Текст книги "Монахи-волшебники"

– Помнишь, – спросил Чэн, – ту недавнюю ночь, когда я с мечом в руке ждал тебя здесь? Не на этом ли это месте было? Мне противно глядеть на подлость и грязь. Позволь, я опять останусь тебя здесь ждать. Если ты после полудня не придешь, я уйду один.

Чжоу пришел домой. Дом оказался запертым и заброшенным, как будто здесь никто не жил. Чжоу зашел в дом к брату. Тот при виде Чжоу заплакал.

– Когда ты ушел, братец, – говорил он, роняя на землю слезы, – вор ночью убил твою жену, вырезал кишки и убежал… Мне так горько и обидно… А до сих пор власти так и не нашли злодея!

Чжоу, очнувшись, словно от сна, рассказал брату все, как было, и предупредил его, чтобы дальше злодея не разыскивали. Брат долго стоял в полном изумлении.

Теперь Чжоу спросил о своем сыне. Брат велел няньке принести его.

– Это существо, лежащее здесь в пеленках, – говорил Чжоу, – важно для продолжения рода наших предков. Ты хорошенько присматривай за ним, а я хочу распроститься с миром и людьми.

Поднялся и пошел в путь. Брат бросился за ним, со слезами умоляя остаться, но Чжоу шел, смеясь и не обращая внимания. Вышел за околицу в поле, нашел Чэна и пошел вместе с ним. Затем уже издали повернул голову и крикнул брату:

– Терпение – вот высшая радость!

Брат хотел что-то сказать, но Чэн, расправив свой широкий рукав, поднял Чжоу, и оба стали незримы.

Брат Чжоу печально постоял и затем весь в слезах вернулся домой.

Он оказался слишком простым, нерасторопным, непригодным к устройству дома и порядка в нем. Не умел и наживать добро, так что через несколько лет семья обнищала.

Сын Чжоу тем временем подрастал. Однако нанять ему учителя дядя уже не был в состоянии и учил его сам. Однажды рано утром, войдя в кабинет, он нашел на столе пакет с письмом, запечатанным весьма плотно.

На конверте была надпись: «Вскрыть Чжоу второму». Посмотрел внимательно: почерк брата. Вскрыл – в пакете не оказалось ничего, кроме одного ногтя длиной в два с лишком пальца. Подивился, недоумевая, что это значит, и положил ноготь на камень для растирания туши, а сам вышел спросить у домашних, откуда взялся этот пакет. Никто не знал.

Вернулся в кабинет, посмотрел на ноготь, – а камень, на котором он лежал, так и сиял: он превратился в желтое золото. Пробовали его на меди и на железе – верно – золото!

Чжоу разбогател. Сейчас же дал тысячу лан сыновьям Чэна.

Теперь все говорят, что обе эти семьи владеют тайной делать золото.

Даос Цзюй Яо-жу

Цзюй Яо-жу жил в Цинчжоу. Жена у него умерла, он бросил дом и ушел.

Через несколько лет после этого он появился в даосской одежде, неся на себе молитвенную циновку.

Проведя одну ночь, собрался уходить. Родня и родственники силком оставили дома его одежду и посох. Цзюй сказал, что пойдет побродить, и дошел до конца деревни. Вышел он в поле, и вот все его одежды и вещи плавно-плавно вылетели из дома, устремившись за ним вслед.

Остров блаженных людей

Ван Мянь, по прозванию Миньчжай, из Линшаня, был очень талантлив, и неоднократно на литературных экзаменах его имя значилось первым. Мнения о себе он был очень высокого, любил издеваться над другими, и многим приходилось терпеть от его нападок и оскорблений.

Как-то раз попался ему навстречу некий даос, который посмотрел на него и сказал:

– Твое лицо являет признаки высших будущих почестей. Однако от скверного легкомыслия и недоумения тебе придется потерять их, – и, может быть, все до конца. Если же с твоим умом и талантом ты отвернешься от земли и обратишься к совершенствованию в себе Дао, то ты еще, пожалуй, сможешь попасть в книгу бессмертных.

– Знаешь что, – ответил Ван, смеясь над даосом, – счастье и блага земные, сказать по правде, знать не дано. А разве в нашем мире существуют бессмертные, блаженные люди?

– Ай, как мало ты видел! – возражал даос. – Нечего и искать их где-нибудь в других местах…

Вот я, например, как раз такой вечно блаженный человек.

Ван начал еще пуще прежнего хохотать над нелепостью даоса.

– На меня, – продолжал даос, – дивиться не стоит. А вот если ты можешь пойти за мной, то сейчас же увидишь настоящих бессмертных, и не один десяток!

– Где же это? – спросил Ван.

– Да вот, не далее фута от тебя.

С этими словами даос взял свой посох, сжал его между ногами, а другой конец подал студенту, веля ему сделать такой же жест. Затем он приказал ему закрыть глаза и крикнул:

– Вздымайся!

Ван почувствовал, как посох стал толще, чем мешок в пять мер, и они вместе взвились в пустоту. Ван стал потихоньку нащупывать: чешуйчатая броня так и торчала зуб за зубом. В страхе, в ужасе он уже более не решался пошевелиться.

Через некоторое время даос опять крикнул:

– Стой!

И тут же выдернул посох. Они опустились среди очень большой резиденции, в которой высокие дома шли рядами, дворцы так и тянулись. Похоже было на царское местопребывание.

Терраса возвышалась более чем на сажень от земли. На ней покоились чертоги в одиннадцать колоннад, обширные, прекрасные, ни с чем не сравнимые. Даос потащил гостя за собой, велел отрокам накрыть столы и звать гостей. И вот в зале наставили несколько десятков столов, накрыв их так, что слепило глаза. Даос переоделся в великолепное платье и стал ждать гостей.

Вскоре из пустот начали прибывать гости, кто верхом на драконе, кто на тигре, кто на фениксе-хуане, кто на фениксе-фыне²⁸, и так далее, – все по-разному. Каждый нес с собой по музыкальному инструменту. Среди них – женщины, мужчины. У тех и других ноги босы.

Особенно выделялась одна красавица, сидевшая на ярко-красочном фениксе, одетая и причесанная как придворная дама. При ней был отрок-слуга, державший в руках музыкальный инструмент. Это было нечто размером более пяти футов: не то цинь, не то сэ²⁹ – неизвестно, как назвать.

Вино обошло гостей, и сейчас же стали появляться самые роскошные кушанья, которые имели восхитительный вкус и чудесный запах, совершенно необыкновенные для ежедневных блюд.

Ван сосредоточенно молчал и сидел неподвижно, уставив глаза на красавицу. Сердце его уже принадлежало женщине, но ему все же хотелось послушать ее музыку. Он втайне боялся, что ей не придется ни разу во весь вечер поиграть.

Кончили пить вино. Какой-то старец первый взял слово и сказал:

– Мы удостоились от вас, Объятый Истиной Цуй, лестного приглашения… Сегодня, могу сказать, наше собрание великолепно, и, само собою разумеется, наслаждение нужно исчерпать полностью. Прошу поэтому всех, у кого инструменты одинаковы, собраться по группам и исполнить свои мелодии.

Тогда каждый из гостей присоединился к той или иной группе, и вот полились звуки струнных и других инструментов, проносясь по тучам и Звездной Хани³⁰. Оставалась одна лишь всадница на фениксе, у которой не было партнера по искусству, и только когда все звуки смолкли, отрок открыл расписной шелковый футляр и положил инструмент поперек стола. Женщина вытянула свою яшмовую ручку, придав ей положение, точно играла на гитаре чжэн. Прозрачностью звука этот инструмент во много раз превосходил лютню цинь. Яркий, сильный тембр волновал душу человека. Мягкий, нежный тон мог захватить все существо.

Она поиграла не меньше чем половину времени, нужного для закипания воды, но вся зала так и замерла: никто даже не кашлянул… Кончая, она взяла аккорд – будто ударила по чистозвучному цину³¹.

Все бросились хвалить игравшую, восклицая:

– Дама с Юньхэ³², ваша музыка вне сравнений!

Затем гости поднялись всей толпой и стали прощаться… Закричали их аисты³³, завыли драконы – и сразу все разлетелись в разные стороны.

Даос велел поставить дорогую кровать и накрыть ее парчовой постелью, приготовив Вану для почивания.

Когда Ван впервые увидел красавицу, у него сразу взволновалась вся душа. Теперь же, когда он услышал ее музыку, его мысли и чувства всколыхнулись с особенной силой. Ему представилось, что с таким талантом, как у него, заполучить, как говорится, «синее и пурпуровое» будет не труднее, чем подобрать травинку³⁴, а коль скоро он станет богат и знатен, то можно ли представить себе что-нибудь такое, чего он захотел бы достать и не получил?

И в один миг сотни мысленных картин пронеслись в хаотическом беспорядке, словно кучи пырея или пучки конопли…

Даос, по-видимому, уже знал это.

– Слушай, – сказал он Вану, – ты в своем предыдущем рождении был моим товарищем по даосскому учению, но потом за неверность мыслей и настроений был свергнут в мир праха и всяческих тенет. Я вовсе не чураюсь тебя и искренне хотел бы вытащить тебя из злостной гущи мира… Однако я не ожидал, что твое заблуждение, твоя омраченность оказались такими глубокими, такими мутными, как тяжелый сон, от которого невозможно пробудить человека. Придется сейчас же проводить тебя в путь… Нельзя, конечно, утверждать, что не настанет время, когда мы увидимся еще раз, но, для того чтобы тебе стать блаженным в небесах, придется ждать еще целую вечность!

С этими словами он указал Вану на длинную плиту, лежавшую у крыльца, и велел сесть на нее, зажмуря глаза… Затем настойчиво повторил, чтобы он не смел смотреть.

Ван сел, даос взял плеть и стегнул камень, который взвился вверх. Шум ветра потоком хлынул в уши Вана.

Сколько времени продолжался полет, Ван не знал. Вдруг ему пришло в голову, что он так и не рассмотрел, какова область нижнего мира, и вот он тихонько, еле-еле, на одну ниточку приоткрыл оба глаза. Он увидел огромное море, мутное и безбрежное. В крайнем ужасе он сейчас же снова закрыл глаза, но уже вместе с камнем падал в море… Шлеп! И с этим звуком он нырнул в воду, словно чайка.

К счастью, Ван, с малолетства живя у моря, кое-как умел нырять и плавать… И вот он слышит, как кто-то, хлопнув в ладоши, кричит:

– Красиво, ай как красиво упал!

В самый опасный миг какая-то дева спасла его, втащив в лодку.

– Счастье, счастье твое! – приговаривала она. – Кандидат наш насквозь мокрый!

Посмотрел на нее Ван: лет ей семнадцать-восемнадцать, лицо сверкает красотой и привлекательностью… Выйдя из воды, Ван трясся в ознобе и попросил дать ему огня посушить платье.

– Идемте ко мне, – сказала дева, – я вас устрою… Если вам там понравится, не забудьте обо мне.

– Что это за речи? – возразил Ван. – Я признанный талант Срединной Равнины³⁵ и если случайно попал в такое смешное положение, то, как только это пройдет, я готов отблагодарить вас хоть жизнью… Можно ли говорить о том, только чтобы не забыть вас?

Дева гнала лодку веслом с быстротой ветра, который гонит дождь. Глядь – они уже пристали к берегу. Дева захватила с кормы пучок лотосов, ею набранных, и повела за собой Вана. Через полверсты они вошли в деревню. Ван увидел красные ворота³⁶, раскрытые на юг, вошел и проник за девой через несколько дверей. Дева побежала вперед, и вскоре из покоев вышел какой-то человек, лет за сорок, который сделал Вану приветствие и, поднявшись с ним на крыльцо, велел слуге принести Вану шапку, халат, чулки, туфли и дать переодеться.

Едва он стал спрашивать Вана, чей он и откуда, как тот сейчас же ответил:

– Я не обманываю вас: о моих талантах и моем имени можно слышать везде. Объятый Истиной Цуй, любя меня и относясь ко мне как к близкому, вызвал меня в небесные чертоги. Однако, зная, что для меня получить высокий пост и славу, как говорит Конфуций, не труднее, чем повернуть ладонь, я не пожелал устроиться в этом гнезде уединения.

Человек встал с места и сказал с полным почтением:

– Это место называется Островом Почтенных Людей. Остров наш лежит вдали от человеческого мира. Я Вэньжо, ношу фамилию Хуань… Все время живу в этом скромном захолустье; как счастлив я, что мне удалось повидать знаменитость!

С этими словами он принялся усердно ухаживать за Ваном и велел подать вина.

– У вашего покорного слуги, – сказал он между прочим и нисколько не подчеркивая, – есть две дочери. Старшую зовут Фан-юнь³⁷. Ей шестнадцать лет, однако до сих пор ей не встречалось подходящей пары. Мне хотелось бы отдать ее человеку, как вы, высоких достоинств, и пусть она имеет счастье служить вам. Что вы на это скажете?

Ван решил, что это, конечно, та самая, которая рвала лотосы, вышел из-за стола и изъявил ему свою благодарность.

Хуань велел вызвать из села двух-трех лиц постарше и подостойнее, а затем, обернувшись, позвал дочь. Не прошло и нескольких минут, как ворвались густой струей необыкновенные духи, и более десятка красавиц вошли, ведя под руки Фан-юнь. Своей сияющей красотой и ослепляющим очарованием она напоминала цветущий лотос, освещенный утренним солнцем.

Она поклонилась гостю и села. Толпа красавиц разместилась тут же сбоку, служа ей. Оказывается, та, что срывала лотосы, была также среди них. Когда вино обошло уже несколько раз, из покоев вышла девушка с нависшей челкой, которой было не более десяти-одиннадцати лет, но красота и изящество манер уже соединились со стройным сложением и привлекательностью. Она с улыбкой подошла и прильнула к локотку Фан-юнь, а осенние волны ее глаз так и изливались потоками…

– Почему ты, девочка, не в своей комнате, – спросил Хуань, – за каким это делом ты сюда вышла? Это, – добавил он, обратясь теперь к гостю, – Лу-юнь³⁸, моя младшая дочь. Она очень сметливая и способная, помнит наизусть всех древних классиков.

И велел ей продекламировать гостю стихи. Девочка стала читать третью часть песни «Бамбуковых ветвей»³⁹. Читала мило, грациозно, слушать – одно удовольствие! Когда она кончила, отец велел ей сесть в углу возле своей сестры.

Вслед за этим Хуань обратился к гостю.

– Господин Ван, – сказал он, – вы человек с талантом от неба. У вас, наверное, обильный запас готовых произведений. Не дадите ли вы вашему покорному слуге возможность услышать и, так сказать, поучиться?

Ван с полной охотой продекламировал одно свое стихотворение в современном стиле и смотрел на всех с сознанием своего могущества. В этом стихотворении были, между прочим, следующие две строки:

 
Во всем теле жить остались всего лишь
           брови и усы…
Немного выпив, могу заставить глыбу
           камней растопиться⁴⁰.
 

Старец, сосед Вана, повторил эти строки нараспев раза три. Фан-юнь тихо заявила:

– Первая строка – это путник Сунь, уходящий от Пещеры Огненных Туч. Вторая же – это Чжу Ба-цзе⁴¹, переходящий реку Сына и Матери.

Все в зале захлопали в ладоши и громко захохотали. Хуань попросил Вана прочесть еще что-нибудь. Ван тогда стал читать и объяснять свои стихи «Речные птицы». Он дошел до слов:

 
В затонах кричат: «ге-ге»… —
 

и вдруг забыл следующую строку. Только он стал сосредоточиваться, стараясь вспомнить, как Фан-юнь, склонившись к сестре, зашептала ей что-то на ухо тихо-тихо, а затем закрыла рот рукой и стала смеяться. Лу-юнь обратилась к отцу:

– Она продолжала стихи моего зятя, – сказала маленькая, – и дает вторую фразу так:

 
Собачий зад гремит: «пхын-бба»…
 

Весь стол так и засверкал зубами, а Ван горел от стыда. Хуань поглядел на Фан-юнь гневным взором, а лицо Вана стало понемногу принимать нормальный цвет.

Хуань стал снова просить Вана прочесть что-нибудь из его изящной прозы. Ван решил, что люди, живущие вне мира, наверное, не знают о восьмичленных изложениях⁴².

И вот он похвастался своим сочинением, которое, как говорится, сделало его «венцом войска экзаменующихся». Темой была следующая фраза: «Как сыновне-почтителен этот Минь Цзы-цянь!»⁴³

Развитие темы у Вана гласило так:

 
Совершенный человек⁴⁴ похвалил
сыновнее благочестие великого
доблестью человека…
 

Лу-юнь сказала, обращаясь к отцу:

– Совершенный человек ни разу не величает своих учеников по их прозванию⁴⁵. Фраза «Как сыновне-почтителен этот Минь Цзы-цянь!» – это как раз чужие слова.

Слыша это, Ван почувствовал, как вдохновенное настроение разом пропало, он потускнел и приуныл. Хуань улыбнулся.

– Девочка, что ты понимаешь? – сказал он дочери. – Не в этом дело… Суди исключительно о литературных качествах!

Ван опять принялся за декламацию. Но как только он произносил несколько фраз, каждый раз сестры непременно шептали что-то друг другу, по-видимому, критиковали и осуждали его. Впрочем, их шепот был неясен, ничего нельзя было разобрать.

Декламируя, Ван дошел до самого красивого места и заодно передал слово рецензии, положенной патриархом литературы⁴⁶. В рецензии, между прочим, была следующая фраза: «Что ни знак, то больно подходящ!»

В этот момент Лу-юнь заявила отцу:

– Сестра говорит, что надо бы вычеркнуть слово «подходящ».

Публика не понимала. Однако Хуань, боясь, как бы эти слова не были издевательством, не решился расспрашивать далее.

Ван кончил декламировать и опять сообщил общий отзыв о сочинении, в котором было написано следующее:

 
Барабан из гэ⁴⁷ раз ударит —
сразу тысячи цветов упадут.
 

Фан-юнь опять, прикрыв рот, говорила с сестрой, и обе они так смеялись, что не могли поднять головы.

Лу-юнь снова сказала вслух:

– Сестра говорит, что барабан из гэ должен бы, собственно, ударить четыре раза!

Публика опять не поняла. Лу-юнь открыла рот, желая сказать, но Фан-юнь, сдержав смех, крикнула на нее:

– Посмей только сказать, девчонка! Забью насмерть!

Публика пришла в большое смущение, и все стали друг перед другом высказывать догадки… Лу-юнь не вытерпела.

– Вычеркнуть слово «подходящ» – это значит тогда: «Что ни знак, то больной, и, следовательно, не идет»⁴⁸. «В барабан ударить четырежды» – это значит: «Не идет, и опять не идет»⁴⁹.

Публика хохотала.

Хуань сердито выбранил дочь. Затем он встал со своего места и налил Вану чарку, извиняясь перед ним бесконечно…

Раньше Ван, хвастаясь и кичась своим талантом и своею славой, совершенно искренне не признавал тысячелетий… Теперь же, когда дошло до такого унижения, дух его как-то осекся, упал… Он сидел и только потел, потел неистово.

Хуань, желая польстить Вану и утешить его, сказал:

– У меня, кстати, есть одна фраза: «У почтеннейшего Вана на теле нет ни одной крапинки, которая напоминала бы яшму»⁵⁰. Прошу всех за столом дать ответное построение!

Еще не успела публика справиться с антитезой, как Лу-юнь, в тон отцу, уже говорила:

– У досточтимого Миня на голове, – еще проведи он полвечера, – сейчас же образуется черепаха⁵¹.

Фан-юнь⁵² усмехнулась, но сердито прикрикнула и ущипнула девочку за бока.

Лу-юнь выскользнула и убежала.

– Разве я вмешиваюсь в твои дела? – сказала она. – Ты же ругаешь его все время и не считаешь это проступком… А если фраза от кого другого, так уж и не позволяется?

Хуань крикнул ей, чтоб убралась, и она наконец со смехом ушла.

Соседи-старцы стали прощаться. Служанки проводили мужа и жену во внутренние покои, где их окружали лампы, свечи, ширмы, постели и всякая другая изысканная и отборная мебель. Ван поглядел еще и увидел в самой спальне, в альковах, целые этажерки костяных застежек⁵³: нет такой книги, которой бы здесь не было. Стоило осведомиться о чем-либо трудном, как бы незначительно то ни было, книги, как эхо, отвечали бесконечностью⁵⁴. Вот тут только Ван уразумел, наконец, безмерную безбрежность⁵⁵ и познал стыд.

Дева позвала Мин Дан, и сейчас же в ответ на зов прибежала та, которая рвала лотосы, после чего Ван только и узнал ее имя.

Вану неоднократно приходилось сносить от жены насмешки и оскорбления, и он уже стал бояться, что на женской половине он лишается уважения. К счастью, хотя Фан-юнь на словах была резка, но в самой спальне, за занавесями, все-таки любилась и миловалась.

Вану жилось покойно. Делать было нечего – и он декламировал и напевал стихи. Жена сказала ему раз:

– У меня, дорогой муж, есть для вас хороший совет. Не знаю, согласитесь ли вы только его достойно принять?

– Что же это за совет? – спросил Ван.

– Начиная с сегодняшнего дня не писать стихов, это один из путей, ведущих к прикрытию своей грубости.

Ван был сильно посрамлен и с этих пор, как говорится, «оторвал кисть»⁵⁶.

С течением времени Ван стал все чаще заигрывать с Мин Дан и как-то раз заявил жене:

– Мин Дан – моя благодетельница: она спасла мне жизнь. Я бы хотел, чтобы мы обратили на нее внимание и словом, и делом.

Фан-юнь была согласна; и теперь всякий раз, как в комнатах чем-нибудь развлекались, звали Мин Дан принять участие. У нее и у Вана чувства разгорелись еще сильнее. Иногда он давал ей понять это не только взглядом и выражением лица, но и жестом руки. Фан-юнь стала понемногу замечать это и осыпала мужа упреками и бранью. Ван только отмахивался, употребляя все усилия, чтобы как-нибудь от нее отвязаться.

Однажды вечером он сидел с женой и пил вино. Ему показалось скучно, и он стал уговаривать жену позвать Мин Дан, но та не согласилась.

– Милая, – сказал тут Ван, – нет ведь такой книги, которой бы ты не читала. Что же ты не помнишь эти слова: «Одному наслаждаться музыкой…»⁵⁷ и так далее?

– Я уже говорила вам, – отвечала Фан-юнь, – что вы бестолковы! Сейчас это вы доказали с еще большей очевидностью: вы не знаете, кажется, где в этой фразе полуостановка и остановка. Надо прочесть так: «Один хочешь, – да, это веселее, чем если другие хотят. Спроси об удовольствии: кто его хочет? – Отвечу: не я!»⁵⁸

Засмеялась и прекратила разговор.

Как-то раз случилось, что Фан-юнь с сестрой отправились в гости к соседней девушке. Ван воспользовался их отсутствием, сейчас же вызвал Мин Дан, и они предались наслаждению. К вечеру Ван почувствовал в низу живота небольшую боль. Боль прошла, но передняя тайная вещь целиком вобралась внутрь. Страшно напуганный, Ван сообщил об этом Фан-юнь.

– Это уж, конечно, милая благодарность Мин Дан, – сказала она ему.

Ван не смел скрыть и изложил все начистоту.

– Скажу тебе по правде, – отвечала она, – эту беду, которую ты сам же наделал, нет возможности поправить никакими мерами. Раз не болит, терпи.

Прошло несколько дней, улучшения не было. Ван пребывал в тоске и унынии, радостей стало маловато. Фан-юнь понимала его настроение, но не интересовалась и не расспрашивала. Она только глядела на него в упор, и осенние воды ее глаз так и струились, светлые, чистые, словно утренние звезды.

– Про тебя, милая, – говорил ей Ван, – можно сказать словами: «Если на душе чисто, то зрачки прозрачны».

– Про тебя, милый, – отвечала смеясь Фанюнь, – можно сказать словами: «Если на душе нечисто, то прозрачность исчезла».

Надо заметить, что слово «му»⁵⁹ – «нет», как, например, в выражении «му-ю» – «не имеется», небрежно читают вроде «моу» – «зрачок»⁶⁰. Этим она и воспользовалась для шутки.

Ван проронил улыбку и стал жалобно умолять дать ему какого-нибудь снадобья.

– Вы, сударь, – отвечала она, – не изволили слушать хорошие слова. Неправда ли, раньше, до этого, вы думали, что я ревную, не ведая того, что эту прислугу никогда нельзя было к себе допускать. До этого я вас действительно любила, а вы вели себя словно «весенний ветерок, подувший коню в уши»⁶¹. Вот поэтому-то я и плюнула на вас, бросила и нисколько не жалела… Однако делать нечего: полечу вас, так и быть. Впрочем, врачу полагается непременно осмотреть поврежденное место!

И вот она полезла в одежду и стала приговаривать:

– Желтая птичка, желтая птичка! Не сиди в шиповнике!⁶²

Ван не заметил, как расхохотался вовсю. Похохотал и… выздоровел.

Через несколько месяцев Ван стал думать, что отец у него стар, а сын мал, эти мысли не давали ему покоя. Наконец, сказал об этом жене.

– Что ж, – промолвила она, – вернуться тебе домой нетрудно. Только уж соединиться нам снова не придется.

Ван заплакал, и слезы покатились по обеим щекам. Он стал упрашивать ее идти домой вместе с ним. Тогда она стала раздумывать так и этак; наконец согласилась.

Старый Хуань перед их отъездом дал прощальный обед. На обед пришла Лу-юнь с корзиночкой.

– Нам с тобой, сестра, приходится проститься перед дальним путем. Мне нечего подарить тебе. Однако я все боялась, как бы вы, добравшись до южного берега моря, не остались без дома, и вот дни и ночи я сидела над изготовлением для вас помещений… Не осуди ж меня за неуклюжую работу!

Фан-юнь приняла подарок с поклоном и стала внимательно его рассматривать. Оказалось, что сестра из тонких трав сделала дома и терема. Те, что побольше, были величиной с душистый лимон, а те, что поменьше, – с мандарин. В общем, таких домиков она сделала больше двадцати штук, причем в каждом из них все части: балки, стропила, столбы, скрепы, – хоть считай: так искусно и четко сработано. Мебель в комнатах – вроде пологов, кроватей, диванов и тому подобного, – была величиной с зерно конопли.

Ван отнесся к этому, как к детской забаве, но в душе изумился такому мастерству.

– Я должна вам, сударь, теперь признаться. Мы все здесь являемся земными блаженными⁶³. Так как у нас с вами была заранее предопределенная судьба, мне пришлось с вами соединиться. Правда, мне не хотелось бы пойти по «красному праху»⁶⁴, и, только приняв во внимание, что у вас есть старик отец⁶⁵, я не позволила себе воспротивиться. Подождем, пока небо не решит его годы, и обязательно вернемся сюда.

Ван выразил ей свое уважение и согласился.

Хуань спросил:

– Вы как поедете? По суше или в лодке?

Зная, что морские волны представляют опасность, Ван пожелал ехать сухим путем. Только они вышли из дому, как кони и экипажи уже ожидали их у ворот. Простились, откланялись, сказали: «Поехали!»

Мчались с огромной быстротой. В мгновение ока очутились уже на берегу моря. Видя, что нет более сухого пути, Ван приуныл. Тогда Фан-юнь вынула отрез белого шелка и бросила по направлению к югу, – шелк превратился в длинную плотину шириной в несколько сажен. Миг – и проскакали через нее. Теперь она начала понемногу сдавать, и в одном месте ее уже размывал прилив. Куда ни глянь, на все четыре стороны расстилались бесконечные дали.

Фан-юнь остановила коней, слезла с повозки и, вытащив из коробочки изделия из соломы, вместе с Мин Дан и другими служанками разложила и расставила их, как требовалось. Не успел Ван отвернуть глаза, как все это превратилось в огромные постройки.

Муж с женой вошли, переоделись, не видя ни малейшей разницы с той обстановкой, которая была у них на острове. Даже в спальне столы, кровати и остальная мебель выглядели премило.

Дело было уже к вечеру, они тут и остались ночевать.

Рано утром жена велела Вану пойти встретить и привезти того, кого собиралась кормить-поить. Ван велел оседлать коня и помчался в родное село.

Прибыв туда, он увидел, что его дом принадлежит уже другой семье. Стал расспрашивать односельчан и узнал, что мать и жена для живых людей уже ушли в прошлое. Отец-старик был еще жив, но так как сын Вана пристрастился к азартной игре и вся земля с хозяйством исчезла, то он, видя, что у своего родного внука нечего искать пристанища, временно нанял себе угол в деревушке к западу от них.

Когда Ван ехал домой, мечты о службе и славе в его душе еще не остывали. Теперь же, слыша о всех этих делах, он почувствовал глубокую боль и огромную печаль.

«Пусть даже богатство и знатность, – думал он, – мне удастся захватить… Чем это будет отличаться от пустого цветка?»

Погнал лошадь к западной деревушке. Увидел на отце грязную рваную одежду… Он был дряхлый, хилый, жалкий. Встретились отец с сыном, и давай рыдать до потери голоса.

Ван спросил, где его негодный сын. Оказывается, он пошел играть и до сих пор еще не вернулся.

Ван посадил отца в повозку и поехал с ним обратно.

Фан-юнь явилась на поклон, потом велела разогреть воду и пригласила старика вымыться. Поднесла ему парчовые одежды и поместила в надушенных покоях. Мало того, велела привести к нему, невзирая на даль, его приятелей, стариков, чтобы ему было с кем потолковать и выпить. Она угощала его и ухаживала за ним лучше, чем то бывает в какой-либо знатной и родовитой семье.

Вдруг неожиданно в один прекрасный день в этих местах появился сын Вана.

Ван отказался его принять: не велел даже впустить его. Дал двадцать лан, велев передать ему через людей, чтобы он взял эти деньги и купил на них жену и начал сам добывать средства к жизни. Если же он еще раз появится, то, мол, под ударами плетей тут же умрет.

Сын заплакал и ушел.

С тех пор как Ван приехал домой, он с людьми не очень-то охотно вел знакомства. Однако, если случайно к нему заходил кто-нибудь из друзей, он обязательно принимал и угощал роскошно и щедро, в смиренной вежливости уйдя далеко от своих прежних дней.

Был только один друг, некто Хуан Цзы-цзе, который в былое время учился с ним вместе и был, между прочим, один из знаменитых, но застрявших на пути ученых стилистов. Его Ван оставлял у себя как можно дольше и постоянно говорил с ним по душам, одаряя его при этом и деньгами и прочим в высшей степени щедро.

Так они прожили года три-четыре. Отец умер. Ван израсходовал десятки тысяч на гадателей⁶⁶, выбиравших для могилы подходящее место, и затем похоронил отца со всей положенной сложностью обряда.

К этому времени сын Вана уже успел взять жену, которая забрала его в руки, и он стал играть уже с некоторыми перерывами. И вот в день похорон, подойдя к гробу, он, наконец, получил возможность быть признанным со стороны второй матери; Фан-юнь, увидя его, тотчас же признала, что он может вести дом, и подарила ему триста лан, чтобы он купил поля и обзавелся хозяйством.

На следующий день Хуан и Ванов сын отправились к Ванам навестить их. Глядь – все постройки и здания исчезли, и куда все делось – неизвестно.