Текст книги "Сказ о змеином сердце, или Второе слово о Якубе Шеле"

– Не было, добрый пан.

Мыхайло подпрыгнул, как припадочный, размахнулся и ударил Игнася в лицо черенком от косы, разбив ему нос. Колядник полетел к стене, но дворовый успел подскочить и подрезать ему ноги, после чего принялся безжалостно пинать лежащего парня.

– Идиота из меня делаешь, сукин сын? – прошипел он. – Говори, кто был вашим жидом и где он живет?!

– У нас не было…

Мыхайло яростно взревел и принялся наотмашь бить Игнася черенком. Парень выл и корчился под стеной, прикрывая руками то голову, то шею, то почки, а Мыхайло все колотил и колотил.

Мацейка, не в силах на это смотреть, выпалила вдруг:

– Ясек Бурмуц должен был быть жидом, но, видно, сбежал, как только вас увидел. Только не бейте больше, не бейте, как же так?!

Запыхавшийся Мыхайло на мгновение прервал избиение Игнася.

– Где живет этот Бурмуц? – прорычал он.

– Возле часовни со Святым Семейством. Там, где растет старая липа.

– Мацейка!.. – простонал Игнась, потому что все в деревне знали, что Ясек Бурмуц хаживал некогда на разбой, а в его хате зимними вечерами собирались бескидники поиграть в карты, попить сливовицу и потравить байки. Это были добрые разбойники, потому что они не нападали на хамов, а только на польских панов, чиновников и жидов.

Мыхайло взял Мацейку за подбородок и пристально посмотрел ей в лицо.

– Ты красивая, – сказал он. – И не дура. Этого сукина сына, Черта, связать и подвесить рядом с Ангелом и Иродом. Доброго хозяина с бабой и девчонкой заприте в чулан; они нас хорошо угостили, так что мы не будем их сильно обижать. Девок мы берем с собой, и музыкантов тоже, чтобы нам было веселее в дороге.

– А с ними что? – Морцин указал на Смерть и Козла, который звался Туронем.

– А этих свяжи – и в навоз. Не надо топить их до смерти, если только сам не захочешь. Только давай быстрее, а то нам еще палить хату этого самого Бурмуца. Я не хочу, чтоб нам по дороге на голову свалилась целая ватага хамов. Пусть все знают, что с вельможным паном шутки плохи.

Они уже собирались уезжать, когда Мыхайло встал на пороге хаты и беспокойно огляделся. Ночь залегла глубокая и белая от вьюги. На дюжину шагов мало что было видно, так и сыпало мелким, колючим снегом, и эта черная бель расползалась вокруг непроглядной, густой кашей. Дворовый втянул носом воздух. Он вынюхивал. Эта ночь ему не нравилась. От нее пахло ржавчиной.

– Собек, ты едешь первым.

– Я?

– Нет, сука, Кайзер. Здесь есть другой Собек?

И Собек Кульпа взобрался на коня и слегка ударил его пятками. Животное фыркнуло и нехотя двинулось в метель. Молодой дворовый едва проехал пару шагов и остановился.

– Мыхайло, тут что-то есть, в этой метели.

– Чего?

– Не знаю, но оно шипит. Как змея.

– Дурак, сейчас змей нет. Все они спят под землей.

– Мыхайло…

– Езжай, езжай. Я буду за тобой.

И Собек исчез в снежном вихре, но Мыхайло не успел сделать и полушага. Заржал конь, кто-то крикнул раз и другой – невозможно было понять, близко или далеко, потому что в метели звуки блуждают и путаются. В темноте что-то закрутилось и сдвинулось, а потом внезапно на границе льющегося с порога света появилось несколько темных фигур.

Одна из них крепко держала Собека с приставленным к горлу кривым ножом. Мыхайло мгновенно схватил стоявшую рядом Мацейку, прикрылся ее телом и приставил к ее голове шестиствольную перечницу.

– Прячьтесь в дом – рявкнул он своим подельникам. – И ни гу-гу.

– Доброго здоровьица! – раздался голос одной из теней.

– Да пошел ты на хрен, крыса! – ответил Мыхайло.

– У-у-у. А разве добрым христианам можно так отвечать?

– С разбойниками я не разговариваю.

– Видишь ли, а нам иногда приходится. Хотя бы сейчас.

– Отпусти парня и дай нам проехать, а то я башку девке вышибу. – Мыхайло потряс пистолетом. Мацейка застонала и пошатнулась, мягкая в коленях, как пьяная.

– Полно, полно, любезный дворовый. Сначала отдайте хозяевам то, что вы награбили, и выходите все во двор, сколько вас там есть. Оружие оставьте на пороге, а сами раздевайтесь до пояса, чтобы мы могли наказать вас. Наказание будет не слишком суровым – каждому по двадцать пять палок. А когда вернетесь в седлисскую усадьбу, в это подлое гнездо мерзавцев, не забудьте сказать, что это бескидники доброго Якуба Шели так обласкали ваши спины и что то же самое они скоро проделают с ясновельможным паном.

– Хватит болтать, освободи дорогу.

– У нас ваш парень.

– Ни хрена у вас нет.

Глухо щелкнуло, словно в лесу от мороза треснула буковая ветка, и голова Собека Кульпы разлетелась в кровавые клочья. Кто-то вскрикнул. Кто-то выругался.

– Подойдете ближе, и девка будет следующей.

Бескидники заколебались и отступили за пределы света. Дворовые в сенях затаили дыхание.

– Мыхайло, – прошептал Морцин. – Зачем ты так с нашим…

– Он никогда не был нашим. Таким нельзя доверять.

– Тронете кого-нибудь, и никто из вас не уйдет живым, – крикнул кто-то из бескидников.

– Ишь ты, разлаялся, пес паршивый. Только высуньте носы из тьмы, и мы уничтожим здесь всех до единого. И колядников, и девок, и добрых хозяев на десерт.

– Вы не уйдете отсюда. Мы будем сидеть всю ночь.

– Как и мы. Только мы в тепле.

Бескидники замолчали, словно их и не было. Мыхайло втолкнул Мацейку в сени и запер. Он дополнительно подпер дверь длинной жердью, потому что засов был довольно паршивым. В те времена в деревнях не было других воров, кроме дворовых, но никакой засов не поможет от разбойника, за которым стоит закон.

– Следи за выходом, Хвощ, – рявкнул дворовый главарь одному из своих подручных. Хвощ, толстый и тупой разбойник, имени которого никто не помнил, расселся в сенях, где принялся выскабливать лысину длинным ножом. Главарь банды снова уселся за стол и постучал пальцем по пустой оловянной кружке. Старый Любаш послушно налил самогон до самого края. – Давай выпьем еще. Водка проясняет мысли.

– Ты, Мыхайло, а что с ними делать будем? – Морцин указал на висящих у потолка Ангела, Ирода и Дьявола.

Первый стонал и хрипел, непрестанно вертясь, а двое других, кажется, потеряли сознание, потому что не шевелились вовсе. Мыхайло пожал плечами.

– А это наше дело? Пущай себе висят.

Минуты текли в тишине. Дворовые уже не смеялись и не пели. Любаши и колядники тревожно поглядывали на них. И никто даже не дрогнул, хотя их было больше, чем разбойников, а музыканты так и вовсе не были калеками и на субботних танцах первыми рвались в драку.

Миновала полночь, когда маленькая Розалька, которую укачивала Мацейка, вдруг разрыдалась. Не помогало ни поглаживание по голове, ни тихие слова, что шептала старшая сестра. Как будто кто-то отвинтил в девочке краник со слезами.

– Заткни этого ублюдка, а то я ей башку отрежу! – неожиданно рявкнул Морцин.

Розалька в ответ разревелась еще громче. Она рыдала и рыдала, и казалось, что от этого плача она вот-вот расколется пополам.

– Хвост себе отрежь, баран, – усталым голосом произнес Мыхайло.

Потом что-то захрипело, по-медвежьи зарычало, и это была не Розалька. В комнату ввалился Хвощ, согнутый пополам и с зеленой мордой.

– Змея! Змея меня укусила!

– Одурели вы все с этими змеями?! – не удержался Мыхайло. – Зима, сука! Нет змей!

Хвощ в ответ упал на колени, и его вывернуло наизнанку всем содержимым желудка.

– Мыхайло, я знаю… – выдохнул он наконец, вытирая усы рукавом. – Но в сенях и правда была змея. Она выползла непонятно откуда… и укусила, когда я пытался ее раздавить.

Лысый дворовый задрал рукав. На предплечье были видны две кровавые дырочки, одна возле другой. Мыхайло некоторое время рассматривал их, потом велел Мацейке промыть рану, а сам принялся рвать простыню на жгуты.

– Я умру, Мыхайло. – Хвоща трясло от озноба. – Я умру, да? Собек тоже слышал змею. Мы все умрем здесь.

– Заткнись, болван. Тварь, видать, осенью приползла в сени, к теплу, и спряталась в какой-то дырке, а теперь вылезла, потому что гвалт начался. Дай мне руку. – Жгутами из полотна он обвязал руку Хвоща выше локтя, надрезал ножом кожу между ранок, высосал кровь и сплюнул на землю. Напоследок он облил рану товарища водкой, чтобы кровь слишком быстро не свернулась. – Ну, пусть очищается. Ты не умрешь. – Глотни сейчас.

Хвощ, как клещ, присосался к кувшину. Он пил, пил и пил, потому что сушило его жестоко.

Дворовые в это время искали змею по всей хате. Отодвигали кровати и лавки, заглядывали за печь и под сложенные в чулане мешки с зерном и мукой, оставленные хозяевам, – дворовые же не бандиты какие-нибудь, вельможный пан послали их только за тем, что ему полагалось. Так или иначе, надо было убить гада.

Внезапно Хвощ стал задыхаться, изогнулся, как заспанный кошак, и упал. Его подкинуло еще раза два, как это случается с одержимыми духами. И скончался.

– Господи Иисусе, покойник! – простонала Любашиха. Дочки пустились в рев.

– Ты и ты. – Мыхайло указал на Йонтека и волынщика. – Вынесите его в сени, пусть пока там лежит.

– Но как это, добрый пан? – Хозяйка испуганно подняла руки. – Он жеж встанет! Его ж надо на застланную лавку уложить, окна сукном задернуть – ведь коли смерть в них заглянет, то в хате останется…

– Кладите его куда хотите, но окна не закрывайте. Я хочу видеть, не крадутся ли бескидники.

Любашиха принялась плакать и скулить от страха: что труп, что смерть, что эти разбойничьи колядки только несчастье принесли. Хорошо, что хоть маленькая Розалька наконец, измученная, уснула в объятиях одной из сестер.

– Хватит, баба. Я сказал.

– Мыхайло. – Морцин в тревоге коснулся плеча главаря. – Давай сделаем, как она говорит. У Рубина Колькопфа в этом году одна девка шею свернула. Что-то там они после ее смерти недоглядели, и она потом еще несколько месяцев ходила и пугала.

– Брехня! Не могла жидовка пугать, потому что у жидов нет души, – проворчал Мыхайло.

Однако в итоге он все же разрешил Любашихе заняться телом по-своему.

Хвоща уложили на застланную свежей простыней лавку, глаза его прикрыли серебром, у головы зажгли громовую свечу, а окна занавесили кусками полотна. Хозяйка приготовилась омыть труп святой водой и даже потянулась за оловянным кувшином с крышкой, в котором держала ее, ибо где ж это видано, чтобы христианский дом был без святой воды. За это Мыхайло ее облаял. Когда же старуха заунывным голосом запела: «Добрый Иисусе, Господи наш», главарь приказал ей заткнуть рот.

– Но он встанет, если мы не оплачем его. Разбойник – он и есть разбойник, после смерти бродить начнет.

– Я тебе дам разбойника. Заткнись, добрая женщина, а то сейчас будешь лежать рядом с ним.

Тем временем проснулась маленькая Розалька.

– Ой, а что это с дядей? – Она указала пальцем на тело Хвоща. – Он что, померел?

– Он не помер, он только напился и спит. – Мацейка крепко обняла сестренку.

– Померел, померел, – озлобленно пропищал Мыхайло, передразнивая тонкий детский голосок. – Сдох, как собака. Чего вы, хамы, ребенку врете.

– Ага, – деловито кивнула Розалька и тут же затянула писклявым голосом: – Доообрый Иисусе, Господи наш…

– Сука! Морцин, иди глянь на улицу, не крадутся ли разбойники.

– Мыхайло, но там змея, в сенях… Мы ее все-таки еще не убили.

– Хорошо, оставайся здесь, раз зассал. С бабами, где твое место. Я сам пойду.

Мыхайло вышел из дома, остановился прямо за порогом. Метель утихла, мир затянулся мраком. Тишина.

– Я вижу вас, сукины дети! – крикнул он, хотя на самом деле никого не видел. – Убирайтесь отсюда, а то башку прострелю!

Зимняя ночь не ответила. Мыхайло сплюнул, крепко сжал в руке перечницу и отошел отлить за угол. Он вздрогнул, потому что ему показалось, что кто-то сидит, прислонившись к стене, и ждет его. В полумраке он узнал безголовое тело Собека Кульпы, оставленное здесь, скорее всего, бескидниками. Он облегченно вздохнул.

– Не сердись, Собек, – пробормотал Мыхайло и пописал рядом с замерзшим трупом. Моча выжигала дыры в снегу. – Это была не твоя работа. Ой, нет.

Затем из недр хижины донесся рев, крики, визг девиц, плач ребенка. Мыхайло хмыкнул, поправил портки и помчался обратно. Едва миновав угол, он увидел темные фигуры бескидских разбойников, которые спрыгивали с крыши и вваливались один за другим в сени. Их было, может, с полдюжины.

 
Эх, мы весело поем,
Богу славу воздаем,
Эй, коляда, коляда!
 

Разбойники запели, и Мыхайло двинулся за ними бесшумно, как лиса, что пробирается в курятник. Из пенька у дровяного сарая он вырвал топор и взвесил его в руке. Да, это был хороший топор. В хате он пригодится больше, чем ствол.

Мыхайло бесшумно скользнул в сени. Излишняя осторожность – в доме уже началась такая свалка, что никто не обратил бы на него внимания. Дворовые не сдавались, хотя бескидников было больше.

Мыхайло уже собирался запрыгнуть в хату и снести кому-нибудь голову, когда из-под порога, словно черная молния, вырвалась змея. Она подняла отливающее железом тело почти на высоту глаз Мыхайла и яростно, по-кошачьи, зашипела. Желтые пятна на висках рептилии блестели в полумраке. Дворовый отступил на шаг, но тут же понял, что это не гадюка, а полоз, хотя и довольно крупных размеров; а полозы ведь не ядовиты и не кусаются. Тогда он замахнулся топором, чтобы вонзить лезвие в голову рептилии.

Змей плавно уклонился от удара и укусил Мыхайла в икру. И исчез. Может, он спрятался в каком-то темном закутке? Или же растворился в воздухе.

Несколько страшных мгновений Мыхайло пребывал в неподвижности. Сначала боль была невелика – не больше, чем от укола иглой. Но с каждым мгновением она становилась все сильнее, и жгучий огонь от укуса распространялся по ноге. Дворовый захрипел и, не обращая внимания на зарубленных за стеной подельников, убежал в конюшню.

Усадебных гнедых коней не было. Разбойники, по-видимому, либо украли их, либо отпустили. Мыхайло забрался без седла на лошадь Любаша и ударил ее пятками в пах, но животное оказалось не то упрямым, как осел, не то мудрым, как библейский патриарх, и не думало выходить на мороз. Управляющий выругался себе под нос, схватил висевшую на гвозде масляную лампу, кожаным ремнем туго обвязал выше колена укушенную ногу и выбежал во двор.

Деревня спала, окутанная ночью. Настал тот час, когда сны снятся самые глубокие, зарытые под теплыми перинами. Ни в одной из соседних хат не горел свет. Мыхайло бегал от дома к дому, стучал в двери и орал:

– Откройте! Именем ясновельможного пана, откройте!

И каждый раз ему отвечала напряженная тишина. Он хорошо знал, что крестьяне не спят, – ведь он бился так, как бился бы о крышку гроба похороненный заживо.

Он хорошо знал, что никто не откроет.

После одной из хат ему стало плохо, и он едва не упал. Он с трудом добрался до ближайшего сарая и повалился на кучу соломы. Там он закатал штанину брюк.

Нога выглядела очень нехорошо. Вся икра опухла и имела синеватый цвет, а от следа укуса вверх ползла красная полоска.

Мыхайло с невероятным спокойствием взвесил в руке топор. Жаль, что нет водки, подумал он. Некоторые вещи нужно делать только в пьяном виде. Но у него не было ни капли. Ну, что поделаешь.

Он замахнулся и со всей силы рубанул топором по колену.

Боль расколола Мыхайла пополам. И на четвертины. В мелкую крошку. Топор вошел глубоко, перебил кость, и вырвать его было трудно. Дворовому, однако, как-то удалось это сделать, и он ударил еще раз. И снова. И снова. Быстро, еще быстрее. Успеть до того, как боль накроет его голову огненным саваном. До того, как голова поймет, что происходит, потому что тогда все будет напрасно – тогда голова испугается, и ничего не получится.

Даже крови было немного.

Мыхайло умирал с каждым ударом. Нога упрямо цеплялась за тело. Он уже знал, что не сможет.

– Дай, я помогу тебе, – сказал Хвощ.

Мыхайло посмотрел на него недоуменным взглядом.

– Ты умер.

– Э, нет. Я напился и спал.

Хвощ схватил обеими руками топор и одним ударом отрубил товарищу ногу. У Мыхайла вспыхнуло под черепом колючее солнце, и он выл, выл и выл, как волк. А кровь из культи стала прыскать рваными струйками. Морцин заботливо стянул кушаком бедро. Отрубленная нога лежала рядом – причудливый кусок тела, никому ни для чего не нужный.

– Морцин? – выдохнул Мыхайло. – Где Хвощ?

– Кажись, напился и спит. Не болтай. Будет еще больней. – Морцин плеснул масла из лампы на кровоточащую культю и поднес к ней фитиль.

Вспыхнуло пламя, зашкворкал жир, запахло смрадом горелого мяса. Мыхайло погрузился во мрак внутри своей головы, лишь бы подальше от тела, но Собек схватил его за воротник и вырвал из темноты.

– Не засыпай, а то умрешь. Держись. Отрубленная нога болит меньше, чем отстреленная голова.

– Иди прочь, – захрипел главарь дворовых и оттолкнул склонившегося над ним Собека. У парня не было головы, но каким-то образом он все еще мог говорить. Как петух, которому Мыхайло когда-то отрубил голову, а тот все пел и пел, пока не истек кровью. – Идите все ко всем чертям!

И они пошли, забрав Мыхайла с собой.

В это же время, неподалеку, Мацейка прижималась к змеиным рукам. Она задумчиво провела ладонью по покрытому чешуей телу мужчины. Такой он был красивый и молодой, и кожа у него горячая, как будто он вышел прямо из печи. На чердаке было прохладно и душно одновременно, дыхание Мацейки и парня-змея превращалось в клубы пара; натянутая на окошко пленка из рыбьего пузыря вспотела от сырости. Но Мацейка совсем не чувствовала холода, хотя на ней ничего не было.

Она поцеловала спящего парня. От него пахло хвоей и розмарином. Лес и травы, да. И чем-то еще – легкая, едва уловимая нотка масла. Ее собственный запах. Мацейка смутилась от этой мысли, а парень облизал губы во сне. У него был змеиный раздвоенный язык, и он умел делать им чудесные вещи.

– Иди ко мне – прошептала она. – Сделай это еще раз.

И он сделал. Ибо это был час, в который девушке не отказывают. А любовь после страха вкуснее. И чего было бояться?

Мацейка даже хорошо не помнила, что именно произошло после ухода из хаты разбойника, которого другие называли Мыхайлом. Она испугалась, когда дворовый Морцин встал из-за стола, подтянул штаны и сказал, что он сюда приехал не колядовать, а только поесть, попить и потрахаться; и что труп трупом, а разбойники разбойниками, но сам-то он мужик и право имеет. Она испугалась, когда он смерил взглядом всех сестер, потому что откуда-то знала, что он выберет именно ее. Она испугалась, когда он разорвал на ней рубашку, обнажив белые груди. Она испугалась, когда он захохотал и велел ей опереться о стенку и выставить зад, а затем стал задирать ей юбки, одну за другой.

Но больше всего она испугалась, когда она схватила лежащий на запечье ножик, которым ее отец строгал по вечерам из липового дерева разных птичек и рождественские игрушки, и ударила им в жирное брюхо дворового. Морцин удивленно посмотрел на нее, и на мгновение Мацейке показалось, что будет как в страшном сне, в котором нельзя убить преследователя, потому что он бессмертен и сразу встает. Но нет. Разбойник застонал и упал на колени, держась за расплывающееся по рубахе пятно свекольно-красного цвета.

Двое других дворовых вскочили с мест и достали ножи, но одному отец Мацейки жахнул по голове деревянным табуретом. А потом в хату ворвались бескидники. Они ворвались, как у них было принято, с песнями; и больше не надо было бояться дворовых.

Наконец в хату вошел предводитель бескидников. Потом говорили, что это был славный Якуб Шеля. Молодой, даже юный, невесть откуда взявшийся. Он обвел взглядом комнату и тела дворовых.

– Вставайте, челядь, – приказал он.

– Куба, они мертвы, – ответил Ясек Бурмуц, все еще переодетый в жида, в ермолке и с шерстяными пейсами. – Трупы.

– Они не умерли, они спят. Встаньте, пробудитесь.

Однако трупы не дрогнули. Лежали как лежали – один на лавке, с монетами на глазах, другой в луже крови с ножом в брюхе, третий с разбитой башкой, а четвертый порубленный разбойничьими топориками, именуемыми бардками.

Тогда Якуб призвал в третий раз.

Первый очнулся Хвост. Он снял с глаз монеты и уселся на лавку. Он был бледен, но не мертв. Он выглядел так, словно не спал три ночи подряд.

– У меня, сука, сушняк, – пробормотал он.

Потом поднялись Морцин, все еще весь в крови, и тот, с разбитым черепом, и тот, что был порублен.

– Возвращайтесь к своему хозяину, – снова заговорил Якуб. – Скажите ясновельможному Богушу, чтобы они были начеку. Потому что, если я услышу, что он продолжает угнетать хамов, я приду за ним. Да поможет мне Бог на небе и все черти под землей.

– Аминь, – ответили бескидники.

Трупы молча вышли, и тогда Якуб приказал снять Ангела, Черта и Ирода, которые продолжали висеть на балке под потолком. И все радовались, пили и пели, словно была Масленица. Бескидников собралось с полдюжины, не считая Якуба, не считая колядников, и пришлось Любашу всех кур зарубить, чтобы всех угостить как следует. Когда они сели трапезничать, уже приближался поздний зимний предрассветный час. Каждый из разбойников ел за двоих, но Мацейке казалось, что из чулана не убывает ни мяса, ни колбасы, ни сыра, ни пива, ни смальца, ни масла, а куры чудесным образом снова кудахчут в курятнике, а одна из них даже пробралась в сени и обосрала порог. Один из разбойников запел низким, хотя и немного спитым голосом:

 
Зелены в горах Карпат
В мае полонины.
Эх, пойдем с тобою, брат,
На разбой с дубиной.
 

Бескидники клевали носом от усталости, песен и пива, но Мацейка видела, как одна из ее сестер тайком ускользнула куда-то с черноволосым разбойником. Любашиха тоже это заметила и собиралась было что-то сказать, но ее опередил старый Любаш.

– Дай им жить, мать. Это такая ночь.

И такая была ночь, а вернее, рассвет, что и Якуб, предводитель разбойников, взял Мацейку за руку. И тогда девушке захотелось спрятаться в его красивых, сильных руках. Якуб повел ее на чердак, как будто он был у себя дома, и не было больше мира за пределами его рук; ни страха, ни слез, ни помещичьего двора, – вообще ничего.

Такая была ночь Коляды.