Текст книги "Великая Ордалия"

Вызовы налетели порывом буйного гнева.

– Но тогда… тогда Бог должен сообщать нам… сообщать нам все, что необходимо?

Снисходительная печаль и долгий вздох: с таким выражением обычно рассказывают о войне, не вполне еще пережитой.

– Не правда ли, с нашей стороны самонадеянно предполагать, что пророки несут людям слово Божье?

Пройас застыл в неподвижности на три удара сердца.

– Каково же тогда их предназначение?

– Разве это не ясно? Нести Богу слова людей.

Люди сотворены, люди рождаются, но пропорции всегда ускользают от них. Они могут только догадываться, но никогда не видят, они могут предполагать линии своей жизни, следуя тем крючкам, которые замечают в других. Пройас был проклят самим фактом своего рождения, а затем обречен на еще горшее тем, что сделала из него жизнь. Ему принадлежала блуждающая душа, душа философа, если говорить в терминах Ближней Древности. Но притом душа эта была взыскующей, она требовала ясности и твердости. Младенцем он спал на руках своей матери, не обращая внимания на домашние или дворцовые шумы. Такие пустяки его не беспокоили, пока любящие руки обнимали его, пока ему улыбалось любимое лицо.

Живые не должны докучать мертвым…

И вот все, что он получил от Келлхуса за двадцать лет: мутный сон убежденности.

– Но почему? – возопил Пройас.

Настало время будить его, выпускать к ужасам реальности.

– Твой вопрос сам отвечает на себя.

Голготтерат не терпит спящих.

– Нет! – отрезал экзальт-генерал. – Никаких больше загадок! Прошу тебя! Умоляю!

Улыбку Келлхуса наполняло сухое и смертельно искреннее ободрение – так благородный и бесстрашный отец укрепляет своих сыновей перед собственной смертью. Он отвернулся, как бы для того чтобы не быть свидетелем той постыдной вспышки, которой поддался его ученик, и взял в руку стоявший рядом графин, чтобы налить собеседнику энпоя.

– Ты спрашиваешь, потому что ищешь причины, – проговорил он, передавая пьянящий пенистый напиток королю-верующему. – Ты ищешь причины, потому что не полон…

Пройас посмотрел на него над краем чаши взглядом обиженного ребенка. Келлхус ощутил сладость и теплоту напитка собственным языком и горлом.

– Причина – всего лишь шнурок для мысли, – продолжил он, – способ, которым мы увязываем малые фрагменты во фрагменты большие, наделяем дыханием то вечное, что не имеет дыхания, не имеет и не нуждается в нем. Богу нет нужды дышать.

Логос.

Пройас по-прежнему не понимал, но был умиротворен этим утешительным тоном. Гнев еще возбуждал его – гнев той разновидности, что лишает страха мальчишек, выведенных из себя старшими братьями. Однако вопреки всему его надежда – давно отрицаемое стремление знать – все еще занимала заложенные кирпичами высоты его духа…

Ожидавшие ниспровержения.

– Чтобы стать всем, Пройас, Бог должен быть сразу и больше, и меньше себя.

– Меньше? Как это?

– Он должен сделаться конечным. Человеком. Подобным Айнри Сейену. Подобным мне… чтобы стать всем, оно должно познать невежество, претерпеть страдание, страх и смят…

– A любовь? – вскричал экзальт-генерал. – Как насчет любви?

Впервые за тот вечер Анасуримбор Келлхус удивился. Именно Любовь удерживала Жизнь в противоположности Истине… служила тем шнурком, который увязывает мириады отдельных людей в племена и народы.

– Да. Более всего.

Любовь в большей степени, чем разум, служила его оружием.

– Более всего… – тусклым голосом отозвался Пройас, проталкивая слова сквозь засыпавший его песок оцепенения, утомления обессилевшего разума, запыхавшегося сердца. – Но почему?

В действительности он не хочет это узнать.

Место, именуемое Анасуримбор Келлхус, вдохнуло все внутренние соображения, нацелив каждое произнесенное слово на душу, утопавшую перед ним в воздухе.

– Благодаря всем связанным с нею страстям нет ничего более чуждого Богу, чем любовь.

Голова на шесте за его спиной.

Как поступит Нерсей Пройас, первый среди королей-верующих, с открытой ему истиной?

Это и было предметом изучения.

Укрытая ковром почва не столько крутилась, сколько вворачивалась, скручивая предметы, слишком фундаментальные для того, чтобы кровоточить. Смятение. Вопросы, пожиравшие вопросы, уничтожая саму возможность вопроса. И инверсии, богохульные вовне и по сути и к тому же предельно губительные в своих последствиях.

Стоящие вверх ногами пророки, доставляющие на Небеса людское слово?

И вывернутый наизнанку Бог?

Мятежные откровения редко являются сразу в целостности. Они подобны тем проволокам, которые айнонцы вталкивают в глотки бежавших и пойманных рабов. Извивающиеся и пронзающие, еще более перепутывающиеся в результате движений обычного пищеварения предметы, удушающие изнутри, убивающие один изнемогающий орган за другим.

Двадцать лет раболепной преданности перевернуты и рассыпаны. Двадцать лет веры, истинной, глубокой, способной объявить убийство святым деянием.

Как? Как воспримут заудуньяни ниспровержение своих самых искренних верований?

Глаза человека дергались, выдавая внутренний жар.

– Н-но… но что ты сказал… К-как должен человек поклоняться?

Келлхус не стал отвечать сразу, дожидаясь неизбежного безмолвного вопроса.

– Сомневайся, – наконец произнес он, захватывая взгляд ученика железным кулаком собственного взгляда. – Вопрошай, но не так, как вопрошают коллегиане или патроны, а так, как вопрошают недоумевающие, как те, кто воистину взыскует пределы своего знания. Просить – значит преклонять колена, значит говорить: здесь да будет конец мой… Но разве может быть иначе? Бесконечное невозможно, Пройас, и поэтому люди имеют склонность скрывать этот факт за собственными отражениями – наделять Бога бородой и желаниями! И называть Оно – Он!

Изображая усталость, он поднес к челу обрамленную золотым сиянием руку.

– Но не так. Ужас. Ненависть к себе самому. Страдание, неведение и смятение. Лишь эти пути образуют честную дорогу к Богу.

Король-верующий поник лицом, подавил короткое рыдание.

– Это место… где ты сейчас находишься, Пройас. Вот тебе откровение. Бог не есть утешение. Бог не есть закон, не есть любовь, не есть разум, не есть любой другой инструмент нашей увечной конечности. У Бога нет голоса, нет облика, нет сердца или разума.

Человек зашелся рыданием… кашлем.

– Бог есть оно, не имеющее формы и абсолютное.

Тихое стенание, одновременно вопросительное и обвиняющее.

Как?

Место, именуемое Келлхус, наблюдало за тем, как король-верующий исчез в собственной сущности и сама суть его человечности растворилась, словно комок песка в быстрой воде. Отмечены отклонения. Предположения исправлены. И над всем расцвела вероятность, во всем разнообразии своих ветвей, новых возможностей, готовых пасть под твердым ножом реальности.

Изолированы причины.

– И что нам дастся за это? – выкашлял человек губами в слюнях и соплях.

Да, мой друг. Как насчет спасения?

– Никаких компенсаций, – ответило Место, – кроме знания.

– Знания того, что мы ничего не знаем!

– Именно.

– И значит?..

Печаль… испытующая печаль.

– Ты видишь? После всех этих лет ты наконец понял.

Мгновение ошеломленного взгляда, опухшее лицо качается, словно на палубе тонущего корабля. Человеку нет необходимости говорить, ибо Место слышит имя.

Ахкеймион.

Место улыбнулось, ибо вещи, катастрофические по своей сути, способны одновременно вмещать и тихую иронию.

– Учитель, которого ты отверг…

Лицо человека исказила гримаса обиды и недоверия. Челюсть отвисла. Губы сложились в беззвучный крик. Слюна паучьим серебром протянулась над пустотой рта…

– Он и есть тот пророк, которого ты всегда искал.

Место обнимало своего рыдающего раба, укачивало его на руках. Запах паленой баранины ниточкой сочился в затворенной палате.

– Так вот кто ты есть.

С горечью, без нотки вопроса. Так, как выносят покойного родича из места плача.

– Обманщик, – промолвило Место. – Лживый…

– Нет…

– Я дунианин, сын Ишуали. Плод чудовищного решения, принятого две тысячи лет назад… чудовищного решения… решения вывести новую породу человека – подобно тому, как люди размножают скотину и собак. Переделать так, как показалось разумным.

Он привлек к себе человека, опустил его вниз, так чтобы бородатое лицо тарелкой лежало на его коленях.

– Меня отправили выследить и убить собственного отца, – рекло Место, – которого отослали в мир передо мной… – Келлхус умолк, чтобы смахнуть прядку седеющих волос с чела человека. – Обнаружив слабость людей, я понял, что отец мой не может не обладать колоссальным могуществом и что мне необходима сила целых народов, чтобы одолеть его.

Конфликт представлений. Во что бы то ни стало опровергнуть те, что властвуют над душами людей. Истина столь же объективно и просто, как и удача, выделяет мертвецов среди побежденных.

– Посему я начал действовать как пророк, всегда отрицая, что являюсь им, зная, что разум мой потрясет тебя и твоих братьев и в конечном итоге вы сами провозгласите меня вашим пророком.

– Нет! Это…

– Так я овладел своим народом и Первой Священной войной…

Место провело длинными пальцами по щеке короля-верующего, от виска к челюсти. Оно знало, что те свирепые и беззаконные дни уже казались нереальными этому человеку. Внутри него остался осадок, оттиск свидетельства вспыхивал время от времени в снах и воспоминаниях. Галька с берега океана, и ничего более. Подобно всем прочим, кто выжил, его непрестанно бросало на берег и затягивало обратно.

– Отец предвидел это, он знал, что испытания, вставшие на моем пути, преобразуют меня, знал, что убийца, посланный Ишуалью, явится как его ученик.

Вздорная ярость. Детский гнев.

– Нет! Этого не мо!..

– Однако было и кое-что, чего он понять не сумел…

Недопустимая нерешительность. Надежда, пробивающаяся сквозь муку, сквозь удушье… мечтающая все обратить вспять, вернуть назад, сделать таким, каким оно было.

– Что? Что?

– Что испытание это доведет меня до безумия.

– Но ты же мой Господь! М-мое спасение!

– Карасканд… Кругораспятие…

– Нет, прекрати! Прекрати наконец! Я… Я умоляю тебя! Пожа…

– Я начал видеть… призраки, начал слышать голоса… Со мной что-то начало говорить.

– Прошу тебя… я-я…

– И пребывая в расстройстве, я слушал… и исполнял распоряжения.

Рыдания сотрясали человека, конвульсии осиротевшего ребенка. Однако слова эти произвели в Пройасе какое-то действо, словно его закрутили воротом и отпустили. Место ослабило хватку, опустило его к себе на колени. Налитые кровью глаза взирали на него, не зная ни позора, ни ярости.

– Я убил своего отца, – молвило Место.

– Бог! Это должен быть Бог! Бог…

– Нет, Пройас. Соберись с духом. Узри сей ужас!

Я возделываю поля…

Липкое дыхание. Взгляд искоса: душа пытается с подозрением отмахнуться от собственных предчувствий.

– Ты думаешь, ч-что этот голос… был твоим собственным?

И сжигаю их.

Место улыбнулось небрежной улыбкой, свойственной тем, кого не интересуют столь мелкие раздоры.

– Суть вещи кроется в ее происхождении, Пройас. Я не знаю, откуда приходит этот голос.

Надежда, просиявшая в своей неотложной необходимости.

– Небо! Он исходит с Неба! Разве ты не видишь?

Место снисходительно воззрилось на самого прекрасного из своих рабов.

– Тогда Небо сошло с ума.

Место приказало человеку раздеться, и он разделся.

Даже после стольких лет лишений тело человека оставалось прямым и стройным. Он был худощав, как худощавы все люди Ордалии; тени вычерчивали линии и соединения его плоти. Черные волосы покрывали бледно-оливковую кожу на груди. Спускаясь по животу, они сужались в полоску, вновь расширявшуюся внизу живота. Фаллос оставался скучным и вялым.

Ученик повесил голову, сминая бороду… водил по сторонам угрюмым и непонимающим взглядом.

Место подобрало вверх и отодвинуло вбок свою мантию, приветствуя прикосновение чистого воздуха. Оно подошло к человеку сзади, протянуло руку к горлу, нащупывая торопящийся пульс.

– Суть вещи… – пробормотало оно.

Провело членом по ягодицам человека…

Ощутило трепет кончиками пальцев…

И ввело. Запах фекалий и шипящей на огне баранины. Кашель, на самом деле бывший рыданием…

Глубоко… пока не слилось соединением Высших Душ.

Оно схватило человека, подняло его в воздух. И использовало так, как никто и никогда его не использовал.

И была голова на шесте за его спиной.

Все души скитаются. Но каким бы путем они ни шли, выбор не принадлежит им.

Вера навязывается всем нам. Даже самоубийце, творящему фетиш из непослушания и кичливость из жалобы, дана своя вера. Даже насмешнику, готовому осмеять все мироздание и посрамить солнце. Даже если он верит…

Вера столь же неизбежна, сколь мал человек. Дуновение за дуновением уносит людей мыльными пузырями в топь забвения. Нет другого предела, столь же крохотного, как наше сейчас, но таково владение человека, его эфемерная империя. Вера. Одна только вера связывает его с тем, что было, и тем, что будет, – с тем, что превосходит. Только вера соединяет руки с тем, иным, и не выпускает его. Она неизбежна, как страдание, и столь же естественна, как дыхание.

Меняется только объект веры…

Во что.

Пройас верил в Анасуримбора Келлхуса, верил, что он обитает в мире без горизонтов, где все сокровенное сосчитано и порабощено. Он пребывал здесь и теперь, в подобающем человеку смирении, одновременно повсюду в вечности – пока он верил. Какой ужас мог мир припасти для него, стоящего одесную святого аспект-императора? И куда бы его ни заносило, какие бы зверства он ни творил, Бог всегда пребывал с ним.

Но теперь оставил его.

Земля накренилась, все вокруг откатилось к горизонту. Пройас не столько вылетел, сколько выпал из Умбилики, не столько прошел, сколько провалился под холстиной ходов, – столь крутым, отвесным сделался его мир… каким был всегда.

Этот Бог был не для него. Паук… бесконечный и бесчеловечный.

И Келлхус не Его пророк.

Вера – обман, нечто низменное и подлое, стремящееся стать эпичным и славным – доказательством, отрицающим идиотскую незначительность, отрицающим истину.

И он всегда зависел от биений одинокого, бестолкового сердца. Он всегда был сором на поверхности безумного потока событий, снова побитым, снова тянущимся, пытающимся вцепиться в уверенность, которой не существует.

Им всегда пользовались, eго эксплуатировали! И он всегда был дураком! Дураком!

И всегда падал…

Он повалился на колени среди лохматых нангаэльских шатров, грозя кулаками образам мужеложства, переполнявшим его память. И съежился на месте сём, рыдая от утраты и бесчестья.

Вера… малость, передразнивающая величие, вид издали на ближнем фоне, победа тщеславия над ужасом.

Благословеннейшее невежество.

И ее больше не было.

Ужас пьянил, когда Пройас был молод.

В юности он всегда был героем, ослепленным блеском великих и легендарных душ, он доказывал собственную отвагу – не кому-то другому, но себе самому. Матушка подчас рыдала, представляя все ужасы, которым он подвергал себя: преодолевая пазы Аттикороса, дразня быков, с которыми играли акробаты Инвити, взбираясь на каждое попадавшееся на пути дерево, не просто в крону, но на самую жидкую макушку, где ветер качал его, словно железный слиток на стебле молочая.

Любимцем его был величественный дуб, прозванный Скрипуном за характерный хруст, который издавало дерево, когда ветер набирал соответствующую силу. Макушка дуба давно обломилась, осталась лишь меньшая часть прежней развилины, изгибающаяся дугой ветвь, которой Пройас пользовался для того, чтобы оседлать Скрипуна. Он забирался на дуб так часто, как ни на никакое другое дерево. Он повисал на ветви, раскачиваясь под грохот собственного сердца, ощущая головокружение и утомление в руках. Аокнисс тянул к нему суровые и корявые лапы своих окраин… весь мир лежал у него под ногами и принадлежал ему – ему одному! Пройас залезал на старую ветвь никак не меньше сотни раз без всяких неприятностей. И вот однажды, скучным осенним днем, она вдруг треснула. Он до сих пор помнил это мгновение смертного ужаса, этот холодный пот, выступивший на коже. Он помнил, как перехватило дыхание…

Отброшенный от ствола и упавший вниз, обреченный на смерть… Но полог нижних ветвей чудесным образом подхватил обломавшийся сук, и Пройас обнаружил, что висит в воздухе, толкаясь ногами в пустоту. Вопль его слышал весь дворец (последующие три месяца он потратил на ненависть к своему старшему брату Тируммасу, без конца дразнившему его, подражая этому воплю). Пройас помнил, как в первые короткие мгновения не мог понять, что хуже: свалиться на землю и разбиться или болтаться вот так под взглядами собиравшегося внизу все большего количества взволнованных и хмурых людей.

– Ты совсем умом оскудел, мальчишка? Я же сказал: возьми меня за руку.

И тут рядом с ним, словно из ниоткуда, появился Ахкеймион, будто стоявший на невидимой почве, плывущий, протягивавший руку с перепачканными чернилами пальцами.

– Никогда!

– Ты предпочитаешь сломать себе шею?

– А иначе я положу в лубок свою душу!

Даже в таком крайнем положении взгляд упитанного адепта был полон того же самого изумления, которое этот мальчик вызывал на земле.

– Боюсь, что тебе еще рано умирать за моральные принципы, Пройас. Мужчина обязан сделать свою жену вдовой, а детей сиротами.

– Ты проклят! Проклят, как все адепты школ!

– И по этой причине твой отец опустошает собственную казну, чтобы платить нам. А теперь бери мою руку. Живо!

– Нет!

Повзрослев, Пройас неоднократно обращался мыслями к этому случаю. Быть может, кто-то другой нашел бы повод для гордости в проявленной отваге, но только не Пройас. В мальчишеские годы ужас был для него игрушкой, зверушкой, которую можно дразнить и тискать только из-за невежества, нелепой уверенности в том, что уж с ним-то никак не может приключиться нечто истинно неблагоприятное. Гибель Тируммаса в воде зажжет погребальный костер под этой уверенностью, научит, что ужас не игрушка.

– Что ж… – молвил лукавый чародей, – можешь в таком случае ждать, пока Бог Богов лично низойдет, чтобы спасти тебя.

– Что ты хочешь сказать? – возопил Пройас, уже плохо соображавший от страха. Под ногами его лязгали челюстями двадцать локтей высоты, кора начинала жалить ладони.

– Или… – начал Акка, делая эффектную паузу.

– Что или?

Друз Ахкеймион пошире развел перепачканные чернилами пальцы, и Пройас заметил, что ногти свои он отгрызал, а не стриг.

– Ты можешь принять протянутую Им руку.

Взгляд чародея был полон любви, отцовской, разлитой по бутылям и закупоренной. Пройас никогда не признал бы, что ощутил пламя любви в то мгновение, и всегда стремился забыть его, как старался забыть свои плотские позорища.

И он осмелился поднять руку, перенести весь свой вес на другую, обламывая ветвь…

Он не помнил, как удар о землю лишил его сознания. Однако лубок свой получил – если не на душу, то на левую ногу. Все говорили, что выжил он чудом. Мать рассказала ему, что, когда он упал, Ахкеймион кричал громче, чем она сама. В последующие годы многие из благородных подражали этому крику, когда чародей проплывал мимо…

Но ни он, ни Ахкеймион никогда не упоминали об этом разговоре.

И теперь он снова упал.

Пройас брел, оступаясь, через мешанину шайгекских палаток, мимо балдахинов антанамеранцев, мимо острых деревянных каркасов шатров куригальдеров. Вокруг почти никого не было, поэтому он мог не скрывать своих чувств. Тем не менее осознание непотребства и паскудства собственного вида всякий раз возникало, когда он приближался к потрепанному шатру какого-нибудь лорда. Стыд и… злорадство. Что произошло? Что происходило? Он захихикал. Ему казалось, что сердце его загорится, вспыхнет открытым пламенем при малейшем упоминании о том, что случилось!

Блудница-судьба улыбнулась экзальт-генералу, ибо ни одна душа не попалась ему навстречу.

Звезды усыпали пылью черное нутро пустоты. Ордалия простиралась на весь видимый мир под небом, мозаикой, вписанной в контуры местности, каждое ополчение кубиком смальты ложилось в лабиринт троп. Все вокруг теперь казалось Пройасу безумием: груды частей тел шранков, особенно их кривые ладони и мозолистые ступни, а также несчетные варианты Кругораспятия: золотые, алые, черные как смола. Все это выглядело… хрупким, ненастоящим, скроенным из бурлящего блуда, как если бы за той Ордалией, которую он видел собственными глазами, располагалась бо́льшая и подлинная. Он ощущал, что на этих ночных просторах рассыпаны остатки воинства более коренного, глубинного, не воспринимающего благочестивых указов и праведных заявлений, связанного воедино не более чем общими низменными потребностями.

Я…

Звериное нетерпение.

Он съежился в овражке и немного поплакал, ощущая тошноту от воспоминаний и запаха человеческих испражнений.

Я брошен и одинок.

Вера лежит в основе всего, и истиной этой Пройас скорее жил, чем промерял ее глубины. В ней основа бытия человека, предмет слишком многотрудный, чтобы не ломать его и не делить на части под разными именами: «любовь» как союз разлученных душ, «логика» как союз несогласованных претензий, «истина» как союз желания и обстоятельств…

«Желания», когда оно тянется и ищет.

Все, что я знал…

Он привалился спиной к каменистой почве, в крохотном уголке, в одиночестве, в темноте, хрипя, сокрушенный горем, терзаемый страхом и воспоминаниями.

Ложь.

С восходом, подумал он, налетят мухи.

Энатпанейская часть лагеря представляла собой людный хаос, рассыпавшийся по ложбинам и пригоркам, выделяющийся разве что смесью грубых и прочных галеотских шатров с павильонами настоящих энатпанейцев, разбросанными кхиргви в беспорядке. Он нашел шатер Саубона раньше, чем понял, что ищет его. Красные львы на парусиновых стенках казались черными в бездушном свете Гвоздя Небес. Отблеск золотого света на пологе входа ободрил экзальт-генерала, хотя ему еще надлежало понять, что именно привело его к этому шатру.

Учитывая общую нехватку топлива, жечь костры после обеденной стражи было запрещено. Тем не менее трое людей, рыцарей Льва Пустыни, если судить по грязным сюрко, склонялись к небольшому костерку, разложенному в нескольких шагах от входа в шатер, прямо как мальчишки, капающие воском на муравьев. Пройас немедленно узнал в этой троице капитанов Саубона: его меченосца, Типиля Мепиро, крохотного амотийца, известного своей чрезвычайной удачливостью в поединках; его могучего щитоносца, куригалдера Юстера Скраула, тощего заику, прозванного Бардом за прорезающееся на поле брани красноречие, и его же прославленного копьеносца, Турхига Богуяра, рыжеволосого воителя холька, самым очевидным образом происходящего никак не меньше чем от самого Эрьелка Разорителя.

Нечто в их поведении – косые взгляды, согнутые спины – встревожило Пройаса.

– Что здесь происходит?

Даже их реакция на его вопрос была подозрительной – то, как они переглянулись, словно за пределами их небольшого кружка не могло существовать никакой другой власти.

Голова шранка поблескивала на коленях огромного воина-холька.

– Я спросил, – с внезапным остервенением проговорил Пройас, – что здесь происходит?

Все трое повернулись к нему, словно на каком-то шарнире. Закон требовал, чтобы капитаны пали «на лице свое»; однако они вперили в него дышащие убийством взгляды. Богуяр прикрыл тряпкой свой неаппетитный трофей. Рыцари Льва Пустыни были известны отсутствием хороших манер: некоторые называли их «бандитами Саубона». Если все короли-верующие строили свои дворы из камней, рожденных в благородной касте, Саубон, так и не простивший Блудницу за то, что она сделала его седьмым сыном старого ублюдка Эрьеата, был вынужден копать в канаве.

– Закон ждет вашего отв…

Из палатки прогудел могучий и знакомый голос, принадлежащий самому Льву Пустыни.

– Пройас? Что ты делаешь здесь?

Саубон появился из-за полога: седеющие волосы примяты шлемом, голый торс, нижняя часть тела в исподнем.

– Я пришел совещаться с тобою, брат мой, – сказал Пройас, едва взглянув на Саубона. – Однако эти псы…

– Ответят передо мной, – отрезал Саубон, подцепляя длинной рукой полог своего шатра. – Каждый из нас идет по жизни собственным путем.

– И они предпочли избрать путь кнута, – ровным тоном проговорил Пройас, глядя на Саубона, в жесткой, присущей Новой империи манере. Не допускающей исключений. Во всяком случае, привычка командовать еще не оставила его.

Король Карасканда пробормотал какое-то галеотское ругательство. Мепиро, Скраул и Богуяр наблюдали за происходящим как обнаглевшие сыновья слишком заботливого и беспринципного папаши. Однако в своей заносчивости – или, точнее, в нежелании скрыть ее – они переступили грань допустимого, и этого уже было довольно. Хмурое выражение на лице Саубона сменилось отстраненным. Они преувеличили собственные возможности, и Пройас с известным удовлетворением отметил, как скисли все три физиономии.

Забыв о прикрытой тряпочкой голове, трое оруженосцев уткнулись лбами в плотно утрамбованную землю. Костерок их заморгал, якобы из-за отсутствия внимания, затрещал…

Пройас впервые удивился, как хорошо видит теперь в темноте.

Откуда явилась такая способность?

– Входи, – позвал его Саубон, приглашая к откинутому пологу. – С законом они познакомятся завтра. Уверяю тебя, брат.

В отношениях с подчиненными благородные кетьянцы держались более отстраненно по сравнению с равными им по рангу норсираями. Вассалы, обретшие видимость в результате какого-нибудь правонарушения, становились невидимыми сразу после наказания. Никаких просьб, никаких проявлений покаяния или доказательств невиновности. И если дело не имело общественного или церемониального значения, никакого злорадства, никаких издевательских заявлений.

Тем не менее Пройас остановился над распростершимися на земле рыцарями, одновременно смущенный и дрожащий от ярости.

Саубон хмуро взирал на его нерешительность, однако ничего не сказал.

Взволнованный и недовольный собой, Пройас миновал собрата и оказался в ярко освещенном шатре, полностью лишившись той уверенности, которую ощущал всего за несколько мгновений до этого. Бледный свет карабкался вверх по полотнищам парусины, запятнанным жизнью и изношенным непогодой настолько, что теперь они напоминали карты, с которых соскребли названия, а потом еще и постирали. Нечто похожее на Зеум нависало над светильником, оставленным возле простой постели. Нильнамеш был пронзен центральным столбом. Полом служила мертвая утоптанная земля, в золотистом сумраке обитали только самые необходимые вещи. Застоявшийся воздух пах потом, бараниной и гнилым сеном. Под двумя висячими светильниками кротко замер светловолосый юноша, не бородатый и не безбородый.

Пройдя мимо Пройаса, Саубон рявкнул: «Уйди!» – и юноша немедленно ретировался. Коротко простонав, воинственный галеот тяжело опустился на ложе, бросил беглый взгляд на Пройаса, опустил лицо к широкому тазу, стоявшему между ног, и плеснул воды себе на щеки и лоб.

– Значит, ты снова был у него, – проговорил он моргая. – Это заметно.

Пройас стоял, не произнося ни слова, не зная, почему он пришел в этот шатер.

Саубон хмуро посмотрел на гостя. Рассеянным движением взял лежащую рядом тряпку и принялся растирать грудь и бороду. А потом кивнул в сторону блюда с серым мясом, стоявшего на походном столике справа от Пройаса.

– Т-ты… – запинаясь, проговорил король Конрии, – т-ты говорил мне, что он сказал тебе правду.

Внимательный взгляд.

– Ну да.

– Значит, он сказал тебе, что он не… э…

Саубон провел полотенцем по лицу.

– Он сказал мне, что он какой-то там дунианин.

– И что все это было результатом огромного… расчета.

– Ну да. Тысячекратная Мысль.

Казалось, что фонари должны вот-вот погаснуть из-за отсутствия воздуха.

– Значит, ты знал! – воскликнул Пройас. – Но как? Как ты можешь в таком случае оставаться настолько…

– Спокойным? – подсказал Саубон, бросая тряпку на землю. Уперев локти в колени, он внимательно разглядывал Пройаса. – Я не из породы верующих, к которой принадлежишь ты, Пройас. У меня нет желания обязательно докапываться до корней.

Оба натужно дышали.

– Даже для того чтобы спасти мир?

Усмешка не прогнала мрачное выражение с лица Саубона.

– Разве мы не заняты именно этим?

Пройас подавил внезапно нахлынувшее желание заорать. Что происходит?

Что в самом деле происходит?

– Чт-что он делает? – вскричал он, вздрогнув оттого, что услышал в своем голосе немужественную нотку, и попутно обнаружив, что ударяется в мятеж и измену потоком слов, похожих на белые, окатанные морем камни. – Я-я до-должен… Я должен знать, что именно он делает!

Долгий, непроницаемый взгляд.

– Что он творит? – уже едва ли не взвизгнул Пройас.

Саубон повел плечами, откинулся назад.

– Я думаю, что он испытывает нас… готовит к чему-то…

– Так значит он – пророк!

При всем уме и своего рода варварской нескромности Коифуса Саубона ему было присуще стремление доминировать над равными. Он позволял себе ухмыляться даже в присутствии своего святого аспект-императора. Однако теперь первое облако неподдельной тревоги затуманило его взгляд.

– Ты жил в его тени не меньше меня. – Короткий смешок должен был изобразить уверенность. – Чем еще он может быть?

Дунианином.

– Да… – отозвался Пройас, ощущая, как его одолевает дурнота. – Чем еще он может быть?

Таковы некоторые люди. Они будут смеяться, будут отвергать просьбу, которую слышат в чужом голосе, чтобы лучше спрятать собственную нищету. Им необходимо время, чтобы отложить эфемерное оружие и панцирь двора. Два десятка лет обитали они с Саубоном в свете откровения Келлхуса Анасуримбора. Двадцать лет они исполняли его приказания с бездумным повиновением, предавая мечу немыслимое количество ортодоксов, воспламеняя плотские вместилища обитателей Трех Морей. Вместе они творили все это, правая и левая рука святого аспект-императора. Оставив жен и детей. Нарушая все прежние законы. И все это время их смущало только трагическое безрассудство убитых ими. Как? Как могут люди отводить взгляд, когда свет Господень настолько очевиден?

Да, они вляпались в это дело совместно, и даже гордый и порывистый Коифус Саубон не может отрицать очевидного.

– Я понимаю это так, – неторопливо обдумывая слова, проговорил король галеотов и экзальт-генерал, – он готовит нас к какому-то кризису… Кризису веры.

Святотатственно и даже богохульно приписывать тактические соображения своему господину и пророку. И тем не менее это казалось разумнее, трезвее, чем заледеневший поток его собственных мыслей.

– Почему ты так говоришь?

Саубон поднялся на ноги и рассеянным движением провел пальцами по голове.

– Потому что мы – живое писание, для начала. A писание, если ты не заметил, основывается на горестях и несчастьях… – Снова догадка, снова проникновение в суть того, что означают слова, для чего они предназначены. – И еще потому что он сам говорит это. Он редко говорит что-либо, не сославшись на Кельмомаса и участь древнего аналога Великой Ордалии. Да… что-то грядет… Что-то такое, о чем знает только он сам.