Текст книги "Спартак"

Но тут слова замерли в горле раба: он увидел смятение присутствовавших, пораженных смертью Суллы.

Сирмион бросился в комнату, велел сейчас же вынуть тело умершего из ванны и положить на ложе из подушек, приготовленное тут же на полу; затем стал исследовать его, послушал пульс, выслушал сердце и, грустно качая головой, сказал:

– Кончено… Он умер!

Раб Эвтибиды, привезший ее письмо, вошел вслед за Диодором в ванную; он долго стоял в углу, пораженный и испуганный случившимся; затем, приблизившись к Хризогону, который показался ему самой важной особой, передал ему письмо, говоря:

– Прекрасная Эвтибида, моя госпожа, поручила мне передать письмо в руки Суллы, но, так как боги пожелали наказать меня, заставив явиться сюда для того, чтобы увидеть мертвым величайшего из всех людей, я передам тебе это письмо, адресованное ему.

Хризогон, бывший вне себя от горя, машинально взял письмо и, не обратив на него никакого внимания, положил его между туникой и рубашкой, продолжая хлопотать около тела своего господина и благодетеля.

В доме уже распространилась весть о смерти Суллы. Поднялся переполох. Рабы отовсюду сбежались в ванную со стонами и рыданиями. Спустя несколько мгновений подоспел, тяжело дыша, комедиант Метробий. Он только что прибыл из Рима после бешеной скачки.

Метробий вошел в ванную в растерзанной одежде, смертельно бледный, обливаясь слезами.

– Но нет… этого не может быть!.. – кричал он. – Нет, нет… это неправда!..

Увидев окоченевший труп Суллы, Метробий разразился еще более горестными рыданиями и, опустившись на пол близ бездыханного тела, стал покрывать поцелуями лицо Суллы, восклицая:

– Без меня ты умер, несравненный друг… любимейший друг… я не мог выслушать твои последние слова… не мог принять последний твой поцелуй, о Сулла мой любимый, о мой дорогой Сулла!

Глава VIII
Последствия смерти Суллы

Слух о смерти Суллы распространился по Италии с быстротой молнии и вызвал волнение повсюду, особенно в Риме.

Общее изумление сменили толки, расспросы и рассуждения; всем хотелось знать, почему, как и когда произошла эта неожиданная смерть.

Партия олигархов, патриции и богачи оплакивали смерть великого человека как народное бедствие, как незаменимую утрату: они испускали громкие вопли и требовали, чтобы герою были оказаны императорские почести при похоронах, чтобы ему были воздвигнуты статуи и храмы как спасителю республики и полубогу.

Им вторили десять тысяч рабов, получивших от Суллы свободу; он роздал им часть имущества тех, кто стал жертвой проскрипций.

Эти десять тысяч человек были всем обязаны Сулле и привязаны к нему не только из благодарности, но и из боязни, что с его смертью у них отнимут все, чем он их так щедро одарил.

В Италии было еще сто двадцать тысяч легионеров, сражавшихся на стороне Суллы в войнах против Митридата и в гражданской войне против Мария. Жили эти легионеры главным образом в городах, прежних обитателей которых Сулла, борясь с Марием, или выгонял, или истреблял. Диктатор наделял своих легионеров имуществом побежденных, и эти сто двадцать тысяч обожали его. Поэтому они тоже были готовы отстаивать все, сделанное Суллой.

Сожалениям этой сильной партии противостояло ликование сотен тысяч высланных, сотен тысяч жертв ярости Суллы, всех многочисленных и сильных остатков партии Мария. Все враги Суллы открыто проклинали убийцу своих родных и друзей, проклинали того, кто лишил их состояния и жизни, желали перемен, волновались, надеялись и призывали к мщению.

К ним присоединялись плебеи, у которых Сулла отнял очень многие права и узурпировал много важных привилегий; естественно, что эти люди желали возвращения отнятого.

Поэтому известие о смерти экс-диктатора вызвало в Риме брожение, волнение, толки и оживленное движение, равного которому не было уже много лет.

На Форуме, в базиликах, под портиками, в храмах, на улицах, в лавках, на рынках – всюду толпились люди всякого возраста и положения, все узнавали и передавали новости, громко оплакивали несчастье, но еще громче благословляли богов, пославших смерть тирану и избавивших наконец республику от рабского состояния; затевались ссоры, раздавались взаимные угрозы, вспыхивали искры затаенных обид и скрытой ненависти.

Это волнение становилось еще более сильным. Консулы, принадлежавшие к разным враждующим партиям, до того времени вели между собой скрытую борьбу. Теперь страсти разгорелись, противники построились в ряды, и обе партии имели вождей, равных по значению и авторитету; гражданская война была совсем близка, несомненна и неизбежна.

Многие сенаторы, граждане и отпущенники отрастили себе бороды в знак траура, оделись в темные тоги и ходили по городу с унылым видом; многие женщины, тоже в трауре, бегали с распущенными волосами из храма в храм, призывая покровительство богов, как будто Рим со смертью Суллы подвергся величайшей опасности.

Враги Суллы, радуясь его смерти, весело прохаживались по Форуму и по улицам, осыпая плачущих упреками, насмешками и издевательствами.

В центральных частях города, где вывешивались законы, можно было прочесть спустя три дня после смерти Суллы на особых табличках следующую эпиграмму:

 
Хозяином Рима диктатор счастливый,
Сулла себя называл горделиво;
Но за такое дурное желанье
Боги послали ему наказанье:
Безумца, который надежду питал
Рим пред собою склонить в унижении
Для мук, каких никто не знавал,
Отдали боги вшам на съеденье.
 

В других местах появились надписи: «Долой законы о расходах на пиршества! Требуем неприкосновенности трибунов!» Это были законы, в которых особенно проявился ненавистный деспотизм Суллы. Кое-где можно было прочесть: «Слава Гаю Марию!»

Эти факты и дерзкие выходки неоспоримо свидетельствовали о том, что настроение умов изменилось; Марк Эмилий Лепид, который еще при жизни Суллы не скрывал своей неприязни к нему, теперь стал действовать решительно, уверенный, что за него партия Мария и народ.

Напротив, Лутаций Катул, другой консул, давал понять, что он будет твердо стоять на стороне Сената и закона.

В эту смуту, конечно, впутался и Катилина. Хотя он всегда поддерживал хорошие отношения с Суллой, но его чаяния, долги и страсти заставляли искать нового, так как он из этого нового мог извлечь много выгод, ничего не теряя. Поэтому он и его друзья вели агитацию, раздувая костер среди недовольных, и без того пылавших ненавистью к олигархии.

Только Гней Помпей и Марк Красс использовали свою огромную популярность и авторитет для того, чтобы всеми средствами внести успокоение в умы, внушить уважение к законам и вызвать жалость к отечеству и республике, которым новая гражданская война причинила бы вред.

Сенат собрался в курии Гостилия для обсуждения вопроса, как почтить умершего триумфатора, победителя Митридата. Галерея курии и прилегавшие к ней помещения были переполнены народом. На сенаторских скамьях замечалось необычайное волнение и беспрерывное оживленное движение.

Председателем собрания был Публий Сервилий Ватий Изаурик, бывший консул и человек, выдающийся по своей доблести и мудрости; он, открыв заседание, предоставил слово Квинту Лутацию Катулу. Последний, напомнив в скромной и благожелательной речи, ничем не оскорбляя противников Суллы, о славных деяниях, совершенных умершим, – о Югурте, взятом в плен в Африке, об Архелае, разбитом при Херонее, и Митридате, побежденном и прогнанном вглубь Азии, о взятии Афин и о ликвидации гибельного пожара гражданской войны, – отметил мужество и храбрость Суллы и обратился с просьбой, чтобы такому человеку были оказаны погребальные почести, достойные его и римского народа, полководцем и вождем которого он был.

В заключение он предложил, чтобы останки Суллы с торжественной пышностью были перевезены из Кум в Рим и похоронены на Марсовом поле.

Краткая речь Катула вызвала шумное одобрение почти на всех скамьях, занятых сенаторами, и сильный ропот осуждения на галерее.

Когда шум утих, встал Лепид и произнес следующее:

– Я сожалею, горько сожалею, о отцы-сенаторы, о том, что должен сегодня разойтись в мнениях с моим знаменитым коллегой Катулом, в котором я первый признаю и ценю доблесть и благородство души; но мне кажется, что лишь под влиянием благородного своего сердца, а не в интересах государства и не ради чести нашего отечества он внес предложение не только неуместное, но вредное и несправедливое. Он привел все доводы в пользу умершего Луция Корнелия Суллы, которые могут побудить это высокое собрание оказать телу покойного императорские почести и устроить царские похороны на Марсовом поле. Но он позабыл или, лучше сказать, ему нужно было забыть о тех бедствиях, которые Сулла причинил нашему отечеству, об убийствах, которыми он его омрачил, и – скажем открыто, без боязливого притворства и стеснения, – о пороках, которыми он запятнал свое имя.

На этот раз сильный ропот поднялся среди сенаторов и очень громкие рукоплескания раздались на галерее.

Ватий Изаурик дал знак трубачам, и они звуком труб призвали народ к тишине.

– Да, будем откровенны, – продолжал свою речь Эмилий Лепид, – имя Суллы звучит зловеще для Рима. Благодаря преступлениям и порокам, запятнавшим экс-диктатора, это имя живо напоминает только попранные законы отечества, затоптанное в грязь достоинство консулов, разрушенный авторитет трибунов, деспотизм, введенный в принцип управления, беззаконные убийства тысяч и тысяч невинных граждан, позорные проскрипции, грабежи, изнасилования, хищения и прочие деяния, совершенные его именем во вред отечеству и для уничтожения республики. И вот такому человеку, имя которого всякому честному гражданину напоминает только о несчастьях, такому человеку, который все свои капризы и все свои страсти возводил в закон, мы хотим сегодня воздать торжественные почести и устроить торжественные похороны и общенародный траур.

Как же это?.. Мы похороним Луция Суллу, разрушителя республики, на Марсовом поле, где высится всеми почитаемая могила Публия Валерия Публиколы, бывшего одним из основателей этой республики! Допустим ли мы, чтобы именно там, где по специальным постановлениям Сената были погребены смертные останки наиболее знаменитых и доблестных граждан прошлого времени, лежал труп того, кто отправил в ссылку и убил наиболее благородных и выдающихся граждан нашего времени? Предоставим ли мы пороку то, что наши отцы в прошлом установили как награду за добродетель? И почему, почему мы совершим это дело, столь низкое, столь противное нашему достоинству, нашей совести?

Может быть, из страха перед двадцатью семью легионами, сражавшимися за него и расквартированными в наиболее красивых местностях Италии, где он больше всего свирепствовал и где сильнее всего проявлялась его жестокость? Или же мы поступим так из боязни перед десятью тысячами самых подлых рабов, которых он по своему произволу, деспотическому капризу, наперекор нашим обычаям и законам сделал свободными и возвел в самое почетное и уважаемое звание римского гражданина?

Я допускаю, что под влиянием упадка духа и под действием страха, который внушало повсюду роковое всемогущество Суллы, никто не осмеливался призвать народ и Сенат к охране законов нашей родины; но ради всех богов, покровителей Рима, я вас спрашиваю, отцы-сенаторы, что теперь принуждает вас признавать справедливым того, кто был неправедным, чествовать как человека великой души того, кто был порочным и вредным гражданином, воздавать почести, оказываемые только великим и добродетельным мужам, самому худшему, гнусному из сыновей Рима?

О, дайте мне, дайте возможность, отцы-сенаторы, не отчаяться совершенно в судьбах нашего отечества, позвольте мне питать надежду, что мужество, доблесть, чувство собственного достоинства и совесть присущи еще этому высокому собранию; докажите, что не низкий страх, но глубокое чувство собственного величия преобладает в римских сенаторах.

Отклоните как факел новых гражданских смут, как недостойный и бесчестный декрет внесенное предложение о погребении тела Луция Корнелия Суллы на Марсовом поле с почестями, подобающими великому гражданину и знаменитому императору.

Шумными рукоплесканиями приняты были мужественные, полные глубокого чувства слова Марка Эмилия Лепида. Рукоплескал не только народ, собравшийся на галерее, но и многие сенаторы.

Когда шум затих, поднялся Гней Помпей Великий, один из наиболее молодых, наиболее любимых и, во всяком случае, наиболее популярных сенаторов в Риме; он в своей речи, если не гладкой и изящной – так как не был красноречив, – то в прочувствованной, идущей прямо из сердца, воздал посмертную хвалу Луцию Сулле. Он не превозносил его блестящих подвигов и благородных дел и не защищал его достойных порицания действий и позорных фактов, но он эти позорные деяния приписывал не Сулле, а ненормальным условиям пришедшей в расстройство республики, властной необходимости, диктуемой страшным временем, когда Сулла стоял во главе всего государства.

Большое впечатление произвела на всех, и в особенности на сенаторов, откровенная, простая и задушевная речь Помпея. После него Лентул Сура и Квинт Курион безуспешно пытались настроить собрание против предложения консула Квинта Лутация Катула.

Это предложение было проголосовано вставанием; в его пользу высказались четыре пятых из числа присутствующих сенаторов.

Произведенное по требованию некоторых сенаторов тайное голосование дало следующие результаты: триста двадцать семь голосов за предложение Катула и девяносто три против.

Таким образом победа оказалась на стороне партии Суллы, и собрание было закрыто при сильнейшем возбуждении, которое, распространяясь из курии Гостилия в комиции, было причиной бурных манифестаций различного характера; одни встречали аплодисментами Лутация Катула, Ватия Изаурика, Гнея Помпея, Марка Красса – это были сторонники Суллы; другие еще более шумно и торжественно встречали Марка Эмилия Лепида, Сергия Катилину и Лентула Суру, которые, как всем стало известно, вели упорную борьбу против предложения Катула.

В тот момент, когда Помпей и Лепид вышли из курии, горячо обсуждая происходившую на собрании дискуссию, среди столпившегося народа едва не произошло столкновение. Оно кончилось бы несомненно кровопролитием, если бы Помпей и Лепид, проходя через толпу под руку, не призывали бы оба громкими голосами каждый своих сторонников к спокойствию, порядку, тишине, предлагая всем разойтись по домам.

Однако эти увещания все же не предотвратили ожесточенных ссор и кровопролитных драк в харчевнях, в тавернах, на наиболее людных углах и перекрестках города, на Форуме, в базиликах и под портиками, так что этой ночью пришлось оплакивать многих убитых и еще больше – раненых. Наиболее ярые приверженцы народной партии совершали даже попытки поджечь дома самых видных сторонников Суллы.

В то время как в Риме происходили эти события, другие, не менее важные для течения нашего рассказа, произошли в Кумах.

Спустя несколько часов после внезапной кончины диктатора на виллу прибыл со стороны Капуи человек, по одежде и виду казавшийся гладиатором, и спросил, может ли он видеть Спартака.

Это был человек лет сорока, колоссального роста, геркулесовского сложения. С первого взгляда можно было догадаться, что он должен обладать необыкновенной силой. Лицо у него было смуглое, изрытое оспой, черты лица грубы, вид мрачен и даже безобразен.

В его черных, живых, полных огня и смелости глазах было что-то свирепое, почти звериное. Густая грива волос и взъерошенная борода усиливали это впечатление дикости.

Но, несмотря на свирепый вид, этот человек с первого взгляда внушал симпатию. Его лицо дышало дикой искренностью, грубой честностью, благородная гордость сквозила в каждом его взгляде, в каждом жесте и движении.

Так как школа гладиаторов в вилле Суллы помещалась довольно далеко от главного здания, то, пока один из рабов побежал звать Спартака, этот огромный человек прогуливался взад и вперед по аллее между дворцом Суллы и гладиаторской школой.

Не прошло и четверти часа, как раб вернулся. За ним спешил Спартак. Он с распростертыми объятиями шел навстречу своему гостю.

Оба гладиатора расцеловались.

Спартак заговорил первым:

– Ну что нового, Эномай?..

– Новости все старые, – ответил гладиатор звучным, глубоким и приятным голосом. – Я говорю, что тот отчаянный лентяй, кто не бодрствует, кто не действует, кто ничего не делает. Мне кажется, Спартак, мой любимый, что пришло время взять в руки мечи и поднять знамя восстания.

– Замолчи, Эномай! Клянусь богами, покровителями германцев, ты хочешь провалить наше предприятие!

– Напротив, я хочу, чтобы оно увенчалось блестящими успехами.

– Да, только не криками, горячий ты человек, но благоразумием и осторожностью добьемся мы успеха.

– Добьемся успеха?.. Но когда же?.. Вот именно это мне и нужно узнать…

– Когда заговор созреет…

– Со временем все образуется! А такие плоды, как наше восстание, знаешь, как они созревают?.. Нужны смелость, мужество, дерзость. Идем вперед, начнем немедленно, и раз мы уже будем на улице, ты увидишь – дело пойдет само собой.

– Послушай меня… Будь терпелив! Сколько людей примкнуло к нашему Союзу за три месяца в школе Лентула Батиата?

– Сто тридцать.

– Сто тридцать из десяти тысяч… А тебе кажется, что плоды наших трудов созрели!

– Когда начнется восстание гладиаторов, то произойдет то, что бывает с вишнями: одна тянет за собой другую.

– Как они могут примкнуть к нам, раз не знают, в чем дело, не знают, кто мы, к какой цели стремимся, какими средствами располагаем для успешного осуществления нашего плана?.. Тем вероятнее наша победа, чем глубже будет доверие, которое мы внушим нашим товарищам по несчастью.

И спустя мгновение, пока пылкий Эномай молча обдумывал слова Спартака, тот продолжал:

– Что ты, Эномай, самый сильный из десяти тысяч гладиаторов школы Лентула Батиата, сделал до сего дня? Как ты использовал влияние, завоеванное среди них твоей силой и мужеством? Сколько людей ты собрал и привлек в наш боевой Союз? Сколько таких, которые знают суть задуманного нами дела? А нет ли таких, которые не очень доверяют тебе и побаиваются твоего неистового и легкомысленного характера?.. И много ли таких, которые знают меня или по крайней мере Крикса?

– Именно потому, что я не такой образованный, как ты, и не умею говорить красно и убедительно, я и старался изо всех сил, чтобы наш ланиста Батиат пригласил тебя в качестве учителя фехтования в свою школу. Я добился своего: вот этим письмом он предлагает тебе выехать в Капую.

Эномай вынул из-за пояса небольшой лист папируса и отдал его Спартаку.

Спартак схватил дрожащей рукой папирус, сорвал печати и с волнением прочел письмо. Батиат под влиянием – как он писал – слуха об искусстве и доблести Спартака приглашал его, если он пожелает, явиться в Капую для занятий с его учениками и обещал в вознаграждение роскошный стол и значительное жалованье.

– Почему же, – заговорил Спартак, спрятав письмо за пазуху, – почему ты, безумец, не отдал мне сразу это письмо, как только пришел, вместо того чтобы заниматься пустыми разглагольствованиями? Ведь именно этого я ждал, хотя и боялся надеяться. Там, там, среди десяти тысяч товарищей по несчастью, мое место! – воскликнул с просветлевшим и радостным лицом рудиарий. – Там я поговорю с каждым и внушу всем веру, пылающую у меня в груди. Оттуда в определенный день по условному сигналу выйдет войско в десять тысяч бойцов, десять тысяч рабов, разбивших свои цепи и кидающих кольца этих цепей в лицо угнетателям; десять тысяч рабов, которые из железа своих позорных цепей выкуют лезвия своих непобедимых мечей… О, наконец… наконец… я заберусь в гнездо, где отточу зубы змеенышам, которые будут жалить крылья гордых римских орлов!

И рудиарий вне себя от радости то уходил от Эномая быстрыми шагами, то возвращался к нему, словно помешанный, произнося бессвязные слова.

Эномай с восторгом наблюдал за ним и, когда Спартак несколько успокоился, сказал:

– Я счастлив твоей радостью, и еще больше будут счастливы сто тридцать наших товарищей по Союзу; они ждут тебя с нетерпением и рассчитывают, что ты свершишь великие дела…

– Они напрасно надеются на многое…

– Будет очень полезно, чтобы ты явился туда водворить спокойствие среди этих смутьянов…

– Да, так как это самые близкие твои друзья, то они, вероятно, такие же необузданные, как и ты… Да, понимаю!.. И вот поэтому-то будет полезным для нашего дела мое пребывание в Капуе. Я сумею помешать неожиданным и опрометчивым вспышкам, которые могут стать гибельными…

– А я заверяю тебя, Спартак, что буду всегда рядом с тобой, буду терпеливо слушать тебя и исполнять все, что ты прикажешь.

Оба замолчали.

Эномай смотрел на Спартака с такой нежностью и любовью, на какие только был способен его свирепый взор. Потом вдруг воскликнул:

– А знаешь, Спартак, что с того дня, как я тебя впервые увидел более месяца назад, ты стал словно нежнее и красивее? Извини меня, пожалуй, можно даже сказать, женственнее… но только это слово к тебе не подходит…

Тут Эномай замолчал, так как Спартак, заметно побледнев, прошептал так тихо, что великан услышал неясный звук, но не разобрал слов: «Но боги!.. А как же она?..»

И несчастный рудиарий, которого любовь к свободе, братская привязанность к угнетенным и надежда на победу заставили на время забыть обо всем, теперь стоял подавленный тяжестью неожиданного воспоминания.

Молчание длилось долго. Спартак не говорил ни слова, погруженный в мучительные мысли. Эномай грустно глядел на страдания рудиария.

Наконец германец сказал голосом, который он всячески старался сделать мягким и сердечным:

– Итак, ты нас покидаешь, Спартак?..

– О, никогда!.. Никогда!.. – воскликнул фракиец, дрожа и поднимая на Эномая ясные голубые глаза, которые наполнились слезами. – Я скорее оставлю мою сестру, оставлю скорее…

Он на миг остановился, а затем продолжал:

– Я оставлю все… все… но не дело угнетенных, дело рабов, покинутых всеми… Никогда!.. Никогда!..

И после новой короткой паузы прибавил:

– Не надо мешкать, Эномай, иди за мной. Хотя сегодня день глубочайшего траура для этого дома, мы найдем в кухне Суллы чем подкрепить тебя; но никому ни одного слова о нашем Союзе, ни одной вспышки гнева, ни одного проклятия!..

И с этими словами Спартак повел гладиатора ко дворцу.

Двенадцать дней спустя после опубликования сенатского декрета об оказании за счет государства торжественных почестей Луцию Корнелию Сулле похоронное шествие двинулось из виллы диктатора по направлению к Риму.

Со всех концов Италии съехались люди почтить покойного. Когда погребальная колесница двинулась из Кум, ее сопровождали кроме консула Лутация Катула, двухсот сенаторов и такого же числа римских всадников все патриции из Кум, Капуи, Байев, Геркуланума, Неаполя, Помпеи, Путеол, Литернума и из остальных городов и деревень Кампаньи, представители всех муниципий и городов Италии, двадцать четыре ликтора, консульские знамена, орлы всех легионов, сражавшихся за Суллу, около пятидесяти тысяч легионеров, прибывших при оружии, чтобы отдать последние почести своему непобедимому вождю, и много тысяч отпущенников из Рима, одетых в траурную одежду, многочисленные отряды трубачей, флейтистов и цитристов, тысячи матрон, одетых в серые тоги и в самом строгом трауре, бесчисленные толпы народа, которые пришли в Кумы из разных мест Италии.

За колесницей, на которой лежало надушенное бальзамом, мазями и ароматами завернутое в золотисто-багряный императорский плащ тело диктатора, следовали в темных тогах Фавст и Фавста, дети Суллы от Цецилии Метеллы, Валерия, Гортензий и другие родственники, великое множество отпущенников и слуг; все они стремились показать свою безутешную печаль.

Десять дней продолжалось медленное шествие. В каждом селении, в каждом городе к нему присоединялись новые люди, увеличивая торжественность и пышность процессии.

Около десяти тысяч римлян вышло из города на Аппиеву дорогу навстречу похоронному шествию, сопровождавшему тело Суллы.

Когда кортеж достиг Капуанских ворот, распорядитель похорон стал наводить порядок, чтобы еще увеличить великолепие церемонии. И спустя несколько часов кортеж вступил в город в следующем порядке.

Впереди всех в сопровождении двенадцати ликторов в черных одеяниях шел десигнатор, то есть распорядитель похорон. За ним – группа музыкантов, игравших на длинных погребальных флейтах, а за ними следовало более пятисот плакальщиц, одетых в траур. Они, заливаясь слезами, вырывали себе волосы и во весь голос прославляли подвиги и добродетели покойного.

И так как десигнатор предупредил плакальщиц, что для этих похорон государственная казна будет сверх меры щедра, то слезы, проливаемые ими по Сулле, были безутешны, плач, казалось, шел от самого сердца, а добродетели экс-диктатора Рима были, по словам плакальщиц, таковы, что все добродетели Камилла и Цинцинната, Фабриция, Фабия Максима и Катона Сципиона, вместе взятые, были ниже, чем у одного Суллы.

Новая группа музыкантов шла за плакальщицами и наполняла воздух печальными мелодиями, а за музыкантами несли более двух тысяч спешно изготовленных золотых венков и дары от городов и легионов, сражавшихся за Суллу.

Затем следовали виктимарии, которые должны были зарезать у костра наиболее любимых животных покойного.

За виктимариями слуги несли изображения предков Луция Корнелия Суллы, трофеи его побед в Греции, Азии и в италийских войнах, боевые награды, им заслуженные: венки, цепи.

Потом шла новая группа музыкантов, а за ней – Метробий, который был загримирован так, чтобы как можно больше походить на своего умершего друга, одет в его одежду, украшен его знаками отличия; ему была поручена роль актера, который должен был изображать покойного, каким он был в жизни.

Непосредственно позади Метробия, на которого жадно глазела толпа, рассыпавшаяся вдоль дороги, следовали сплошь отделанные золотом и драгоценными камнями носилки. Их несли на плечах, сменяясь по очереди, наиболее молодые и сильные сенаторы. На этих носилках покоилось тело Луция Корнелия Суллы, покрытое богатейшими императорскими регалиями, за носилками шли самые близкие родственники и любимые слуги умершего.

За родственниками, сопровождая тело победителя Митридата, следовали все коллегии жрецов.

Позади жрецов шел Сенат, всадники, наиболее знатные патрицианки и горожанки и бесчисленная толпа граждан, а за ними – слуги и рабы покойного. Слуги вели боевого коня Суллы, его собак и других животных, которых предстояло принести в жертву во время сожжения трупа. В конце шествовали легионы, сражавшиеся под начальством Суллы и представлявшие внушительное и хорошо дисциплинированное войско.

Шествие проследовало в Форум, где в курии, прямо против ростры, был поставлен саркофаг Суллы.

Здесь ораторы говорили надгробные речи; эти речи сопровождались плачем и причитанием всех, кто принадлежал к партии олигархии. Затем в прежнем же порядке кортеж двинулся дальше, по направлению к Марсову полю.

Там все было уже приготовлено для погребальной церемонии; носилки были опущены рядом с костром, и Валерия, приблизившись к трупу, закрыла ему глаза, как следовало по обычаю, и, вложив ему в рот медную монету, которая должна была служить умершему для уплаты Харону за переезд через волны Ахерона, поцеловала в губы и произнесла: «Прощай! И мы все в порядке, природой нам предопределенном, последуем за тобой».

Тогда все музыканты заиграли похоронные мелодии, под звуки которых виктимарии зарезали очень много жертвенных животных. Кровь их, смешанная с молоком, медом и вином была разбрызгана кругом по земле. Затем ближайшие из этой огромной толпы стали кидать в костер мази, масла, духи и ароматные вещества, бесчисленное количество венков из цветов и лавра, так что ими был засыпан не только весь костер, но и все пространство кругом.

В это же время гладиаторы школы, принадлежавшей Сулле, за исключением Арторикса, которому по просьбе Спартака Валерия приказала остаться в Кумах, начали сражаться около костра, и через короткое время все были мертвы, так как в погребальных боях не полагалось дарить жизнь никому из этих несчастных.

Когда эти обряды закончились, Помпей Великий взял факел из рук либитинария, который, по обычаю, должен был поджечь костер, и, чтобы воздать больше почестей умершему другу, поднес сам огонь к куче горючего материала, наверху которого покоились останки Суллы.

Оглушительные рукоплескания раздались по всему огромному полю при этом знаке уважения к покойному со стороны молодого триумфатора Африки, в один момент вспыхнуло пламя, быстро разрослось и тысячью извивающихся языков окутало костер среди облаков густого и благоуханного дыма.

Через полчаса от тела того, кто столько лет заставлял дрожать Рим и Италию и своей славой наполнил весь мир, осталось немного костей и пепла, тщательно собранного плакальщицами в бронзовую урну с богатейшими чеканными украшениями из серебра и великолепными золотыми инкрустациями.

Урна была поставлена в храме, выстроенном за несколько лет до этого по приказу Суллы на том месте, где он одержал победу над сторонниками Мария. Храм этот он посвятил Геркулесу Победителю. Из храма урну перенесли впоследствии в роскошную гробницу, построенную на государственный счет на том месте Марсова поля, где был костер.

Спартак как ланиста, состоявший на службе у Суллы, должен был тоже надеть тунику и плащ темного цвета, участвовать в шествии и присутствовать, едва сдерживая негодование, при резне несчастных своих учеников, которых он посвятил в тайны не только фехтовального искусства, но и Союза угнетенных. Поэтому он с глубоким облегчением вздохнул, когда похороны кончились. Он теперь был свободен и мог идти куда угодно.

Спартак продвигался среди толпы, медленно уходившей с похорон. Беспрерывно слышались суждения по поводу события, занимавшего в этот день все умы.

– Как ты думаешь, много еще времени простоит эта урна в храме Геркулеса Победителя?

– Я надеюсь, что ради чести Рима и ради достоинства народа ярость толпы скоро выбросит ее оттуда и разнесет на куски, а пепел будет развеян по ветру.

– Напротив, будем надеяться, что ради блага Рима таких, как вы, марианское отребье, очень скоро передушат в Туллиануме.

И дальше в другом месте:

– Бедный Рим, повторяю тебе, бедные мы! При его жизни, даже когда он был в отсутствии, никто не осмеливался думать о переменах.

– Зато теперь… Да не допустит этого Юпитер… Несчастные законы!..

– Какие законы? Что за законы?.. Послушай-ка, Вентудей, вот этого парнишку. Он называет законами нарушения всех человеческих и божеских прав, совершенные Суллой.