Текст книги "Великая Ордалия"

– Ты хочешь сказать, что он был здесь? – обращается она к наблюдающему за ней волшебнику. – И уничтожил место своего рожд…

– Конечно, был! – рявкает он. – Конечно-конечно-конечно! Заметал следы. Возможно, для того чтобы не позволить мне узнать, кто он такой и откуда. Но подумай. Разве мог он править в предельной безопасности, пока существовали дуниане? Он должен был уничтожить Ишуаль, детка. Он должен был разрушить лестницу, которая вознесла его на такую высоту!

Она не стала бы проявлять такую уверенность. Однако разве она бывает в чем-то уверена?

– Так, значит, это дело рук Келлхуса?

Старый колдун скорее ругается, чем отвечает – пользуясь языками, недоступными ей и оттого звучащими все более и более зловеще. Он кричит, размахивает руками и ходит взад и вперед.

Она крутится на месте, пытаясь охватить разрушенную крепость единым взглядом.

Во всем, что говорит Акхеймион, угадывается прикосновение истины… так почему же она не согласна с ним?

Она поворачивается к кругу обступивших их гор, пытается понять, как все это выглядит со стороны, на что похож ее отчим, мечущийся по выбеленным небесам, посреди света и ярости. Она почти уже слышит, как его голос сотрясает твердь, призывая братьев своих, дуниан…

И она вновь обращается к сокрушенным фундаментам – к Ишуали.

Злоба, понимает она. Жестокая ненависть погубила эту крепость.

Старый волшебник умолк. Она поворачивается и видит, что он сидит, припав спиной к внушительному каменному блоку, и смотрит в никуда, вцепившись в собственный лоб, терзая пальцами кожу. И каким-то образом понимает: Анасуримбор Келлхус давно перестал быть человеком для Друза Ахкеймиона – или даже демоном, если на то пошло. Он сделался лабиринтом, обманчивым в каждом дыхании, в каждом повороте. Лабиринтом, из которого нет спасения.

Но существуют и другие силы. Злые силы.

Она улавливает этот запах… душок гниения. Он доносится из-за доходящего ей до груди участка стены, хотя она понимает, что видит его источник. Стена скрывает его, но она зрит его мерзость, дугой перехлестывающую через край. Странное удивление овладевает ею… как будто она обнаружила жуткий шрам на коже очередного любовника.

– Акка… – зовет она ослабевшим голосом.

Старый колдун смотрит на нее в тревоге. Она ждет, что он не обратит на нее внимания либо же укорит, однако нечто в ее тоне останавливает его.

– В чем дело?

– Иди сюда… посмотри…

Он быстро подходит к ней – пожалуй, чересчур быстро. Она так и не смогла привыкнуть к той легкости и проворству, которыми квирри наделяет его старые кости. Все подобные напоминания смущают ее… непонятно почему.

Так опрометчиво обходиться с собственным сердцем, малыш.

Они стоят бок о бок, заглядывая в жерло огромной ямы.

Она уходит вниз под углом, но не вертикально: спереди рухнувшие с потолка обломки, пол языком спускается вглубь. Яма похожа на гигантскую нору вроде той, что ведет к хранилищам в библиотеке. Жерло ее заливает чернота, едва ли не осязаемая посреди окружающего света, пропитанная вязкой угрозой.

Ахкеймион застыл, словно оцепенев. Мимара не знает, что заставляет ее перейти на противоположную сторону. Возможно, ей просто надоели темные глубины. Однако она поднимается на гребень, за которым начинается низина, доходящая до дальнего края крепости, и обнаруживает, что вся она полна ветвей… Только это не ветви.

Кости, понимает она.

Кости шранков.

Им нет числа. Их так много, что общее количество их превысило число предметов рукотворных, сделавшись одним из оснований гор. Колоссальный уклон, широкий и достаточно мелкий для того, чтобы возле верхнего края могла проехать телега, опускающийся на десятки и десятки футов, расширяющийся подолом, уходящий в леса.

Лишившись дара речи, она поворачивается к старому волшебнику, карабкающемуся, чтобы присоединиться к ней на вершине.

Он смотрит таким же взглядом, как и она, пытаясь понять.

Горный ветер теребит его волосы и бороду, сплетая и расплетая седые, как сталь, пряди.

– Консульт, – бормочет он, стоя рядом, голос его пропитан ужасом. – Это сделал Консульт.

Что происходит?

– Сюда они побросали павших, – продолжает он.

Оком души своей она видит Ишуаль такой, какой она должна быть: холодные стены, восстающие над грудами мертвых. Но, еще внимая этому образу, она отвергает его как невозможный. Они не обнаружили никаких костей среди разрушенных укреплений, из чего следует, что стены были уничтожены еще до массового нападения.

Она пристально смотрит на колдуна.

– А как насчет битвы? – и пока она произносит эти слова, пальцы ее сами собой отвязывают кисет с пояса.

Квирри… да-да.

Колдун обращает взгляд к огромной яме, пожимает плечами без особой уверенности.

– Под нашими ногами.

Приходит ощущение прогнившей земли под ними, и ужас наполняет Мимару. Разрушенная крепость лишь кожурой прикасается к поверхности земли, понимает она. Под их ногами проложены дороги и коридоры, змеящиеся жилами, прожилками и кавернами, словно изъеденный термитами пень.

Дыра эта уходит в глубокие недра, осознает она. В бездну Кил-Ауджаса.

Мимара нервно вздрагивает и теряет равновесие, оступается и вновь обретает опору.

– Ишуаль… – начинает она, но тут же умолкает в нерешительности.

– Это всего лишь ворота, – говорит волшебник, прытью опережая понимание.

Она поворачивается к нему. Смотрит с надеждой, но он уже спускается назад по собственным следам, в глазах светится возрожденное упование.

– Конечно… – бормочет он. – Конечно! Это же крепость дуниан!

– И что с того?

– А то, что ничто здесь не есть то, чем кажется! Ничто!

Конечно.

Он быстро обошел груду битого камня и вернулся к черному жерлу ямы.

Колдун останавливается, смотрит вверх на Мимару, хмурясь и щурясь. Окружающие их руины блещут, сверкают под лучами горного солнца. Путники смотрят друг на друга через разделяющее их расстояние, обмениваясь не прозвучавшими вопросами.

Наконец глаза Акки обращаются к ее поясу, где пальцы правой руки задумчиво теребят мешочек.

– Да-да, – произносит он нетерпеливо. – Конечно.

Обновленные, они спускаются в темноту.

Она еще ощущает панику, холодные иглы страха, однако ход мыслей замедлился, как будто ей выпал отдых по окончании трудного дела. Похоже, что квирри всегда пробуждает неуместные чувства, ведет ее душу под углом к обстоятельствам. Пройденные тоннели совершенно не похожи на древние обсидиановые чудеса, которые они исследовали в Кил-Ауджасе, но тем не менее они такие же. Залы, спасающиеся от солнца. Шахты, погружающиеся в черноту. Могилы.

И вопреки терзающему ее ужасу, она ощущает, что не взволнована.

Благословен будь, король нелюдей… и останки его…

Они спускаются. Уклон невелик. Суриллическая точка высвечивает окружающее пространство до мелких подробностей. Обломки и всякий сор загромождают пол. Стены настолько изглоданы, что Мимара не может не представлять себе визгливые легионы некогда проходивших здесь шранков. Во всем прочем кладка надежна и лишена украшений.

Они просачиваются в недра земли белой бусиной во тьме подземелья. Воздух остается зловонным, разит мертвечиной, старой, засохшей, окостеневшей. Оба молчат. Одинаковые вопросы снедают их души, вопросы, на которые может ответить одна лишь черная бездна. Разговаривать громко, похоже, значит, только тратить попусту драгоценное дыхание. Кто знает, какой воздух будет внизу? С какой мерзостью перемешанный?

Свет беззвучно оттесняет тьму, открывая изъязвленное и опаленное пространство, буквально сочащееся следами колдовства. Что-то вроде ворот, соображает она, замечая железку, некогда бывшую частью портала. Они приблизились к своего рода подземному бастиону.

– Они обрушили потолки, – говорит старый волшебник, измеряя взглядом пустоты над их головами. – Но затем все это было раскопано.

– Что, по-твоему, здесь произошло?

– Дуниане, – начинает он в несколько возвышенной манере, присущей человеку, описывающему видения, явленные его душе. – Они бежали сюда с верхних стен, когда поняли, что их одолевают. Они заперлись в тоннелях под крепостью. Думаю, они обрушили потолки, когда Консульт подступил к этим воротам.

Взгляд ее обращается к рытвинам, свидетельствует.

– Безуспешно, – говорит она.

Мрачный кивок сминает бороду.

– Безуспешно.

Позади разрушенных ворот тоннели усложняются, помещения становятся скрещениями дорог, открывающимися в новые коридоры. Мимара обнаруживает, что владевшее ею прежде ощущение чего-то колоссального усиливается. Она каким-то образом знает, что тоннели тянутся дальше и дальше, разделяются и вновь сходятся, пронизывают корни горы во всей сложности переплетений. Каким-то образом она понимает, что сплетениям этим назначено преодолевать понимание и отвагу…

Они стоят на пороге лабиринта.

– Мы должны помечать наш путь, – говорит она старому волшебнику.

Он смотрит на нее, хмурится.

– Это место принадлежит дунианам, – поясняет она.

Они бредут по замусоренным коридорам, бусинка света ударяется о тьму и протискивается сквозь нее… старый колдун и беременная женщина.

Кил-Ауджас воет из какой-то глубокой ямы в ее памяти, терзая безмолвие, все более ощутимо, стискивает грудь той же тяжестью, что и любая гора. Мимара пытается понять предназначение палат, через которые они проходят: келья за кельей, стены опалены, полы покрыты запекшейся кровью. Пространства сдаются безжалостному свету, прямые уверенные линии расположены с геометрическим совершенством. Чаще всего палаты разгромлены, содержимое их разбито вдребезги, разбросано по углам. Однако в одной из них обнаруживаются железные стеллажи, какие-то устройства для удержания человеческих тел, выложенные полукругом. Другая оказывается неким подобием кухни.

Волшебник помечает пройденные помещения обугленной кромкой найденного факела. Неровные, скошенные набок уголки всегда указывают в затаившуюся перед ними неизвестность.

Путники проходят еще несколько палат. Застоявшийся воздух оплетен паутиной. Спускаются по полуобвалившейся лестнице, входят в длинный коридор. Полы усыпаны обломками костей и битым камнем.

Мимара пытается представить себе дуниан. Она слышала рассказы о боевом мастерстве своего приемного отца, о том, что против него беспомощны даже шпионы-оборотни, и потому видит Оком своей души Сому в обличье дунианина, пробивающегося сквозь заполненную толпами шранков темноту, вычерчивая мечом невозможные линии в визжащей тьме. Когда образы меркнут, она обращается к образу Колла – последнему лику, который носила тварь, звавшая себя Сомой, вспоминает безумие Сауглиша.

Она удивляется: неужели мерзкое создание Консульта могло спасти ее тогда?

– Ничего… – бормочет возле нее старый волшебник.

Она поворачивается к нему – на лице ее лишь удивление.

– Ни орнаментов, – поясняет он, указывая корявой рукой на ближайшую стену. – Ни символов. Ничего…

Она смотрит на стены и потолок, изумляясь тому, что видела, но не могла ранее осмыслить. Колдовской свет, яркая точка возле них, постепенно тускнеет, когда глаза Мимары обращаются к предметам более удаленным. Все вокруг обнажено и… совершенно. Лишь случайные следы сражения обнаруживаются на стенах – безумная роспись раздора.

Контраст смущает ее. Спуск в Кил-Ауджас был спуском в хаос смыслов, словно борьба, утрата и повествование составляли в сумме своей сердце горы.

Здесь не было повести. Не было памяти. Не было надежд, сожалений или пустых деклараций.

Одно лишь тупое утверждение. Проникновение плотности в спутанное пространство.

И она понимает…

Они исследуют недра совершенно иного дома. Менее человеческого.

Ишуаль.

Еще перед тем как они входят, ей кажется, что она узнает эту комнату. Она – дитя борделя.

Он застыл в ожидании: квадрат чистой черноты в конце коридора. Отсутствие сопротивления удивляет Мимару, когда она переступает через порог, словно волоски на руках и щеках предупредили ее о какой-то невидимой мембране.

Светящаяся точка непринужденно скользит впереди, выхватывая углубления из темноты. Путники, тяжело дыша, останавливаются, смотрят. Потолок здесь настолько низок и простирается так широко, что кажется еще одним ярусом. Какие-то подобия лишенных крышки саркофагов выстраиваются вдоль дуги стен, дюжины больших пьедесталов, вырубленных из живой скалы, отступают в недра тьмы. Но если погребенных обычно укладывают на покой со связанными лодыжками, нога к ноге, останки в этих саркофагах лежат с раздвинутыми ногами.

Открывая…

Она сглатывает, пытаясь изгнать гвоздь, пронзивший горло. Переступив через зазубренный меч, она направляется к ближайшему пьедесталу. Кости и пыль сморщенным неровным покровом укрывают все остальное. Черепа без челюстей, улегшиеся набок. Ребра, как половинки обруча, остатки торсов настолько огромных, что человеку их невозможно обнять. Бедренные кости, словно дубинки, сохранившие на себе стянувшие их некогда оковы. Тазовые кости, торчащие, словно рога, из тлена.

Кости китов, невольно приходит мысль…

Однажды, на втором году ее работы в борделе, на нее запал айнонец из кастовой знати по имени Мифарсис – запал в той естественной мере, в которой мужчина может запасть на девочку-шлюху. Всякий раз он снимал ее на целый день, что давало ей возможность помечтать – невзирая на удушающую скуку его ложа – о возможности оставить бордель и сделаться чьей-то женой. Однажды он даже свозил ее покататься на прогулочной барке по реке Кийут, по идиллическим протокам дельты к бухточке, полной существ, которых он называл нарвалами, рыбами, что не были рыбами. Белыми призраками они скользили под неровной поверхностью воды. Мимара была испугана и заворожена в равной мере: животные эти то и дело выпрыгивали из воды, описывали дугу и рушились вниз, разбивая синие окна моря.

– Они приплывают сюда, чтобы спариться, – сказал Мифарсис, прижимая ее к себе, удерживая на своих чреслах. – И умереть… – добавил он, указывая на болотистый берег под густыми зарослями.

И тогда она увидела трупы, одни раздувшиеся как сосиски и почерневшие, другие же не более чем кучки костей, которые буря выбрасывает на берег.

Кости были такими же, как эти.

– Значит, потом море выбрасывает их сюда? – спросила она. Ей до сих пор стыдно вспоминать свой нежный взгляд и тогдашние манеры. Она никогда не перестает проклинать свою мать.

– Море? – отозвался Мифарсис, ухмыляясь в той манере, что свойственна некоторым любителям поделиться мерзкой правдой с нежной женщиной. Она никогда не забудет его желтые зубы, противоречившие, отрицавшие нелепое совершенство напомаженной и заплетенной в косу бородки. – Нет. Они сами плывут сюда, чтобы умереть… звери предчувствуют свою смерть, малышка. И потому они благороднее людей.

Поглядев на него, она согласилась. Куда благороднее.

За спиной ее по полу шаркают сапоги волшебника.

– Что это за место? – ворчливо вопрошает он.

Острый укол страха мешает ей ответить.

– Эти кости… – продолжает он. – Они не такие, как черепа, и не принадлежат людям.

Вспыхивает сам воздух. Ей кажется, что ее качает, хотя она стоит неподвижно, как покаянный столб.

– Да, – слышит она собственный голос. – Они…

Похожи на людей не более чем дуниане.

В войне света и тени, где-то на краю поля зрения, она видит старого волшебника, с немой тревогой глядящего на нее.

Она поворачивается к нему спиной, подхватывает руками живот.

Око открывается…

Головокружительное мгновение. Видение спорит с видением, мир резкий – грани, песок. И другой мир – молочный, противоборство углов, пробуждение предметов, давно скрываемых.

И она видит это – Суждение, неоспоримое и абсолютное, кровоточащее, словно краска просачивается сквозь мешковину мироздания. Она видит, и мир становится свитком законника, и ей остается только читать…

Проклятье.

Тот зазубренный меч, что у входа: она видит движения рук, прежде сжимавших его гарду, видит, как разваливается плоть под его ударом, видит стремительный выпад острия, слышит визгливый мяв бездушных жертв этого оружия, видит блистающее совершенство линий, вычерчиваемых им в подземном мраке.

Незримая ладонь ложится на ее щеку, поворачивает ее голову, заставляет смотреть на то, чего она видеть не хочет…

Мучения матерей-китих.

Если сравнивать мужчин и женщин, последние наделены меньшей душой. Всякий раз, когда раскрывается Око, она видит как факт то, что женщинам подобает подчиняться требованиям мужчин, пока требования эти остаются праведными. Рождать сыновей. Не подымать глаз. Оказывать помощь. Дело женщины – давать. Так было всегда, с тех пор как Омраин нагой восстала из пыли и окунулась в ветер. С тех пор как Эсменет стала опорой сурового Ангешраэля.

Но тот ужас, который открывает перед ней Око…

Поза девственницы перед соитием, приданная им с непристойным равнодушием насекомого. Клубневидная плоть, что была для них не более чем трепещущей клеткой. Женщины, превращенные в чудовищные орудия деторождения, в оболочку матки.

Горе. Охи и стоны. Визг и мяуканье. Лишенные человечности мужчины, предельно бессердечные и бесчувственные, являющиеся к ним. Движения бедер и гениталий. Животное совокупление, сведенное к своей предельной основе – сдаиванию семени…

Садизм без намерения. Жестокость – предельная жестокость – без малейшего желания причинить страдания.

Зло, превзойти которое могут только инхорои.

И уже отводя глаза, она видит, что преступление это – не отклонение, но скорее неизбежное и предельное следствие того, что правит целым. Повсюду, куда она смотрит с ранящей сердце болью, видно одно и то же… словно кровоподтеки на нежной коже мира. Мастерство. Лукавство. Изобретательный ум. Властный, лишенный сочувствия или смирения.

И воля – нечестивая в сути своей. Безумное стремление сделаться Богом.

В трепете она слышит собственный вздох:

– Акка… ты-ты-ы-ы…

Она умолкает, пытаясь вернуть влагу пересохшему рту. Слезы текут по ее щекам.

– Ты был прав.

И когда она говорит это, часть ее все еще упирается – часть, которая знает, насколько отчаянно стремился он услышать эти слова.

Святость не имеет ничего общего с устремлениями людей. A их потребности она отрицает начисто. Святость в любой ситуации требует от смертных отречения от своих замыслов, возлагает на них бремя трудное, даже губительное. Святость есть путь обходов и объездов, даже тупиков. Путь, карающий последовавших по нему.

– Что ты там говоришь? – скрипит старик.

Она моргает, моргает снова, однако Око отказывается закрываться. Она видит катящиеся головы, жующие рты. Матери-китихи, безъязыкие, вопиющие… И тощие мужчины, сгорбившиеся, как испражняющиеся псы.

Она видит невыразимую мерзость, которая и составляет Кратчайший Путь.

– Это место… дуниане… о-они… Они зло…

Она поворачивается к нему, замечает ужас, рождающийся за потемневшим лицом.

– Ты-ты… – спрашивает он тоненьким голоском, – ты видишь это?

Грохот сотрясает ее, гром, слышимый не ушами. Внешняя часть ее чернеет, загоняя остальное внутрь себя. Ощущения съеживаются… а потом расцветают в пропорции титанической и абсурдной. И вдруг она видит его, своего отчима, Анасуримбора Келлхуса I, святого аспект-императора, на высоком престоле, облаченного в ярость и тьму, – раковую опухоль, поразившую дальние уголки мира…

Воплощение Рока.

Тут она постигает суть ужаса, поразившего старого волшебника. Дунианин правит миром – дунианин!

Она отшатывается, как от удара, такой внезапной, такой абсолютной становится отдача этого понимания. Шеорская кольчуга, всегда удивлявшая ее своей таинственной легкостью, вдруг свинцовой тяжестью давит на плечи.

Ибо доселе Момемн оставался лучезарной вершиной, средоточием, изливавшим свет на сумрачные окраины империи. Невзирая на всю ее ненависть, он всегда казался Мимаре и источником власти, и самой властью – ибо сердцу всегда присуща потребность делать своим домом собственную меру мер. Но теперь он пульсировал жутким смыслом, полным липкой мерзкой черноты, прокаженным отражением Голготтерата, еще одним пятном, легшим на карту мира.

– Моя мать! – вскрикивает она, увидев ее мерцающей свечой посреди опускающейся тьмы. – Акка! Мы должны отыскать ее! И предупредить!

Старый колдун застыл на месте с открытым ртом, ошеломленный – как будто потрясенный видением расплаты – своим проклятием, отразившимся в Оке Судии. Повсюду, куда ни глянь, мучения и терзания, разлетающиеся как камни, выброшенные из пекла. Неужели весь мир обречен стать преисподней?

Она пытается сморгнуть Око со своих глаз – безрезультатно, и обнаруживает, что лезет в кисет. Так давно в последний раз что-то абстрактное могло пронзить умиротворяющую пелену квирри.

Волшебник прав. Весь мир… Весь мир уже болтается на виселице.

Еще один взмах, и переломится его шея.

– Чт-что? – мямлит перед ней проклятая душа. – Что ты говоришь?

Тут Око закрывается, и суждение о вещах убегает за пределы зрения, исчезает в небытии. Реальность Друза Ахкеймиона затмевает ценности, и она видит его – взволнованного, согбенного годами, разбитого жизнью, отданной чародейскому бунту. Он держит ее за плечи, прижимает к себе, невзирая на близость ее хоры к собственной груди. Слезы текут по его морщинистым щекам.

– Око… – она задыхается.

– Да? Да?

И тут она видит за его потертым плечом тень, пробирающуюся между наваленных камней. Бледную. Маленькую.

Шранк?

Она шикает в тревоге. Старый волшебник встревоженно взирает из-под кустистых бровей.

– Там… – шепчет она, указывая на щель между полными костей саркофагами.

Волшебник вглядывается в грозящий опасностью мрак. Ловким движением пальцев посылает суриллическую точку поглубже в недра подземного покоя. От пляски теней у Мимары кружится голова.

Оба они замечают эту фигуру, сердца их покоряются одному и тому же ужасу. Они видят: блеснули глаза, на лице отразилось легкое удивление.

Это не шранк.

Мальчик… мальчик, из-за обритой наголо головы похожий на Ниль’гиккаса.

– Хиера? – спрашивает он, абсолютно не смущаясь неожиданной встречей. – Слаус та хейра́ас?

Слова терзают слух старого колдуна, насколько давно приходилось ему слышать этот язык вне собственных Снов.

– Где? – спросил мальчик. – Где твой фонарь?

Ахкеймион даже узнал эту особую интонацию – пришедшую из прошлого, отделенного от настоящего двадцатью годами, а не двумя тысячами лет. Ребенок говорил по-куниюрски… Но не в древней манере, а так, как говорил когда-то Анасуримбор Келлхус.

Этот ребенок – дунианин.

Ахкеймион сглотнул.

– И-иди сюда, – позвал он, пытаясь преодолеть разящий ужас и смятение, сжавшие его горло. – Мы тебе ничем не угрожаем.

Ребенок распрямился, оставив бесполезную позу, вышел из-за саркофага, прикрывавшего его от глаз незваных гостей. На нем была шерстяная мужская рубаха из серой ткани, подогнанная по фигуре и перепоясанная. Стройный паренек, судя по всему, высокий не по годам. Он с интересом воззрился на суриллическую точку над головой, протянул к ней ладони, словно проверяя, не станет ли свет осыпаться капельками. На правой руке у него не хватало трех пальцев, большой и указательный выглядели как крабья клешня.

Он повернулся, оценивая пришельцев.

– Вы говорите на нашем языке, – кротко сказал ребенок.

Ахкеймион смотрел на него не моргая.

– Нет, дитя. Это ты говоришь на моем языке.

Сесть. Вот что нужно старикам, когда мир докучает им. Оставить в стороне всякую суету, воспринимать его по частям и частицам, а не стараться ухватить целиком. Сесть. И отдышаться, пока думаешь.

Мимара нашла для него жуткий ответ. За несколько ударов сердца она подтвердила страхи всей его жизни. Однако взамен он мог предложить лишь бездумное непонимание. Запинающуюся нерешительность, подчиняющуюся ужасу и смятению.

Этот мальчик воплощал в себе другой род подтверждения – и загадки.

Итак, пока Мимара оставалась прикованной к тому месту, где стояла, Ахкеймион сел на каменный блок, так что лицо его оказалось на ладонь ниже лица ребенка.

– Ты – дунианин?

Мальчик испытующе посмотрел на старика.

– Да.

– И сколько же вас здесь?

– Только я и еще один. Выживший.

– И где же он сейчас находится?

– Где-нибудь в нижних чертогах.

Пол под сапогами старого волшебника уже дрожал и звенел.

– Расскажи мне о том, что здесь произошло, – попросил Ахкеймион, хотя и знал, что и как тут случилось, хотя и мог восстановить в уме всю последовательность событий. Однако сейчас он как ничто другое ощущал собственную старость, он был в ужасе, a расспросы возвращали отвагу – или хотя бы ее подобие.

– Пришли Визжащие, – ответил мальчик кротко и невозмутимо. – Я был тогда слишком мал, чтобы помнить… многое…

– Тогда откуда ты знаешь?

– Выживший рассказал мне.

Старый колдун прикусил губу.

– И что же он тебе рассказал?

В глазах смелых детей всегда теплится задорный огонек, признак самоуверенности, ибо у них нет слабостей, присущих более озабоченным взрослым. Мальчик с ладонью-клешней, однако, был чужд всякой выспренности.

– Они шли и шли, пока не заполнили собой всю долину. Визжащие полезли на наши стены, и началось великое побоище. Груды трупов поднимались до парапетов. Мы отбросили их!

Мимара наблюдала за происходящим, как бы и не внимая, но, судя по проницательному взгляду, все осознавая. Все горестные повести одинаковы.

– А потом пришли Поющие, – продолжал ребенок, – они шагали по воздуху и пели голосами, превращавшими их рты в фонари. Они обрушили стены и бастионы, и уцелевшие братья отступили в Тысячу Тысяч Залов… Они не могли сражаться с Поющими.

«Визжащими», очевидно, он называл шранков. «Поющие» же, понял Ахкеймион, – это, должно быть, нелюди квуйя, эрратики, служащие Консульту ради убийств и воспоминаний. Он видел, что битва разворачивалась именно так, как рассказывал мальчик: безумные квуйя, вопя светом и яростью, шагали над верхушками сосен, а бесконечное множество шранков кишело внизу. Кошмарно, странно, трагично, что подобная война так и осталась неведомой людям. Казалось невозможным, чтобы столь немыслимое количество душ могло расстаться с жизнью, а никто даже не узнал об этом.

Не располагая волшебством или хорами, дуниане при всех своих сверхъестественных способностях были беспомощны перед эрратиками. И потому они укрылись в лабиринте, постройка которого продолжалась сотню поколений, лабиринте, названном чертогом Тысячи Тысяч Залов. Квуйя, по словам мальчика, преследовали их, пробивались сквозь баррикады, затопляя коридоры убийственным светом. Но братья лишь отступали и отступали, погружаясь все глубже в сложную сеть лабиринта.

– При всем их могуществе, – продолжал мальчик свое повествование тягучим и монотонным голосом, – Поющих можно было легко одурачить. Они сбивались с пути и бродили, воя, по коридорам. Некоторые погибали от жажды. Другие сходили с ума и рушили потолок себе на головы в отчаянной попытке вырваться на свободу…

Ахкеймион, казалось, ощущал их, эти древние жизни, заканчивающиеся в слепоте и удушье…

Взрывы в глубинах земли.

С безупречной дикцией мальчик объяснял, как захватчики собирали легионы и легионы шранков, безумных, визжащих, и вливали их в лабиринт – так, как крестьяне топят водой кротов в их норах.

– Мы заманивали их вниз, – продолжал он тоном, полностью лишенным страстей и колебаний, подобающих юности. – Оставляли умирать от голода и жажды. Мы убивали их, убивали, но этого всегда оказывалось мало. Всегда откуда-то появлялись новые. Вопящие. Оскаленные…

– Мы сражались с ними год за годом.

Консульт превратил Тысячу Тысяч Залов в бочку, залитую визгом и воплями, добавляя новых и новых шранков, пока лабиринт не сдался смерти. Мальчик и в самом деле помнил последние этапы подземной осады: коридоры, наполненные безумием и умирающими шранками, где оставалось только ступать и разить; шахты и лестницы, забитые трупами; вылазки и отступления; враги, накатывавшие волна за волной, свирепые и безжалостные, приходящие в таком числе, что брат за братом ослабевали и сдавались судьбе.

– Так мы погибли – один за другим.

Старый волшебник кивнул – с сочувствием, в котором, как он знал, мальчик не нуждался.

– Все, кроме тебя и Выжившего.

– Выживший унес меня глубоко внутрь, – сказал мальчик. – А потом вывел оттуда. Логос всегда сиял в нем ярче, чем во всех остальных. Никто из братии не подступал так близко к Абсолюту, как он.

Все это время Мимара стояла, не сходя с места, с бесстрастным лицом попеременно изучая мальчика и вглядываясь в окружающую тьму.

– Акка… – наконец прошептала она.

– И как же зовут его? – спросил Ахкеймион, не обращая на нее внимания. Последняя подробность о Выжившем почему-то встревожила его.

– Анасуримбор, – ответил мальчик. – Анасуримбор Корингхус.

Имя это немедленно захватило все внимание Мимары с той же властностью, что и сердце старого волшебника.

– Акка! – уже выкрикнула она.

– В чем дело? – вяло поинтересовался он, не имея сил осознать все следствия изменившейся ситуации. Ишуаль разрушена. Дуниане – зло. A теперь еще… еще один Анасуримбор?

– Он отвлекает твое внимание! – воскликнула она вдруг севшим голосом.

– Что? – переспросил он, вскакивая на ноги. – Что ты говоришь?

Глаза ее округлились от страха, она указала в черноту, скрывавшую глубины пещеры:

– За нами следят!

Старый колдун прищурился, но ничего не увидел.

– Да, – отозвался из-под его локтя мальчик, никак не способный понять шейский язык, на котором говорила Мимара. И как он позволил этому ребенку оказаться рядом с ним?

Достаточно близко для того, чтобы нанести удар…

– Выживший пришел.

Иссякает надежда.

Вчера Ахкеймион был всего лишь сыном, съежившимся в тени гневного отца. Вчера он был ребенком, рыдавшим на руках встревоженной матери, заглядывая в ее глаза и видя в них любовь – и беспомощность. Обреченным быть слабым дитятей – проклятым стремлением к невозможному, к глубинам мудрости и красоты. Обреченным постоянно напоминать собственному отцу о том, что он презирал в себе самом. Обреченным вечно оказываться объектом отеческой укоризны.

Вчера он был адептом, молящим и лукавым, пробуждающимся для того, чтобы обнаружить себя раздавленным, а собственные глаза – залепленными двухтысячелетним горем. Вчера он был мужем шлюхи, любящим ее вопреки обстоятельствам и фанатическому ужасу… слабаком, осужденным проклятьем на то, чтобы разделять убеждения, настолько непонятные другим, что они не станут даже задумываться над ними… посмешищем, рогоносцем, известным своим коварством среди собственной братии.

Вчера он был волшебником, отмеряющим свои дни обидами и размышлениями, корябающим вздорные послания, которых не станут читать даже глупцы. Вчера он был безумным отшельником, пророком в пустыне, не имеющим решимости поступать согласно собственным безумным утверждениям. Ибо вопрос – все равно что ненависть… А любовь – все равно что утрата… и крик, призывающий к отмщению.

Вчера он обрел Ишуаль.

Тень пришельца приближалась к ним, с каждым шагом обретая все бо́льшую материальность и являя подробности.