачтётся. Или нет?

– Молитва? Конечно, зачтётся. «Я помилую всякого, сказал Господь, кто хотя бы однажды призовёт имя Господне».

– Всего один раз? Вот не знала! Ну, спасибо!

– Да за что?

– За всё! За всё спасибо! Молодец! Раздевайся, проходи. Это надо же, а, всего один раз – и помилует! Надо Ренате Ивановне сказать. Помнишь Ренату Ивановну?

– Ещё бы!

– Валя, позвони Ренате Ивановне! Велела! Сказала, как приедут, сразу звони, прилечу. Это она так выражается. На самом деле еле ноги таскает. Где только не лечилась, куда только не ездила – ничего не помогает. Так она, душа беспокойная, дома себе работу нашла – в страховой компании. Как, говорит, приедут, сразу звони. Уж больно хочется ей на вас на всех посмотреть. Нет, я ей про это обязательно скажу. Всего один раз – и помилует, а! Это же надо!

И, покачивая седенькой головкой с короткой, по плечи, как и в школьные годы, стрижкой, она направилась на кухню, хотя делать ей там было совершенно нечего.

Поскольку кухонька была маленькой (хрущёвка), приготовлением закусок занялись трое, остальные расположились в большой комнате, которая была одновременно и спальной, на тахте, в креслах. Слава с Митей занялись устройством стола. Люся Орехова, Надя Кошелева и Вера Кротикова, устроившись на тахте, смотрели привезённые ими же, а также приготовленные для такого случая Анной Ивановной фотографии.

Прежде чем сесть за стол, я предложил спеть «Многая лета». Это было принято без возражений, но петь пришлось одному, и пока пел, видел, что принималось это, в общем-то, обычное церковное поздравление, как нечто необыкновенное, из чего я заключил, что из воцерковлённых среди одноклассников нет никого.

Разумеется, я и стол перекрестил.

Сели. Разлили по стопочкам красного полусладкого вина. Фокеева попросила выдержать паузу и прочла замечательное стихотворение, суть которого заключалась в том, что мы, дорогая Анна Ивановна, всегда будем помнить то, что вы для нас сделали, благодаря вашей любви, вашей заботе мы стали теми, кто мы теперь есть.

Потом прочитал похожее стихотворение Валера Курбатов. Славино стихотворение отличалось со школы знакомым, присущим его натуре юмором.

Потом каждый по очереди кратко рассказал о себе – это уже после того, как появилась Рената Ивановна, в самом деле, с некоторым трудом передвигающаяся, как выяснилось, из-за позвоночной грыжи, а вот внутренне, душой, всё такая же бодрая и глаза, как в юности, живые. Помню я, какой это был на общественном поле деятельности ураган.

По завершении кратких исповедей перешли к воспоминаниям. Вспомнили покойного дядю Лёшу Фокеева, Валиного отца.

– Мама говорила (у них же до нашего появления своя жизнь была): если бы мне тогда кто-нибудь сказал, что я выйду за него, за папу, замуж, ни за что бы не поверила. В нашем старом клубе… Кто-нибудь помнит наш старый клуб?

– Ещё бы!

– Так после сеанса папа на сцене, на табуретке, чечётку выплясывал! Потрясающее зрелище! Хулиган был отъявленный! И вот за такого хулигана мама вышла замуж.

– А по нему не скажешь, что хулиган.

– Ну! После женитьбы он сразу остепенился. Не поверите! Все ночи напролёт книжки читал. От бессонницы. Не спится ему, встанет – и до утра читает. А потом мне всё пересказывал. И читать не надо было.

– Он на экскаваторе работал?

– И что?

– Нет, просто. Я в том смысле, что на экскаваторе.

– И не на обычном, а без кабины.

– Помню, холод, дождь, снег, а он едет, и рожа вся красная!

– А когда кому-нибудь что-нибудь сделает и его спросят: «Ну, чего тебе за труды?» он скажет: «Ни-ичего не надо. А дай ты мне 62 копейки, а чтобы не потерять, заверни-ка их в трёшницу».

– Понятно: 3-62 бутылка водки стоила.

– И когда ему новый экскаватор подогнали, завгару всё выговаривал: «Иван Никитич, что ты наделал, мне же в нём дышать нечем».

– А вы знаете, что наше хозяйство состояло в основном из лишенцев и раскулаченных?

– Знаем, конечно.

– А я не знала.

– И я.

– И жили сначала в бараках – деревнями называли.

– До середины шестидесятых годов, кстати.

– Это в третьей – до середины шестидесятых, а в седьмой – до конца семидесятых.

– Рената Ивановна, а вы после нашей школы, где работали?

– В Доме пионеров. Потом в школе.

– Если б вы знали, с каким увлечением они в Доме пионеров работали! – подхватила Фокеева. – Даже в обморок падали! Приезжает «скорая», говорит – голодный обморок!

– В войну?

– В наше время! В какую войну? В войну нас ещё не было. Такими их поколение было оптимистами. Ни у кого ничего не было, жили бедно, а радости – целый вагон! Они трудились за идею.

– Тогда за поколение военных лет, за оптимистов!

– Мы к этому поколению принадлежим?

– Наполовину.

– Мне кажется, вы ошибку делаете: надо картошку с винегретиком – так здорово! А ты, Валь, что не ешь?

– Она своё уже съела.

– Ну, Славка!

– Зато она говорит красиво.

– Ну да, у неё все силы на разговоры уходят, поэтому есть не хочется.

– Я тебе бороду выщиплю!

– Для подушки?

– Для острастки!

– И всё-таки школа, ребята, это подвиг. Ежедневный. Взяла журнал, тетради и пошла. Каждый день – передовая.

– А вы не знаете, почему мне всё время колодец снится, куда мы за водой ходили? Снятся вёдра, вода. Не знаете – почему?

– А мне наши бараки снятся. В третьем, помню, татарочки жили. Однажды мне ногу вывихнутую вправили.

– А старый магазин помните?

– Ещё бы! Витрины из закруглённого стекла! Плитки шоколада лежали, сушки ванильные, фруктовый чай – 17 копеек, кофе прессованное – 7, 9 и 11 копеек. А шербет! Мама нам купит, мы побегаем, побегаем с сестрой, отломим кусочек, съедим.

– А Тимофея Фёдоровича помните?

– Ну! Главный фотограф!

– И шутник. Рассказывал однажды, как летели они на самолёте и попали в снеговые облака. Самолёт застрял. Хорошо, говорит, лопата была. Я, говорит, вылез, снег быстренько раскидал, и дальше полетели.

– Я почему про Тимофея Фёдоровича-то вспомнила… Помню, морозы были сильные. Утром мы до школы как-то добегали, а туда за нами лошадка приезжала. Мы плюхнемся в сани, в сено – и нас везут. Тимофей Фёдорович распоряжался. Вот какая забота была!

– Потому что все были, как одна семья.

– И не только поэтому. Русскому человеку нужна вера в разумность того, что он делает. Развал нынешний оттого, что у нас эту веру отняли. Прежнюю цель отняли, а новой не дали. Мы стремились к лучшей жизни для всех – и слабых всегда брали на поруки. Слабых и беспомощных на произвол судьбы не бросали.

– Верно, цель была справедливая.

– Я уже второй раз слышу про цель. Это коммунизм, что ли?

– А что – коммунизм? Плохо ли, когда всем хорошо?

– Да разве всем хорошо было?

– Мне – хорошо.

– И мне.

– И нам, и нам…

– Это только вам с Ткачёвым всё не нравилось.

– Не всё. Даже несмотря на господствующую идеологию.

– Да какая ещё идеология? Живёшь – и живи.

– То есть, как это какая? Вы что, забыли?

– Что?

– Как людей за вредительство, за шпионаж, за антисоветчину сажали?

– При нас не сажали.

– Как это? А диссидентов?

– Да их всего пятнадцать человек на весь Союз было. О них и не слышал никто.

– Я, например, одного только Солженицына знаю. А разве другие были?

– Говорю же, пятнадцать человек.

– Это известных – пятнадцать. А неизвестных?

– Да недовольные всегда были. И при царе, и при советской власти, и сейчас.

– Это вы о ком?

– Об оппозиции.

– А я верю нынешней власти. При Ельцине хуже было.

– Зато демократия была.

– Какая демократия? Бандократия!

– Нет, ребята, раньше всё-таки справедливее было.

– И даже несмотря на это, я не хочу в прежнюю жизнь.

– А я хочу.

– Кургузиков с Курбатовым даже на митинги ходят.

– Не на митинги, а на митинг – в честь Дня Победы, – поправил Слава.

– Кладите, пожалуйста, курочку вместе с картошечкой.

– А как чудили! Один раз Вера Николаевна поставила мне единицу во всю страницу. И это вот за что. Были у меня одни пятёрки да четвёрки. Я думаю: у других и двойки, и тройки, а мне одни пятёрки да четвёрки ставят. Ну и накуролесила в задании. Вера Николаевна поняла и закатила мне единицу во всю страницу. Я как увидела – прямо обомлела. Ну и решила: домой не пойду. Смотрю, знакомая воспитательница из детсада идёт. Подбегаю, обнимаю её, говорю: можно я у вас ночую? «А мама что скажет?» – «Я, говорю, ей сказала, что буду у вас ночевать». Получается, двоих уже обманула. Ну и всю ночь, понятно, не спала. Да ещё часы у них огромные такие были с маятником и боем. Так этот маятник и бой я на всю жизнь запомнила. Тетрадку я попросила подругу маме отнести. Мама как увидела единицу во всю страницу и сразу обо всём догадалась.

– Значит, ты с детства такая заводная была?

– Не заводная, а активная.

– А помните «Парад смекалистых»? Нам тогда из «Пионерской правды» даже фотоаппарат прислали, как победителям. Неужели не помните? А «Зарницу»?

– «Зарницу» помним. Одни крепость из снега защищают, другие штурмуют.

– А после седьмого класса тётя взбаламутила меня поступать в техникум. Надо, говорит, тебе в автомеханический. Лида, вон, окончила – и её в Минск послали. И тебя могут в Минск послать. Приезжаю в техникум, там разные экспонаты стоят. Я так перепугалась. Го-осподи, думаю, куда это меня толкают? И пошла по математике без подготовки отвечать. 14 лет, самоуверенная такая. И какую-то ошибку допустила. Поставили тройку. А конкурс был. Тогда поступали в основном хорошисты и отличники. А у меня 3, 5, 5. Одного балла и не хватило. Прибегаю домой радостная: «Мама, я не прошла!» А тут подруга уговорила в ремесленное идти. Я маме шепнула: на штукатура, мол. Папа услышал – никакого училища!.. Кулагину, кто помнит? Она потом в горкоме комсомола работала. Потом секретарём обкома была. В общем, приходит она к нам домой: «В чём дело, спрашивает, почему не в школе?» В ремесленное, говорю, собираюсь. «Никаких ремесленных – иди в школу!» И так я сначала пионервожатой, а потом учительницей стала.

– Дорогие мои, внимание! – сказала Фокеева. – Я Ренату Ивановну всегда называла няней, потому что она нас с сестрой вынянчила. Няня относится к военному поколению, к тем, кто родился в войну. Это военное поколение. У них повышенная жизненная сила. Столько испытаний им выпало, но они их только закалили. Ты, няня, человек самодостаточный, оптимист! Я предлагаю выпить за оптимистов, за тех, кто своей энергией зажигает всех!