Текст книги "Великая Ордалия"

Никогда еще он не ощущал себя столь сокрушенным… таким старым.

Слишком…

Мальчишка с рукой-клешней оставался на грозящем смертью расстоянии подле него.

Слишком…

Дыхание металось в грудной клетке, билось в стенки легких, молило о спасении.

Свет как бы выхватывал приближающуюся фигуру, извлекал ее жуткие очертания из мрака, лежащего на Тысяче Тысяч Залов. И очертания эти оказались не такими, какими им следовало быть при гладкой коже и мышцах. Свет спотыкался на сплетении жил, огибал яму на месте отсутствующей щеки, поблескивал на выглядывавших наружу деснах и обломках зубов. Тени очерчивали бесчисленные контуры крючков и загогулин, путаные каракули ребенка, у которого времени больше, чем чистого папируса.

След, оставленный тысячью смертных схваток оказавшегося на краю гибели дунианина, прошедшего неведомыми путями выживания и победы, сквозь тучу рубящих мечей, забывая о собственной плоти, обращая внимание только на самые серьезные раны, чтобы убивать, убивать и победить… выстоять.

Но они зло… так сказало Око.

Выживший являл собой живой абсурд. Однако Ахкеймион умел видеть под сеткой ужасных шрамов происхождение, кости и кровь древних королей.

– Ты знаешь моего отца, – проговорил дунианин, голосом столь же сильным и мелодичным, как сама истина. – Его имя – Анасуримбор Келлхус.

Друз Ахкеймион отступил, ноги сделали этот шаг сами собой. Он споткнулся и в буквальном смысле рухнул на собственную задницу.

– Скажи мне… – молвил абсурд.

Вчера старый волшебник стремился спасти мир от погибели.

– Сумел ли он постичь Абсолют?

Глава шестая
Момемн

Там нашел его нариндар и убил уколом отравленной иглы в шею за ухом. Весть об этом разошлась по всей империи, и населявшие ее народы с великим удивлением узнали, что аспект-императора можно лишить жизни в его собственном саду. За какую-то пару недель гнусное убийство сделалось исполнением пророчества, и никаких действий против культа Четырехрогого Брата предпринято не было. Весь мир хотел, чтобы об истории этой было забыто.

Кенейские анналы, Касид

О нансурцах сказано, что они боятся своих отцов, любят своих матерей и доверяют собственным отпрыскам, но только пока боятся своих отцов.

Династия Десяти Тысяч Дней, Хомирр

Начало осени, 20 год Новой империи (4132 год Бивня), Момемн

– Не-е-ет!.. – взвыл падираджа.

Маловеби застыл, вглядываясь в тесное сумрачное нутро большого шатра, сделав лишь три шага внутрь, как того требовал протокол. Фанайал стоял возле собственного ложа, взирая на предсмертные судороги своего кишаурим, Меппы – или Камнедробителя, ибо таким именем называли его люди. Падираджа, всегда казавшийся стройным и моложавым, перешагнув за полсотни лет, несколько разжирел. Псатма Наннафери устроилась неподалеку на обитом парчой диванчике, ее темные глаза поблескивали ртутью на самом краю полумрака. Взгляд ее не разлучался со скорбящим падираджей, отвернувшимся от нее, – похоже, что преднамеренно. Она смотрела и смотрела, сохраняя на лице выражение неподдельного ожидания и наполненного лукавством пренебрежения, с каким ждут продолжения прекрасно известного сказания о самом презренном из негодяев. Выражение это помогало ей выглядеть молодой, какой она и должна была казаться.

Блестящие края и поверхности проступали сквозь всеохватывающие тени, напоминая о доле добычи, награбленной падираджей в Иотии. Обожженная в огне посуда. Груды одеяний. Крытая парчой мебель. Начинавшееся от ног адепта школы Мбимайю пространство казалось будто бы замощенным этими частями целых предметов, сором, вмурованным в ткань Творения…

Такова была сцена, посреди которой прославленный Фанайал аб Каскамандри обозревал собственную судьбу.

– Не-е-ет! – кричал он, обращаясь к распростертому на ложе телу.

Два ятагана Фаминрии на черно-золотом знамени его народа и его веры были сброшены на пол и в полном пренебрежении стелились под ноги еще одним ковром. Белый конь на золотой ткани, знаменитый стяг койаури, которым Фанайал пользовался как личным штандартом, свисал с древка потрепанным и обгоревшим – в той самой битве, где пал Меппа.

Маловеби уже слышал негромкие голоса диких фанайаловых пустынных кочевников, бормотавших и перешептывавшихся между собой. Они говорили, что дело это совершила шлюха-императрица. Женщина кусифры сразила последнего кишаурим.

– Что они скажут? – со своего дивана проворковала ятверская ведьма, не отводившая глаз от падираджи. – Насколько ты можешь доверять им?

– Придержи свой язык, – буркнул Фанайал, неловко, словно повиснув на каких-то крюках, склонившийся над павшим кишаурим. Падираджа поставил все на человека, умиравшего сейчас на шелковых покрывалах, – все милости, которые даровал ему его Бог.

Неясным пока оставалось лишь то, что случится потом.

Маловеби был знаком в Зеуме с подобными Фанайалу душами, полагавшимися скорее на предметы незримые, чем на видимые, творившими идолов по своему невежеству, дабы возжелать и назвать своими те пустяки, которыми почему-то стремились обладать. С самого начала своего восстания – уже больше двух десятков лет! – Фанайал аб Каскамандри противостоял Анасуримбору Келлхусу. Муж не может не мерить себя мерой своего врага, и аспект-император в любом случае был соперником никак не менее чем… внушительным. И Фанайал подавал себя в качестве священного противника, избранного героя, назначенного судьбой стать убийцей жуткого кусифры, Света Ослепительного, демона, переломившего хребет собственной веры и собственного народа. Фанайал поставил перед собой цель, которой можно было добиться только с помощью удивительной силы его Водоноса.

Невзирая на его тщеславие, старший сын Каскамандри и в самом деле оказался вдохновенным вождем. Однако Меппа был его чудом, Второй Негоциант понимал это. Последний кишаурим. Без него Фанайал и его пустынное воинство едва ли было способно на нечто большее, чем осыпать ругательствами циклопические стены, защищавшие его врагов, императорских заудуньяни. Это Меппа покорил Иотию, а не Фанайал. Воинственный сын Каскамандри мог взять штурмом лишь не защищенный стенами город.

Оставшись без Меппы, Фанайал не мог надеяться, что ему удастся захватить столицу империи. И теперь попал в западню, расставленную ему фактами и честолюбием. Чудовищные черные стены Момемна были неприступны. Он мог торчать возле них, однако прибрежный город нельзя принудить голодом к капитуляции. А сельский край становился все более и более враждебным. При всех своих горестях нансурцы не забыли выпестованную поколениями ненависть к кианцам. Даже пропитание его пестрой армии давалось Фанайалу трудом все бо́льшим и кровавым. Неизбежно росло число дезертиров, особенно среди кхиргви. И если императрица созывала колонны и перемещала их, войско фаним неумолимо сокращалось. Возможно, Фанайал еще мог одержать в открытом поле победу над армией императорских заудуньяни. Впрочем, самопожертвование Меппы стало причиной смерти внушающего почтение Саксиса Антирула; однако всегда найдется какой-нибудь дурак, который возглавит имперские силы вместо экзальт-генерала. Так что падираджа-разбойник еще мог сотворить вместе с остатками своего пустынного воинства очередную чудесную победу из тех, что прославили его предков.

Но к чему она, если великие города Нансурии останутся закрытыми для него?

Ситуация просто не могла оказаться худшей, и Маловеби про себя хмыкал, оценивая ее. Польза от фаним заключалась только в их способности бросить вызов империи. То есть без Меппы Высокий и Священный Зеум более не нуждался в Фанайале аб Каскамандри.

Без Меппы Маловеби мог отправляться домой.

Он был свободен. Он долго приглядывал за ростом этой раковой опухоли. Настало время забыть об этих надменных и жалких дурнях – и начать обдумывать свою месть Ликаро!

– Твои гранды считают тебя отважным… – проворковала Псатма Наннафери. С присущей опийному хмелю непринужденностью она раскинулась на диване, одна только шелковая накидка укрывала ее нижнюю рубашку, и ничего более. – Но теперь они увидят.

Фанайал мозолистой рукой стер с лица грязь своей скорби.

– Заткнись!

Скрежет, от которого стыла кровь, по коже шли мурашки, сулящие увечья.

Ятверская ведьма зашлась в хохоте.

«Да… – решил Маловеби. – Пора уходить».

Ибо явилась Жуткая Матерь!

Однако он не пошевелился. Порог шатра был не более чем в трех шагах за его спиной – он не сомневался, что сумеет ускользнуть незамеченным. Люди, подобные Фанайалу, редко прощают наглецов, посмевших стать свидетелями их слабости или ханжества. Они также имеют склонность карать за мелкие проступки как за смертные грехи. И как сын жестокого отца, Маловеби владел умением присутствовать, но оставаться как бы невидимым.

– Да-а-а… – ворковала ятверианка с ленивым пренебрежением в голосе. – Добрая Удача прячет многие вещи… многие слабости…

Она была права. Теперь, когда счетные палочки наконец предали его, то, что раньше казалось вдохновенной отвагой, соединенной с тонким расчетом, превратилось в откровенное безрассудство. Но зачем ей говорить подобные вещи? Да, зачем вообще говорить правду тогда, когда она может оказаться всего лишь провокацией?

Однако подобное было неразрывно связано со всеми махинациями Сотни: выгода никогда не оказывалась очевидной.

В отличие от безумия.

Да! Пора уходить.

Он мог бы воспользоваться одним из своих Напевов, чтобы исчезнуть в ночи, начав долгий путь домой.

– Идолопоклонница! Шлюха! – завопил Фанайал, брызгая слюной на неподвижного Меппу, выдавая тем самым, как понял Маловеби, степень охватившего его ужаса, потому что падираджа предпочел изливать ярость в пространство перед собой, не рискуя обратиться лицом к злобной искусительнице. – Твоих рук дело! Твоих, ведьма! Единый Бог наказывает меня! Карает за то, что я впустил тебя на свое ложе!

Маловеби от неожиданности вздрогнул: таким сильным было противоречие между соблазнительным видом и жестким, старушечьим смехом. Даже в окутанном сумраком шатре Фанайала она казалась освещенной, извлеченной из ледяных вод, пресной и безвкусной для бытия… и такой чистой.

– Тогда прикажи сжечь меня! – воскликнула она. – Этот обычай фаним хотя бы разделяют с айнрити! Они вечно сжигают Дающих!

Падираджа наконец повернулся, лицо его исказилось.

– Огнем все только кончится, ведьма! Сначала я брошу тебя, подстилку, своим воинам, чтобы они поизгалялись над тобой, втоптали тебя в грязь! А уже потом прикажу подвесить тебя повыше над терновым костром, посмотрю, как ты будешь дергаться и визжать! И только в самом конце ты вспыхнешь пламенем, отгоняя все злое и нечистое!

Старушечий хохоток смолк.

– Да! – скрипнула она. – Дай… мне… все… их… семя! Всю их ярость, направленную на безжалостное чрево Матери! Пусть весь твой народ елозит по мне! И хрипит, как ощерившиеся псы! Пусть все они познают меня так, как знал меня ты!

Падираджа рванулся к ней, но словно повис на кистях, будто бы привязанных незримыми нитями к противоположным стенам шатра. Он мотал головой, стеная и плача. Наконец взгляд его круглых, ищущих глаз остановился на Маловеби, укрывшемся в густых тенях. Какое-то мгновение казалось, что падираджа молит его – но молит о чем-то слишком великом, слишком невозможном для смертного.

Взгляд покорился забвению. Фанайал рухнул на колени перед злобной соблазнительницей.

Псатма Наннафери застонала от удивления. Ногти ее растворявшегося в темноте взгляда царапнули по облику адепта Мбимайю – на долю мгновения, но и этой доли ему хватило, чтобы заметить филигрань темно-красных вен, утробных пелен, которыми она впилась как корнями в окружавшую их реальность.

Спасайся! Беги, старый идиот!

Однако он уже понимал, что бежать слишком поздно.

– Раздели меня между своими людьми! – крикнула она. – Сожги ме-е-еня-я! Ну же! – Звук, подобный собачьему вою, продирая кожу зеумца, пробирался под его грязные одеяния. – Приказывай же! И смотри, как умирает твой драгоценный змееглав!

Льдом пронзило сердцевину его костей. Маловеби понял истинную причину ее адского веселья – и истинную суть того, что сопутствовало ему. Жуткая Матерь неотлучно присутствовала среди них. И в тот злополучный день, в Иотии, это они были преданы Псатме Наннафери, а не наоборот.

Время бежать давно ускользнуло в прошлое.

– О чем ты говоришь? – широко расставив колени на ковре, выдохнул Фанайал, на лице которого не осталось даже намека на достоинство.

– О том, о чем знает этот черный нечестивец! – Она фыркнула, указывая подбородком в сторону Маловеби.

Будь ты проклят, Ликаро!

– Говори, отвечай мне! – вскричал падираджа голосом еще более жалким из-за стараний казаться властным.

Черная, недобрая ухмылка.

– Д-а-а-а. Всеми своими амбициями, всей жалкой империей твоего самомнения ты обязан мне, сын Каскамандри. То, что ты отбираешь у меня, ты отбираешь у себя. То, что ты даришь мне, ты даришь себе… – Взгляд ее вонзался в темную пустоту над его головой. – И твоей Матери… – прошипела она тихим голосом, превратившимся в хрип.

– Но ты можешь спасти его?

Полный соблазна смешок – как у юной девушки, обнаружившей слабость своего любовника.

– Ну конечно, – проговорила она, наклонившись вперед, чтобы погладить его по опухшей щеке. – Ведь мое Божество существует…

Маловеби бежал в ту ночь из шатра, в конечном итоге.

На его глазах она велела Фанайалу засунуть два пальца между ее ног. Дыхание покинуло Маловеби. Само сердце замерло, покорившись восторженной силе, отозвавшейся в ней… Он видел, как падираджа извлек свои пальцы, как уставился на обагрившие их сгустки крови. Псатма Наннафери свернулась, как избалованная кошка, на своей кушетке, глаза ее наполнились дремотой.

– Вложи их в его раны… – проговорила она, томно вздохнув. Глаза ее уже закрывались.

– Дай.

Фанайал стоял, как стоит человек, лишившийся опоры на вершине горы… ненадежный, потрясенный; наконец он повернулся к последнему кишаурим.

И Маловеби бежал… бежал, забрызгав свои одежды ниже пояса. Он мчался по стану, прячась в тенях, стыдясь всего, что могло попасться ему на пути. Оказавшись в укромном сумраке собственного шатра, он сбросил свои причудливые облачения и остался стоять, обнаженный, окруженный облаком собственной вони. А потом даже не заметил, как лег и заснул.

Проснувшись, он обнаружил, что его указательный и средний пальцы окрашены в яркий вишневый цвет.

Дураком он не был. Он немногое знал про Жуткую Матерь Рождения, но прекрасно понимал, какие опасности ждут впереди. Он был из тех, кого в его народе звали «вайро», взятые Богами. Согласно Кубюру, древнейшему преданию его народа, бедствия, что окружали вайро, были лишь следствием прихотей Сотни. Однако Мбимайю располагали более тонким и страшным объяснением. Если люди обречены вечно трудиться, вечно копить результаты собственного труда в надежде на молитвы потомков, Боги находятся за гранью самой возможности индивидуального поступка. Сущность их плоти образовывало ничто иное, как прохождение самих событий. Они правили миром, даруя награды, но в куда большей степени подгоняя его катастрофами – войнами, голодом, землетрясениями, потопами.

Вайро были их руками, священными и ужасными одновременно.

Вот почему тех, в ком узнавали вайро, часто изгоняли в глушь. Когда ему было всего девять лет, Маловеби наткнулся в лесу возле дедова поместья на труп женщины, прижавшейся к стволу высокого кипариса. Останки ее высохли – в том году свирепствовала жара, – однако связки трупа не распались, что вкупе с одеждой придавало усопшей жуткий облик. Ее окружала трава, ростки пробивались и сквозь высохшую плоть. Дед тогда велел не касаться ее, указал ему на труп и молвил:

– Смотри: ни один зверь не тронул ее. – И поделился мудрым знанием: – Она вайро.

A теперь он и сам сделался вайро, проклятым.

И если он и вернулся без приглашения в шатер падираджи, то потому лишь, что, по сути дела, никогда и не оставлял его…

Шли дни. Меппа поправлялся. Фанайал без вреда для себя – в той же мере, как и он сам, – пережил ту жуткую ночь. Маловеби скрывался в своей палатке, разыскивая в недрах души какое-то решение, проклиная Блудницу-судьбу и Ликаро, – причем последнего много больше, чем первую. Позы Ликаро, раболепство Ликаро и более всего его обман, навлекшие на Маловеби это несчастье!

Однако подобные раны нельзя ковырять слишком долго, наступала пора искать повязку. Будучи почитателем Мемговы, он прекрасно знал, что отыскать исцеление можно, только владея тем, чего у него как раз не было, а именно знанием. И так как шлюха им обладала, источником этого знания являлась она – Псатма Наннафери. Только она одна могла объяснить ему, что случилось. Только она могла сказать ему, что он должен дать.

Проникнуть в шатер Фанайала было просто: теперь его никто не охранял.

И она таилась в его недрах, словно какая-то священная паучиха.

Маловеби всегда был самым отважным среди своих братьев, он первым нырял в холодные и неведомые воды. Он понимал, что ныне может умереть, потеряв разум, как та вайро, которую он нашел мальчишкой, или же умереть, даже не понимая, что именно уловило его и, что более важно, есть ли пути к спасению. И посему, подобно ныряльщику набрав воздуха в грудь, он выбрался из шатра и направился в сторону штандарта падираджи – двух скрещенных ятаганов на черном фоне, – недвижно повисшего над павильонами. «Умру, узнавши», – буркнул он себе под нос, словно не ощущая еще полной уверенности. Сразу же ему пришлось ненадолго остановиться и пропустить бурный поток, образованный примерно полусотней пропыленных всадников. Момемн прятался за холмом, хотя осадные работы и недоделанные штурмовые башни, выстроившиеся на высотах, свидетельствовали о присутствии грозной имперской столицы. Маловеби не переставал дивиться, как далеко занесло его это посольство – к самим Андиаминским Высотам! Безумием казалось даже помыслить о том, что имперская блудница ночует сейчас в считаных лигах от него.

Он представил себе, как передает Нганка’куллу закованную в цепи Анасуримбор Эсменет – не потому что считал такое возможным, но потому что предпочел бы видеть, как скрежещет зубами Ликаро, чем узреть то, что ожидало его внутри фанайялова шатра. Краткость пути его воистину казалась чудесной. Отмахиваясь от поднятой всадниками пыли, он решительно шагал мимо застывших в недоумении фаним, направляясь к свернутому пологу и шитым золотом отворотам… и потом самым невероятным образом оказался там, на том самом месте, где стоял в ту ночь, когда должен был умереть проклятый Водонос.

В павильоне было душно, воздух наполнял запах ночного горшка. Солнечный свет золотил широкие швы над головой, проливал серые тени на мебель и сундуки с добром. Несколько взволнованных мгновений Маловеби изучал сумятицу. Как и в ту ночь, внутри шатра господствовала огромная дубовая кровать, но теперь на ней воцарился беспорядок. На ложе, среди хаоса подушек и скомканных покрывал, никого не было. Как и на соседствующим с ним диване.

Маловеби обругал себя за глупость. Почему, собственно, люди считают, что вещи должны оставаться на своих местах, когда они их не видят?

И тут он заметил ее.

Так близко от себя, что даже охнул.

– Чего ты хочешь, нечестивец?

Она сидела слева, спиной к нему, не более чем в каких-то четырех шагах, и вглядывалась в зеркало над туалетным столиком. Не понимая зачем, он шагнул к ней. Она вполне могла бы услышать его с того места, где он стоял.

– Сколько же тебе лет? – Слова сами сорвались с его губ.

Тонкое смуглое лицо в зеркале улыбнулось.

– Люди не сеют семени осенью, – ответила она.

Пышные черные волосы рассыпались по ее плечам. Как всегда, одежда ее обостряла, а не притупляла желание, наготу ее прикрывала прозрачная ткань на бедрах и бирюзовая кофточка без застежек. Даже один взгляд на нее наводил на мысли о негах.

– Но…

– Еще ребенком я чувствовала отвращение к похотливым взглядам мужчин, – проговорила она, быть может, глядя на него в зеркало, а может быть, нет. – Я узнала, выучила, понимаешь, что берут они. Я видела девушек, таких же как та, что смотрит на меня сейчас, и нашла, что они представляют собой не более чем жалких сук, забитых настолько, что начинают обожать палку. – Она подставила щеку под ожидающие румяна, промакнув золотую пыльцу вокруг колючих глаз. – Но есть знание, а есть знание, как и во всем живом. Теперь я понимаю, как земля поднимается к семени. Теперь я знаю, что дается, когда мужчины берут…

Ее нечеткое изображение в зеркале надуло губки.

– И я благодарна.

– Н-но… – пробормотал Маловеби. – Она… то есть Она… – Он умолк, пронзенный ужасом от того, что перед внутренним взором его возникли полные влаги вены, занимавшие все видимое пространство в ту ночь, когда следовало умереть последнему кишаурим. – Жуткая Матерь… Ятвер совершила все это!

Псатма Наннафери прекратила свои действия и внимательно посмотрела на него через зеркало.

– И никто из вас не упал на колени, – сказала она, кокетливо пожимая плечами.

Она играла с ним как какая-нибудь танцовщица, которой нужен только набитый кошель. Струйка пота скользнула по его виску из-под взлохмаченной шевелюры.

– Она наделила тебя Зрением, – настаивал чародей Мбимайю. – Тебе ведомо то, что случится… – Он облизал губы, изо всех сил стараясь не выглядеть испуганным настолько, насколько на самом деле был испуган. – Пока оно еще не произошло.

Первоматерь принялась чернить сажей веки.

– Ты так считаешь?

Маловеби настороженно кивнул.

– Зеум чтит древние пути. Только мы почитаем Богов такими, какие они есть.

Кривая ухмылка, на какую способно лишь древнее и злобное сердце.

– И теперь ты хочешь узнать свою роль в происходящем?

Сердце его застучало в ребра.

– Да!

Сажа и древнее зеркало превратили глаза ее в пустые глазницы. Теперь на него смотрел смуглый череп с девичьими полными губами.

– Тебе назначено, – произнесла пустота, – быть свидетелем.

– Б-быть? Свидетелем? Вот этого? Того, что происходит?

Девичье движение плеч:

– Всего.

– Всего?

Не вставая, на одной ягодице она повернулась к нему, и, невзирая на разделявший их шаг, ее манящие изгибы распаляли его желание, будили похоть, подталкивали его к обрыву.

Жрица Ятвер жеманно улыбнулась.

– Ты ведь знаешь, что он убьет тебя.

Ужас и желание. От нее исходил жар вспаханной земли под горячим солнцем.

Маловеби забормотал:

– Убьет… убьет меня? За что?

– За то, что ты возьмешь то, что я тебе дам, – проговорила она, словно перекатывая языком конфету.

Он отшатнулся, пытаясь высвободиться из ее притяжения, захватившего его, словно надушенная благовониями вуаль…

Посланец Высокого Священного Зеума бежал.

Смех песком посыпался на его обожженную солнцем кожу, обдирая ее, заставляя натыкаться бедром и лодыжкой на разные предметы.

– Свидетелем! – взвизгнула вслед ему старуха. – С-с-свидетелем!

Пульс его замедлялся, уподобляясь биениям чужого сердца. Дыхание углублялось, следуя ритму других легких. С упорством мертвеца Анасуримбор Кельмомас устраивался в рощах чужой души…

Если к ним подходит это слово.

Человек, которого мать звала Иссиралом, стража за стражей стоял посреди отведенной ему палаты, неподвижный, темные глаза устремлены в блеклую пустоту. Тем временем имперский принц вершил над ним свое тайное бдение, наблюдая через зарешеченное окошко. Он умерил свою птичью живость до такого же совершенства, превращавшего небольшое движение в полуденную тень.

Он ждал.

Кельмомас наблюдал за многими людьми, пользуясь тайными окошками Аппараториума, и комическое разнообразие их не переставало удивлять его. Любовники, нудные одиночки, плаксы, несносные остряки проходили перед ним бесконечным парадом вновь обретенных уродств. Наблюдать за тем, как они шествуют от собственных дверей, дабы соединиться с имперским двором, было все равно что смотреть, как рабы увязывают колючки в снопы. Лишь теперь он заметил, как ошибался прежде, считая, что разнообразие это только кажущееся и представляет собой иллюзию невежества. Разве мог он не считать людей странными и различными, если они являлись лишь его собственной мерой?

Теперь мальчишка знал лучше. Теперь он знал, что каждый присущий людскому роду эксцесс, любой бутон страсти или манеры отрастают от одного и того же слепого стебля. Ибо человек этот – убийца, которому каким-то образом удалось застать врасплох Святейшего дядюшку, – прошел подлинным путем возможных и невозможных действий.

Нечеловеческим путем…

Совершенно нечеловеческим.

Подглядывание родилось из игры – невинной шалости. Матушка по причине своей занятости и недомыслия полагала, что Кельмомас уже достаточно набегался по дворцу. Смутные подозрения, время от времени затуманивавшие ее взгляд, означали, что он не мог более рисковать и мучить рабов или слуг. Но чем еще можно заняться? Играть в песочек и куклы в Священном Пределе? Слежка за нариндаром, решил мальчишка, станет его любимым занятием, отвлекающим общее внимание, пока он будет планировать убийство своей старшей сестры.

Уже первая стража убедила его в том, что с человеком этим что-то неладно, даже если забыть о красных мочках ушей, аккуратной бородке, короткой стрижке. Ко второму дню игра превратилась в состязание, в стремление доказать, что он способен поравняться со сверхъестественной неподвижностью этого человека.

После третьего дня даже речи о том, чтобы не шпионить, уже не было.

Взаимоотношения с сестрицей превратились в открытую рану. Если Телиопа рассказала матери, тогда…

Никто из них не мог вынести мысль о том, что может тогда случиться!

Анасуримбор Телиопа представляла собой угрозу, которую он просто не мог игнорировать. Нариндар, с другой стороны, был не кем иным, как его спасителем, человеком, избавившим его от дяди. И тем не менее день за днем Кельмомас обнаруживал, что всякий раз, когда возникает возможность, он бродит по полым костям Андиаминских высот, разыскивая нариндара, сплетая этому все новые и новые разумные объяснения.

Она, Телли, не сумела еще измерить подлинную глубину его интеллекта. Она и не подозревала о грозящей ей опасности. И пока положение дел не менялось, у нее не было никаких оснований выполнять свою подлую угрозу. Подобно всем кретинам, она слишком ценила свой короткий девичий ум. Момемн же нуждался в сильной императрице, особенно после смерти этого экзальт-тупицы, Антирула. Так что, пока продолжалась осада, им с братом ничто не грозило.

К тому же, спаситель он или нет, с человеком этим что-то неладно.

Все соображения в полной ясности шествовали, как на параде, перед оком его души, шерсть на его загривке разглаживалась, и он потаенной луной обращался вокруг планеты этого невозможного человека.

Пройдет какое-то время, быть может, стража-другая, и тогда какой-то бродячий ужас выкрикнет: Телли знает!

И он отмахнется от лиц съеденных им людей.

Безумная шлюха!

Поначалу он воспринимал тот вызов, который она представляла собой, со спокойствием и даже с восторгом, как мальчишка, собирающийся залезть на опасное, но прекрасно знакомое и любимое дерево. Сучья и ветви имперской интриги были достаточно хорошо знакомы ему. Двое его братьев и дядя уже приняли смерть от его руки – два имперских принца и Святейший шрайя Тысячи Храмов! Много ли трудностей может создать ему эта тощая заика – Анасуримбор Телиопа?

Шранка, звал ее Айнрилатас. Только он один умел довести ее до слез.

Однако восторг скоро сменился разочарованием, ибо Телли отнюдь не была обыкновенным деревом. Днем она никогда не разлучалась с матерью – никогда! – и это означало, что облако инкаусти, защищавших императрицу, облекало также и ее. И все ночи без исключения она проводила, затворившись в собственных апартаментах, причем, насколько он мог судить, без сна.

Но в первую очередь он начал беспокоиться насчет собственной силы. Чем дольше Кельмомас обдумывал события предыдущих месяцев, тем больше он сомневался в ней, тем более очевидным становилось его бессилие. Он съеживался, вспоминая ленивую манеру, с которой играл с ним Айнрилатас, для развлечения, чтобы избавиться от скуки, или мысленно возвращаясь к тому, как Святейший дядя легко познал его сущность по одному лишь намеку. Факт в том, что Айнрилатаса убил именно дядя, но никак не Кельмомас. И каким образом он мог приписать себе честь убийства дяди, если подлинный убийца замер, как камень, в тенях под его ногами?

При всех его дарованиях юному имперскому принцу еще только предстояло познать болезнь, состоящую в размышлениях о том, насколько часто лишь неспособность увидеть альтернативу заставляла смелых совершать отважные деяния. Он следил за нариндаром, равняясь с ним в неподвижности, втискивая все уголки своего существа в ту прямую линию, какую представляла собой душа ассасина – все уголки, что есть, кроме разума, который с безжалостностью насекомого то и дело задавал ему вопрос: как мне покончить с ней? Кельмомас лежал, не моргая, ощущая нёбом вкус пыли, едва дыша, вглядываясь в щели между полосками железа, злясь на своего близнеца, покрикивая на него, иногда даже рыдая от немыслимой несправедливости. Так он крутился в своей неподвижности, раздумывая и раздумывая, пока это не отравило само его мышление до такой степени, что он вообще не мог более думать!

Потом он будет удивляться, как само обдумывание убийства Телли позволило ему сохранить свою жизнь. Как все сценарии, все самозабвенные диспуты и возвышенные декламации сделались простым предлогом того странного состязания в неподвижности, на которое он вызвал нариндара… Иссирала.

Лишь он, он один имел значение здесь и сейчас, вне зависимости от осаждавших город фаним. Мальчишка каким-то образом знал это.

После бесконечно длительных размышлений, после полной неподвижности нариндар просто… что-то делал. Мочился. Ел. Омывал тело, а иногда уходил. Кельмомас наблюдал, лежал неподвижно, не ощущая своего тела от долгого бездействия, и вдруг этот человек… шевелился. Это было столь же неожиданно, как если бы вдруг ожил камень, ибо ничто не указывало заранее на желание или намерение пошевелиться, никаких признаков нетерпения или беспокойства, рожденных предвкушением, ничего. Нариндар просто приходил в движение: открывал дверь, шел по расписанным фресками коридорам, a Кельмомас еще только поднимался на ноги, проклиная онемевшие конечности. Он был готов лететь за нариндаром даже сквозь стены.

A потом, без видимых причин, ассасин замирал на месте.

Странная непредсказуемость пьянила. Так прошло несколько дней, и только тогда Кельмомас осознал, что никто, вообще никто, никогда не был свидетелем столь необычного поведения, не видел еще такого человека. В присутствии других людей нариндар держался отстраненно, больше молчал, вел себя так, как и положено жуткому убийце, всегда старающемуся убедить окружающих хотя бы в собственной человечности. Несколько раз навстречу ему попадалась мама, появившаяся из-за угла или вошедшая в дверь. И что бы она ни говорила ему, если говорила (ибо, находясь в обществе некоторых людей, предпочла бы вообще не встречаться с ним), он безмолвно кивал, возвращался в свою комнату и замирал.