Текст книги "Молодые"

Когда, утомлённый крутым подъёмом, он наконец-таки достиг цели, из двери бревенчатого дома, с огромной антенной на крыше, выскочила на крыльцо девчонка-подросток, в которой Петя сразу узнал Пашеньку. Следом за ней появилась женщина в домашнем халате, спросила:

– Вам кого?

С трудом переводя дыхание, Петя ответил:

– Варю. Можно?

– А-а… – И на лицо её набежала тень. – Вы – Петя? – и когда он кивнул, сказала: – Подождите минуту. – И за руку увела в дом не сводившую с гостя любопытных глаз дочь.

Минуты через две, в ботах, в накинутой на плечи шерстяной кофте, вышла, и, сказав «отойдёмте», направилась вниз, к уступу скалы, одиноко торчавшему метрах в двадцати от метеостанции на обезлешенной щеке сопки.

За уступом остановилась, испытующе заглянула Пете в глаза, с беспокойством в голосе заговорила:

– Только поймите меня правильно. Мы знаем всё, Варя всё рассказала. Понятно, у глупой девчонки голова кругом (вы ж у неё первый), а ей всего шестнадцать. Ребёнок она ещё совсем (понимаете?) ребёнок. Рано ей всё это, об учёбе думать надо. Поэтому очень вас прошу: оставьте нашу дочь в покое.

Петя стоял с опущенными глазами. Казалось бы, что может быть разумнее, но в душе у него поднималась буря, и в то же время он понимал, нагруби он сейчас, и это будет конец.

– Простите, – скрепя сердце, как можно спокойнее, возразил он, – вас как зовут?

– Людмила Ивановна.

– Людмила Ивановна, а вы на моём месте как бы поступили?

– Это вы на что намекаете? – и тут же догадливо протянула: А-а… И об этом уже успела рассказать… И что? Ну старше меня Николай Петрович на десять лет, что из этого?

– Ничего. Просто спросил.

Людмила Ивановна задумалась, хотела что-то сказать, но тут же передумала и с ещё большей настойчивостью повторила:

– И всё-таки… Ещё раз убедительно вас прошу: оставьте Варю в покое. Потом, года через три или четыре, если на то пошло, приезжайте, приходите, а теперь не надо.

– Что, и переписываться нельзя?

Людмила Ивановна даже руками всплеснула.

– Зачем? Это же всё нервы, переживания. Неужели вы не понимаете? А не дай Бог, встретите кого-нибудь, разлюбите… Только не смотрите на меня так… Всякое, знаете ли, в жизни бывает… Так мы договорились?

– Разрешите с Варей поговорить.

– О чё-ом? Послушайте, вы что, так ничего и не поняли?

Петя горестно усмехнулся.

– Это вы ничего не поняли. Или не хотите понять. Ни меня, ни Варю.

– Ну почему… Лично я вас прекрасно понимаю. И вас, и её. Поэтому ещё раз повторяю: не время (понимаете?), не время. И потом… эта ваша работа…

Петя насторожился.

– А что работа?

– Я знаю, вы тут первый год. И дальше намерены старательством заниматься?

– А что?

– Да уж наслышаны…

Ах, во-он оно что! И больше не в силах владеть собою, Петя пошел вразнос:

– Так, значит, да? Гадом, значит, меня хотите перед Варей выставить? Я, значит, гад, а вы добренькие? Но я, извините, не га-ад!

– Куда вы? Да погодите же вы наконец! – попробовала она его остановить.

Но он уже летел вниз. Внутри у него, как в день наводнения, бушевало. Лишь когда оказался у реки, оглянулся. Людмилы Ивановны у выступа уже не было.

Присев на корточки, Петя зачерпнул пригоршню ледяной воды, плеснул в лицо. О том чтобы исчезнуть, да ещё вдруг, не могло быть и речи, вот если Варя сама скажет, тогда другое дело.

Петя поднялся и, ещё раз глянув в сторону метеостанции, направился в сторону посёлка. Какое-то время за толкотнёй мыслей и наплывом чувств он даже не слышал шума воды. Он ворвался вместе с потоком холодного воздуха, хлынувшего из распадка, и сразу отрезвил. Куда это он разогнался? По посёлку слоняться?

И недолго думая Петя свернул в ложбину. Поднявшись по склону к вершине сопки, заросшей молодым кедрачом, стал искать место для НП. И вскоре нашел. В яме упавшего, успевшего обрасти мхом кедра, сухие корни которого были к тому же прекрасным щитом. И от метеостанции недалеко. И ждать пришлось совсем недолго.

Первым из-за уступа появился Николай Петрович, затем Варя. Оба неторопливо поднимались в гору с тяжелыми рюкзаками за плечами. Варя остановилась у скалы, сняла тяжелый рюкзак, опустилась на землю и стала снимать резиновые сапоги.

Поднявшись к метеостанции, Николай Петрович освободился с помощью вышедшей встречать жены от рюкзака, выслушал её, кивнул, спустился к дочери, поднял с земли её рюкзак и направился к метеостанции.

Посидев с минуту, Варя поднялась и, держа в руках сапоги, стала осторожно спускаться к реке.

Осторожно перебегая от ствола к стволу, Петя добрался до ложбины и стал спускаться вниз. Когда же наконец оказался у реки, метрах в ста от себя увидел стоявшую на плоском валуне Варю, попеременно опускавшую в воду то одну, то другую ногу. Подумав, пока сверху заметят, пока спустятся, они уже обо всём успеют переговорить, и побежал на встречу.

Заметив бегущего человека, Варя испуганно вскрикнула, но тут же узнала Петю и рассмеялась над собой.

С трудом переводя дыхание, с тревогой поглядывая в сторону метеостанции, Петя стал рассказывать о том, что произошло.

Варя слушала, затаив дыхание.

– И чего теперь делать будем? – спросил её, ошеломлённо молчавшую, Петя. – Ты меня слышишь?

Варя машинально кивнула.

– Чего, спрашиваю, делать будем?

Варя нахмурила брови, не понимая, чего от неё хотят.

– Делать?.. А что надо делать?

Петя нервно усмехнулся, нарочно, на зло брякнул:

– Бежать!

– Куда?

– На Колыму, куда ж ещё!

– Как на Колыму? Зачем?

– Жить!

– Но… почему на Колыму? – не замечая подоплёки, спросила Варя и протестующе затрясла головой. – Нет-нет, я не хочу на Колыму.

– С ума сойти! Да ни причём тут Колыма, гори она синим пламенем, эта Колыма! Чего делать, спрашиваю, будем? Или ты уже на всё согласна?

– На что?

– Ну, не на Колыму же бежать!

– А куда?

– Ну это надо, а!..

Он даже шлёпнул себя от досады по ляжкам. Варя внимательнее к нему пригляделась, очевидно, что-то всё-таки сообразив, спросила:

– Ты на меня сердишься, да?

– Я?! Сержусь?! Да я с ума схожу! А ты заладила одно и то же – что да почему? Вон! – кивнул в сторону метеостанции. – Полюбуйся! Благодетели вышли! Говори скорее, чего делать будем, да я пойду! Ну, чего опять замолчала? Ну вот, отец спускается! Ну говори же, в самом деле!

Варя стала нервно ломать пальцы.

– Но я… правда не знаю, что делать. Петечка, ну почему ты на меня кричишь? Я сейчас заплачу!

И заморгала-заморгала до смерти перепуганными глазами. Петю едва наизнанку не вывернуло.

– Ну перестань, не надо, не плачь… – заговорил он взволнованно, так что и самому чуть не в пору завыть, и если бы не осознавал себя мужиком, так бы, наверное, и вышло. – Я не могу без тебя! Я умру без тебя! Я сто лет готов ждать тебя, лишь бы ты была согласна. Ты согласна? Скажи. Согласна? Согласна?

Ошеломлённая не столько его словами, сколько тем, что отец был уже совсем близко, Варя утвердительно закивала в ответ.

– И всё! – радостно выдал Петя. – Больше мне ничего не надо! Остальное тфу!.. Да! – вспомнил вдруг. – Завтра я улетаю. Приходи, если получится, в аэропорт! Придёшь?

– Я постараюсь.

– Тогда пока.

Шмыгнув носом, Варя по инерции возразила:

– Прощай – лучше.

– Ну хорошо, хорошо – прощай!

До самого посёлка Петя шёл как во сне. Нельзя сказать, что он был вполне счастлив, но и печалиться по большому счёту было пока не о чем. И он уже мечтал о том, как однажды всё встанет на свои места, и они с Варей поженятся. Но всё это время, до самой свадьбы, он будет доказывать Вариным родителям, что не все старатели такие, какими они их себе представляют, и даже совсем не такие, во всяком случае, он, Петя Симонов.

Перед сменой Петя решил заглянуть к Павлу, чтобы помириться, а то неудобно получается, всю ночь работать вместе, а они вроде как враги, и потом, не до такой же степени Пашка конченый человек, чтобы не понимать, что только благодаря Ленину наступила долгожданная свобода. Более того, Петя был абсолютно уверен, поживи Ленин ещё лет двадцать, может, и при коммунизме теперь жили, счастливо.

11

Когда, сказав приветливо: «Тук-тук, можно?», Петя вошёл, Павел что-то увлечённо писал за столом в тетради.

– Ты, что ли, Петь? – не оборачиваясь, спросил Павел, и, когда повернулся, по его приветливому взгляду Петя понял – не сердится. – Да ты проходи, не стой в дверях. Садись. Сюда. – Он пододвинул поближе к столу второй табурет. – Вот уж кого не ждал! Случилось чего?

Петя присел, огляделся. Комната была почти такой же, в какой он прошлый раз ночевал. Небольшая печурка, две кровати, и на той, что ближе к столу, лежала гитара. На столе, примыкавшем к небольшому окну, за стопкой общих тетрадей стояла портативная транзисторная магнитола, с вытянутой вверх телескопической антенной – Петя ещё и не видывал таких.

– Наша?

– Японская.

– Ух ты! Можно? – Петя покрутил ручку частоты, понажимал кнопки, вытащил и опустил назад антенну. Стоявшая рядом с магнитолой эмалированная кружка была битком набита остро заточенными простыми карандашами. Поколов о графитные острия пальчики, Петя спросил: – Куда столько? Рисуешь?

– Пишу.

– Карандашами?

– Карандашами. А ты чего прилетел?

Петя стал излагать. Павел слушал с нескрываемым интересом, время от времени приговаривая: «Гляди что делается, а! Прямо кино!»

– А вообще, – зачем-то оглянувшись, прибавил потише Петя, – туфта это всё. – И, прежде взяв честное слово, что больше никому, выложил всё начистоту.

Павел внимательно выслушал, понимающе покачал головой:

– Дела-а.

Петя развёл руками и, чтобы переменить тему неприятного разговора, кивнул на развёрнутую тетрадь.

– Чего пишешь?

– Это? – Павел взял в руки тетрадь, доверительно на Петю глянул. – Рассказ.

Чего-чего, а этого Петя никак не ожидал.

– Ты чё, писатель?

– Ну так…

– Серьёзно? Как Достоевский?

– Ну ты загнул – Достоевский! Достоевский – это… Достоевский! А я пока учусь. Вот поступлю в Литературный институт, тогда… А так, учусь, в общем.

– О чём пишешь?

– О нас.

– О старателях? Как Джек Лондон?

– Да что ты со своими классиками привязался? Просто пишу. Как умею.

– И где такой институт, в котором на писателей учат?

– Учат… – усмехнулся Павел. – Не учат, а способствуют развитию таланта. Если его нет, никакой институт не поможет. А институт в Москве. Один-единственный на всю страну, кстати. Я один раз уже пробовал поступать, да на сочинении завалился. Но, скорее, не из-за этого не поступил. На творческий конкурс чепуху послал. Думал, сойдёт, ан нет. Мне, Петя, туда обязательно надо поступить. Кровь из носу, поступить надо. Такой нужно рассказ написать, чтобы без экзаменов взяли.

– Как это без экзаменов?

– Говорю же тебе – Лит-ин-сти-ту-ут! Талантливых туда почти без экзаменов принимают. Экзамены уже так – проформа. Главное – творчество.

– Слышь, – осенило Петю, – а может, и мне попробовать? А что, знаешь, какие я сочинения в школе писал? Ну-ка, покажи, чего ты там пишешь. – И, взяв из рук Павла тетрадь, стал читать вслух: – «Встречный ветер заставлял отворачиваться от колючего облака пыли». Ну и чего тут уметь? Дай-ка пустую тетрадку. Эту можно? И карандаш. Или два. Если что, прикуплю. Всё, решено, вместе поступать будем. Подскажешь, чего и как?

– Не говори гоп. Сначала напиши.

– Не боись, – самоуверенно заявил Петя, – за один вечер рассказ накатаю!

Павел сдержанно усмехнулся:

– Ну-ну…

Петя вернул тетрадку с рассказом и, случайно глянув на отдельно лежащую общую тетрадь, на приклеенном белом прямоугольнике которой красивым почерком было выведено «Павел ТАРАСОВ «Полина», повесть», сразу заинтересовался.

– А это о Полине?

Павел, в это время что-то переставлявший на столе, услышав имя Полины, от неожиданности вздрогнул.

– О какой Полине?

– Тебя надо спросить, о какой. Вот.

Павел тяжело вздохнул и, вспомнив, что хотел отправить повесть Трофиму, попросил Петю отослать заказной бандеролью. Петя охотно согласился. Спросил, можно ли прочитать, и на согласный кивок в предвкушении удовольствия потёр руки:

– Спасибычки! – Тут же заглянул в тетрадь, проглотил страницу, перелистнул, проглотил вторую, удивлённо спросил, отрываясь от тетради: – Это ты что, про себя пишешь?

– Ну почему… От первого лица просто, – попытался было уклониться Павел, но тут же, махнув рукой, признался: – А вообще, да. Только имя у меня там другое. А у неё настоящее – Полина.

– Ну и?..

Павел начал было рассказывать, но тут же остановился.

– В обще… там всё как было.

– Так они что, так и не поженились?

– Нет.

– Почему?

Павел стал объяснять. Боже, как это было похоже на Петину историю! Петя даже поднялся и, расхаживая по комнате, поминутно выражал удивление вслух: «Вон оно как! Ну это надо!» А затем сам пустился в откровения. Когда же наконец завершил свой сумбурный рассказ, услышал:

– Нравится она тебе?

– Не то слово!

– Ну и чего? Подумаешь, родители.

– Да, но у тебя вон как получилось.

– У меня!.. У меня другая история, Петя! И потом, я сам во всём виноват. А ты давай налаживай поскорее канал связи.

– Канал связи? И в самом деле! – обрадовался подсказке Петя. – Слушай, я там над метеостанцией энпэ надыбал. Яма от вывороченного кедра там. Под корнями углубление вроде ниши. Давай я письма тебе отправлять буду с припиской «для Вари», а ты в тайник относить. Сделаешь?

– А то!

Павел поднялся, пересел на кровать, положил на колени гитару, взял несколько аккордов и запел:

 
Лишь позавчера нас судьба свела,
А до этих пор где же ты была?
Разве ты прийти раньше не смогла?
Где же ты была? Ну где же ты была?
 

Ничего подобного Петя не слышал. И пел Павел так, словно всё это происходило с ним. Особенно зацепили Петю слова: «Трудно рассказать, как до этих дней жил на свете я без любви твоей?» – поскольку и сам бы не смог рассказать, как всё это время мог жить без Вари. И когда закончилась песня, не столько для себя, сколько для Павла, иначе бы разве сумел он так проникновенно спеть, сказал ободрительно:

– Ничего, вот увидишь, всё образуется!

12

Валуны поначалу не слушались Петю, то и дело застревая в гусаке, через который их надо было выталкивать напором струи. И тогда к нему приходил на помощь Павел, долбивший у костра новый лоток, принимал ручку управления пушкой монитора, прибавлял обороты двигателя насоса и, поддевая мощной струёй по одному огромные валуны, ловко выбрасывал их через гусак. И Петя всё никак не мог понять, почему у него не получается. Но постепенно освоился, так что вскоре огромные валуны скакали, вертелись и вылетали под напором струи через гусак как игрушечные.

С непривычки за полсмены Петя так намотался, что у него даже пропал аппетит, и только пропустив по совету Павла горячего сладкого чаю, немного отошёл, а затем и аппетит появился.

– Ешь давай, наворачивай, – приговаривал Павел, пододвигая к Пете открытую банку с разогретой на костре тушёнкой, соль, лук, хлеб. – Ну, понял теперь, за что нам такие деньги платят?

– Какие? Я ещё никаких не видел.

– И, кстати, вообще можешь не увидеть.

– Совсем ничего?

– Разве что на проезд до дома да на первое время на сухари.

Верить не хотелось. Ну как это – ничего? И если бы не настораживающее молчание мужиков.

– Ну ты чего раскаркался, чего прежде времени воду мутишь? – подал голос сидевший рядом с Петей бульдозерист. – Первый раз, что ли? Знаешь, сколько мы в прошлом году по морозу в последнюю неделю взяли? Сто кило! За неде-элю! И здесь, даст Бог, с выноса Каташного возьмём.

Петя спросил, почему сейчас нельзя. Оказалось – из-за воды. А вот когда Бирюсу вместе с Каташным прижмёт морозами, можно будет заглянуть в этот золотой мешок, который при отсутствии нынешней техники немыслимо было взять в старину – шахты топила вода. И Петя решил, что так и будет, и ни о чём плохом больше не думал.

Это была его первая и самая удивительная ночь в тайге. Закопчённый чайник лизали огненные языки, после отступившей усталости приятно калило лицо, немного кружилась голова, умиротворяюще журчала бежавшая по дну промывочного шлюза вода, и таким низким казалось над головой небо, что даже пугало жутью усеянной мириадами звёзд бездны. Днём тайга была другой и – Петя уже хорошо это знал – всегда разной: то тихой, окутанной дымкой утреннего тумана, то сочной и яркой, вся из контрастных живых теней, а то суровой и страшной, как в день наводнения.

На полигоне на время обеденного перерыва наступало затишье. Густая тьма так плотно обступала костёр, что человеческая фигура всякий раз появлялась внезапно. Всего раскиданных на значительном друг от друга расстоянии костров было три, а стало быть, и три промприбора – монитор, элеватор да примитивная колымская колода. Павел, Петя, четверо бульдозеристов, дежурный сварщик, прибивавшийся обыкновенно к тем, кто был ближе к ремонтной площадке, – вся бригада. И таких бригад было три.

Вторая половина ночи далась ещё тяжелее. Особенно тяжело было под утро, когда над чёрными зубцами восточной сопки стало бледнеть небо и незаметно пропадать звёзды. И так же незаметно рассвело. Всё было темно-темно, и вдруг стало видно – правда, пока как в чёрно-белом кино. И только когда зарделось над восточной сопкой небо, мир, к вящей Петиной радости, преобразился, став цветным.

С рассветом ещё пропустили по кружке крепкого чаю, так что остаток смены Петя работал на подъёме, а когда вспомнил, что скоро, может быть, увидится с Варей, и вовсе повеселел.

К приезду смены всё было готово к съёмке: лежали наготове лоток со скребком, отрегулирован поток воды, тонким слоем бежавшей по шлюзу, проскрябаны межполосья трафаретов, прижимавших ко дну резиновые, в клеточку, банные коврики.

Ждали Михалыча. Он пришёл вместе с Пашкиным сменщиком, и они втроём принялись выбивать клинья, крепившие трафареты, вынимать, обмывать и ставить их на попа вдоль наружной стороны шлюза. Потом скоблили скребками и тёрли под бегущей водой подошвами болотных сапог закоксованные коврики. А затем, начав сверху, стали вытряхивать из них всё на коврики, лежавшие в самом низу.

В итоге всё оказалось на последнем коврике. Из него сначала руками, а затем обёрнутым в сатиновую тряпицу магнитом минут пять выуживали осколки металла.

И когда наконец осталась одна каменная крупа, Павел взял коврик с двух сторон за концы и, переваливая с права на лево, стал осторожно смывать верхний слой дозированно запускаемым потоком воды. Затем всё это вывалил в лоток для окончательной доводки, которой ещё минут десять занимался в водозаборной яме, воду в которую заводили ручейком из реки во время промывки и перекрывали на время съёмки.

Первое, что удивило Петю, – цвет: золото оказалось амальгамированным разбрызгиваемой перед началом промывки по шлюзу ртутью, притягивающей к себе даже самые мелкие частицы.

Очищенное золото осторожно «слили» в контейнер, изготовленный из толстостенной трубы, с тщательно заваренным дном и железной, навинчивающейся крышкой, с приваренными к ней небольшой железной ручкой и петлями для почтового замка.

Михалыч поинтерсовался:

– Много ли?

Павел ответил:

– Кило сто, сто пятьдесят.

Петя не поверил: снятое золото без труда убралось бы в ладонь.

– Хреново дело, за двое-то суток, – заключил Михалыч и, защёлкнув замком контейнер, ушёл.

Далее предстоял отжиг добытого золота на поляне перед ЗПК в специальной печи.

После отжига слиток тщательно истолкли в медной ступе пестиком в ЗПК и ещё минут двадцать «отдували» над железным, с невысокими бортами, столом на совке, подкидывая рассыпанное тонким слоем на совке золото, и оно, будучи тяжелее, отлетало назад, а железный и каменный мусор вперед, его и сдували на стол. Но и в «отдув» попадали самые мелкие крупицы, поэтому после «отдувки» всё это ссыпалось в плотный холщовый мешочек для того, чтобы, когда накопится побольше, «поотдувать» ещё.

«Отдутое» золото тщательно взвесили на аптекарских весах и, записав в журнал вес, ссыпали в такой же холщовый мешок, который упаковали в специальный деревянный ящик-контейнер, опечатываемый сургучом.

Пока золото готовили к отправке, Петя сбегал в столовую. Ему ужасно хотелось спать, но надо было лететь первым рейсом, чтобы успеть к поезду с инкассаторским вагоном, проходившему мимо Нижнеудинска ежедневно в одно и то же время. В аэропорту Петю должен был встретить милицейский уазик и сопроводить до вокзала. Инкассаторы обыкновенно прилетали либо на самолёте, либо на вертолёте сами, но поскольку отправка была внеплановой, всё это предстояло сделать Пете.

Об опасности Петя не думал, поскольку никто из посторонних о ценном грузе не знал, волновало другое – придёт ли в аэропорт Варя, и если придёт, успеет ли он до самолёта сказать ей о том, что придумал, а придумал он сногсшибательный план. Сногсшибательность заключалась в лёгкости, с которой Петя разрешил все неразрешимые вопросы. И вопросов, собственно, никаких не было. Ну что это за вопрос – родители против? Разве это вопрос? Не те нынче времена, чтобы у родителей разрешение спрашивать. Как в песне поётся? «Любовь нечаянно нагрянет». Как гром! И у кого он спрашивает разрешения? Гремит себе и гремит, когда и где ему вздумается! Так что Петя не смел обременять себя таким ничтожным вопросом. Вопрос заключался в другом: что делать два года? Что золото мыть, это и козе понятно, а где всё это время, пока Варя растёт, между сезонами, жить? На базе невозможно, в гостинице тоже. И это был – вопрос. А то – родители!

И как помимо писем наладить экстренный канал связи, пока завтракал, придумал тоже: по рации. Даже если Варя не умеет с ней обращаться, Петя подскажет ей, как устанавливается необходимая частота. Лучше всего, по его мнению, выходить в эфир ночью, с 24–00 до 00–10, когда и у него, и у неё все будут спать.

И относительно рассказа сомнений не было, что напишет. Приедет, сядет и напишет. А затем будет учиться в Москве! О, тогда он каждый выходной будет ходить в мавзолей!.. Нельзя такого случая упускать. Сегодня же сядет и напишет рассказ, два. Сколько надо, столько и напишет. Лишь бы только поступить. Тогда и жилищный вопрос сам собою разрешится. Летом он будет зашибать деньги на их будущий дом, зимой – на писателя учиться.

Для охраны Пете приставили оперативника. Всю дорогу до аэропорта, сидя в кузове с автоматом на изготовке, тот зорко смотрел по сторонам, ничего, кроме досады на председателя, у Пети не вызывая.

А тут ещё Вари в аэропорту не оказалось. Долго не было и самолёта. Так долго, что Петя подумал, может, не прилетит. Но он всё-таки прилетел, как-то неуверенно зашёл на посадку, долго чертил левым колесом и, казалось, вот-вот завалится на крыло, но в последний момент выровнялся и стал тормозить. Оказалось, при заходе на посадку отвязались с одного края бочки с соляркой. Всё это рассказал молодой, не в меру весёлый второй пилот, сообщив при этом, что вчера у него был день рождения. Первый пилот хотя и молчал, но вид его тоже не вызвал доверия.

Не хватало ещё с этой пьянью разбиться, подумал Петя. А кто их знает? Рванут, как в прошлом году было, при взлёте не по ущелью, а через сопку, и тю-тю, суши варежки, а Петя хотел жить, и не просто, а долго и счастливо, и даже чуть-чуть при коммунизме.

Пока «асы» остужали в ручье потные лица, Петя соображал, как поступить. На участок, похоже, теперь он не скоро попадёт. И что делать? Ну как это что? Записку написать! И тетрадь, и карандаш – всё имеется. Записку решил оставить у Феди-портача. Но только, мол, лично Варе в руки.

Он ещё и половины не написал, когда, нечаянно подняв глаза, увидел бегущую от начала взлётной полосы Варю, и, тут же вскочив, рванул навстречу.

– Э, э, куда? – высунулся из открытой двери самолёта оперативник, но, увидев Варю, крикнул вдогонку: – Недолго смотри! Слышь? К поезду опоздаешь!

Петя вскинул вверх руку с часами:

– Уже опоздал!

Пробежав без остановки метров двести, на подходе, тяжело переводя дыхание, Петя заговорил:

– А я уж… думал… не придёшь… Записку… вот… начал… писать… Смотрю… ты…

– Ой, Петечка… Ой, не могу… Я, наверное, сейчас умру… – сама, едва переводя дыхание, насилу выговаривала Варя.

На этот раз она была без берета, в лёгком светленьком платьице, в тапочках на босу ногу, которые, видимо, снимала, когда переходила Бирюсу. Волосы, по обыкновению, были заплетены в косу, несколько прядей, выбившись во время бега, ниспадали на глаза, и Варя то и дело заводила их рукой назад, а они от набегавшего ветерка падали снова.

– А ты походи, походи, не стой на месте, – советовал Петя. – Нельзя сразу останавливаться.

– Папа (представляешь?) прилетит, говорит, тогда и пойдёшь, – когда успокоилось дыхание, стала рассказывать Варя. – Вдруг, говорит, не прилетит, а ты зря проходишь. Ну как это, говорю, не прилетит? Подумала ещё, может, сказать, письмо Кате написала, да к самолёту хочу поспеть. И хорошо, что не сказала. Спросил бы, и где оно, это письмо? А его и нет… Я на выступ наш забралась, стою, смотрю… Оттуда же всё ущелье как на ладони. Мы с Пашенькой почти каждый вечер оттуда на закаты любуемся. А вчера даже видела, как ты вечером в кузов машины садился. Правда. Я тебя сразу узнала… В общем, стою. И тут он из-за сопки выныривает. Пап, кричу, я пошла. Бегу, а сама думаю, не успею. Бегу и плачу. Упала даже. Вот… – И она показала ободранные ладони. – Они же – как обычно? – бочки с соляркой на землю покидали, пустые загрузили, почту отдали, забрали, развернулись и назад.

Петя взял её за руки, стал рассматривать ссадины, на лице его изобразилось страдание, как если бы это он сам упал и ободрал ладони и даже больше, потому что себя ему не было бы так жалко.

– Как же это ты так неосторожно?

Он принялся дуть на ободранные ладони, но Варя в смущении отняла руки.

– Ничего, до свадьбы заживёт.

А Петя по-прежнему твердил:

– Как же это ты так, а, как же ты так неосторожно?

– Пе-этя-а! – вдруг протянула Варя таким плачевным голосом, что у Петя дрогнуло сердце. – А ты меня правда… – она хотела сказать «любишь», но вместо этого сказала: – дождёшься?

Что же она такое говорит? Как она может такое говорить?

– Глупенькая! Я вчера тебе уже всё сказал! Понимаешь? Всё!

Варя заморгала полными слёз глазами, закивала, попыталась улыбкой согнать скорбь с лица, но почему-то не получилось. Петя принялся торопливо объяснять ей, каким образом они будут держать связь, где тайник. Варя слушала не перебивая, но, казалось, не понимала ничего, потому что, когда услышала, что письма будут приходить на Павла, удивлённо спросила:

– На какого?

И тогда Петя догадался, что она его совсем не слышит, и принялся терпеливо объяснять сначала. Её рассеянность на этот раз не раздражала его. Ему было её бесконечно жаль и только. И, видя, как Варя страдает, невыносимо страдал сам. Наконец он всё-таки втолковал ей, где и как она будет забирать письма. Варя обрадованно закивала. И тогда Петя завёл речь о рации, но Варя никак не могла понять, причём тут рация, и тогда Петя, махнув рукой, сказал, что всё подробно напишет в письме.

Надо было прощаться, а Петя всё не мог насмотреться на Варю, поминутно повторяя: «Ну всё, я пошёл». Варя согласно кивала, глядя на него полными слёз глазами, может быть, опять не понимая того, что он говорил, и тогда Петя вновь повторял: «Ну всё, иду», а сам не двигался с места.

И тут произошло то, о чём Петя не забудет до конца своей жизни. Варя неожиданно взяла и поцеловала ему правую руку.

– Зачем?

Потерянно улыбнувшись, Варя дернула плечами. И тогда Петя, взяв её руки, стал целовать ободранные ладони. Варя стояла, не отнимая рук, в смущении отвернув голову. Пете ужасно хотелось её поцеловать, но, помня, как испуганно выкрикнула она тогда: «До свадьбы? Ни в куда!», не решался этого сделать.

– Ну всё, – наконец оторвался он. – Побежал. Жди письма.

И когда, отбежав немного, обернулся, Варя робко махнула ему рукой.

– Смотри, отобью, – спрыгнув на землю, сказал оперативник и, забросив на плечо автомат, направился к машине.

Петя задраил люк. Второй пилот, дурковато глянув на пассажира из открытой двери, спросил:

– Невеста? – Петя кивнул. – Сейчас мы ей крылышками помашем!

Самолёт разбежался, и, когда оторвался от земли, Петя увидел через иллюминатор бредущую вдоль взлётной полосы Варю. Самолет качнуло вправо и влево и, чего Петя боялся, то и случилось. Его сильно придавило к полу, а двигатель так натужно взревел, что, казалось, сейчас в нём что-нибудь оборвётся и они рухнут. Казалось, только чудом не задели они копьеобразной вершины.

Двигатель наконец вздохнул свободней, самолёт пошёл ровнее, уже неспешно продолжая набирать высоту. Но этим не кончилось, «асам», очевидно, вздумалось покуражиться над пассажиром. Так что половину пути самолёт то натужно набирал высоту, а то, как в пропасть, захватывая дух, падал вниз, но чуть ли не у самой земли подхватывался опять и натужно тянул вверх. При этом молодой пилот всякий раз выглядывал из двери, справляясь с Петиной реакцией. Петя, разумеется, изо всех сил старался выглядеть мужиком. Но и это ещё не всё. Когда надоели падения и взлёты, молодой пилот, обернувшись, крикнул:

– Хочешь порулить?

Петя зло отмахнулся. Пилоты переглянулись и рассмеялись. Потом решили всё-таки извиниться: «Ладно, мужик, – крикнул молодой, – не серчай. К войне без отрыва от производства готовимся. Слышал, чего натовцы на своё двадцатипятилетие отмочили? Наступил, дескать, между нами и ими военный баланс, а это им хуже горькой редьки. Обязательно какую-нибудь подлянку выкинут, вот увидишь. Но ничего, мы им такой «Гоп со смыком» устроим, мало не покажется. Слышал «Гоп со смыком» – «Гоп со смыком это буду я»? Нет? Ну ты, мужик, даёшь!.. Слушай и запоминай!

И без единой купюры исполнил.

Когда наконец приземлились, Петя, к ужасу, обнаружил, что его никто не встречает. Подошедший к самолёту механик сказал, что действительно около часа стоял милицейский уазик, да с полчаса как отъехал.

Петя задумался. Идти вокруг было опаснее, чем через лётное поле, в конце которого сразу на свою улицу попадал. Всего-то и надо было через редкую колючую проволоку пролезть, перепрыгнуть через практически пересохший ручей Мускут, вытекавший из озера Длинного, тянувшегося за усадами улицы Чернышевского и впадавшего в ответвление Уды, в проток Застрянку, и он у базы.

И хотя оба пилота и механик в один голос закричали вслед: «Эй! Куда? Нельзя!», указывая на ящик с золотом, возразил: «А с этим там одному можно? Тут, по крайней мере, у меня всё на виду! А там неизвестно из-за какого угла выскочить могут!»

У председателя чуть глаза на лоб не вылезли, когда Петя с ящиком золота под мышкой появился на пороге, никак не хотел верить, что не дождались, тут же позвонил в милицию, и через пять минут к базе подкатил милицейский уазик.

Словно преступника Петю вместе с ящиком посадили за железную решётку и доставили в отделение. И пришлось ему, бедному, весь оставшийся день, а потом всю ночь и всё утро до прибытия поезда сидеть в следственной комнате то на одном, то на втором прикрученном к полу стуле, и даже вздремнуть, скорчившись на письменном столе. Зарешеченная, выкрашенная в грязный зелёный цвет комната произвела на Петю удручающее впечатление, в такой же, поди, подумал, когда-то, как врага народа, забили до смерти Пашкиного деда, и, пожалуй, впервые в жизни на собственной шкуре испытал, что такое тюрьма и воля, когда на другой день, отправив ценный багаж, один, без сопровождения, вышел на площадь у деревянного вокзала.