Текст книги "Великая Ордалия"

Пройас, не смея дохнуть, глядел на него. Казалось, что он не может шевельнуться, не разбередив память о собственных синяках.

– Но…

– И спустя столько времени ты все еще не до конца понимаешь его?

– А ты понимаешь?

Саубон взмахнул рукой, как делают раздраженные вопросами галеоты.

– Ты считаешь меня упрямым. Наемником. Не ровней тебе. Я знаю это – и он тоже знает! Но я не обижаюсь, потому что считаю тебя упрямым и нестерпимо благочестивым. И мы постоянно соперничаем между собой, каждый тянет веревку совета в свою сторону…

– И что же?

– А то что это театр! – воскликнул Саубон, широко разводя перебинтованные руки. – Разве ты сам не видишь? Все мы здесь марионетки! Все до единого! Пророк он там или нет, но наш святой аспект-император должен управлять тем, что видят люди. Каждый из нас исполняет свою роль, Пройас, и никто не вправе выбирать, какую именно.

– Что ты говоришь?

– Что наши роли еще следует написать. Быть может, тебе суждено быть дураком… или предателем, или страдальцем-скептиком. – Тусклый взгляд, полный веселья и слезливого пренебрежения. – Ведомо это только ему!

Пройас мог только смотреть на него.

Саубон ухмыльнулся.

– Быть может, ты сумеешь перенести грядущую катастрофу, только став слабым.

Пройас поежился – по материальной сущности его ходили волны, как в полной воды сковороде. Он шумно дышал, сотрясаемый бурей чувств. Огоньки светильников кололи глаза. Слезы струились по щекам. Он бросил сердитый взгляд на Саубона, понимая, что того донельзя смущает его внешний вид.

– Итак… – начал он, но тут же осекся, ибо голос его дрогнул. – Итак, какова же в этом твоя роль?

Саубон внимательно смотрел на него. В первый и последний раз в своей жизни Пройас увидел на его лице жалость. Взгляд голубых глаз Саубона, сделавшихся еще более свирепыми из-за окружающих их морщин и седеющих бровей, переместился к пальцам собственных ног, словно вцепившимся в землю.

– Та же, что у тебя, надо думать.

Пройас уставился на собственный пояс.

– Почему ты так считаешь?

Саубон пожал плечами:

– Потому что он говорит нам одно и то же.

Слова эти пронзили его стыдом… каждое дыхание и движение пронзали стыдом короля Конрии.

Некоторые секреты слишком громадны, чтобы их можно было нести. Надо расчистить под них пространство.

– А он…

Безумие. Этого не может быть.

Саубон нахмурился.

– Он… – Отрывистый хохоток. – Случалось ли ему поиметь тебя?

Весь воздух вокруг… высосан и непригоден для дыхания.

Взгляд, только что встревоженный и недоверчивый, сделался совершенно ошеломленным. Король Галеота зашелся в приступе кашля. Вода полилась у него из носа.

– Нет… – выдохнул он.

Пройас только что полагал, что смотрит на своего двойника, но, когда Саубон шевельнулся, шагнул к порогу, заложив руки за голову, обнаружил, что смотрит на то место, которое тот занимал.

– Он говорил, что он безумен, Саубон?

– Он так тебе и сказал?

Вечное соперничество, каким бы оно ни было, внезапно оказалось самой прочной из связей, соединявших обоих полководцев. В мгновение ока они сделались братьями, попавшими в край неведомый и опасный. И Пройасу вдруг подумалось, что, возможно, именно этого и добивался их господин и пророк: чтобы они наконец забыли о своих мелочных раздорах.

– Так, значит, он оттрахал тебя? – вскричал Саубон.

Попользоваться мужчиной как женщиной считается преступлением среди галеотов. Это позор, не знающий себе равных. И окруженный со всех сторон визгливыми ужасами, Пройас понял, что навек запятнал себя в глазах Коифуса Саубона тем, что в известной мере сделался женоподобным. Слабым. Ненадежным в делах мужества и войны.

Странное безумие опутало черты Саубона клубком, в котором переплелись безрассудство и ярость.

– Ты лжешь! – взорвался он. – Он велел тебе сказать это!

Пройас невозмутимо выдержал его взгляд и заметил много больше, чем рассыпавшаяся перед его хладнокровием ярость собеседника. A заодно понял, что если претерпеть насильственные объятия их аспект-императора выпало на его долю, то самому страшному испытанию все же подвергается Саубон…

Тот из них двоих, кто в наибольшей степени ополчился против ханжества его души.

Статный норсираец расхаживал, напрягая каждое сухожилие в своем теле, тысячи жилок бугрили его белую кожу. Он огляделся по сторонам, хмурясь, как отпетый пьяница или седой старик, обнаруживший какой-то непорядок.

– Это все Мясо, – коротко всхлипнул он. И вдруг метнулся к блюду и отшвырнул его к темной стенке. – Это проклятое Мясо!

Внезапный его поступок удивил обоих.

– Чем больше ты его ешь, – проговорил Саубон, разглядывая стиснутые кулаки. – Чем больше ешь… тем больше хочешь.

В признании есть свой покой, своя сила. Лишь невежество столь же неподвижно, как покорность. Пройас полагал, что эта сила принадлежит ему, особенно с учетом предшествовавших волнений и слабости. Однако охватившее его горе мешало заговорить, и читавшееся на лице отчаяние сдавило его горло.

– Саубон… что происходит?

Бессловесный ужас. Одна лампада погасла; свет дрогнул на континентах и архипелагах, сложившихся из пятен на холщовых стенах.

– Никому не рассказывай об этом, – приказал Коифус Саубон.

– Неужели ты думаешь, что я этого не понимаю! – внезапно вспыхнул Пройас. – Я спрашиваю тебя о том, что нам теперь делать?

Саубон кивнул, буйство в соединении с мудростью наполняли его взгляд, казалось, по очереди одолевая друг друга, не позволяя главенствовать ни той, ни другой стороне – словно два зверя, катающихся клубком в поисках какого ни на есть равновесия.

– То, что мы делали всегда.

– Но ведь он приказывает нам… не верить!

И это было самым невероятным и непростительным из всего происходящего.

– Это испытание, – молвил Саубон. – Проверка… Иначе не может быть!

– Испытание? Проверка?

Взгляд, слишком полный мольбы для того, чтобы стать убедительным.

– Чтобы поверить, будем ли мы как и прежде действовать, когда… – Сделав паузу, Саубон продолжил: – Когда перестанем верить.

Оба дружно выдохнули.

– Но…

Они оба чувствовали это, искушение Мясом, злую и коварную пружину, пронизывающую каждую их мысль и каждый вздох. Мясо. МЯСО.

Да-а-а.

– Подумай сам, брат, – проговорил Саубон. – Чем еще это может быть?

У них не оставалось другого выхода, кроме веры. Вера неизбежна… и еще более неизбежна в совершении любого большого греха.

– Мы уже так близко, – пробормотал Пройас.

Меняется только предмет веры… то самое «во что».

– Налегай на весло, брат, – посоветовал Саубон голосом, в котором ужас смешивался со свирепостью. – Голготтерат рассудит.

Будь то Бог или человек.

– Да, – вздрогнул Пройас. – Голготтерат.

Или ничто.

Глава пятая
Ишуаль

Отец, который не лжет, – не отец.

Конрийская пословица

Выбирая между истиной, стремящейся к неопределенности, и ложью, желающей стать истиной, люди ученые, как и короли, предпочитают последнюю. Лишь безумцы и чародеи рискуют обращаться к Истине.

Киррическая (или «Четвертая») Экономия, Олекарос

Ранняя осень, 20 год Новой империи (4132 год Бивня), горы Дэмуа

– Нау-Кайюти… – проскрипел один из уродцев.

– Нау-Кайюти… – проскрежетал второй, раскачиваясь, как червь.

– Какой с-сюрприз-с-с…

Ахкеймион встал на колени, закашлялся. Железные обручи на шее, запястьях, лодыжках. Вокруг тесный кружок темных, загадочных силуэтов. А за ними мир, играющий золотом и тенями. Тошнотворное дуновение лизнуло его обнаженную спину, стиснуло в комок внутренности, едва не вывернуло наизнанку.

Его замутило в чужом теле, он поперхнулся жгучей блевотиной. Воспоминания о схватке в темноте еще туманили его глаза, когти цепляли конечности, крылья терзали жесткий воздух, опустошенный ландшафт уходил к горизонту.

– Какой-какой с-сюрприз-с-с…

– Ни-хи-хи-и-и…

Вернулись другие воспоминания, словно лед оттаивал вокруг его сердца и легких. Его жена Иэва, в полном самозабвении выжимающая соки из его тела. Инхорой Ауранг, выхватывающий его из саркофага и возносящий в небеса. Золотые башни, возвышающиеся над сложенными из тяжелого камня бастионами, по фасам которых вьется бесконечная и бесконечно чуждая филигрань…

Голготтерат, понял великий князь. Он находится в Мин-Уройкасе, жутком Небесном Ковчеге.

И это значило, что он хуже чем мертв.

– От отца!.. – воскликнул он, бессмысленно озираясь. – От отца за мое возвращение вы ничего не получите!

– Возвращение… – заклохтал один из уродцев.

– Возвращения нет… – добавил другой.

– И спасения тоже…

Чародей повел диким взглядом по сторонам. Его обступали десятеро старцев, кожа туго обтягивала их лица, на него смотрели тусклые бельма глаз. Старики качали головами – лысыми, поросшими клочками белых как снег волос, – словно явившись из какого-то длинного, полного кошмаров сна. Один из них успел прокусить себе губу, по подбородку стекала кровь.

Сперва показалось, что они просто сидят вокруг него – но уже скоро он понял, что у них нет конечностей, что они, будучи подобиями каких-то личинок, привязаны к своего рода каменным колыбелям. И еще он осознал, что все десятеро – не столько люди, сколько колесики в каком-то устройстве, тайном и отвратительном.

Еще великий князь, уразумев, где он оказался и кого видит, немедленно понял и то, кто и как именно предал его.

– Моя жена, – простонал он, впервые взвешивая тяжесть собственных цепей. – Иэва!

– Совершила… – прочирикали уста одного из старцев.

– Такие преступления…

– За какую цену вы купили ее?.. – прокашлялся он. – Говорите!

– Ей лишь бы… – булькнул окровавленный.

– Спасти свою душу…

Смешок, жидкий и призрачный, пробежал по кругу уродцев, начинавших хихикать и умолкавших один за другим, словно повинуясь удару кнута.

Великий князь посмотрел им за спины, в сторону стен под золочеными балками. Неяркий свет ложился на далекие сооружения, поверхности которых светились в полумраке всеми своими бесконечными деталями, втиснутыми в неописуемые формы. Осознание размеров и расстояний вдруг озарило его.

Невероятные, разверзшиеся пространства.

Неожиданное головокружение заставило его припасть на правый локоть. Они плывут, понял он. Древние старцы, безрукие и безногие, были расставлены на какой-то платформе, сделанной из того же неземного металла, что и Ковчег. Из соггоманта, мерзкого и неподдающегося никакому воздействию. Сквозь прорехи в грязи под собой он видел золотые рельефы, сражающиеся фигуры, злобные, плотоядные и нечеловеческие. И знак – два противопоставленных символа, напоминающих изогнутые, подобно змеям Гиерры, буквы, цепляющиеся за литеру в виде бычьих рогов.

Знак, который смог бы узнать любой из отпрысков дома Анасуримборов: Щит Силя.

Они плыли вверх по какой-то невероятно огромной шахте, способной вместить в себя весь Храм Королей. Рога, понял Нау-Кайюти.

– Чудо… – проскрипело одно из этих убогих созданий, свет на мгновение вспыхнул и погас в его глазах.

– Разве не так?

Они возносились к месту, которое сику именовали Могилой без дна.

– Ииску…

– Они создали это место…

– Чтобы оно было их…

– Суррогатным миром…

Огромный колодец, расположенный в Воздетом Роге Голготтерата.

– И теперь… теперь…

– Оно принадлежит мне…

Они восходили к злейшей из злейших вершин мира, на которую ступали лишь мертвые и проклятые.

– Се…

– Твердыня…

– С-с-спасения!

Ярость, лихорадочная, самозабвенная, титаническая, овладела членами и голосом старого чародея. Он взвыл, напрягся всем телом, всей мощью, делавшей его непобедимым на стольких полях сражений.

Но уродцы только пускали слюни и хихикали по очереди, один за другим.

– Нау-Кайюти…

Он подобрал под себя ноги, сел, умерил голос, напрягся, члены его раскраснелись и затрепетали… рванулся всем своим существом…

– Вор…

Железо трещало, но не поддавалось.

– Ты вернулся…

– В дом…

– Который обокрал…

Он осел в смятении на пол, с насмешкой посмотрел на уродцев. Различные лица, сведенные бессилием и немощью к одному. Разные голоса, втиснутые в один-единственный голос старостью и вековой ненавистью. Десять убожеств, но одна древняя и злобная душа.

– Проклятье ждет тебя! – взревел великий князь. – Вечное мучение!

– Твоя гордость…

– Твоя сила…

– Суть ничто, кроме искры для…

– Похоти…

– Моих созданий…

Мысли великого князя промчались сквозь душу старого колдуна.

– Они процветут…

– В твоих горестях…

Они поднимались… поднимались посреди вони и тьмы. Огромная, с золотыми ребрами горловина рога проплыла мимо и вниз.

– Проклятье! – возопил Нау-Кайути. – Как долго ты еще сможешь продлевать уловками эту отсрочку, старый нечестивый дурак?

– Твои глаза…

– Вынут…

– Мужское естество…

– Отрежут…

– И я предам тебя…

– Своим детям…

– На потеху и поругание…

И Нау-Кайюти расхохотался, ибо страх был вовсе неведом ему:

– Пока свое слово не изречет Преисподняя?

– Ты будешь сокрушен…

– Побит и унижен…

– Раны твои изойдут кровью…

– Черным семенем детей моих…

– Честь твоя будет брошена…

– Пеплом…

– На горние ветры…

– Где Боги соберут ее! – прогудел великий князь. – Те самые Боги, от которых спасаешься ты!

– И ты будешь рыдать…

– Тогда…

Платформа со знаком Силя возносилась в окружающей тьме, прямо к сверкающему золотом просвету. Прикованный к прочному остову, старый колдун вскричал со всей безумной непокорностью, взревел с не принадлежащей ему силой:

– И когда все это будет сделано…

– Ты расскажешь мне…

– Где твой проклятый наставник…

– Сокрыл…

– Копье Ца…

А потом пришел ослепительный свет, мерцающий и холодный.

Кашель… словно он вдруг поперхнулся студеным воздухом.

Ночь обрушилась сразу, как только они спустились с противоположной стороны ледника, и пришлось разбить лагерь чуть пониже померзлых высот. Они устроились на безжизненном карнизе, на камнях которого, на южной стороне, солнце накололо узоры лишайника. А потом уснули, прижавшись друг к другу – в надежде выжить, согреться.

Теперь, протирая глаза, старый колдун увидел, что Мимара, обняв колени, сидит на приподнятом краю карниза и вглядывается вдаль, в сторону разрушенного талисмана – Ишуали. На ней, как и на нем самом, были подопревшие меха, однако если он предпочел упрятать под шкуры краденый нимилевый панцирь, Мимара натянула золоченый хауберк прямо поверх одежды. Она посмотрела на Акхеймиона с любопытством, не более того. Прямо как мальчишка – при такой-то прическе, подумал он.

– Я видел сон… – проговорил он, обнимая себя руками для тепла. – Я видел его.

– Кого?

– Шауриатаса.

Объяснений не требовалось. Шауриатас – таким было оскорбительное прозвище Шеонанры, хитроумного великого магистра Мангаэкки, своим гением сумевшего обнаружить последних живых инхороев и воскресившего их план разрушения мира. Шауриатас. Глава Нечестивого Консульта.

В ее глазах промелькнуло удивление.

– И как у него идут дела?

Старый колдун заставил себя нахмуриться, а потом расхохотался.

– Не сказал бы, что он в своем уме.

В освещенной утренним солнцем дали долина громоздилась и рушилась, овраги и рытвины соединялись друг с другом под немыслимыми углами, откосы щетинились елями, подпирая обрывы, вонзавшиеся в облака.

Ишуаль вырастала перед ними на невысоких складках местности, башни и стены ее были повержены… оправа, из которой вырвали самоцветный камень.

Ишуаль… Древняя твердыня Верховных королей Куниюрии, на целую эпоху сокрытая от людей.

Когда вчера они с Мимарой пересекали ледник, он не знал, чего ожидать. Он имел какое-то представление о времени, o той безумной и невидимой кожуре, которой прошлое окружило настоящее. Когда жизнь была монотонной и безопасной, когда то, что случалось и случилось, образовало нечто вроде жижи, парадоксы времени казались всего лишь прихотью. Но с тех пор как жизнь вновь сделалась весомой… настоящее никогда еще не выглядело более абсурдным, более ненадежным, чем сейчас. Надо было есть, есть, как всегда, любить, надеяться и ненавидеть, так же как и прежде, – но это представлялось невозможным.

На двадцать лет он затворился внутри своих Снов, отмечая, как неторопливо копится груз ночных вариаций и перестановок. Единственным календарем ему служило взросление детей его рабыни. Прежние горести, конечно же, испарились, но все же каждый день казался тем днем, когда он проклял Анасуримбора Келлхуса и с окровавленными ступнями начал свой путь в изгнание – так мало случилось с той поры.

Затем была Мимара с давно забытой мукой и новостями о Великой Ордалии…

Затем были шкуродеры со своим злобным и кровожадным капитаном…

Затем Кил-Ауджас и первый шранк, загнавший их в преддверие ада…

Затем безумие Великих Косм и долгий, напоенный подлинным помешательством путь через равнины Иштиули…

Затем библиотека Сауглиша и Отец Драконов…

Затем Ниль’гиккас, смерть последнего короля нелюдей…

И теперь Акхеймион сопел и пыхтел, поднимаясь к вершине ледника в гибельной тени всего произошедшего, не зная, что думать, слишком отупев и перегорев, чтобы возликовать. Пока еще сам мир лежал горой меж ними, и подъем заставлял трепетать члены и сердце его…

И вот перед ним Ишуаль, – итог отданных труду лет и множества жизней; Ишуаль, место рождения святого аспект-императора.

Разрушенная до основания.

Какое-то мгновение он просто пытался проморгаться: слишком холоден воздух, а глаза его слишком стары. Слишком ярко сияет солнце, слишком ослепительно искрятся ледяные вершины. Но как он ни щурился, ничего разглядеть не мог.

А потом он ощутил, как маленькие и теплые ладошки Мимары сомкнулись на его ладонях. Она остановилась перед ним, заглянула в глаза.

– Для слез совсем нет причин, – сказала она.

Причины были.

И более чем достаточно.

Забыв о смехе, он смотрел на разрушенную крепость, взгляд его перескакивал с детали на деталь. Огромные блоки, опаленные и побитые, рассыпались по всем склонам вокруг крепости. Груды обломков.

Рассветная тишина грохотала в его ушах. Он глотнул, ощутив пронзившую горло пустоту. «Вот как…» – думал он, но что при этом имел в виду – труд, страдание или жертву, сказать не мог.

Отчаяние, явившись, рухнуло на него, забурлило в его чреве. Он отвернулся, попытавшись подчинить глаза собственной воле. И обругал себя: «Дурак!» – встревоженный тем, что преодолел свои прежние слабости для того лишь, чтобы сдаться старческим немощам. Как можно позволить себе оступиться в подобное время?

– Я знаю, – прохрипел он, надеясь взять себя в руки рассказом о своем Сне.

– Что ты знаешь?

– Как Шауриатас выживал все эти годы. Как ему удалось избежать смерти…

И Проклятия.

Он объяснил, что чародей Консульта был ветхим и дряхлым еще в дни Дальней Древности, и Сесватха, вместе со школой Сохонк, считали его скорее жуткой легендой. Он описал гнилую, источенную ненавистью душу, вечно ниспадавшую в ад, вечно не пропускаемую в пекло древними и таинственными чарами, удерживаемую мешковиной иных душ, слишком близких к смерти, напрочь лишенных одухотворяющей страсти, чтобы суметь воспротивиться яростной хватке.

Яма, скрученная в кольцо, – так точнее всего можно описать сохраняющие образы…

– Но ведь искусство уловления душ известно издревле? – возразила Мимара.

– Известно, – согласился Ахкеймион, вспомнив о прежде принадлежавшей ему куколке Вати, которой он воспользовался для того, чтобы спастись от Багряных Шпилей, когда все вокруг, включая Эсменет, считали его мертвым. Тогда ему не хотелось даже думать о подменыше, уловленном внутри этого предмета. Страдал ли он? И не следует ли причислить этот поступок к скопищу своих многочисленных грехов?

Или это еще одно пятно сродни тем, что Мимара узрела в его душе Оком Судии?

– Однако души чрезвычайно сложно устроены, – продолжил он. – Они намного сложнее тех примитивных заклинаний, которыми их пытаются уловить. Особенности личности всегда отсекаются. Память. Способности. Характер. Все они идут в яму… Подменыши сохраняют лишь самые основные потребности.

Что и делает их такими полезными рабами.

– То есть позволить, чтобы душу твою уловили… – попыталась продолжить она, нахмурившись.

– Означает оказаться дважды проклятым… – произнес он неспешно, подчиняясь странной нерешительности – немногие понимали всю чудовищность чародейства лучше него, – …когда твои устремления порабощаются в мире, а мысли терзаемы на Той Стороне.

Это, похоже, смутило ее. Она повернулась к раскинувшейся перед ними панораме, по лбу побежали морщины. Он последовал за ее взглядом, и снова сердце его упало при виде растрескавшихся фундаментов Ишуали, торчащих из черного ковра сосен и елей.

– И что это значит? – спросила она, повернувшись спиной к ветру.

– Сон?

– Нет. – Она посмотрела на него через плечо. – Время, когда он явился.

Теперь настала его очередь молчать.

Он вспомнил о квирри, как случалось всегда, когда он приходил в волнение. Недоверчивая часть его существа роптала, не зная, почему Мимара должна нести кисет с пеплом короля нелюдей, хотя это он возглавляет их жалкую шайку – этот тяжкий поход. Однако, словно опять попавший под дождь старый пес, он стряхнул с себя эти вздорные мысли. За месяцы употребления наркотического пепла он научился понимать шепоток зелья, во всяком случае отличать навеянные им мысли от своих собственных.

Мимара была права. Увидеть такую мысль во сне именно теперь…

К чему бы это?

Чтобы пережить этот Сон прямо сегодня, он должен был наконец ступить ногой на камни Ишуали. Не только увидеть Шауриатаса, но узнать подлинную участь Нау-Кайюти или хотя бы часть ее. И что означает такое знание… знание истины о смерти одного великого Анасуримбора перед открытием правды о рождении другого, еще более великого носителя этого имени?

Что происходит?

Он сел и неподвижно застыл, своим дыханием ощущая схождение вещей…

Начал, сворачивающихся к концу.

Пришедшего позже, возвращающегося к тому, что было прежде.

– Пойдем, – позвала Мимара, поднимаясь на ноги и отрясая грязь со своих поношенных штанов. Серпик ее живота блеснул под случайным лучиком солнца… У старого чародея на миг перехватило дыхание.

Стая гусей уголком полетела над головой, направляясь на юг.

– Мы должны узнать, что говорят кости, – сказала Мимара с усталостью и решимостью исстрадавшейся матери.

Они спускаются по остаткам древней морены, пролезая между валунами, которые случай нагромоздил в нисходящие баррикады. Мимара следует за старым колдуном, не упуская возможности прощупать древнюю твердыню взглядом через очередную открывшуюся между деревьями прореху. Ишуаль была воздвигнута на невысоком отроге, уходящем на юго-запад, что заставило путников спуститься на самое дно долины, прежде чем возобновить подъем. Время от времени Мимара замечает между черными кронами обезглавленные башни и обрубленные сверху стены. Расшатанный камень кажется ветхим, обветренным, выбеленным несчетными веками воздействия стихий. Зловещее безмолвие пропитывает окружающий лес.

– Что мы теперь будем делать? – спрашивает она с легким недоумением. Из-за квирри ее слова лишь на малую йоту отстают от мыслей. Она снова и снова обнаруживает, что произносит все более необдуманные фразы.

– То, что уже делаем! – отрезает старый колдун, даже не посмотрев на нее.

Все в порядке, малыш…

Она понимает его разочарование. Для него найденная в разрушенной библиотеке карта послужила неопровержимым знаком, божественным указанием на то, что труды его не были напрасны. Однако когда он наконец поднялся на гребень ледника, когда бросил взгляд на ту сторону долины и узрел разрушенным то место, в которое двадцать лет стремился в своих Снах, новообретенная уверенность отлетела, унесенная порывом горного ветра.

Папе приснился страшный сон.

Друзу Акхеймиону было ведомо коварство судьбы – и куда глубже, чем ей. Возможно, их заманили сюда, чтобы сломить – наказать за тщеславие или просто так, ни за что. Священные саги полны преданий, рассказывающих о коварстве богов. «Блудница-судьба, – однажды прочла она у Касида, – со славой пронесет тебя через войны и голод для того лишь, чтобы утопить в канаве за недомыслие». Она помнила, как улыбалась, читая этот отрывок, радуясь ниспровержению знатных и могучих, словно наказание, выпавшее на долю высоких, было одновременно отмщением за слабых.

Что, если дуниане вымерли? Что, если они с Аккой прошли такой путь, загнали насмерть всех шкуродеров просто ни за что?

Мысль эта едва не заставляет ее расхохотаться, не по бессердечию, но от утомления. Труд, суровый и безжалостный, зачастую преобразует надежду в кольцо, что замыкается само на себя и само себя пожирает. Сражайся подольше с опасностями, знала она, и всегда найдешь, как спастись.

Они приближаются к руинам, и безмолвие как будто обретает все бо́льшую силу. Звон сочится в уши. Повинуясь какому-то рефлексу, путники теснее сближаются и то и дело натыкаются и задевают друг друга. Они начинают вымерять шаг, вытягиваясь и ныряя, то ли чтобы уклониться от сухой ветви, то ли чтобы укрыться от чужого взгляда. Они идут крадучись, словно приближаются к вражьему стану, шаги их неслышны, лишь иногда глухо треснет сучок под ковром сосновых игл. Они вглядываются в сумрак между ветвей.

После преодоленных утесов, ледников и гор пологие склоны и впадины возле крепости должны были показаться им пустяковыми. Однако склоны возвышаются, вздымаются под углами, которые могут воспринять только души. Прищурясь, в неглубокой лощине Мимара видит мертвый камень, озаренный солнечными лучами. Ветерок, которого она не чувствует, ерошит травы и молодые деревца. Кажется, что они поднимаются на могильный курган.

Она думает о квирри, о щепотке, несущей горькое блаженство, и уста ее наполняются влагой.

Путники подходят к грудам щебня, скрывающим основания стен. Сумрак поросшего лесом склона уступает место сверканию горных вершин. Их блеск ослепляет.

И они ощущают ветер, стоя на развалинах, смотрят и не верят собственным глазам.

Ишуаль… дыхание в ее груди замирает.

Ишуаль… пустое имя, произнесенное на той стороне мира.

Ишуаль… Здесь. Сейчас. Перед ее глазами. У ее ног.

Место рождения аспект-императора.

Обиталище дуниан.

Она поворачивается к старому колдуну и видит Друза Ахкеймиона, посвященного наставника, горестного изгнанника, одетого в гнилые меха, одичавшего, покрытого грязью бесконечного бегства. Солнце играет на чешуйках принадлежавшего Ниль’гиккасу нимилевого хауберка. Лучики света рассыпаются искрами на влажных щеках.

Страх пронзает ее грудь, настолько колдун слаб и несчастен.

Он – пророк прошлого. Мимара теперь знает это, знает и страшится.

Когда она поняла это много месяцев назад – немыслимых месяцев, – то говорила с неискренностью человека, стремящегося умиротворить. Чтобы, повинуясь необъяснимому, общему для всех людей инстинкту, поддержать мятущуюся душу тщеславным видением того, что может быть. Она говорила в спешке, преследуя своекорыстные цели, и все же сказала правду. Сны призвали Ахкеймиона в Ишуаль. Сны послали его в Сауглиш за средствами, нужными, чтобы найти крепость. Сны прошлого, но не видения будущего.

Ибо старый колдун не просто ничего не знал о будущем, но боялся его.

Когда она позволяла себе заново вспоминать их многострадальное путешествие, оказывалось, что оно запечатлелось в двух разновидностях памяти: одной плотской, сердцем и членами отдававшей ее миру, и другой, бестелесной, где все происходило не от отчаяния, не от героического усилия, но по необходимости. Ее удивляло, что один и тот же поход мог восприниматься столь противоречивым образом. И с некоторым разочарованием она отмечала, что среди двух вариантов опыт борьбы и побед выглядит более лживым.

Судьба владела ею – владела ими. Ананке, Блудница, будет ее повитухой…

Эта мысль заставляет ее разрыдаться.

Вне зависимости от того, какими бы отчаянными, хитроумными или целенаправленными ни были ее усилия, вне зависимости от того, насколько самостоятельными казались ее действия, она следует по пути, проложенному для нее при сотворении мира. Этого нельзя отрицать.

Скорее ты поднимешься туда, где нечем дышать, чем избегнешь предначертаний Судьбы.

И с пониманием этого приходит особая разновидность меланхолии, отрешенность, с которой Мимаре ранее уже приходилось сталкиваться, готовность отдаться, смущающая ее воспоминаниями о борделе. Все вокруг: колючка в глубине ее легких, жвалы гор, преграждавшие путь, даже сам характер света – дышит немым прикосновением вечности. Мимара будет бороться. Она будет шипеть, напрягаться, сражаться, понимая, что все это – не что иное, как угодливая иллюзия. Она сама бросится в чрево своей собственной неизбежности.

Что же еще?

Сражайся, малыш, шепчет она чуду, находящемуся в ее животе. Борись за меня.

Задыхаясь, не произнося ни слова, они преодолевают разрушенную часть стены. И останавливаются, взволнованные предметами более глубокими, нежели скорбь или утомление. Старый волшебник падает на колени.

Сокрытая обитель уничтожена. Груды щебня – вот все, что осталось от стен. Повсюду обломки кладки – торчат, расстилаются ковром, словно мусор, выброшенный на берег нахлынувшей волной. Но даже и сейчас Мимара способна узреть все сооружение: циклопическую ширину его фундаментов, мастерство отделки полированных стен, их облик, сохранившийся в грудах обломков.

Цитадель. Общий двор. Опочивальни. Даже какая-то рощица.

Битый камень бледен, почти бел, он превращает сажу и следы пламени в резкий рельеф. Впадины полны пепла. Поверхности разрисованы углем. Чесотка чародейского прикосновения марает все вокруг незримыми тонами – красками, одновременно невозможными и мерзкими.

– Но как? – наконец осмеливается она спросить. – Ты думаешь…

Она осаживает себя, внезапно не желая произносить вслух то, что ее смущает. Она не доверяет не столько самому Ахкеймиону, сколько его горю.

Твой отец безрассуден…

Ветер заметает руины, колет пылью щеки.

Старый волшебник поднимается на ноги, делает несколько шагов и скрипит:

– Какой я дурак…

Он произносит эти слова слишком часто для того, чтобы им можно было верить. Привыкай.

Ахкеймион ругается и протирает глаза, тянет себя за бороду – скорее в гневе, чем в задумчивости, – и кричит:

– Он все время на шаг опережал меня! Келлхус! – Он ударяет себя по голове, в неверии трясет бородой. – Он хотел, чтобы я пришел сюда… он хотел, чтобы я увидел это!

Она хмурится.

– Ну, подумай, – скрежещет он. – Косотер. Шкуродеры. Он должен был знать, Мимара! Он все время водит меня за нос!

– Акка, не надо, – говорит она. – Разве это возможно?

И впервые слышит в собственном голосе материнские интонации – скоро ей предстоит стать матерью.

– Мои записи! – кричит он, охваченный зарождающимся ужасом. – Моя башня! Он пришел в мою башню! Он прочел мои записки, он узнал, что в своих снах я разыскивал Ишуаль!

Она отворачивается, чтобы не видеть той силы, с которой он жалеет себя, и возобновляет свой путь между грудами щебня. Она рассматривает растения, торчащие из каждой щели этих руин: травы, сухие по времени года, прутья кустарника, даже маленькие, корявые сосенки. Сколько же лет миновало после разгрома. Три? Или больше?