Текст книги "Сказ о змеином сердце, или Второе слово о Якубе Шеле"

XXIV. О телах, приобретающих различные формы

Сказывают, что во время своего пребывания у Славы Якуб воплощался в разные сущности, ибо это важная часть колдовской науки.

– У тебя нет сердца, значит, ты не можешь быть собой. А не будучи собой, ты можешь быть кем угодно, – часто говорила отшельница юноше. – Ты мог бы научиться колдовству. Отсутствие сердца очень помогает в этом.

Но Слава не позволяла Якубу колдовать одному, и именно она выбирала для него новые образы. Он был и диким гусем, и муравьем. Он был волком, оленем и овцой. Он был каплей росы, чья жизнь короче жизней всех других созданий, ибо она рождается сама по себе в предрассветный час и гибнет, едва взойдет солнце – так и живет, взявшись из ниоткуда и уходя в никуда.

И Якубу нравилось пребывать в любом облике, кроме камня. Ибо камень – творение совершенное, без начала и без конца, идеально однородный до самого нутра, он не испытывает потребности ни в ком и ни в чем, даже в самом себе. Ему не нужно есть, и он почти не двигается: за целый год он преодолевает путь размером с песчинку. Он не причиняет вреда, не сопротивляется, не меняется. Он просто есть.

Якуб сжался внутри своего каменного естества и завыл бы, если бы у него было чем. Слава, должно быть, что-то почуяла и быстро вернула ему человеческий облик. Потом три ночи Шеля спал чутко, как заяц, ибо глубокий сон слишком похож на смерть, а смерть – на жизнь камня.

А больше всего Якубу нравилось быть котом. Тогда он бесшумно выскальзывал из дома и мог вернуться через час или через три дня. Для кота времени не существует. Его призывала к себе ночь, его влекли места темные и скрытые, и он шел, повинуясь зову крови. Приятно ощущать гибкость и силу своего тела, передвигаться быстро, как ветер, и бесшумно, как смерть. Быть самим собой, никому не подчиняться, ни от кого не зависеть. Да.

Только в облике кота узнал Якуб, что это значит: иметь тело. Для человека тело – лишь дополнение к той тьме, что прячется в глубине глаз и зовется кратким словом «Я». Человек редко бывает своим телом – разве что в танце, в любви и в болезни. Да и то не всегда.

Кот – существо совершенно земное. У него нет души, потому что он весь в себе. В небо он не смотрит, потому что на небе нет ничего интересного для кота. Стать котом – значит сбросить с себя скорлупу человечности, выскользнуть из пут совести. Это значит есть, когда ты голоден, убивать, когда требуется, брать самку, когда наступает время течки, умирать, когда приходит смерть, – умирать окончательно и бесповоротно, потому что нет ни кошачьего неба, ни кошачьего ада, и если кто-то воображает такие вещи, то ничего в котах не понимает.

Когда Якуб возвращался в свое тело, он задавался вопросом, что произойдет с ним, если он умрет в кошачьем обличье. Исчезнет ли он и пропадет без следа, или же станет бесцельно бродить по свету, как Хана? Иногда его пугала эта мысль о небытии, а иногда наоборот. Потому что не иметь души – значит, не бояться панов, императоров, священников, отцов, матерей и богов. Коту ни к чему трон, власть и господство.

Однажды Якуб в кошачьем обличье забрел довольно далеко от хаты Славы. Подходящий к концу май вел его лесными тропами, пока дорогу не прорезал лесной ручей. Он весело журчал на дне оврага, поросшего окопником и дикой морковью. Овраг был не слишком широк, но Якуб все равно не смог бы преодолеть его одним прыжком. Поэтому он свернул вправо и двинулся вдоль течения ручья. Шел он долго или коротко, пока не наткнулся на мосток.

Якуб уже собирался вступить на него, даже поставил одну лапу, но тут же отпрянул назад. С противоположной стороны оврага сидел другой кот, черный, с желтыми глазами. Он демонстративно не обращал на Якуба ни малейшего внимания и был всецело поглощен облизыванием передней лапы.

Якуб мысленно отругал самого себя. Кот – это всего лишь кот, во дворе Славы их всегда шаталось не меньше десятка. Он бодро вскочил на мосток и двинулся вперед, подняв хвост. Но не успел Якуб сделать дюжины, а может, и полдюжины шагов, как чужой кот прижал уши и злобно зашипел. Якуб вспомнил, что в каждую кошку раз в три года вселяется дьявол.

– А в тебя когда он вселится? – спросил черный кошак. – В меня – сегодня.

Якуб замешкался. Он присел на мосток, нервно облизал морду, поводил хвостом влево, вправо, стараясь не смотреть прямо на чужого кота.

– Ты меня боишься, – распушился черныш. – Ах ты, ведьмин приживала, ты и в самом деле напуган! Ты боишься кота!

Слова кошака обидели Якуба, тем более, что они были правдой. Одно дело бояться Бога, болезни и смерти – это да. Но чтобы кота?

Якуб попытался огрызнуться на кота: «Брысь, паршивец», – но из пасти у него вырвалось только истошное мяуканье. Чужак рассмеялся некрасиво и совсем не по-кошачьи, что еще сильнее разозлило Якуба. Шеля прыгнул вперед, легко, изящно, потому что в этом теле прыгалось очень хорошо.

Когтистая лапа обрушилась ему на голову, слева, справа, снова слева. Якуб не понимал, что происходит, удар следовал за ударом, в правой щеке застучала кровь. Ничего не видно, только разъяренная морда чужого кота, плоские уши, клыки в окровавленных деснах, смрад изо рта, дикий, дьявольский крик противника. Только это.

Что он не смог удержаться на мостке, Якуб сообразил, только когда с плеском рухнул в ручей, больно ударившись боком о камни на дне. Вода обожгла ледяным холодом. Шеля дернулся, хотел позвать на помощь, но с первым мяуканьем вода залила ему горло. Шипя и фыркая, он выбрался из ручья чуть дальше по течению. Хотя поток и несся стремительно, к счастью, здесь все же было не глубоко. А черный кот сидел на середине мостка и смеялся, смеялся и смеялся.

Когда вечером Слава вернула Якубу человеческое обличье, он внимательно посмотрел на себя в зеркальце из отполированной металлической пластинки. Но нет – никаких следов царапин на лице. Он так и сидел, уставившись в свою морду, и даже не заметил черного кошака, пока тот не вскочил ему на колени и не выгнул спину. Якуб рефлекторно погладил животное. Кот начал подсовывать голову ему под руку, тереться о нее и урчать, так что в костях тарахтело.

– И под подбородком еще, мрррррррррр…

Якуб вскочил, как ошпаренный, и сбросил кота с колен.

– Откуда здесь эта скотина?!

– Сам ты скотина, – фыркнул кот, с отвращением присел в угол и принялся облизывать переднюю лапу.

В дверях комнаты стояла Слава.

– Черныш? – спросила она. – Ну как это откуда? Мы получили его от Анны и Йоякима Пекликов в качестве оплаты за долгожданную беременность Анны.

– Но ведь это петух был, а не кот!

Слава задумчиво склонилась над Якубом.

– Мне не следовало так часто тебя менять. Ты еще не оправился после зимы.

– Но я же видел. Если я говорю, что петух, значит, петух.

– Отдохни лучше, мой милый.

Она прошлась по комнате, а Черныш, мурлыча, терся о ее икры. Наконец отшельница поставила перед котом полную миску с молоком и вышла. Якуб глядел на это в мрачном молчании.

– Ну и чего ты уставился? – Черныш наклонился над миской и гордо задрал хвост. – Кукареку, мррр.

XXV. О кошачьей жизни и о пользе от питья водки

Сказывают, что дружба часто рождается из обоюдной неприязни. Так вышло с Якубом и Чернышом. Когда весна расцвела белой сиренью, они оба в кошачьих обличьях уходили в долгие походы. Черныш иногда заводил товарища в какой-нибудь сарай или на чердак, где очередная полудикая кошка вскармливала свой помет – пищащие, пушистые шарики.

– Дети мои, – говорил тогда с гордостью Черныш.

Якуб ничего не отвечал – в кошачьем теле он не мог произнести ни слова: язык одеревенел, как кусок коры, а губы отказывались слушаться и воспроизводить звуки. Он только подозрительно косился на товарища. Когда Черныш успел наделать столько котят, если в марте он еще был петухом?

А кот насмешливо щурился и говорил:

– Когда эти дети вырастут, я научу их кукарекать.

Тогда они лупили друг друга когтями по морде, и им было хорошо. Но удары и царапины приятели получали не только друг от друга, но порой и от кошек, если слишком близко подходили к котятам. Предполагаемое отцовство Черныша не давало ему никаких преимуществ, доставалось ему не меньше, чем Якубу.

– Все бабы под солнцем одинаковы. Сегодня тебя ласкают, завтра бьют по морде, – заключал потом кот и по своей привычке начинал облизывать лапу.

Некоторые кошки, те, чье потомство уже успело подрасти, подбегали к обоим котам и вроде бы шипели, но на самом деле ластились и охотно откидывали хвосты. Черныш брал их быстро и жестко на глазах у Якуба и любопытных котят.

– Не попробуешь? – удивлялся черный кот.

Удивлялся и сам Якуб, потому что самки были гибкими, как лозы, с приятным мягким мехом, а от их запаха под шкурой играли кошачьи желания. Но нет, Якуб не попробовал – его съедал стыд, стыд Якуба перед самим Якубом. Как это – кошку? Животное? Видно, в кошачьем теле Шеля все равно оставался человеком, ибо человека от животных отличает не разум и не душа, а стыд.

А однажды они вышли на солнечную, заросшую коноплей поляну. Поляна лежала на вершине широкого плато, а в лежащем рядом овраге неспешно петлял крохотный ручеек. На его берегу притулилась покосившаяся избушка, скрюченная, как старый дед. Пряталась она в тени такой же корявой яблони, неизвестно откуда взявшейся посреди леса. В избушке вообще не было окон, и через отдушину в крыше валил сизый дым, разнося по округе запахи резкие, но приятные.

Черныш принюхался и радостно выдохнул.

– Это хорошее место. Пошли.

Они двинулись прыжками через конопляное поле, ловко перескочили через ручей и приблизились к избушке, возле которой паслась бурая коза.

– Здрава будь, – поклонился козе Черныш. – Хозяин дома?

Коза ничего не ответила, посмотрела на котов с притворной и полной хитрости тупостью в глазах, как это у коз принято, и продолжила жевать пучок конопли.

– Дома или не дома, это скоро выяснится.

Из дома показался бородач с отвисшими щеками. От него несло перегаром и гнилыми зубами.

– Чего ты здесь делаешь, волосатик?

– Я соскучился, магистр.

– Э, да ты что. Как будто я тебя, шельма, не знаю. Чего надобно?

– Я бы выпил, магистр. Где, как не у тебя?

– Молока нет. Мокошь дает в день кружку, максимум две.

– Молоко котам вредно, – самодовольно заверил кот. – Другое дело самогон.

Дед налил в миску мутной жидкости из глиняного кувшина. Кот хлебнул один раз, фыркнул и навострил усы.

– Ух, крепкий, – с признательностью заявил он. – Будет две части огня к трем.

– Две с половиной. – Старик примостился на пороге. – Почему ты у Пекликов не сидишь? – Шляешься и еще какого-то оборванца привел.

– Пеклики сами меня ведьме передали. Но с пользой для меня, потому что именно благодаря этому я и встретил этого вот мошенника.

– Я Якуб… – Юноша шагнул вперед.

– Я знаю, кто ты. Ты ведьмин хахаль.

– Нет…

– Но будешь им, – отрезал дед. – А это все равно, что уже им стал.

– А кто вы такой, чтобы знать, что будет, а чего нет? – насторожился Якуб. – Я сам решу, чьим хахалем стать.

Старик рассмеялся, и на миг его опухшая рожа стала чуть менее отвратительной.

– Я Плохой Человек, – сказал он. – Плохой и, что еще хуже, старый. Большинство людей живут дольше, чем нужно. Когда ты стар, время становится прозрачным, как вода в ручье. Что было, что будет – все знаешь насквозь, и нет ничего такого, чего не бывало раньше. И я знаю, кто ты, и я знаю, о чем ты забыл. Нет ничего нового под солнцем, и все один хрен, – так пишет в Библии даже сам Господь Бог.

– Он так пишет? – с любопытством спросил Черныш.

– Сам почитай, если интересно.

– Котам не нужно знать буквы, – гордо выдохнул Черныш. – Коты выше слов и имен. Словом можно связать человека, но не кота.

– Ты пьешь или болтаешь? Ты такой же кот, как я святой. В прошлый раз, когда я видел тебя, ты носил перья и кудахтал.

– Во-первых, я кукарекал, а не кудахтал. Кудахтать любая наседка может, а кукарекать – только благородный кур, – возмутился кот. – А во-вторых, это неправда. Что-то ты, магистр, запутался.

– Теперь ты, кот, брешешь, как собака, – вмешался Якуб. – Видишь, не я один помню, как ты был петухом. Подвинься немного, дай миску, а то вылакаешь все сам.

– Из миски пить хочешь? – усмехнулся Плохой Человек. – Как животное?

Тогда только Якуб понял, что у него уже не кошачьи лапы, а руки, и что он стоит без труда на двух ногах и не мяукает, а говорит обыкновенно, как человек. Для убедительности он погладил себя по лицу. Ни намека на мех, ни намека на кошачьи усы, только мягкая, юношеская щетина, потому что за всю зиму и за время пребывания у отшельницы он не брился ни разу.

Плохой Человек хихикнул.

– Видишь ли, на меня почему-то не действуют всякие иллюзии, которыми все окружают себя. Может быть, для меня, старика, не только время прозрачно, но и люди. Видимо, именно поэтому я и Плохой.

– А вы тоже умеете колдовать? Как Слава? – спросил Якуб.

Дед только махнул рукой.

– Колдовства нет, есть ложь. Колдовать – значит лгать. Расколдовывать – значит показывать правду.

– Значит, по мне ясно видно, что я кот. Самый настоящий из настоящих. – Черныш вылизал миску дочиста.

– Никакой ты не кот. Ты такой лжец, что начисто забыл свой истинный облик, – заявил старик. – Выпьешь еще?

– Больного спрашивают! Выпивка такая вкусная, что грех не выпить. Если я откажусь, мне придется исповедоваться.

– Да уж! Представляю тебя на исповеди.

– Я непрестанно забочусь о своей душе. – Кот потерся о кривые икры старика.

– Ну, погоди, я наливаю гостю. А то мы его из-за твоей болтовни обошли, стыдно даже.

Плохой Человек поставил на наспех сколоченную лавку две грязные кружки и до краев наполнил их золотистым самогоном. Он указал Якубу на березовое полено, а сам присел на порог и налил коту водки в миску. На мгновение он исчез в выкопанном в земле погребе и вернулся с куском паштета и соленой репой на закуску.

– Из зайца и рябчиков. Лесные дары. – Черныш основательно обнюхал паштет. – От кого вы получили разрешение на охоту в панском лесу, магистр?

– От самого Господа Бога. Он дал Адаму в раю власть над всякой скотиной, так что и на меня она распространяется как на потомка Адама по прямой линии.

– Интересно, что бы на это сказали ясновельможный пан?

– Не задирайся, кот, ты тоже скотина. А ясновельможный пан пусть меня в жопу поцелуют. Вот. – Плохой Человек поднялся, повернулся спиной, спустил портки и продемонстрировал заросшую седой щетиной задницу. – Не будут мне тут всякие шляхтичи Божье Слово под сомнение ставить.

– Шляхтичи – нет, но с этим недостатком молока у людей проблема. Вы могли бы что-то с этим сделать, магистр?

– Сам знаешь, кто ворует молоко и для кого.

– Знать одно, а сделать что-то с этим – другое.

– Первое – не мое дело, а второе – тем более. Я Плохой Человек. Ну, пойду в деревню, скажу, кто ворует. Меня только камнями закидают, а самые глупые решат, будто это я сам молоко беру.

– Будут те, кто поверит. Как Пеклики.

– Пеклики тоже ходят за колдовством. И даже не догадываются, что ведьма даст щепотку, а пригоршню заберет. Эй, а водка-то стоит. Когда слишком долго смотришь на водку, водка начинает смотреть на тебя.

Они выпили. Самогонка шла ровно, пахла лесом и имела приятный сладковатый привкус. Якубу она чем-то напоминала халку, которую Хана иногда готовила на шабат, и это воспоминание терзало его в пустом месте, где прежде находилось сердце. С тех пор, как Якуб поселился у Славы, он не любил возвращаться мыслями к прежней жизни. Его кололи эти воспоминания, и кололи тем больнее, что он чувствовал, будто что-то выпало из его памяти. И самогон, казалось, знал об этом, однако у парня не хватало смелости спросить об этом прямо. К счастью, Плохой человек тут же налил еще на ход ноги, и Якуб утопил непрошеные мысли.

Он закусил острым от тмина паштетом, а потом репой. Якуб вдруг понял, что у Славы никогда не ел мяса – не из нищеты, а просто так. В доме отшельницы только кошки получали мясо, и то только по средам и пятницам.

Водка приятно ударила в голову и окутала виски теплой шерстью безмыслия. Так было лучше. Лес шелестел у собутыльников над головами, а они ели и пили.

– Потому что в этом вся жизнь. Есть и пить, и ничего больше. Во славу Божию. Аминь. – Плохой Человек вздохнул и вытянул ноги.

– И трахаться, – добавил Черныш. – Не забывай про траханье.

Якуб серьезно кивнул, потому что эти слова показались ему неизмеримо глубокими. Так иногда бывает после выпивки. Он ел и пил, потому что трахаться ему было не с кем. Несмотря на то, что самогон горел в его теле огнем, золотистым, как летний день, он мог пить его кружками и вовсе не чувствовал себя пьяным. Не чувствовал Якуб себя пьяным и тогда, когда Плохой Человек кивнул ему, чтобы он наливал. И тогда руки Якуба разлили водку по всей лавке, отказавшись его слушаться, и она потекла на землю с края тонкой струйкой. Но это руки были пьяны, а не Якуб.

Самогон лился и лился с края лавки уже не струйкой, а ручейком – и не ручейком даже, а потоком, и не потоком, а бурлящей, шумящей рекой.

– Утонем, – простонал Якуб, а Плохой Человек и Черныш только рассмеялись. Шумела не река, а лес.

Ветер играл в кронах деревьев.

Он то зычно гудел, словно дуя в пустую бутылку, то издавал звуки высокие и легкие, как паутинки бабьего лета, и слышались в этой музыке человеческие и нечеловеческие голоса. Песнь леса раздавалась во всем теле Шели, и ноги сами увлекли его в пляс. Он плясал, как сумасшедший цыган, как жид-мешуга, как турецкий святой. Тропинки путались и вели не туда, куда следовало. Но это все из-за ног, потому что ноги были пьяны, а не Якуб. Хорошо, что у него не было сердца, потому что оно тоже было бы пьяно, а пьяное сердце становится темным и злым.

Каким-то чудом эти пьяные ноги донесли Шелю до двери дома отшельницы. Перед хатой на заборе сохло белье, а на поперечной жерди сидел светловолосый мужчина, молодой, ненамного старше Якуба. Он был совершенно голым, а на голове у него росли оленьи рога. «Кто ты?» – собрался было крикнуть Шеля и прогнать чужака прочь, но дверь хаты скрипнула, и во двор вывалился другой голый мужик – весь красный, с брюхом, заросшим кудрявыми волосами.

Из лысеющего темени у него росли смешные рожки, покрытые бархатистой кожицей, как у горного козла весной, а между бедер болтался огромный темный член. А когда вслед за ним вышла из дома Слава, расхристанная и раскрасневшаяся, как осеннее яблоко, Якуб лишился дара речи и застыл, беззвучно шевеля губами. Голыши тем временем станцевали дикий танец вокруг отшельницы и на четвереньках погнали в лес; толстый сопел и ревел, а светловолосый, прежде чем дать деру в чащу, помахал еще на прощанье Якубу.

Женщина подошла к юноше и положила ему обе руки на грудь. Он хотел оттолкнуть ее, но не смог.

– Кто это был? Что ты с ними делала?

– Я? Ничего. – Отшельница странно улыбнулась. Взгляд Якуба скользнул в нижнюю часть ее декольте, за расстегнутые верхние пуговицы сорочки, и она прильнула к нему. – Действительно, ничего.

– Ты блудила.

– А ты пил. – Она погладила его по лицу.

От Славы исходил чуждый, но возбуждающий запах, запах другого мужчины. И в этот момент юноше страстно захотелось, чтобы Слава пахла им. Потому он крепко схватил отшельницу и поцеловал ее. Его руки стали блуждать по ее телу, не слишком молодому, не слишком красивому, но в тот момент прекраснейшему на свете. Он целовал ее и целовал, ее лицо, шею, ямки у основания ушей. Он не мог остановиться, потому что его губы были пьяны. Его губы, а не он.

Отшельница рассмеялась, но не как юная девица, а как женщина, которая все знает и все умеет. Она утопила пальцы в палевых волосах юноши и потащила его в хату, в чулан. Краем глаза Якуб увидел в комнате лежащую в смятой постели девушку, голую и без сознания. Кажется, он видел ее в деревне, но ему могло показаться. В сенях же сидел Черныш, совершенно трезвый. Заднюю лапу кот закинул на затылок и лизал себе под хвостом.

– А ты что здесь делаешь? – пробормотал Якуб.

– Оставь его, это же всего лишь кот, – промурчала ему в шею отшельница.

– Мяу, – подтвердил Черныш.

А потом уже ничего не имело значения. Потому что Слава была женщиной, которая все знает и все умеет, и Якуб рядом с ней тоже все знал и все умел.

XXVI. Об утрате

Сказывают, что, когда ребенок умирает, родители умирают вместе с ним. Они по-прежнему просыпаются каждое утро и ложатся спать по вечерам, они тянут вперед свою жизнь и даже заводят других детей – но все равно они теперь отчасти живут в стране смерти.

И когда однажды в хижину отшельницы явился Йояким Пеклик со свертком в руках, он был похож на мертвеца. Увидев его, Слава перестала рубить капусту и вытерла руки о фартук. Пеклик, серый, как старый пепел, положил сверток на скамью и принялся разматывать холстину. Он ни на миг не поднял глаз на Славу и все время молчал.

– Сын. И хвоста нет, – произнесла она наконец. – Как вы и хотели.

Мужик по-прежнему ничего не говорил. Только кадык ходил туда-сюда, а плечи опускались все ниже, словно кто-то докладывал Йоякиму на спину тяжесть за тяжестью.

– К черту хвост. Лишь бы он был жив.

И он завыл, как побитый пес. Якуб, который в тот момент латал стреху и видел все сверху, беспокойно заерзал. Потому что как-то странно и нехорошо смотреть, как плачет незнакомый мужчина. А Слава просто стояла посреди комнаты и смотрела каменным взглядом. Йоякиму потребовалось долгое время, чтобы успокоиться.

– У Анны не было молока. Я обкладывал ее грудь теплой капустой и укропом, и немного молока наконец появилось, но оно было темным и воняло.

– Мамку не нашел? – сухо спросила отшельница.

– Ну, вы же знаете. Всем бабам не хватает молока. Даже скот болеет, а то, что надоишь, пить нельзя, противно и с кровью, за полдня сворачивается и ошметки какие-то плавают. От Плохого Человека даже мы немного брали, но этого мало, мало. – Йояким плюхнулся на землю. – Что нам делать, скажите?

– О, теперь вы говорите старой отшельнице «вы», а не «ты»?

– Не сердитесь, пани Слава!..

– Теперь вы можете похоронить ребенка. Или молиться этому твоему Богу, чтобы он сына вам воскресил. Своего же смог, отчего бы ему и для вас не постараться? – бросила она язвительно.

Йояким постоял еще некоторое время. Потом отогнал муху от детского трупика и снова завернул его в тряпки. И ушел.

Когда вечером Слава лежала в постели Якуба, тот спросил:

– Почему ты так строга к Пекликам?

Падающий через отверстие в крыше свет позднего вечера полз по обнаженному телу отшельницы. Она водила пальцем по худощавой груди Якуба, долго, очень долго. Он уже думал, что Слава не ответит.

– Потому что они мне как-то, черт возьми, не нравятся.

– Люди как люди. В чем они провинились? Йояким хотел сына, как и любой мужик. Теперь ему больно.

– Пусть теперь бегает по церквам, как принято. Пусть удивляется, почему его Бог не слушает молитв. А он не слушает, потому что его нет. А если и есть, то он должен быть и глухим, и слепым, и злым.

– Не говори так.

– А что? Пусть этот Бог поразит меня громом, если я вру. – Она рассмеялась. Ни одна молния не вспыхнула. – Видишь? Нет никаких богов. Есть рождение и смерть, и жизнь между ними, а кроме них только тьма, но больше ничего, слава Богу.

– И поэтому ты не хочешь им помогать?

– А разве я не помогла? Они хотели сына? У них был сын. Как ты думаешь, благодаря кому? Благодаря этому нелюдиму из лесу, который ни на что не способен, кроме как псалтырь читать, и единственное, что может, – водку пить?

При этих словах тревога пробежала по спине Якуба. В его памяти шевельнулись едва уловимые воспоминания. Нелюдим. Змеи и мшистая долина; сон, который не вспомнить.

– Почему ты называешь его нелюдимом? – спросил он осторожно.

– Чего это ты сегодня такой любопытный? – Отшельница приподнялась на локте. – Только бы языком молоть. Подожди, я найду ему занятие получше.

Она села на Якуба, закинула бедра ему на шею, крепко обняла. Пахло великолепно, как свежий тмин и полевые цветы. Этот запах напомнил Шеле Мальву, и печаль накрыла его холодным саваном. И чем больше он думал о Мальве, тем с большей страстью он погружался в благоухающую женственность Славы.

Потом, когда все было кончено и июньская ночь окутала мир, отшельница спросила:

– О ком ты думал?

– Ни о ком, – невозмутимо ответил Якуб.

Слава встала, закуталась в шерстяной плед и бросила на прощанье:

– Закрой окно. Чтобы мары не налетели.