Текст книги "Монахи-волшебники"

Итак, китайское святительство пришло на помощь рядовому жречеству и заслонило его от заслуженного им озлобления. Святительство окружило монашеские места таким почетом и обаянием, что даже упорно разрушающие его скверные монахи не могли его окончательно сокрушить, и на их кельях видим надписи прихожан, которые свидетельствуют своему предстателю волнующие их чувства и ожидания:

 
Его лютня – подруга луне, что над двором,
          его платье – без пыли и грязи, что за храмом.
Здесь, в тучах и горах, он уже проник в мысли
                                                         вне природы.
Его яшмовые волосы не несут на себе пыли
                                                    и брена⁵ мира —
 

вот что говорят эти надписи (прихожан), независимо от личности (монаха), живущей среди них. Легкомысленное во многих отношениях человечество не легко мыслит о разлуке с необходимыми (ему) миражами.

Итак, китайский буддийский монах явился перед китайским народом, из которого большею частью и сам выходил, или в виде единичного святителя, возбуждающего пламя веры и в нем сгорающего, или же в виде тунеядствующего наймита, приставленного для отправления суеверных обрядностей.

Однако эта двойственность, вызвавшая, как мы видим, и заслуженное двойственное к себе отношение со стороны народа, рассматривалась до сих пор с точки зрения неграмотных масс. Посмотрим же теперь, как относился к буддийскому монаху ученый и культурный китаец, конфуциански образованный интеллигент.

Как известно, Конфуций не любил говорить о сверхъестественных явлениях и божествах (гуай и шэнь), и не только сам не любил, но и запрещал это другим, издеваясь над теми, кто, не зная, как надо жить, заботился о том, что будет после смерти. Верный заветам своего Учителя, образованный китаец вообще смотрел на религию как на заведомое ничтожество, отдаваемое на потребу глупых женщин и некультурных людей. Буддизм ему был особенно противен своей иностранщиной, проявляющейся решительно во всем и оскорбляющей его чувства националиста, а тем более своим каноном, написанным не по-китайски, а на особом переводном жаргоне. Тем более презирал он буддийское монашеское отребье, нищенствующее по дворам и молящее у гроба о «переправе души через море скорбей». Что касается святительства, то он склонен был, конечно, читать стилистически выдержанные жизнеописания «высоких монахов», хотя, разумеется, в меру. Однако благодаря культурной восприимчивости, развитой и воспитанной сложным образованием, образованный китаец давно уже успел найти третий тип монаха, с которым можно было сговориться, не уклоняясь в противный ему экстаз веры, с одной стороны, и не якшаясь с явно плохим элементом – с другой. Китайская интеллигенция нашла, так сказать, чистую культуру буддийского монаха вне его исповедной окраски. Это был монах с богатым внутренним содержанием, с широким кругозором мысли, а главное – монах-поэт, поэтический тип.

Монах не от мира сего, монах истинный, то есть истинно-праведный, – прекрасный собеседник поэта:

О, как давно осело мое существо здесь – по рекам Цзян и Хуай! Но редко встречаюсь с истинным монахом, чтобы поговорить с ним о бытии и пустоте (Ли Бо (701–762)).

Он живет где-то в высях гор:

Ему знаком Путь – гостю туч; его имя останется среди внемирных монахов (Вэй Чжуан (ок. 836–910)).

Он – спутник поэтического вдохновения:

Бывало, прежде, когда я бродил среди вершин Лу, пылая вдохновением, бросался искать монаха, чья душа вне вещей (Ли Чжун (X век)).

Пусть даже он пьян – что за беда, если он – талант?!

Лан! Лан! Гудит канон, хоть в триста слов⁶; что это в сравнении с пьяным монахом, странным и даже безумным? (Су Хуань (ум. 775) «Ода монаху-каллиграфу Хуай-су»).

Безумный монах – не от вина безумен; безумная кисть (каллиграфа) идет прямо в небо! (Мэн Цзяо (751–814) «Ода монаху-каллиграфу Сяню»).

Такому пьяному монаху – пусть судят его как хотят – честь и слава. Его фигура просится на кисть:

Ли Гун-линь славился своим отменным талантом живописца. Его картинами дорожили все современники, и во дворце их собирали и хранили. На одной из них был изображен пьяный буддийский сэн (из трактата о живописи XI века).

Монах – сирота среди людей, как и поэт. Невольно одна душа тянется к другой:

Догорающее светило ушло на запад, за горы; в убогой хижине навещаю сироту-монаха (Ли Шан-инь (813–858)).

Хочу признать в нем прежнего Ду Бо-шэна, а он уже сирота-монах – порхает меж туч и рек (Су Ши (1036–1101)).

То туп я и нуден, словно в окне зимняя муха; то пресен и светел, будто некий сирый монах, вне мира живущий (Лу Ю (1125–1210)).

Как красиво его величавое одиночество! Он так одинок и так своеобразен:

Сирый монах, прислонясь к дереву, слушает слабые звуки; одинокий журавль подошел к озеру и смотрит на свой чистый зрак (Тань Шао (XIV век)).

В оконном полотне холодная слива – и средь снега монах!

Он – настоящий пустынник и вечно блуждает:

Там в тучах пустынник-монах не строит дом; цветы дуба, листья лиан покрывают ложе созерцателя (Чжао Гу (806–852)).

С кем он дружит? Ни с кем, а впрочем:

Не говори, чтоб у горного монаха не было приятелей-друзей: обезьяны все время ведь живут в ветвях древних сосен! (Чжу Фан (VIII век)).

В широких полях идет за монахом олень.

Он опростел, стал дичиться людей, стал сам «диким», элементарною частью природы:

Дикий монах где попало в цветах сидит и погружается в созерцанье; а деревья полны безумного ветра, и цветов полны деревья (Юань Чжэнь (779–831)).

Казенный конь отпущен и прямо идет через ворота к траве; одичавший монах уходит от нас к цветам среди скал и ручьев (Ли Сяо-гуан (XIV век)).

Чем он может угостить, бедный житель полей?

Опростевший монах готовит обед: вот персики и овощи! Мальчик несет чай и при госте его кипятит (Чжан Лэй (1054–1114)).

Как ни прекрасна вокруг него природа, но краса природы – только он:

Время цветов еще не настало, а двор весь в цветах! Но я хочу искать монаха, и мысль моя не на цветах (Юань Чжэнь).

Люблю в нем свободу, беспечность, как в одиноком облаке – покой: еще бы, ведь он поэт! Уединенное созерцание так близко и родно поэтическому прозрению:

Хотя и живу в мирских сетях, но всегда я чист и покоен; ночью ж вместе с высоким монахом – и ни одного слова (Вэй Ин-у (737–791/792)).

Всегда я любил только монаха-поэта; и тогда вечные сосны и причудливые скалы сами станут друзьями (Сыкун Ту (837–908)).

Аист в гнезде подпевает криком колоколу; монах-поэт оперся на посох и рифмует (Чжэн Гу (851(?)–910(?))).

Все поэты идут за вдохновеньем в горы, а я:

Все-таки ненавижу это пошлое паломничество в горы и на это время останусь здесь с высоким монахом! (Сыкун Ту).

Он – верный друг:

Винные друзья придут и тут же уйдут! Монах-поэт в свиданье и мил, и верен (Ян Вань-ли (1127–1206)).

Монах – друг и за стихом, и за шахматами:

Среди своих дел только и вижу чиновников; уходя от них, никого не хочу, кроме монаха с шахматами (Сюй Хунь (IX век)).

Наконец, я сам монах, хотя и не с виду:

Беспечен я! Распахнул свою короткую одежду и иду с горною палкой (посохом); голова моя – не монах, но сердце – монах (Чжэн Гу).

Но поэзия не только в одиноком монахе. Там, где они живут, в их великолепных храмах также сплошная поэзия:

Горы Чжуннань – самые прекрасные места! Монастырское пение выходит в синие выси. Купы деревьев идут вверх, в тайное безмолвие… Редкий дым плавает в воздушной пустоте (Сыкун Ту).

Таким образом, вот где нашли ученые китайцы приемлемость буддийского монаха. Но не того ждал народ, ждал долго и успел свое ожидание вылить в слово: он создал рассказы о монахах-чудотворцах и в этих рассказах подрисовал фигурам монахов столь недостающую им для полноты народного упования нравственную и физическую мощь. В бесчисленных рассказах этого рода он привел их в соприкосновение со всем тем, что знает о внемысленном и загробном мире, и дал монахам власть пользоваться своей силой и местом жреца для претворения незримой силы в зримое выполнение. Так, «божественный хэшан» является во сне императору и спасает страну от засухи. Душа монаха, вырвавшись из дряхлого тела, поселяется в теле юноши, торжествуя сейчас же над плотью. Хэшан морочит любострастного посетителя, заставив его испытать в химере и любовь, и дикий ужас в расплату за нее. Вот он, наконец, воплощение бодисатвы и спасает бедную женщину от ее несносной связи с предыдущим рождением. В этом волшебном вихре фантазии, замещающей назойливые повести о былых чудесах, которым велят верить, народ находит некоторое успокоение, иначе слишком несносна убогая действительность монашества, а особенно для неграмотного китайца, который не может читать всего, что написано о святительстве.

Однако этой стороной религиозной жизни опять-таки заинтересовался китайский интеллигент. Ему понравилось сплетение химеры с действительностью, и он создал из рассказов, ходящих в народе, ряд литературных повестей под титлом «То, о чем не говорил Конфуций»⁷, то есть странное, причудливое, сверхъестественное чудо. Появляется великолепный талант Пу Сунлина (Ляо Чжая) – народная фантазия облечена в литературную форму, и его повести сейчас же получают всекитайскую известность. Народ и ученая каста сошлись наконец на чуде, творимом, хотя бы только по рассказам, в нашей настоящей жизни. Этого чуда ждали от монахов и, создав его, к ним же и приурочили. Народ творил, ученый облекал в литературную форму и размышлял вместе с отцом китайской истории Сыма Цянем над вековечным вопросом: есть ли на земле справедливость? «Небесный путь – прав он или нет?» Да разрешит же этот вопрос чудотворец-монах, разрубая узлы жизни своим велением сверхъестественной силе!

Что же касается даосизма, то, обратив, как уже говорилось, свой стереотипно-религиозный вид к неграмотному народу, он сохранил свою идеологию и все свое достояние исторически привлекательным в глазах ученого китайца, которому, не в пример буддийским книгам, книги даосские родны и чрезвычайно близки. Если китайский интеллигент, моргая от скуки, слушает буддийского монаха, рассказывающего про чудеса Будды, или, зевая, читает книги, написанные невозможным для приятного чтения языком, и в заключение всего предпочитает взять от буддийского монаха только его чистоту, уединенность и, буде окажется, поэтичность, то при общении с даосским монахом ему не требуется никакой предварительной выучки или даже начитанности.

Ему известно учение о великом дао, изложенное в творениях Лао-цзы, Чжуан-цзы и других учителей даосизма. Он знает всю идейную историю учения не менее точно, чем его фактическую историю. Величая даоса «пернатым гостем», то есть порхающим в небесах, «летающим небожителем» и так далее, китаец чувствует свою близость к нему: ведь мечта-феерия и у него самого может воплощаться только в даосские формы. В самом деле, наитие поэта наводняет его душу даосским отвлечением, которое, преломляясь во всех возможных фазисах, в зените своем имеет вековечное дао. И вся «Поэма о поэте», написанная поэтом же Сыкун Ту в IX веке, есть поэма о дао в его душе. Следовательно, незачем тут китайскому ученому прибегать к чистой культуре высевок из данного материала, как это было им сделано с буддийским монахом, чтобы получить приемлемый культурный образ даосского монаха, ибо этот последний представляется ему как образ того же китайского ученого, но с определенным уклоном в религиозную мистику.

Точно так же как буддийскому монаху вежливый прихожанин пишет, не моргнув глазом, самые высокие идейные хвалы, словно настоящему святителю, он же напишет их и даосу – опять-таки нисколько не задумавшись над правотою своей оценки, как, впрочем, и над тем, к какой в заключение всего религии он сам-то принадлежит. Он изменит при этом, конечно, формулу похвал в даосском духе, например так:

И вечные деревья, и вечные грибы – все здесь имеет вкус дао: и тучи, и птицы – в них полное содержание для стихов.

Высокие твои чувства близки к чудесной луне; волшебные речи во рту – (к) переправе в темную вечность.

Сердце его переходит все пределы земли; цветы здесь падают средь белых туч.

Он владеет истинной природой тайны Хаоса; он захватил постоянное мастерство в извечной непостижимости.

На его столах древние вещи полны волшебного смысла; за его окном синие горы – все это не мирское.

Однако китайский ученый и тут точно так же подал руку народному творчеству в области столь напряженно ожидаемого всеми китайцами от монаха – равно буддиста и даоса – чародейства. Здесь пальма первенства, конечно, за даосом. Вся фантастика, наслоившаяся за три с лишним тысячелетия даосской религии, настолько проникновенно китайская, настолько известна и настолько, повторяем, есть как бы общекитайский фонд, что ученому пришлось дать лишь литературную форму всем понятному рассказу, а главное, и самому присочинить, глаголя, так сказать, в духе, тем более что с глубокой древности известна всем особая секта даосства («фанши» – «маги»), занимающаяся исключительно чудесами, или, скажем скромнее, фокусами. Они занимались прежде всего изысканием способов продлить человеческую жизнь и превратить смертного в бессмертного. Этим путем они отправили своими снадобьями на тот свет не один десяток китайских государей, не желавших умирать, как все; однако помимо грубой прозы фактов остается, как известно, апологетическая фантастика. И в ней, конечно, неисследимое море сюжетов для повествования, которыми пользовались китайские ученые-поэты всех времен. Еще при династии Тан поэт Бо Цзюй-и сплел причудливую фантастику любви на почве феерии бессмертия вокруг дряблого монарха и распутной наложницы⁸. Что же говорить о рассказах, не предъявляющих таких больших и редких претензий, как поэма крупного мастера?!

Другой тип фокусников-даосов занимался исключительно изгнанием бесов приемами разных магий и, между прочим, заклинательной графикой. Затаив дыхание, погрузившись в особое наитие, даос схватывал кисть и писал талисман, который имел силу разрушить чары лисы, убить оборотня, исцелить все болезни и так далее. Еще в 1908 году пишущий эти строки слышал собственными ушами, как солидный начетчик, профессиональный преподаватель в высшей школе грамоты сообщал ему конфиденциально, что он видел и знал такого даоса, который мог, написав талисманные графики, вызвать из своего ящика змею, медленно переползавшую тотчас же через двор. И здесь, значит, фантазия неисчерпаема; рассказывать подробности можно было бы бесконечно.

Так же как и буддист, являющийся среди людей как бы милосердным бодисатвой, даос, «крылатый гость» небес, приходит, чтобы покарать злых и восстановить справедливость. Он может зачаровать всех общим миражом, властно смешав действительность с химерой и в конце концов наказав порок или глупость. Он уничтожает разницу между сном и действительностью, приводя человека в полное недоумение. Он может поменять свой лик на чужой, воздвигнуть здания на пустыре, пройти сквозь стену и провести новичка, сиять луной в комнате и вызвать из луны фею. Он поможет хорошему, стойкому в своей добротности человеку. Он превратит его в то существо, которое наилучшим образом достигает своих целей; он устроит пир на весь мир из простого чайника вина; он даст приют влюбленным в складках своего рукава или же в разрушенных чудесным образом стенах. Но он покарает за алчность, повесив человека в воздухе или раздав то, над чем он трясся, всем, кому не лень брать, и так далее. Он морочит и мучит человека за его несовершенство, но вечным спасителем ему не будет, предоставляя этим заниматься милосердному бодисатве в лице бритого хэшана.

Итак, вот прошел перед читателем китайский монах: наймит, святитель, поэт, чародей и фокусник. Остается еще рассмотреть, как к нему относится автор переводимых в этой книжке повестей – Пу Сунлин (он же Ляо Чжай), о котором все, что нужно, сказано в предисловии к вышедшему в свет тому «Лисьих чар» (1922). Как и в тех рассказах, где лисица-фея является к людям, чтобы, смешав действительность с миражом, резко и определенно отделить достойного человека от злодеев, так и в этих рассказах о монахах-волшебниках автор пользуется ими, чтобы ответить на вековечный вопрос о том, есть ли на земле правда. Монах является в них, как deus ex machina⁹ у древних греков, и его чародейство приводит в движение чрезвычайно сложный сонм фигур реальной жизни, которые иначе тонули бы в беспросветной житейской кутерьме. Дать сильный реактив тускло бродящему настою жизни, проявить свой гений в живых штрихах повествования, сообщить краски и колорит еле внятному лепету толпы – вот за что брался Ляо Чжай и что он выполнил с таким блестящим успехом.

Из предисловия переводчика к сборнику «Монахи-волшебники»¹⁰

Монахи, о которых идет речь в этих рассказах Пу Сунлина, писавшего под псевдонимом Ляо Чжай, вмешиваются в человеческую судьбу на правах волшебников. В чарах их волшебства поток событий принимает совершенно обратное естественно ожидаемому направление, и этим автор выигрывает в фабуле.

Народная фантазия, давшая Ляо Чжаю канву его рассказов, представляет себе монаха в двух видах: с одной стороны, это презренный тунеядец, обманщик и смешной человек; с другой – это святитель, знающий магические приемы и потому опасный, заслуживающий всяческого почитания и не подлежащий оскорблениям. Ляо Чжай взял, конечно, вторую версию отношений народа к монахам, ибо рассказы его, считающиеся шедеврами литературного творчества, не анекдоты и не пасквили.

Китайский монах – это прежде всего монах буддийской религии, сэн, тамынь, на разговорном языке – хэшан. Он, как преемник и последователь учения Будды, малодоступного во всей своей сложности простому человеку, идеализуется главным образом как святитель, вмешивающийся в тайны перерождения одной формы бытия в другую. Запутав фабулу рассказа до безвыходности, Ляо Чжай берет монаха-сэна, как некоего deus ex machina античного театра, и заставляет его распутать весь узел событий, невидимая ткань которых была, как всегда оказывается, единственно реальною. Омрачение же людей мира состояло в том, что они, отнесясь к монаху с насмешкой и пренебрежением, не усмотрели в нем проникновенной личности и чудотворца.

Затем, это монах даосской веры, начавшейся, как и буддизм, с философии отрицания мира и бога и вместе с ним превратившейся в служение миру и богу. Идеальная личность монаха этого толка предполагает, точно так же, постижение им тайн сверхбожества, отвлеченного и непостижимого простыми людьми Дао, а потому и вооруженного против зол жизни, которая для него проста, как для фокусника фокус. Этот монах главным образом фокусник и есть, хотя и компетенция в перерождении форм бытия ему не чужда.

Таким образом, вся группа рассказов, объединенных в этом сборнике, разрешает свою интригу вмешательством хэшана или даоса, святителей, чудотворцев, гипнотизеров и фокусников. Перед нами вопрос: как нам отнестись к этим рассказам и их автору? Верил ли он сам во все это, – хотя бы и в начале XVIII века, – при какой обстановке и зачем он их писал?

Решаясь выступить с огромным сборником подобных рассказов, он написал очень интересное к нему предисловие.

Все предисловие есть как бы извинение перед читателем и сообщение ему оснований, по которым Ляо Чжай пал так низко. В Китае такое предисловие было необходимо. Вряд ли оно было бы необходимо у нас, где гоголевский «Вий», «Ундина» Жуковского, «Русалка» Пушкина не нуждаются в оправданиях. А между тем при переводе их на китайский язык пришлось бы китайскому читателю очень многое сказать по поводу этих тем и точно так же задать вопрос: верили ли наши писатели в то, о чем писали? В сущности говоря, вопрос одинаково нелеп как в первом, так и во втором случае, и на нем приходится останавливаться, исключительно чтобы избежать недоразумений, могущих мелькнуть в уме неподготовленного читателя.

1923

Расписная стена

Мэн Лунтань из провинции Цзянси был как-то наездом в Пекине, вместе с кандидатом Чжу. Случайно, во время прогулки, забрели они в буддийский храм. Видят: его здания, пристройки, монашеские кельи и прочее, в общем, не очень обширны. Кругом – никого. Сидит только старик хэшан¹¹, повесив рядом свою хламиду. Увидев посетителей, он ушел к себе, оделся как следует и вышел им навстречу; затем повел их осматривать храм.

В главном храме стояла глиняная статуя, изображавшая святителя Бао Чжи¹². Обе стены, прилежащие к статуе, были покрыты тонкою прекрасною росписью, и люди на ней казались живыми. На восточной стене была изображена Небесная Дева, сыплющая цветы¹³, а в ее свите – какая-то девушка с челкой, которая держала в руках цветы и нежно улыбалась. Ее губы-вишни, казалось, вот-вот зашевелятся, а волны ее очей¹⁴ готовы были ринуться потоками.

Чжу долго-долго стоял перед картиной, не сводя с нее глаз. Он весь застыл в упорной думе, голова кружилась, и он не заметил, как душа его заколебалась и рассудок словно кто-то отнял. И вдруг его тело стало легким-легким, вспорхнуло и полетело, как на облаке… Глядь, он уже на стене. Видит перед собой громадные храмы, величественные здания, которые тянутся бесконечной чередой. «Очевидно, – подумал он, – здесь уже не человеческий мир».

Смотрит дальше – видит: сидит на кресле старый хэшан и проповедует учение Будды. Вокруг него стоят, на него взирая, монахи-ученики, одетые в хламиды с закинутыми за одно плечо концами. Монахов было очень много. Чжу смешался с их толпой и стал слушать учителя.

Через некоторое время ему показалось, что кто-то слегка дергает его за рукав так, чтобы этого не заметили другие. Оглянулся, – оказывается, это девушка с челочкой. Засмеялась и убежала. Чжу сейчас же бросился за нею по следам, обогнул извивы палисадника и очутился в небольшом домике. Здесь он остановился в нерешительности, не смея двинуться дальше. Девушка обернулась, подняла перед собой цветок, что был в руке, и стала издали махать ему, как бы призывая. Чжу побежал за ней следом и оказался в комнате. Кругом было тихо, ни души. Чжу бросился ее обнимать. Девушка еле сопротивлялась, и Чжу слился с ней в бесстыдной любви.

Затем она закрыла дверь и убежала, причем велела Чжу сидеть тихо и даже не кашлять. Ночью она снова пришла к нему, и так продолжалось два дня. Однако подруги девушки пронюхали и отыскали нашего кандидата.

– Маленький паренек у тебя в брюшке уже порядочно вырос, – смеялись они над девушкой, – а ты все еще продолжаешь распускать волосы, изображая невинность, сидящую в тереме!

Тотчас же поднесли ей шпильки, булавки, серьги и велели поскорее взбить прическу замужней дамы. Девушка, застыдясь, молчала.

Затем одна из подруг спохватилась и сказала:

– Сестрицы, нам нельзя здесь долго быть. Смотрите, как бы на нас не было нареканий!

И все убежали.

Чжу посмотрел на свою милую. Тучи ее волос высоко крутились над головой, и с них свешивались вниз булавки и фениксы. Она стала еще красивее, чем с челкой. Увидев, что никого вблизи нет, он подошел к ней и стал интимно ласкаться. Запах мускусных духов напоил ему душу…

Не кончив еще своего наслажденья, они вдруг услыхали грозный и решительный стук кожаных сапог¹⁵, резко и громко отдающийся в воздухе. Оглушающим звоном бряцали цепи… Затем послышался смешанный гул, чьи-то резкие голоса…

Девушка в испуге вскочила и стала вместе с Чжу глядеть в щель двери. Они увидели воина в золотых латах, с черным, словно лаком намазанным лицом, с булавой и цепями в руках. Его окружали девушки.

– Все вы здесь? – спросил воин.

– Да, все, – отвечали девы.

– Если у кого-нибудь из вас спрятан здесь человек из нижнего мира, сейчас же выдать мне его головой! Смотрите – не навлекайте на себя горя!

Все опять хором отвечали, что таких нет. Воин обернулся, окинул всех недоверчивым взглядом и как будто собирался искать спрятанное.

Дева, в сильном испуге, с лицом, похожим на мертвый пепел, в крайнем смятении велела Чжу быстро спрятаться под кровать. Затем открыла маленькую дверь в стене и быстро выбежала.

Чжу, лежа под кроватью, не смел дохнуть. Вдруг он слышит шаги кожаных сапог уже в спальне. Затем из спальни вышли, и понемногу шум и крики стали удаляться. На сердце Чжу полегчало. Однако за дверями все еще ходили и разговаривали, и Чжу пришлось еще долго лежать, не разгибаясь. И вот он уже чувствует, как в ушах у него жужжат цикады, а из глаз рвется огонь. Выдержать долее не было сил, а он все терпеливо прислушивался и ждал, не вернется ли дева. Наконец он перестал помнить, откуда он сам-то сюда попал.

А в это время Мэн Лунтань, стоя в храме и заметив исчезновение Чжу, в недоумении обратился с вопросом к хэшану.

– Пошел слушать проповедь, – смеясь отвечал тот.

– Куда?

– Да недалеко отсюда!

Вслед затем хэшан постучал пальцем в стену и закричал:

– Послушайте, благодетель Чжу, что это вы так загулялись? Даже возвратиться не желаете!

И сейчас же на картине появилась фигура Чжу, который, стоя напряженно и приникнув ухом, к чему-то прислушивался, словно желал что-то разобрать.

– Ваш приятель давно уже ждет, – закричал опять хэшан.

И вслед за этими словами Чжу быстро слетел со стены вниз. Он стоял теперь как истукан, с замершим, как зола, сердцем и неподвижными глазами. Ноги его не слушались, словно размякли.

Мэн сильно изумился и стал осторожно расспрашивать. Оказывается, Чжу, лежа под кроватью, услышал, как кто-то стучит, словно громом, над его головой. Он и вышел из спальни, чтобы посмотреть и прислушаться.

Оба стали теперь смотреть на девушку, державшую на картине цветы. Ее прическа была взбита кверху, как раковина, челки уже не было. Чжу, растерявшись, поклонился хэшану в пояс и спросил, как это могло случиться.

– Чудесное рождается от самих же людей. Где мне, старому монаху, это понимать? – смеялся хэшан.

У Чжу душа как-то сселась, поблекла. Сердце Мэна исполнилось тревоги и потеряло нить. Они сейчас же поднялись, спустились с крыльца и пошли прочь.

Послесловие рассказчика

«Чудесное рождается от самих же людей!» В этих словах, пожалуй, есть глубочайшая правда.

Если у человека блудливая душа – она создает развратную обстановку. Если у человека душа развратная – она рождает все, что наводит страх.

Бодисатва волшебной рукой перерождает человеческие заблуждения, и разом создаются тысячи химер… Но все они возбуждаются самим же сердцем человека.

Буддийской мудростью окрепло сердце старого монаха. Как жаль, что оба приятеля не услышали за его словами величайшего прозрения!

Тогда они, наверное, растрепали бы свои волосы и устремились в горы¹⁶…