Текст книги "Зовите меня Апостол"

– Я никогда их вылазок не одобрял. Понятно, потанцевать хочется. Я не против. Она молода, очень молода. Но почему ей вздумалось ходить пешком? Не пойму. Я постоянно твердил им: небезопасно это.

Теперь убежденность, властность исчезли из его голоса. Заторопился профессор – проскочим неприятное побыстрее. Хоть и абсолютный хозяин здесь, он не может пожать плечами и на все наплевать, как я. Вся ответственность на нем. Власть порождает права и обязанности, а обязанность власти – к неудовольствию многих и многих тиранов – быть ответственной.

Небезопасно… Не забавно ли? Ведь все вокруг: мертвые заводы, похищения, насилия – лишь иллюзии. Как может всемогущий Ксенофонт Баарс бояться иллюзий?

Может, потому Дженнифер и не послушалась. Пусть и отдавшись во власть Баарсу, она злилась и упрямилась. Заставить его поволноваться – чем не способ сравнять счет?

А может, Баарсу надоело терпеть ее упрямство?

Когда я спросил, имела ли она связь с кем-либо из обитателей Усадьбы, он ответил без колебаний: «Да. Дженнифер была моей любовницей».

Слишком скорый ответ, чересчур краткий. И вполне ожидаемый. Возможно, тревожили профессора вовсе не пешие прогулки, а сами танцы? Глава секты – одно дело. Но ревнивый глава секты… В моей профессии быстро узнаешь: амбиции и жажда власти – первейший и сильнейший мотив ко всяческой гнуси.

– А, очередная влюбленность студентки в профессора!

– Нет!

Ого, впервые удалось его пронять – не удивительно ли, ведь я уже столько раз откровенно хамил.

– Я уверен: по крайней мере, этот слой моей личности влюблен в нее… Да, влюблен.

«Этот слой моей личности»?

Ну, бля!

Да этот парень безумней гребаного шляпника из «Алисы в Стране чудес»!

Как это, влюбиться и одновременно смотреть на себя издали, будто на цацку из магазина сувениров вроде монреальского шарика со снежинками?

Надо признать, завело меня преизрядно, и не потому, что почуял разгадку. Опыт подсказывал: на эту удочку стоило бы клюнуть, пусть приманка и кажется слишком заманчивой. Но меня заворожило безумие. Не сталкивался я ни с чем подобным. И хотя Баарсовы откровения выбили из колеи и разозлили, я продолжал мило улыбаться. Да уж, такое дерьмо запросто из пальца не высосешь!

– Мистер Баарс, скажите мне: возможно, кто-либо из ваших учеников… э-э… терял терпение?

– Простите?

– Ну торопился – как джайны[18]18
  Джайны – крупное религиозное объединение в Индии, напоминающее буддизм, но появившееся за много столетий до него.


[Закрыть] в Индии или катары[19]19
  Катары – название христианского религиозного движения, распространенного в XI—XIV веках в ряде областей Западной Европы.


[Закрыть] в средневековой Франции. Когда смерть – благо, а мир представляется погрязшим в грехах или вроде того, в общем, извращенным и порочным, появляется желание с ним покончить. К примеру, для вас, «системщиков», смерть разве не что-то вроде откровения, высшей формы просветления?

– По-вашему, она совершила самоубийство? – Баарс глянул сурово.

Я покачал головой.

– Нет. Но попробуйте взглянуть с моей стороны. Обстоятельства могут усугубить любую склонность, а люди набиты дерьмом под завязку, мистер Баарс. Суть в том, что от прочих обитателей планеты, мистер Баарс, вас почти ничего не отличает. Вы набиты тем же дерьмом, если не еще худшим. А к этому прибавьте тот милый факт, что для вас смерть – вовсе не такое пугало, как для прочих. К примеру, для меня.

Я улыбнулся мистеру профессору – сладко и безмятежно. А он посмотрел на меня кисло, затем глянул на часы – золотые, шикарные. Знаю, я временами хуже Ленни Брюса[20]20
  Ленни Брюс (1925—1966) – американский сатирик, мастер юмористической импровизации.


[Закрыть] – могу чье угодно терпение истощить.

– Простите, мистер Мэннинг, – сказал профессор почти с прежней обаятельной непринужденностью, растянув губы в улыбке. – Через пару минут у меня следующий семинар. Уверен, мы еще сможем плодотворно пообщаться.

Поразительно, сколько условностей окружает даже простейшие отношения. Профессор поднялся с места, и мне только и осталось собезьянничать: встать да пойти следом.

Он заметил на прощанье:

– Если вам кажется, что за исчезновениями красивых девушек всегда скрываются обезумевшие любовники, посмотрите внимательней по сторонам. Раддик – непростой город.

И что, по-вашему, следует из такого разговора? Вот же, мать его!

Парень свихнутый. На полную катушку. И прекрасно это понимает. Я психов навидался, даже рассказы слышал про то, как оно чувствуется при воспарении души и произрастании крыльев из рук. Почти без исключения психи убеждены в своем здравомыслии и считают себя уравновешенней президентской жены. Но Баарс-то понимает: псих он. Хуже того, еще этим и наслаждается, будто безумия и добивался ради духовного прогресса или еще какой херни в том же роде.

И чем больше я про него думал, тем больше ужасался. Силы небесные, да он не просто псих, он – счастливый псих! Меня тошнит от счастливцев, а в особенности от тех, кто счастлив как раз в то время, когда бесследно пропадают их любовницы.

Профессор проводил меня до машины, развлекая по пути рассказами о недавних переделках и ремонте, про дубовые поручни и прочую дребедень в том же духе. Буквально всё сделали замечательные местные мастера, надо же. Я заметил ехидно: должно быть, барахолка в Раддике процветает.

Хотя профессор ничего не ответил, в его улыбке явственно прочиталось: «А не шел бы ты куда подальше?»

Усевшись в «фольк», я откинул сиденье и скрутил тоненькую самокрутку. Все помнил в точности, как обычно. Но если прокручивать разговор не сразу же после него, клубок воспоминаний не разматывается с обычной скоростью, не открываются нужные детали, заваленные кучей впечатлений.

Я пялился в ветровое стекло, но видел несчастную Агату, обложенную одеялами.

– Мистер Мэннинг, вам не дурно?

– Нет, – соврал я.

А ведь Агата – отнюдь не только иллюстрация к проповеди. Баарс хотел подтолкнуть к пониманию их веры. Показать, как чужак может принять их спокойную доброжелательность за сочувствие, за желание искупить вину. Баарс знал: в связи с Дженнифер придется сознаться, а это автоматически сделает его главным подозреваемым, в особенности учитывая странное безразличие к судьбе девушки. Агата – способ вставить заглушку, прежде чем сигнал тревоги сработает.

Заодно и неплохой образчик вербовочных методов Баарса. Предъяви внезапно нечто шокирующее эмоционально уязвимым людям, заставь лгать и изворачиваться, скрывая свое потрясение, пряча смущение, – как вынудил меня. А затем уцепись за мелкую ложь, потяни, заставь слушать, раскрыть себя. Этот тип не просто верил в невообразимую древность мира – он убедил в ней умных людей. Да уж, повод поразмыслить…

Злой гений в действии.

Я откинулся на спинку сиденья, попыхивая самокруткой, вдыхая с наслаждением дым – вязкий, горячий, оставляющий маслянистый привкус на языке. Закрыл глаза, выпуская на волю подсознание. Вы не представляете, насколько мало наш рассудок выбирает из увиденного, насколько мало замечает. Но моя-то память держит все.

Перед глазами всплыли сверкающие фарфоровые чашки, парок над чаем.

– А после школы перечитывали «Винни Пуха»?

– Конечно нет.

– А почему?

– Глупая книжка. Понравиться может только дебилам и маленьким детям.

– Именно! – воскликнул Баарс.

Вот он, ключ к его тактике: подталкивать к ответам, которые понимает лишь он сам. Любопытно, это для всех сектантских гуру типично или только для Баарса?

– Не понимаю вас…

Он улыбнулся – именно этого признания он и добивался.

– Иногда для понимания требуется невежество.

– Я все равно не понимаю.

– Наши жизни в определенном смысле – рассказ наподобие «Винни Пуха» или «Красной Шапочки». Их можно понять и принять лишь с такой точки зрения, откуда многое не видно и неизвестно.

– И что вы этим хотите сказать?

– Что все видимое вами – нереально.

Ну, бля. Вот тогда меня пробило на страх – будто дно из-под ног ушло. Я перехватил самокрутку большим и указательным пальцами, всосал дым. И в то же самое время я сидел в кресле перед профессором Баарсом и глядел на него будто на диковинного зверя.

– А вы знаете точку, с какой виден ваш правдивый мир?

Как подозрительно он кивнул, настороженно, что ли. До сих пор он меня воспринимал просто как неглупого, забавного партнера для пикировки – любимого профессорского занятия. До сих пор он не видел во мне угрозы.

– Именно! Истинную систему отсчета, в которой мир предстает настоящим. Мы называем настоящий мир «скрытым».

Угу – и тон другой, и прищурился.

– Значит, по вашим словам, вы – просто обыкновенный верующий, по-своему увидевший Бога?

– Да! Именно!

Баарс расхохотался. Очень натурально. Но все-таки фальшиво, фальшиво насквозь.

– Но вы же не зовете себя ни христианами, ни буддистами. Так в чем же отличие?

– В том, что истинная система отсчета есть! Она существует – я был в ней, я смотрел, я увидел! Я пересек Лакуну, я увидел этот мир, я ступал по нему. Я знаю!

Напугал я его. А может, попросту достал приставучестью и хамством – я это умею. Здесь, в Усадьбе, он бог и царь – и тут заявляюсь я: острю, нарываюсь, расспрашиваю.

А хуже всего – напоминаю. Ведь его царство совсем маленькое. А он сам – такой же унылый, беспомощный тип, как и большинство из нас.

Я выпрямился, моргая, купаясь в кайфе, а перед глазами встала комната Агаты, аппарат жужжит, и зал перед комнатой, и мы с Баарсом идем по нему.

– Представьте себе общество, живущее лишь для себя, не имеющее ни признаваемого всеми смысла, ни назначения, где ничего не считается важным и все признается равно допустимым. Представьте общество, оценивающее все крайности и обыденности человеческой жизни, от убийств и насилий до ежедневного сна и испражнения, так же, как гурман оценивает блюда в ресторанном меню, – как предметы потребления, и не более того…

Из всех профессорских откровений зацепило по-настоящему лишь это, но совсем не из-за связи с делом. Я снова и снова прокручивал ленту памяти, млея, будто мальчишка над картинкой с голой женщиной.

Жаль, многого не спросил. Как же они «пересекают Лакуну»? Чем они вызывают галлюцинации? Не иначе, наркотиками. Об заклад бьюсь, Баарс устроил нечто в духе Тимоти Лири.[21]21
  Тимоти Лири (1920—1996) – американский писатель, психолог, участник кампании по исследованиям психоделических препаратов.


[Закрыть]

Случайное облачко закрыло солнце, и я вдруг заметил: напротив моей машины – окно, а в комнате за ним сидит Стиви за большим пустым столом. Откинулся на спинку кресла в удобной позе и глазеет на меня с совиной флегматичной настырностью.

А-а, злобный приспешник злого гения.

Уставившись на него в ответ, я дососал самокрутку и выщелкнул окурок в окно. Завел «гольф» и, ухмыльнувшись, показал придурку средний палец.

Вот же мудак.

Дорожка шестая
Жареная картошка – по кусочку зараз

Она шагнула в ресторан, и в голове моей включились «Максим» с «Плейбоем».

Ее звали Молли Модано, и в город этот она не помещалась. Все в ней прямо кричало: девушка из Калифорнии – и это в наш-то век, когда приметы, признаки и географические свойства размазаны и стерты. Да я на «фольксваген» мой поспорил бы – точно из Калифорнии.

Тогда только начало смеркаться, и я рискнул перебраться пешком через четырехполосное шоссе в ресторан напротив мотеля. Нелегко соблюсти мужское достоинство, перебегая улицу, – не легче, чем выглядеть крутым, стоя перед контролем в аэропорту. Забегаловка называлась «Случайная встреча» – здоровенными неоновыми буквами по фасаду. Но привлек меня лозунг на стенде с меню – выписанное флуоресцентной краской: «Ешь или съедят!»

Я зашел, уселся, притворился, будто изучаю меню, помешивая кофе и звякая притом ложечкой, и тут явилась она – чудо с гордо торчащими сиськами.

Вы уже, наверное, поняли: я бабник. Всегда падок на мягкое. Сплошной Голливуд – охотник за свежатинкой.

Я времени не теряю. Она еще присесть не успела – я уже встал. Я давно открыл: главное, успеть раньше официантки. А может, это у меня примета такая, из фольклора ходоков?

– Вы разрешите?

Она вздрогнула, посмотрела и произнесла:

– Ф-фу.

– Ф-фу? Но я даже плащ еще не расстегнул!

У всех красоток заготовлены отлупы для типов вроде меня. Одни посылают на три буквы, прямо и откровенно. Другие, которые злее и изощреннее или просто хорошо воспитанные, находят способы потоньше и поизящнее. Одна прелестная цыпочка даже протянула мне горсть мелочи, будто я попрошайничать к ней подошел!

Молли же отчаянно старалась быть вежливой.

– Извините, но я вас не знаю.

– Не знаете, но сочли возможным с налету нагрубить?

– Увы, я люблю судить по первому впечатлению.

Ну я-то на свои первые впечатления не жаловался: выглядела девочка на все сто. Узкие бедра, плоский животик, высокая грудь под ненужным ей лифчиком. Мальчишечья мускулистая стройность и самый сок женственности, как у ярких, с рыжинкой, блондинок вроде Миа Фэрроу[22]22
  Миа Фэрроу (р. 1945) – американская актриса.


[Закрыть] или Гвинет Пэлтроу[23]23
  Гвинет Пэлтроу (р. 1972) – американская актриса и певица.


[Закрыть]. Если учесть, что я – помесь Брэда Питта[24]24
  Брэд Питт (р. 1963) – американский актер и продюсер.


[Закрыть] с Сатаной, лучшей пары не сыскать.

– А я-то думал, первые впечатления – мой единственный козырь.

Поверьте мне: выгляжу я действительно на ура, а солнечной улыбкой способен растопить даже ледяную злобу. Молли окинула меня взглядом – будто паспорт проверила – и рассмеялась эдаким игривым девичьим смешком. Дескать, мерзавец ведь, вижу, но симпатичный мерзавец.

– Бедный вы страдалец!

– Бедный – это да, но насчет страдальца не согласен. Сейчас я счастлив, – объявил я, усаживаясь напротив.

Чтоб вы знали: сексистом меня называли шестьдесят девять раз. И не случайно.

По сути, я и есть сексист, в том смысле, в каком играющего на виолончели зовут виолончелистом. Я ЛЮБЛЮ СЕКС! Мне дай волю – я бы любился, любился и любился. И когда я говорю «секс» – это не милые потягушки с женой на диване, это настоящий жесткий трах, какой – знают только любители колбаситься под дурью.

Такой, что, попробовавши раз, уже никогда не забудешь.

Одна из подружек как-то преподнесла всю мою суть на тарелочке с голубой каемочкой. Джойс Пеннингтон, системный аналитик. Ее все почему-то звали Джимми. Из шестидесяти девяти определений меня сексистом семь (целых одиннадцать процентов!) принадлежат ей. Кстати, меня девятнадцать раз определяли и «нарциссистом», причем Джимми – целых девять раз. Но это другая история.

Первых четыре «сексиста» я проигнорировал. Ну сексист и сексист. Когда часто слышишь оскорбление, оно больше не язвит. Но на пятый раз почему-то меня взорвало, и я спокойно, размеренно выдал все мои соображения о любви, сексе и прочем. Ёш твою мать, это же биология! Надо – и занимаешься. Разве проголодаться грешно? А срать? Неужто опорожнять кишечник – тоже срамное фашистское непотребство?

– А разве убийство – не биологическая потребность? – спросила она.

И рассмеялась – будто на дюйм член мне обкорнала. Знаете, этот дерьмовый женский смешок, какой часто слышишь в сериальчике «Секс в большом городе». Снисходительный, щадящий: ну, мужики ведь тоже божьи твари, пусть умом обиженные, но мы их любим. Так над собачкой посмеиваются. Ах ты, мой песик! А ну сидеть! Плохая собака, плохая!

– Бедный Стол, – сообщила, отсмеявшись. – Разве ты можешь относиться к женщинам как к равным, если видишь в них только дырку, в которую можно пристроить своего дружка?

Я смотрел, шевеля губами.

– Так как же ты к ним относишься?

Я сказал как. Якобы всю жизнь член – единственный мой предмет гордости. Сношаться – только к этому я по-настоящему способен. Пожизненный костыль, компенсация за то, что я такой неудачник, совсем никто меня не любит. Чмо, в общем. Охохонюшки. И еще полтонны белиберды – лишь бы давала.

Она и давала – пока не раскусила. Разоблачение произошло 4 июля 2002 года. Умная девчонка была эта Джимми. И патриотичная.

Знаете, я ходок не из последних. Ведя счет с четырнадцати лет, я имел по меньшей мере пятьсот пятьдесят восемь женщин. Может, и больше, если считать ночи, когда напивался до беспамятства. Впечатляет, правда? А ведь я не какая-нибудь рок-звезда. Вот и дилемма: как я могу не видеть в женщинах только дырку для члена, если женщины так хотят быть дыркой для члена?

Ну, вы серьезно гляньте. Я понимаю: такая неразборчивость при трахании – и грех, и проблема, и чуть ли не болезнь. И мешает она установлению взрослых, зрелых отношений с изрядной частью мирового населения, а именно с красотками. И чем старше я, тем разнузданнее и никчемней. Если уж выкладывать начистоту, сознаюсь: когда Бонжуры дали мне фото «мертвой Дженнифер», мысли мои были сугубо греховны. А когда я лазил по ее страничке в «Facebook», втайне надеялся отыскать фото с какой-нибудь вечеринки, где Дженнифер пьяненькая и полуголая.

Тут ничего не поделаешь. Горбатого могила исправит. К тому же, как говорил мой второй психоаналитик, у меня есть беды и посерьезнее. К примеру, я в самом деле верю, что меня никто не любит.

Я разговорился с Молли. У нее была странная птичья манера – смотреть боком. Внимательно, сосредоточенно, но ни в коем случае не в глаза собеседника. Будто в компьютерной игре: кликнуть выше, ниже, но только не на мишень.

Забавная привычка – от таких не избавишься, сколько над собой ни мучайся. Вроде обыкновения не показывать зубы при смехе.

Очень возбуждающая привычка.

Молли была журналисткой «Питтсбург пост газетт» и называла ее «Пи-Джи». Нет, не совсем настоящий журналист, скорее фрилансер, но с надеждами прорваться в большую журналистику, написав звездный репортаж – вы представьте себе! – об исчезновении Дженнифер Бонжур.

Упс! В самую точку. Наш мир – невероятная куча случайного дерьма. Потому счастливые случайности неизбежны. Иногда земля становится до невозможности тесной – и отлично!

– Шанс всей жизни, – заключил я.

Она скривилась.

– Знаю: это звучит ужасно. Но ведь если подумать… я же помогаю ее найти, правда? – Сама себя убеждает, но получается не слишком.

– Мертвые не потеют, – сообщил я, ухмыляясь. – И вам не стоит.

Когда женщину встречаешь впервые, она – загадка, таинственное чудо природы. Конечно, у нее и жизнь своя, и куча народу в этой жизни: друзья, семья, любовники. Но, честно говоря, мне на них наплевать. Звучит не ахти, согласен – будто у меня лишь трах на уме. Думаю, оно так и есть. И даже хуже.

Припомните: я ничего не забываю, поэтому со мной невозможно надолго поладить. Чем дольше я с человеком, тем меньше вижу в нем человека и больше – бессмысленных, механических повторений.

Вот почему любовь для меня – ядовитое зелье. Разбитое сердце саднит и ноет, не дает покоя, а я не забываю боли. Чтобы жить нормально, нужно либо целомудрие блюсти, как гребаный святоша, либо трахаться, как оголтелый кобель. Что бы вы выбрали?

– А зачем же вы явились в процветающий мегаполис по имени Раддик? – осведомилась Молли.

Я улыбнулся лучшей моей улыбкой: чуть устало, но очень, очень красноречиво – хоть сейчас на рекламный плакат бурбона. Улыбка, так и вопящая в глаза: детка, сегодня мы покувыркаемся! Зубы – лучшая визитная карточка здоровья. У меня они сияют жемчужно.

– Шанс всей жизни, – поведал я.

Моя голливудская наружность – крючок, ну а «мертвая Дженнифер» сработала наживкой. Как только описал несчастных Бонжуров, понял: я – первая журналистская удача бедняжки Молли. Ее изначальное «ах, еще один приставала» рассеялось без следа и сменилось живым интересом. Но после пяти минут интенсивных расспросов я засомневался: и кому ж повезло больше, мне или ей? И насчет «покувыркаемся» возникли сомнения. Для красотки Молли Модано я поначалу был очередным домогающимся засранцем, затем благополучно перешел в возможные спутники ночных удовольствий, но вдруг сделался источником информации, а его нужно холить и лелеять. Я проклял себя за глупость. Почему не соврал, башка твоя стоеросовая? Наверняка в дурацком учебнике по журналистике, запиханном в клозет, у красотки Молли написано: «Никогда, ни в коем случае не трахайся со своими источниками информации!»

Кодекс профессиональной чести, бля.

Глаза мои остекленели, и я выдохнул в отчаянии: «Ну, чтоб мне провалиться!»

– В котором часу вы завтракаете? – мило спросила она.

Когда стучат в дверь мотеля, всегда тревожно. Огромное преимущество мотеля по сравнению с отелем – двери выводят наружу, как в своем доме. Но оттого комнаты мотеля и открыты всем опасностям внешнего мира – как свой дом. В отеле все под контролем, ты защищен и спрятан. В дорогих и комфортабельных с тобой нянчатся, будто с яйцом Фаберже. Внешний мир становится беззвучным мельтешением за тонированным стеклом – как в зоопарке.

Первая мысль – вытащить ствол из саквояжа. Вторая: тьфу ты, понятно же, кто это.

– Привет, Молли! – объявил я, открывая.

Фасад мотеля освещался, мягко говоря, скудно, свет шел лишь из моей комнаты. Потому я заметил не сразу.

Глядел на ее теплое, светлое лицо, чуть не облизываясь. И вдруг: да она же плачет!

Вот бля!

– Я, конечно, знаю… в общем, понимаю, как оно… происходит.

– Как происходит?

Мой бог, ее что, на электрический стул тащат?

Она сглотнула, моргнула. И мгновенно вытерла слезу, покатившуюся по левой щеке. Ну и реакция – старина Шон О’Мэй, мой тренер по рукоприкладству (помимо прочего), позавидовал бы.

– Я имею в виду, что понимаю, чего ты ждешь, и я…

Бедная, глаза бегают, но бьюсь об заклад: на кровати взгляд ее слегка подзадержался.

– Молли, в чем дело?

Склонила голову, будто под тяжестью роскошной гривки, улыбнулась смущенно, и у меня сразу заныло все – от сердца до колен. Сладко так заныло. Знакомое чувство.

– Знаешь, я ведь, наверное, согласилась бы… ты симпатичный, а я, – она сглотнула снова, – я… в общем, давно уже не… ты понимаешь, да?

– Молли! – выдохнул я сурово и нежно.

– Я знаю, сейчас я выгляжу, в общем, выгляжу как…

– Молли!

– Что? – Она встрепенулась.

– Ты поедешь со мной завтра – расследовать?

Любая сделка с прессой – договор с дьяволом. Сначала все отлично, потом – сто бед на задницу. Я в этом на войне убедился. Если добьешься успеха – слетятся сотнями, умные, энергичные и совершенно беспардонные, и все примутся строчить, переваривать, преподносить по-своему, извращать и причесывать. Журналисты – профессиональные мерзавцы. Дело у них такое – головы людские забивать дерьмом, а нет дерьма хуже, чем правда. Внимание прессы разденет вас, прикончит и изжарит, даже если вам и плевать на вещи вроде чести и репутации и карьера ваша политики не касается. А затем газетчики преподнесут вас на тарелочке толпе. Она обожает козлов отпущения.

И козлом таким может стать кто угодно.

Молли вперилась в меня недоверчиво, будто хотела распознать все мужские подвохи с одного взгляда. Наконец сдалась. Пожала плечами – картинно так, фальшиво – и пролепетала по-детски: «Да, конечно».

Я приступил к закрытию дверей. На полпути сообщил, глядя из щели шириной в локоть: «Встретимся за завтраком в десять».

Я прирожденная сова.

Той ночью ко мне пришел кошмар. Я много курю и обычно снов не вижу. Хотя божья травка не оказывает нейротоксического действия, она влияет на ток крови через мозг и, как следствие, на сны хронических курильщиков вроде меня. Приятный побочный эффект.

Кошмар прилетел лютый. Приснилось: я проснулся, бодренький и свеженький, и секу все вокруг не хуже вратаря в овертайме. Вскочил – и увидел его, глядящего сквозь пелену табачного дыма. Увидел старого приятеля, сослуживца, наставника во всяком насилии: Шона О’Мэя.

Его историю я приберегу для другого курса психотерапии.

Сидел он в кресле у стола, откинувшись на спинку, вытянув ноги в сапогах из змеиной кожи, между ними – черная спортивная сумка. Волосы выкрашены в оранжевый, зачесаны назад, как в старые добрые времена. Глаза пронзительные, крохотные настолько, что казались сплошь черными. И фирменная сигарета свисала, приклеившись к углу рта, растянутого в фирменной ухмылке а-ля Микки Рурк[25]25
  Микки Рурк (р. 1952) – американский киноактер, бывший боксер.


[Закрыть]. Шон О’Мэй не любил показывать зубы, улыбаясь, – они у него были странно маленькие, совсем детские.

– Ну-у, – загнусавил Шон, – Столик, и что же ты мне скажешь?

Я заморгал, огорошенный.

– Ты же умер! – выдохнул наконец.

Шон фыркнул, глубоко затянулся.

– Угу, – подтвердил, вынув двумя пальцами сигарету изо рта, выдыхая дым. – Ну-у, ты же знаешь, как оно бывает…

И тут я заметил: сигарета его была раскурена с обоих концов! Шон снова вставил ее в рот, готовясь затянуться, и мне показалось: я слышу, как шипят, соприкасаясь с раскаленным углем, его губы.

– Смерть смерти рознь – это как посмотреть.

Я сидел, оцепенев от ужаса, а он посматривал насмешливо. Гаденький у него взгляд. Будто смеется все время.

– А это что? – спросил я наконец, показывая на сумку.

– Хороший вопрос.

Улыбнулся, сощурился – дым в глаза лез – и потянул за молнию. Глянул в черный открывшийся зев, покачал головой, медленно, как южане обычно делают, демонстрируя отвращение. Шон вырос в Чаттануге, штат Теннесси, и пить «Джек Дэниелс» начал с девяти лет. Папаша его работал как раз на дэниелсовой винокурне.

– Ох ты дерьмо! – сказал, качая головой в облаке синеватого дыма. – Всю попортили.

– Всю? – повторил я в ужасе.

– Говенное дело. Мясо мясом.

– Кто?

Он так кривился, будто ему руку выкручивали.

– А то не знаешь? Мертвая Дженнифер!

Я редко вижу сны, но когда вижу – это имя частый гость до сих пор. У меня скверные, погибельные сны – как все, оставшееся от войны.

Я проснулся по-настоящему. Вскочил, зашарил по тумбочке, нащупывая сигареты и зажигалку. Закурил в темноте, глядя на оранжевый раскаленный уголек над тенью руки.

И думал: каково это – поджечь мир и изнутри, и снаружи?

Среда

Почти всем весна нравится – за исключением отдельных мутантов, обожающих зиму и дохнущих от рака, когда она кончается. Я весну очень люблю, но по особым причинам. Большинству нравится, когда отступают холода и просыпается зелень. А я люблю, когда показывается все скрытое снегом дерьмо, от размокших бумажных стаканчиков до кучек собачьего кала.

Зима – время забыться. Весна – время памяти во всем ее роскошном уродстве. Весна напоминает мне меня. Забавно, правда?

С какой стати разговоры про зиму и весну среди сухого пенсильванского лета? А с той, что для меня Раддик – застывший город, замерший в зимней тишине. Его бы разморозить.

Завтрак прошел скучно. Молли пыталась начать разговор, но я по утрам обостренно неприятен, и болтовню ни о чем со мной лучше не затевать. Мне надо заправиться кофеином. Лошадиной дозой.

Объяснять я Молли ничего не стал. Дал в руки карту, усадил в рокочущий «фольк» и велел работать штурманом. Поколесил в окрестностях Усадьбы «системщиков», пригляделся и приступил. Припарковался стратегически выгодно, на самом углу, взял распечатанные Кимберли плакаты с фото мертвой Дженнифер – того самого фото, выданного Бонжурами, – и начал обход. От двери к двери, с озадаченной шатенкой по пятам, с официальненькой такой папочкой в руках, с конвертиком. Эдакий клерк при гроссбухе.

– Добрый день, мэм. Извините за беспокойство. Я собираю деньги в пользу семейства Бонжур, чтобы помочь им оплатить частного сыщика для расследования исчезновения их дочери.

– Ох, да, да. Я в новостях видела. Это ужасно, ужасно! После чего я обычным манером завожу разговор.

Так я практикую размораживание городов – весеннюю оттепель.

– Да что ж ты делаешь? – возопила наконец Молли пронзительно.

Странно: так спокойно все прошло, а когда вернулись в машину и я принялся перегружать добычу из конверта в тощий бумажник, ее проняло вдруг.

– Совмещаю приятное с полезным, – ответил я, подсчитывая добычу.

Сто семьдесят четыре бакса – неплохо для утра.

– Тебе раньше не приходилось заниматься ничем подобным?

– Чем заниматься? Чем? Да это же бессмысленно!

– Для тебя – возможно.

На ее лице появилась гримаса, мною классифицируемая как «типичное женское отвращение». Когда ничего не забываешь, удобно классифицировать, раскладывать мир по полочкам. Я ж могу точно описать, взвесить и оценить даже то, что вы считаете мимолетным и неуловимым. И выражения лица, и вздохи, подмеченные и тут же забытые вами, для меня солидные явления природы, узнаваемые и повсеместные. Настолько значимые и узнаваемые, что я временами и человека за ними не вижу.

«Типичное женское отвращение» – деликатная, но мощная смесь нетерпения, отчаяния и раздражения. Дескать, за что мне все это и как таких свиней (мужчин, то бишь) можно терпеть и любить, а ведь терпишь и любишь. «Типичное женское отвращение» – старый мой знакомец. Я даже не удержался и ляпнул, улыбаясь: «Ну, как поживаешь?»

Спугнул. Знакомец исчез, сменившись другим старым приятелем – «нетипичной растерянной злобой». Глаза чуть ли не до белков закатились, лицо – будто тарелку ляснула об пол, крича что-то вроде: «Спрячь нож, придурок!»

– Как поживаю? Как я поживаю?! Да я поддалась психопату, сделавшему меня пособником мошенничества! И как, по-твоему, я могу поживать?!

Ох уж эти шатенки!

– Мошенничества? Я всегда так работаю по пропавшим.

– Эта милая процедура у тебя называется «поиском информации»?

Странно, но сарказм меня зацепил. Я редко бываю понят, да и колкостями не удивить, привык. Но от этого они не становятся приятней.

– Да, поиск информации. Неплохое определение. Не хуже прочих.

– Где ж тогда твой диктофон? Где блокнот с заметками?

Я картинно усмехнулся и постучал пальцем по лбу.

– Боже мой! – сказала, будто лох, который подписал все бумаги и только после этого начал соображать, что его кинули.

– Серьезно – я не забываю ничего.

– Да ну?

Дескать, ври-ври, да не завирайся.

Я покачал головой, потянулся за сиденье, достать из рюкзачка самокрутку. Столько старых друзей пожаловало – повод устроить вечеринку. Молли окаменела от ужаса, я закурил, затянулся глубоко и сладострастно.

– Не веришь? – просипел, стараясь не выпустить драгоценный дым.

– Нет, мистер Апостол, я вам не верю.

Мои мозги поплыли, качаясь, по сладкому морю травки, и я с наслаждением продемонстрировал свои способности. Задумайтесь, ведь забавная штука: когда вам запись разговора крутят и вы узнаете – да, именно так я и говорил! – ведь откуда-то это узнавание всплывает. Вопрос: откуда?

Я вспоминал имена, адреса, затем пересказывал разговор. Даже изобразил, как престарелая миссис Тоес подняла палец, якобы наставительно, а на деле прикрывая оволосение под носом, и как Большой Джон Рекки постоянно кивал, будто соглашаясь с каждым словом.

Молли остолбенела. Хотя, пожалуй, «остолбенела» – слишком слабо сказано для описания выражения ее лица.

Я изобразил улыбку утомленного суетой сверхчеловека, картинно постучал пальцем по виску.

– Зря ты так изумляешься, – заметил я. – Лучше подожди, пока я член достану.

Это я серьезно, кстати.

Она заржала. Как-то по-кобылячьи слишком, на мой вкус. Но заразительно и симпатично. В общем, я решил: Молли Модано мне нравится.

Разбирается она в мужчинах.

Затем посыпались вопросы. Миллион. Все они так, когда узнают. Молли забавно крутила головой при разговоре, словно в мультипликации, туда-сюда, и не кивок, и не покачивание – что-то среднее. А глаза ее поблескивали синевой и зеленью.

Расспросы не прекращались. Тут была и череда: «Неужели правда, все-все?» И парочка: «Ах, мои мозги – такое решето!» И неизбежное: «Круто!» На что я отвечал стандартно: «Не очень».