Текст книги "Дни, полные любви и смерти. Лучшее"

Безлюдный переулок

Рассказ «In Our Block» завершен в январе 1965 г. и опубликован в журнале «If» в июле 1965 г. Включен в авторский сборник «Nine Hundred Grandmothers» («Девятьсот бабушек», 1970).

Предисловие[48]48
  Перевод М. А. Литвиновой.


[Закрыть]
Нил Гейман

Это не первый рассказ Лафферти, который я прочитал, и даже не первый, в который влюбился.

Но первый, который я постарался разобрать, проанализировать и понять, как же автор его написал.

Наверное, мне тогда было лет одиннадцать. Я смутно представлял себе, что такое квартал в американском городе – для меня это слово значило нечто вроде «района». Сам я рос в поселках и городках с извилистыми, беспорядочно расположенными улицами. Но рассказ мне очень понравился. История без основной линии, но с множеством невероятных сценок, сказка-небылица без видимого конфликта: два друга прогуливаются по кварталу и разговаривают с разными интересными персонажами. Посыл ясен: это рассказ о людях, недавно приехавших в город, об иммигрантах, которые много и тяжело работают, стараясь пробиться в этой жизни. И о том, что необычные вещи принимаются как данность.

И еще мне очень понравился язык.

Я прочитал рассказ, перечитал, потом прочитал громко вслух и попытался во всем разобраться. Так и не додумался, что такое «лента „Дорт“» (полагаю, Лафферти и сам этого не знал). Я чувствовал: если смогу понять, как выстроена эта история, как она сконструирована, – возможно, пойму, как вообще надо писать.

Мне понравилась речь людей в лачугах. Хотелось научиться говорить как машинистка или ее сестра из бара. Я надеялся, что когда-нибудь смогу произнести что-то вроде: «Заметьте, как ловко я ухожу от ответа», – но возможности так и не представилось. И у меня только один язык, так что сказать: «А это я делаю моим другим языком» – тоже вряд ли бы удалось.

Став старше, я перечитывал этот рассказ как минимум раз в год, и он мне все так же нравился. Он с сумасшедшинкой, и в нем много гротеска, но вместе с тем это великолепная глубокая история о бедном рабочем люде, об одном квартале в Оклахоме, куда приезжают новые люди и стараются изо всех сил стать своими. История об иммиграции, о том, какие знания привозят с собой приезжие. История о раскрытых секретах.

И еще это история о писателе, о местах, где он черпал свои идеи. Я представляю себе, как Рэй Лафферти идет в местный бар мимо лачуги, которую прежде никогда не видел. И в тот же вечер возвращается домой с готовым рассказом в голове.

Безлюдный переулок[49]49
  Перевод А. Э. Графова.


[Закрыть]

В этом квартале хватало разных затейников.

Повстречав там Джима Бумера, Арт Слик спросил его:

– Ходил когда-нибудь вон по той улице?

– Сейчас – нет, а мальчишкой – бывало. Помню тут одного лекаря… Он ютился в палатке – летом, когда сгорела фабрика комбинезонов. Улица-то всего в один квартал длиной, а потом упирается в железнодорожную насыпь. Несколько лачужек, а вокруг бурьян растет – вот и вся улица… Правда, сейчас эти развалюшки как-то не так выглядят. Вроде и побольше их стало. А я думал, их давно снесли.

– Джим, я два часа смотрю на тот крайний домик. Утром сюда пригнали тягач с сорокафутовым прицепом и стали грузить его картонными коробками, каждая три фута в длину, торец дюймов восемь на восемь. Они их таскали из этой лачужки. Видишь желоб? По нему спускали. Такая картонка потянет фунтов на тридцать пять – я видел, как парни надрывались. Джим, они нагрузили прицеп с верхом, и тягач его уволок.

– Что же тут такого особенного?

– Джим, я тебе говорю, что прицеп нагрузили с верхом! Машина еле с места сдвинулась, – думаю, на ней было не меньше шестидесяти тысяч фунтов. Грузили по паре картонок за семь секунд – и так два часа! Это же две тыщи картонок!

– Да кто теперь соблюдает норму загрузки? Следить некому.

– Джим, а домик-то – что коробка из-под печенья, у него стенки семь на семь футов, и дверь на полстенки. Прямо за дверью в кресле сидел человек за хлипким столиком. Больше в эту комнатку ничего не запихнешь. В другой половине, откуда желоб идет, что-то еще есть. На тот прицеп влезло бы штук шесть таких домиков!

– Давай-ка его измерим, – сказал Джим Бумер. – Может быть, он на самом деле побольше, чем кажется.

Вывеска на хижине гласила: «ДЕЛАЕМ – ПРОДАЕМ – ПЕРЕВОЗИМ – ЧТО УГОДНО ПО ЗАМЕНЬШЕННЫМ ЦЕНАМ». Старой стальной рулеткой Джим Бумер измерил домик. Он оказался кубом с ребром в семь футов. Он стоял на опорах из битых кирпичей, так что при желании можно было под него заглянуть.

– Хотите, продам вам за доллар новую пятидесятифутовую рулетку? – предложил человек, сидевший в домике. – А старую можете выбросить.

И он достал из ящика стола стальную рулетку.

Арт Слик отлично видел, что столик был безо всяких ящиков.

– На пружине, имеет родиевое покрытие, лента «Дорт», шарнир «Рэмси», заключена в футляр, – добавил продавец.

Джим Бумер заплатил ему доллар и спросил:

– И много у вас таких рулеток?

– Могу приготовить к погрузке сто тысяч за десять минут. Если берете оптом, то уступлю по восемьдесят восемь центов за штуку.

– Утром вы грузили машину такими же рулетками? – спросил Арт.

– Да нет, там было что-то другое. Раньше я никогда не делал рулеток. Только сейчас вот решил сделать для вас одну, глядя, какой старой и изломанной вы измеряете мой дом.

Арт и Джим перешли к обшарпанному соседнему домику с вывеской: «СТЕНОГРАФИСТКА». Этот был еще меньше, футов шесть на шесть. Изнутри доносилось стрекотание пишущей машинки. Едва они открыли дверь, стук прекратился.

На стуле за столиком сидела хорошенькая брюнетка. Больше в комнате не было ничего, в том числе и пишущей машинки.

– Мне послышалось, здесь машинка стучала, – сказал Арт.

– Это я сама, – улыбнулась девушка. – Иногда для развлечения стучу, как пишущая машинка. Чтобы все думать, что здесь стенографистка.

– А если кто-нибудь войдет да и попросит что-то напечатать?

– А как вы думать? Напечатаю, и все.

– Напечатаете мне письмо?

– О чем говорить, приятель, сделаю. Без помарок, в двух экземплярах, двадцать пять центов страница, есть конверты с марками.

– Посмотрим, как вы это делаете. Печатайте, я продиктую.

– Сперва диктуйте, а потом я напечатать. Нет смысла делать две вещи одним разом.

Арт, чувствуя себя последним дураком, пробубнил длинное витиеватое письмо, которое уже несколько дней собирался написать, а девушка сидела, подчищала ногти пилочкой. И перебила только раз.

– Почему это машинистки вечно сидеть и возиться со своими ногтями? – спросила она его. – Я тоже так стараюсь делать. Подпилю ногти, потом немного отращу, а потом опять подпилю. Целое утро только этим и занимаюсь. По-моему, глупо.

– Вот и все, – сказал Арт, кончив диктовать.

– А вы не прибавить в конце «люблю, целую»? – спросила девушка.

– С какой стати? Письмо деловое, и человека этого я едва знаю.

– Я всегда так писать людям, которых едва знаю, – сказала девушка. – Письмо на три страницы. Это семьдесят пять центов. Пожалуйста, выйдите секунд на десять. Не могу при вас печатать.

Дверь захлопнулась, и воцарилась тишина.

– Эй, девушка, – крикнул Арт, – чем вы там занимаетесь?

Из домика донеслось:

– Вам что, нужно еще и память подправить? Уже забыли о своем заказе? Письмо печатаю.

– Почему же машинки не слышно?

– Это еще зачем? Для правдоподобия? Надо бы за это брать отдельную плату.

За дверью хихикнули, и секунд пять машинка стрекотала как пулемет. Потом девушка открыла дверь и вручила Арту текст на трех страницах. Действительно, письмо было напечатано безукоризненно.

– Что-то тут не так, – сказал Арт.

– Да что вы! Синтаксис ваш собственный, сэр. А разве надо было выправить?

– Нет, я не о том. Девочка, скажи по чести, как твой сосед умудряется доверху нагрузить машину товаром из дома, который в десять раз меньше этой машины?

– Так ведь и цены заменьшены.

– Ага. Он тоже вроде тебя. Откуда вы такие?

– Он мой дядя-брат. И мы называть себя индейцами племени инномини.

– Нет такого племени, – твердо сказал Джим Бумер.

– Разве? Тогда придется придумать что-нибудь еще… Но звучит очень по-индейски, согласитесь! А какое самое лучшее индейское племя?

– Шауни, – ответил Джим Бумер.

– О’кей, тогда мы – индейцы шауни. Нам это пара пустяков.

– Шауни уже заняты, – сказал Бумер. – Я сам шауни и всех шауни в городе знаю наперечет.

– Салют, братец! – крикнула девушка и подмигнула. – Это как в той шутке, которую я заучила, только начинаться там по-другому… Видишь, какая я хитренькая: о чем ты ни спросить, у меня уже ответ готов.

– С тебя двадцать пять центов сдачи, – сказал Арт.

– Да я знаю, – сказала девушка. – У меня из головы выскочить, что там на обратной стороне двадцатипятицентовой монетки… Заговариваю вам зубы, а сама стараюсь припомнить. Ну конечно, там такая смешная птичка сидеть на вязанке хвороста. Сейчас я ее кончу. Готово. – Она вручила Арту Слику двадцатипятицентовик. – А вы, уж пожалуйста, рассказывайте, что здесь поблизости есть лапочка-машинистка, которая отлично печатать письма.

– Без пишущей машинки, – добавил Арт Слик. – Пошли, Джим.

– Люблю, целую! – крикнула им вслед девушка.

Рядом стояла маленькая убогая пивная под вывеской «КЛУБ ХЛАДНОКРОВНЫХ». Буфетчица была похожа на машинистку, как родная сестра.

– Мы бы взяли по бутылке «Будвайзера», – сказал Арт. – Но ваши запасы, я вижу, на нуле.

– А зачем запасы? – спросила девушка. – Вот ваше пиво.

Арт поверил бы, что бутылки она достала из рукава, но платье у нее было без рукавов.

Пиво оказалось холодным и вкусным.

– Вы не знаете, девушка, как это ваш сосед на углу делает товар из ничего и тут же грузит им машину.

– А вещи делаются из чего-то! – вставил Джим Бумер.

– А вот и нет! – сказала девушка. – Я учу вашего языка. Эти слова я знаю. «Из чего-то» собирают, а не делают. А он делает.

– Забавно, – удивился Слик, – на этой бутылке написано «Будвизер», а правильно – «Будвайзер».

– Ой, какая же я простофиля! Не могла вспомнить, как это пишется; на одной бутылке написала правильно, а на другой – нет. Вчера вот тоже один посетитель попросить бутылку пива «Прогресс», а я на ней написать «Прогеррс». Сбиваюсь иногда. Сейчас исправлю.

Она провела рукой по этикетке, и надпись стала верной.

– Но ведь чтобы печатать типографским способом, надо сперва сделать клише! – запротестовал Слик.

– Все проще простого, – сказала буфетчица. – Только надо быть повнимательнее. Как-то я по ошибке сделала пиво «Джекс» в бутылке из-под «Шлица», и посетитель был недоволен. Я взяла у него эту бутылку, раз-два, поменяла вкус пива и дала ему, будто б новую. «Это у нас освещение такое, что стекло кажется коричневым», – сказала я ему. И тут сообразила, что у нас вовсе никакого освещения нет! Пришлось быстренько сделать бутылку зеленой. Еще бы мне не ошибаться, ведь я такая бестолковая.

– В самом деле, у вас тут нет ни лампочек, ни окон. А светло, – сказал Слик. – И холодильника у вас нет. Во всем этом квартале нет электричества. Почему же у вас холодное пиво?

– Прекрасное холодное пиво, не правда ли? Заметьте, как ловко я ухожу от ответа. Добрые люди, не хотите ли еще по бутылочке?

– Хотим. Заодно поглядим, откуда вы их достаете, – сказал Слик.

– Смотрите, сзади змея, змея! – вскрикнула девушка. – Ого, как вы подпрыгнули! – засмеялась она. – Это же шутка. Неужели я стану держать змей в таком хорошем баре?

Перед ними тем временем появились откуда-то еще две бутылки.

– Когда же вы появились в этом квартале? – спросил Бумер.

– Кто за этим следит? – ответила девушка. – Люди приходят и уходят.

– Вы не местные, – сказал Слик. – И нигде я таких не встречал. Откуда вы взялись? С Юпитера?

– Кому он нужен, ваш Юпитер? – возмутилась девушка. – Там и торговать не с кем, кроме как с кучкой насекомых. Только хвост отморозишь.

– Девушка, а вы нас не разыгрываете? – спросил Слик.

– Я сильно стараюсь. Выучила много шуток, но еще не умею ими шутить. Я улучшаюсь, ведь хозяйка бара должна быть веселой, чтобы людям хотелось снова к ней зайти.

– А что в том домике у железной дороги?

– Сегодня моя сестра-кузина открыла там салон. Отращивает лысым волосы. Любого цвета. Я ей говорила, что она спятила. Пустое дело. Будь им нужны волосы, стали бы люди ходить лысыми?

– Она и вправду может отращивать волосы? – спросил Слик.

– А как же! Вы сами не можете, что ли?

В квартале стояли еще три-четыре обшарпанных лавчонки, которых Арт и Джим не заметили, когда входили в «Клуб хладнокровных».

– По-моему, этой развалюшки тут раньше не было, – сказал Бумер человеку, стоявшему у последнего из домов.

– А я ее только что сделал, – ответил тот.

Старые доски, ржавые гвозди… Он ее только что сделал!

– А почему вы… э… не построили дом поприличнее, раз уж взялись за это? – спросил Слик.

– Меньше подозрений. Если вдруг появляется старый дом, на него никто и не смотрит. Мы здесь люди новые и пока что хотим осмотреться, не привлекая особого внимания. Вот я и думаю, что бы мне сделать. Как вы считаете, найдут здесь сбыт отличные автомобили, долларов по сто за штуку? Хотя, пожалуй, при их изготовлении придется считаться с местными религиозными традициями.

– То есть? – спросил Слик.

– Культ предков. Хотя все уже отлично работает на естественной энергии, у машины должны быть пережитки прошлого, бензобак и дизель. Ну что ж, я их встрою. Подождите, сделаю вам машину за три минуты.

– Машина у меня уже есть, – сказал Слик. – Пошли, Джим.

Арт с Джимом повернули назад.

– А я все гадал: что творится в этом квартале, куда никто никогда не заглядывает? – сказал Слик. – Уйма в нашем городе занятных местечек, стоит только поискать.

– В тех лачугах, что стояли здесь раньше, тоже жило несколько странных парней, – сказал Бумер. – Я кое-кого встречал в «Красном петухе». Один умел кулдыкать индюком. Другой мог вращать глазами одновременно – правым по часовой стрелке, левым против. А работали на маслозаводе, сгребали пустые хлопковые коробочки, пока он не сгорел.

Приятели поравнялись с хижиной стенографистки.

– Эй, милая, а если серьезно, как это ты печатаешь без пишущей машинки? – спросил Слик.

– На машинке слишком небыстро.

– Я спросил не «почему», а «как»?

– Поняла. Но до чего ловко я увертываюсь от твоих вопросов! Пожалуй, выращу-ка к завтрашнему утру у себя перед конторой дуб, чтобы давал тень. Люди добрые, у вас в кармане желудя не найдется?

– Н-нет. А как же ты все-таки печатаешь?

– Дай слово, что никому не скажешь.

– Даю.

– Я печатаю языком, – сказала девушка.

Арт и Джим не торопясь пошли дальше.

– А чем ты делаешь второй экземпляр? – крикнул вдруг Джим Бумер.

– Вторым языком, – ответила девушка.

Из углового дома опять грузили товар в сорокафутовый трейлер. По желобу ползли связки водопроводных труб со стенками толщиной в полдюйма и длиной футов по двадцать. Жесткие трубы двадцатифутовой длины – из семифутовой развалюшки.

– Не понимаю, как он может загружать товаром из такой маленькой лавчонки целые машины? – не унимался Слик.

– Девчонка же сказала – по заменьшенным ценам, – ответил Бумер. – Зайдем-ка в «Красный петух». Может быть, там тоже что-нибудь затевается. В этом квартале всегда хватало разных затейников.

Прокатись в консервной банке

Рассказ «Ride a Tin Can» завершен в апреле 1960 г., доработан в марте 1969 г. и опубликован в журнале «If» в апреле 1970 г. Включен в авторский сборник «Strange Doings» («Странные дела», 1972).

Предисловие[50]50
  Перевод М. А. Литвиновой.


[Закрыть]
Нил Гейман

Переписываясь с Лафферти в ранней юности, я спросил у него, какие из собственных рассказов ему нравятся больше всего. Он назвал четыре. Три из них я уже прочитал и полюбил – «Джинни, окутанная солнцем», «Конфигурация северного берега» и «Продолжение на следующем камне». Четвертый пока не попадался мне на глаза – «Прокатись в консервной банке».

Я пошел в книжный, купил сборник «Странные дела» и прочитал рассказ.

И был страшно разочарован. И очень сильно расстроен.

Думаю, я, как обычно, ждал радостного душевного подъема. Хотел, чтобы получилось, как всегда с Лафферти: этот его апокалипсис, наполненный забавными происшествиями, в итоге всегда наполняет душу удовольствием и даже весельем. А здесь? Существа, именуемые шелни, шли навстречу своему апокалипсису – шли весело и с удовольствием…

Я захлопнул книгу с ощущением, что прочитал самую печальную историю в мире. Мне казалось, что мною манипулируют: в конце я едва не расплакался, хотя манера повествования не допускала такой реакции. И я не поверил слезам. Рассказ заставил меня разочароваться в человечестве. Я мог восхищаться этой историей, но не сумел полюбить ее и не хотел возвращаться к ней снова.

Став старше, я вернулся к рассказу и полюбил его всей душой. Полюбил за необычную структуру: три небольшие сказки, понимание которых приходит лишь в самом конце; полюбил за сотворение мира, который так и остался неочерченным полностью; полюбил за отношения между шелни и скоки, лягушками и деревьями. И за Холли Харкель, человеческую девушку, которой хватило духу быть гоблином – для того, чтобы разговаривать с гоблинами в норе под корнями дерева, а потом прокатиться, как и они, в консервной банке.

Эту историю никто, кроме Лафферти, не мог ни написать, ни даже просто вообразить. Никто не сумел бы так сдержанно и без лишних слов рассказать о боли геноцида. Я думаю: «Нет, мы не такие плохие. Мы лучше. Наверняка мы должны быть лучше, правда?» И еще я думаю: «Как же ему удалось написать такую историю? Так легко написать эту невыносимо тяжелую историю?»

Но ему удалось. Я не знаю как.

Можете плакать. Это нормально.

Прокатись в консервной банке[51]51
  Перевод С. В. Гонтарева.


[Закрыть]

Я пишу об одном очень неприятном деле. Это не протест, протестовать бесполезно. Холли больше нет, а через день-два не останется и шелни, если кто-то из них вообще жив. Просто я хочу рассказать, как все произошло.

Меня зовут Винсент Ванхузер. Мне и моей коллеге Холли Харкель разрешили записать фольклор шелни и даже выделили на это деньги: за нас ходатайствовал наш координатор, старик Джон Холмберг. Это было неожиданно, потому что для меня и моих коллег Холмберг – враг номер один.

– Мы уже истратили кучу денег, чтобы записать нюансы хрюканья свиней и шорохи дождевых червей, – сказал мне Холмберг. – Записали, как пищат сотни грызунов в беличьем колесе. У нас огромные фонотеки разнообразного чириканья, кудахтанья и гоготанья птиц и псевдопернатых. Почему не пополнить каталог и голосами шелни? Лично я не верю, что их стук по корням или гудение в сушеные тыквы имеет хоть какое-то отношение к музыке. Что их песни, которые они якобы поют, содержат осмысленные слова – их там не больше, чем в скрипе несмазанных петель. Кстати, скрипы дверей, более тридцати тысяч дверей, мы тоже записали. И кое-что похлеще. Так что давайте увековечим еще и шелни, чтобы ваше навязчивое желание исполнилось. Но торопитесь, их осталось не так уж много… Да, и хочу добавить с искренним сочувствием: любой человек с внешностью мисс Харкель заслуживает исполнения самых сокровенных своих желаний. Хотя бы из простой справедливости. Что касается расходов на экспедицию, их оплатит компания – производитель готовых завтраков «Поющая свинка». Время от времени владельцев крупных компаний мучают угрызения совести, и, чтобы заглушить ее голос, они делают взнос в тот или иной фонд. Суммы, как правило, незначительные, соответствующие глубине их страданий. Но если разумно распорядиться средствами, на вашу экспедицию хватит.

Таким образом вопрос с финансированием был решен, и мы с Холли отправились в путешествие.

Надо сказать, Холли уже давно заработала себе дурную славу своими заявлениями, будто бы она понимает язык животных. А когда она объявила, что сумеет понять и шелни, негодованию коллег не было предела. Это не поддавалось никакой логике. Ведь не пострадала же репутация капитана Шарбоне, утверждавшего, что он понимает разговоры приматов на одной из планет, хотя это была явная ложь. Не пострадало и реноме Мейровича, когда тот сообщил, что видит эзотерический смысл в узорах, образуемых пометом полевок. А вот заявления гоблинолицей Холли – и не только о том, что она быстро разберется в языке шелни, но и о том, что шелни вовсе не жалкие падальщики, а чистокровные гоблины, исполняющие настоящую гоблинскую музыку и настоящие гоблинские песни, – ее заявления принимались в штыки.

Казалось, сердце и душа Холли слишком велики для ее карликового тела, а мозг – для ее курьезно маленькой головы. Думаю, именно поэтому всю ее покрывали бугры. Она состояла целиком из любви, заботы и смеха, которые так и выпирали из ее узкой фигуры. Ее уродство выглядело необычно, и, подозреваю, ей нравилось демонстрировать его миру. Она любила змей, жаб, обезьян и прочие невозвышенные виды. Изучая их, она становилась похожа на них. Превращалась в змею, когда мы наблюдали за змеями, или в жабу, когда те были объектом наших исследований. Живых существ она изучала не только снаружи, но и изнутри. И в этом тоже добивалась редкостного сходства.

Шелни она полюбила с первого взгляда. И сама стала как шелни, причем не особо ей пришлось меняться для этого. Она двигалась, как шелни. Перебегала с места на место, как шелни. Лазила на деревья, как шелни. Спускалась по стволу по-беличьи, головой вниз, – как шелни. Мне и раньше она казалась не совсем человеком. А сейчас она жадно впитывала все, что касалось шелни, торопясь сделать как можно больше, «пока они не исчезли».

Что касается самих шелни, то некоторые ученые отнесли их к гуманоидам – правда, после этого вынужденно ушли в глухую оборону. Если шелни и были гуманоидами, то, несомненно, самыми мелкими и странными из всех. Но мы, собиратели фольклора, интуитивно чувствовали: на самом деле они чистой воды гоблины, и словосочетание «чистая вода», на мой взгляд, очень им подходит. Самые крупные из них ростом не дотягивали до трех футов, а самые старые – до семи лет. Пожалуй, во Вселенной не найдешь существ уродливее них, но их уродство не отталкивало. В них не было ни капли зла. Ученые, проводившие с ними опыты, констатировали отсутствие у них разума. Шелни дружелюбны и открыты. Слишком дружелюбны и открыты, на свою голову. Их доверчивость не имела границ. Но человеческого в них было не больше, чем в эльфе или великане-людоеде. И гораздо меньше, чем в обезьяне.

– А вот и их логово, – объявила Холли, разгадав его местоположение в первый же день (это было позавчера). – Прямо под этим деревом. Туда ведет проход между корнями. Защищая докторскую по первобытной музыке, я и представить не могла, что когда-то сама навещу малюток под деревом. По крайней мере, не сильно на это надеялась. Жаль, нас очень многому не научили. И даже был период, когда я вообще перестала верить в гоблинов.

Последнее утверждение прозвучало неубедительно.

Внезапно Холли нырнула в нору головой вперед, как суслик или земляная белка. Или как шелни. Я последовал за ней – со всей осторожностью и отнюдь не головой вперед. Придется мне изучать шелни снаружи. Я не смогу мысленно влезть в зеленую кожу гоблинов, не сумею квакать, как они, распевать на лягушачьем языке, не почувствую, отчего эти пучеглазы так пучат глаза. Я не смогу даже определить, где их норы.

И на дне норы, у входа в само логово, произошла встреча, совершенно невероятная, хоть я видел все собственными глазами и слышал собственными ушами. Да, я слышал этот разговор, – наверно, уши мои обрели сверхъестественную настройку. Напоминающая лягушачье кваканье беседа происходила между Холли и охранявшим убежище пятилетним старцем. Их речь отдаленно напоминала английскую, так что суть я уловил.

– Тук-тук.

– Ты не друг.

– Чужая с воли.

– Кто ты?

– Холли.

– Что за напа́сть?

– Внутрь попасть.

И нас впустили. Если вы думаете, что можно войти в убежище шелни, предварительно не перебросившись рифмованными фразами с охраняющим вход пятилетним старцем, то, очевидно, вы ни разу не бывали в таких местах. И пусть филологи утверждают, что «речь» шелни – не более чем бессмысленное кваканье, Холли всегда воспринимала ее как осмысленный набор слов. А иногда, в моменты просветления, и я тоже.

Холли твердила мне, что шелни используют английский язык в пределах возможностей своего голосового аппарата. При первой встрече они рассказали, что у них не было своего языка, потому что его никто для них не придумал. Но потом они услышали английский и с тех пор разговаривают на нем. «Мы могли бы заплатить за использование языка, если бы у нас было чем», – признались они. Это был лягушачий, квакающий диалект английского, и только человек с незамусоренным слухом мог уловить смысл.

Я занялся записывающим устройством, а Холли занялась шелни. И те очень скоро согласились сыграть на своих кувшинообразных флейтах. Лягушачья музыка! Невыразимо печальный вой ирландских лисов. Мелодичное переругивание грача, ворона и галки. Странные, но приятные короткие пассажи, звучащие как будто из-под воды. По крайней мере, трудно представить, чтобы эту музыку играли не под землей.

Мелодии по-детски короткие, без настоящей аранжировки – хотя аранжировка вполне могла быть, раз у музыкантов имелось семь по-разному звучащих флейт неодинаковой формы. Но в музыке присутствовала истинная мелодичность: краткая, полноценная, законченная – карликовое совершенство. Подземные фуги, наполненные кровью червей и холодные, как сок корней. Песни цикады, кузнечика и сверчка.

Кувшинофлейты сдавленно хихикали, и Холли попросила одного из старейших рассказать какие-нибудь сказки. Приведу здесь две из записанных в первый день. Те, кто слушает их сегодня, говорят, что различают лишь кваканье. Но я слушал их вместе с Холли, и она мне помогала. Так что, переслушивая их сегодня, я отлично понимаю лягушачье-квакающий английский шелни.

И вы их послушайте, скверные потомки! Не уверен, что вы достойны даже такой малости от шелни.

КАК ШЕЛНИ ПОТЕРЯЛ ПОГРЕБАЛЬНЫЙ ЗУБ

Рассказывают об этом так.

Однажды шелни потерял погребальный зуб. Произошло это еще до того, как он умер. В начале жизни у каждого шелни по шесть зубов, и каждый год он теряет по одному. Перед смертью остается один зуб, который он отдает скоки-могильщику как плату за погребение. Но наш шелни то ли потерял два зуба в один год, то ли подзадержался на этом свете – зуба у него не было.

И вот он умер, и ему нечем было оплатить погребение.

– Я не буду хоронить тебя, раз нет зуба для оплаты, – заявил скоки-могильщик. – Почему я должен работать бесплатно?

– Тогда я похороню себя сам, – ответил мертвый шелни.

– Ты не знаешь, как хоронить, – возразил скоки-могильщик, – не знаешь, где есть свободное место. Ты увидишь, что все места заняты. У меня соглашение: все должны говорить всем, что места заняты и хоронить имеет право только могильщик. Это моя работа.

Но мертвый шелни все равно пошел выбирать место для могилы. Сначала решил вырыть яму на лугу, но, где бы ни копал, повсюду находил мертвых шелни, скоки или лягушек. И все требовали обратно забросать их землей.

Он принялся копать ямы в долине, но и там было то же самое. Он стал копать ямы на холме, но и холм оказался занят. Тогда он пошел прочь, плача от горя, потому что не нашел места для упокоения.

Он спросил у птиц, можно ли остаться на их дереве. Птицы ответили: нельзя. Они не могут позволить жить на дереве всяким мертвецам.

Он спросил у рыб, можно ли остаться в их пруду. Рыбы сказали: нельзя. Они не пустят к себе в пруд чужого мертвеца.

Он спросил у лисиц, можно ли спать у них в норе. И они ответили: нельзя. Когда он был живой, он им нравился, но у мертвеца друзей не бывает.

Так и бродит с тех пор неприкаянный шелни, не находя места для упокоения. И скитаться ему до тех пор, пока не найдет погребальный зуб.

Вот как рассказывают.

Один комментарий к этой погребальной истории. У шелни все умершие заботливо похоронены. При этом хорошо видно, что могилы выкопаны не шестипалыми руками шелни, а сильными, когтистыми семипалыми лапами скоки. То есть скоки-могильщик – не просто сказочный персонаж. При этом сами скоки, превосходящие шелни – хоть и незначительно – в развитии, своих соплеменников не хоронят.

К тому же вы не найдете останков шелни, пролежавших в земле больше тридцати лет. Беспорядочно лежащих или ископаемых шелни нет вообще, хотя останки остальных местных видов не редкость.

А вот вторая сказка (записанная в тот же день).

КАК ШЕЛНИ СТАЛ ДЕРЕВОМ

Вот как ее рассказывают.

Жила-была женщина – ни шелни, ни скоки, ни лягушка. Небесная женщина. Однажды она шла с ребенком на руках и села отдохнуть под деревом. А под тем деревом жили шелни. Когда она встала, чтобы идти дальше, то по ошибке взяла ребенка шелни. А ее ребенок как раз спал. Потом пришла женщина-шелни, чтобы забрать своего ребенка, и не поняла, что произошла ошибка и это ребенок небесного народа.

– О, как странно порозовела у него кожа и ввалились глаза! – удивилась женщина-шелни. – Отчего бы это?

Она унесла его к себе, и с тех пор он живет у шелни. А те со временем перестали замечать, что он не такой, как все.

Никто не знает, что подумала небесная женщина, когда принесла домой ребенка шелни и взглянула на него. Но она оставила его у себя, и ребенок рос очень милым, милее многих.

На следующий год этот юный шелни гулял по лесу и вдруг сказал:

– Я не чувствую себя небесным человеком. Тогда кто я? Я не утка и не лягушка. Если птица, то какого вида? А больше и быть-то некем. Может, я дерево?

Для этого были основания. Мы, шелни, действительно слегка похожи на деревья и даже умеем чувствовать, как деревья.

Потому этот шелни пустил корни, покрылся корой и очень старался быть деревом. Он стойко переносил тяготы древесной жизни. Его обгрызали козы и гобнии, лизали шершавыми языками коровы и кромии, по нему ползали слизняки, на него гадили твари без названия. А некоторую часть его отпилили на дрова.

Зато он чувствовал музыку: она овладевала им, распространяясь от пальцев ног вверх до кончиков волос, и он понимал, что именно этой музыки ему раньше не хватало. Эту музыку – а ее исполняют на кувшинофлейтах и зубьях поющих вилок – вы слышите прямо сейчас.

А потом птичка объяснила ему, что он никакое не дерево, но перестать расти как дерево было уже поздно. «В норе под корнями поселились твои братья, сестры и родственники, – сказала птичка. – И где им жить, если ты перестанешь быть деревом?»

Так и стоит это дерево – прямо здесь, над нашим убежищем. Оно – наш брат, который потерялся и забыл, что он шелни.

Именно так об этом рассказывают.

На второй день я заметил, что Холли еще сильнее напоминает шелни. Она становилась похожей на любых созданий, которых мы изучали. Холли считала, что шелни наделены разумом, и я отчасти с ней соглашался. А вот соответствующий параграф в Базовом руководстве утверждал обратное: