Текст книги "Два брата, или Москва в 1812 году"

Когда Софья Ивановна осталась одна с гостем, разговор сделался живее и откровеннее. Софье было 24 года; перед нею был прекрасный молодой офицер, раненый и с крестом. Сколько причин, чтоб смотреть на него самыми нежными глазами. И Саша, с своей стороны, был не застенчив на взгляды и нежности. Он даже решился спросить ее: каким образом судьба могла соединить такую прелестную и образованную женщину с человеком, который так далек от нее во всем! Она покраснела и пожала плечами. Тут он рассказал ей о вопросах, которые Иван Васильевич ему сделал, и Софья чувствовала, что Саша прав.

Не более четверти часа был Иван Васильевич в отсутствии, и в это время какая-то симпатия уже очень близко соединила сердца Софьи и Саши. Они еще ничего не говорили друг другу о внезапных своих чувствах, но оба догадывались, что чувства эти взаимно разделяются… Отчего бы, кажется, так скоро? Ведь это почти неестественно!.. Извините!

С одной стороны, уединенная деревенская жизнь, молодость и врожденное кокетство, а с другой – французский язык непременно должны были произвесть это действие.

По возвращении мужа Софья Ивановна, как бы из жалости к нему, заговорила по-русски, и словоохотливый Саша с живостию и быстротою рассказал все свои подвиги от Бородина до взорвания монастыря. Мужу более всего понравился крест Саши. Он с уважением подошел к нему и поцеловал.

– Счастливый молодой человек! – сказал он с чувством. – Рука Кутузова дала вам этот крест, и это дело великое.

– О! я получу гораздо более! – с легкомысленностию отвечал Саша. – Дайте мне только вылечиться и приехать в армию…

– Кушать пожалуйте! – возгласил в это время дворецкий, и хвастливость Саши окончилась.

Разумеется, он сел подле Софьи Ивановны. Тут начался опять французский язык, который Иван Васильевич со скуки запивал вином, потому что был философ, тогда как Саша был в глазах его плохой офицер, потому что мало ел и еще меньше пил.

После обеда Иван Васильевич имел прекрасное русское обыкновение отдыхать часика два, и сколько мы ни уважаем нашей доброй старины, сколько ни готовы следовать ее правилам во многих отношениях, но решительно должны объявить, что нет на свете ничего вреднее, как спать после обеда такому человеку, у которого жена молода и хороша собой и у которого в гостях молодой, интересный офицер. Конечно, есть люди, которым само небо покровительствует, и на этот раз Иван Васильевич был в этой категории, но на это нельзя всегда полагаться.

Позевав в конце обеда самым чувствительным образом, Иван Васильевич отправился из-за стола спать, а Саша, несмотря на свою усталость и болезнь, пошел с Софьей Ивановной гулять по саду.

Очень жаль, что мы не можем следовать за разговором этой гуляющей четы. Читатели и читательницы, верно бы, не утомились им; но как же в русскую книгу ввести французский разговор! это несообразно! А перевести – еще хуже. Вся тонкость фраз, вся нежность выражений, вся соль острот пропадут в переводе. Даже иные обороты показались бы дерзкими, наглыми по-русски, тогда как под покровом французской любезности они проходят неприметно. Скажем только, что Саша говорил очень много и очень мило, а Софья Ивановна много вздыхала и часто краснела; что сперва они ходили и говорили, а потом сидели и молчали; что сначала они гуляли по саду, а наконец расположились в отдаленной беседке.

В это время Иван Васильевич спал сном невинности. Дюжая дворовая девка отмахивала от барского лица мух, следственно, он очень мало заботился о разговоре жены с Сашею.

Когда же он проснулся и оделся, то пошел искать их по саду.

Софья Ивановна, как умная жена, услышала массивные шаги своего мужа за полверсты и спешила к нему с милым своим гостем навстречу. Иван Васильевич рассказал им сон, который только что видел, и просил Сашу, как ученого человека, растолковать ему тайный смысл сновидения. Когда же тот, смеясь, объявил, что не учился этой науке, то тот с некоторым неудовольствием сказал: «Так чему же вы обучались другому?»

Вскоре стали съезжаться к Ивану Васильевичу соседи. Они уж узнали о счастливом его приобретении, и Саша должен был со всеми знакомиться и повторять рассказы о своих подвигах, пожаре Москвы и своем бегстве. Все дивились, ахали и были в восторге от молодого героя.

В этих приятных занятиях прошел вечер, и Саша шепнул наконец Софье Ивановне, что он намерен уйти в свою комнату, чувствуя чрезвычайное утомление и некоторую лихорадку. Тотчас же все было улажено, и все общество, уважая покой бородинского победителя, простилось с ним самым трогательным образом и проводило его в назначенную ему комнату. Иван Васильевич не мог и на этот раз остаться с Сашею, чтоб хорошенько его обо всем расспросить, и ушел опять в залу к гостям, с которыми возобновил всегдашнее прение о домашнем хозяйстве и псовой охоте. Тут Иван Васильевич был в своей сфере, и приговоры его принимались со всем уважением, приличным помещику, имеющему с лишком 2000 душ.

Саше смертельно хотелось спать, но любопытство его было еще сильнее всех телесных страданий и утомления. В котомке его, с которою он ушел из подземелья и сухого колодца, захватя сверток и деньги, лежала тайна неоцененного его дяди, и ему поскорее хотелось прочесть эту рукопись. Еще не раздеваясь, вынул он ее, сел к столу, и спешил распечатать… Но при первом взгляде, брошенном на черты, писанные почтенною и благодетельною рукою страдальца, глаза Саши наполнились невольными слезами. Ему живо представилась вдруг картина внезапной и ужасной его смерти, вся сцена кровопролития и мести над телом его… Невольный страх пробежал по жилам его; голова его закружилась, он готов был лишиться чувств. Поток слез облегчил его. Он взглянул на образ, висевший в переднем углу, встал, набожно помолился, с почтением поцеловал рукопись и положил ее опять в свой чемодан. Сам же начал раздеваться.

Тут только заметил он живое существо, стоявшее в углу. Это была горничная, откомандированная для услуг Саше. Она с любопытством смотрела на немую сцену, происходившую перед нею, и ничего не понимала.

– Что ты, душенька? что тебе надобно? – спросил ее Саша.

– Ничего-с! – отвечала она. – Прикажете помочь?

По этому Саша догадался, в чем дело. Ему еще в первый раз случилось иметь женского камердинера, но он видел, что надобно сообразоваться с обычаями места. Он позволил спокойно раздеть себя и улегся в мягкий пуховик.

Давно не пользовался он хорошею постелью. Эта роскошь казалась ему теперь истинным наслаждением, и он спешил вполне им насытиться. Прежде чем горничная успела все прибрать и расставить, он уже спал самым глубоким сном. С любопытством взглянув на него, она спросила тихо, в котором часу поутру прийти. Ответа не было.

Глава VI

Долго ждал Иван Васильевич на другой день пробуждения Саши, но тот, вероятно, не заботился об этом, он спал богатырским сном. И горничная несколько раз уже заглядывала к нему в спальню, а Саша все спал; даже сама Софья Ивановна начала беспокоиться о нем и как будто нечаянно подходила к полурастворенной двери, она видела только прелестного юношу, погруженного в самый сладкий сон, и, сколько могла судить по лицу его, прекрасному и цветущему, он был совершенно здоров. Впрочем, простояв несколько минут в этом созерцании, она почувствовала необыкновенное биение сердца и принуждена была уйти. Наконец он проснулся и долго смутными глазами осматривал свою спальню и сельский ландшафт, видный из окна. Сон его был так глубок, что он долго не мог собрать мыслей и вспомнить, где он. Горничная прежде всех услышала его движение и явилась с вопросом: угодно ли ему вставать или прикажет подать кофе, не вставая.

– А что, – спросил Саша, – разве все в доме встали?

– Помилуйте, – отвечала горничная, – обедать собираются…

Саша вскочил и посмотрел на часы. Действительно, был уже 12-й час, а это в деревне значит очень поздно.

– Что ж ты меня раньше не разбудила?

– Как же я смею!.. И барин и барыня приходили сюда уж несколько раз, да не будили вас.

– И Софья Ивановна?..

– А! Любезнейший Александр Иванович! – вскричал громогласно Иван Васильевич, войдя в эту самую минуту. – Пора вставать! Вы уж спите по-московски… Ну что, здоровы ли? Хорошо спали, почивали?.. Что вы тут Дуньку спрашивали о жене? Не нужно ли вам чего?

– Покорно вас благодарю, любезный Иван Васильевич… Я спрашивал… Я думал, что еще не все встали.

– Э, дорогой гость! Мы с женою встаем в семь часов, а я так и раньше… Я уж пропасть дела переделал… Был даже на большой дороге, расспрашивал проезжих… Вот до чего довел меня проклятый француз… Политикою, батюшка, занимаюсь…

– Ну, что ж вы нового узнали?

– Да, слава богу, ничего! все по-прежнему. Москва горит, неприятель грабит, а Наполеон стоит на месте… Видно, бог не допускает его идти дальше… А уж куда бы горько было расставаться со здешнею усадьбою… Все, батюшка, сам устроил, сам сад развел, сам пруды выкопал, сам мельницу построил… И вдруг все бы это пришлось самому зажечь и уйти…

– Кто же принудил бы вас зажечь?.. Это делали иные помещики и крестьяне по Московской дороге, но никто этого не приказывал…

– Уж такая русская натура… Да что ж вы, батюшка, Александр Иванович, не встаете? Дунька! подай барину халат, туфли…

– Да мне при вас совестно… Позвольте мне одеться… Я сейчас к вам явлюсь…

Иван Васильевич расхохотался.

– Уж какие же вы церемонные, господа москвичи! Да кабы меня положили спать на кремлевской площади, я бы преспокойно стал при всех раздеваться… Полноте, Александр Иванович! хотите, я вам помогу?..

– Нет, уж сделайте одолжение… Вы знаете, я человек раненый и боюсь малейшего прикосновения к ране…

– И то правда! виноват!.. Смотри же ты, Дунька! не задень как-нибудь… Не то, боже сохрани… Ну, так одевайтесь же, бог с вами… Мы с женою будем вас ждать в гостиной.

После этих слов он ушел, а Саша спешил заняться своим туалетом и чрез четверть часа явился к хозяевам. Софья Ивановна ожидала его за чайным столиком; он подошел к ручке и сказал ей французское приветствие, сравнивавшее ее с солнцем. Хорошо, что она не вспомнила в эту минуту, что был сентябрь, а то сравнение было бы не совсем лестно.

Через миг поступил он еще легкомысленнее, поблагодаря ее за милое беспокойство о нем и за посещение его во время сна. Софья Ивановна вспыхнула и обратила на него умоляющие взоры. Он понял свою глупость и замолчал.

Впрочем, и она, в свою очередь, привела его в затруднение. Горничная рассказывала ей о ночной сцене Саши со свертком бумаги, над которым он плакал, и спросила его, что это значит. Саша вспыхнул и отвечал, что это завещание погибшего его дяди, которое он еще не имел силы прочесть, потому что слишком живо чувствовал понесенную им потерю.

– А нельзя ли, батюшка, нам прочесть? – простодушно спросил Иван Васильевич. – Я ужасно люблю этого рода сочинения… Печатного я ничего не читаю, но завещания и тяжбы – страсть моя…

– Извините, Иван Васильевич!.. В этом завещании заключается семейная тайна, которую я не в праве открыть…

– А! дело другое! секреты не мое дело… Разве вот жена будет любопытствовать, так уж вы с нею ведайтесь…

– Все, что мне принадлежит, я готов положить к ногам Софьи Ивановны, но эта тайна не моя, и я не имею права.

Софья Ивановна спешила уверить Сашу, что вовсе не любопытна, и для убеждения в этом тотчас же дала другое направление разговору.

Но теперь надобно было употребить всю свою любезность, чтоб заставить Сашу разговориться. Воспоминание о дяде повергло его в такую печаль и уныние, что он на все отвечал сквозь слезы.

Когда отпили чай, Иван Васильевич решительно овладел Сашею и повел его по хозяйственным заведениям своей усадьбы. Тот принужден был повиноваться, и тут-то вопросы сыпались на него, как град. Долго Саша довольствовался односложными ответами, но мало-помалу разговорился и любезностию своею очаровал Ивана Васильевича… Саша так мало знал что-либо по части домоводства и сельского хозяйства, что, в свою очередь, удивлялся глубоким познаниям своего хозяина и видел, что, кроме светской образованности, есть еще предметы, которых знание приятно и полезно.

Деревенский обед обыкновенно бывал в первом часу, но, в угождение Саше, приказано было на все время его пребывания обедать в два часа, и когда они воротились, то съехавшиеся гости давно уже истребили со злости несколько закусок, внутренно сокрушаясь, что их заставляют так поздно обедать. Саша должен был снова рекомендоваться всем, и на этот раз дело было гораздо затруднительнее, потому что съехалось множество дам, дев и девиц. Вся окрестность уже узнала о появлении раненого красавца, – так его прозвал Иван Васильевич, – и любопытство дам было возбуждено в сильнейшей степени. Все взоры были устремлены на Сашу и перебирали его по частям. Экзамен был строгий, но зато и торжество было редкое. Все единодушно признались, что он просто прелесть.

Софья Ивановна видела торжество Саши и сама более всех торжествовала. Конечно, во весь день, при зорких гостях своих, она была очень осторожна с Сашею, но иногда взгляды их встречались и говорили больше, чем самые длинные фразы.

И в этот день Саша не успел заняться чтением рокового завещания дяди. Когда гости разъехались, то Саша был опять так утомлен, что вынул, посмотрел драгоценный сверток и вновь положил его, заплакав. Дунька все это опять видела и пересказала барыне, а та, как дочь Евы, сгорала от любопытства.

На следующее утро Саша встал уже раньше. День был воскресный, и все собрались к обедне. Саша отправился с Софьей Ивановной; но едва он вошел в церковь, едва услышал первые звуки божественной службы, как ужасная картина смерти дяди живо представилась его воображению. Он зарыдал и вышел из церкви. Софья Ивановна последовала за ним и старалась успокоить его; все было напрасно. Саша плакал неутешно и ушел домой, чувствуя, что он не в состоянии выстоять обедни.

Придя в свою комнату, он невольно вынул таинственный сверток и, глядя на него, опять зарыдал. Несколько минут продолжалось это печальное состояние, наконец он успокоился и, желая воспользоваться своим уединением, принялся читать.

Глава VII
Мой журнал

17.. года, 6-го апреля.

Я сегодня читал очень интересную французскую книгу. В ней герой повести ведет журнал всей своей жизни. И это не простой перечень событий, нет! это рассуждения, впечатления, чувствования. Все так естественно и верно. Кажется, на каждом шагу узнаешь сам себя и окружающих людей. Я решился непременно вести такой же журнал. Под старость он будет очень для меня занимателен… Если ж у меня будет потомство, то для него может быть и поучителен… Я это говорю не потому, чтоб воображал себя образцом нравственности… Нет! Ошибки и заблуждения других всего вернее действуют на нравственность людей, тогда как сухая мораль очень скоро наскучит. Живи свято, говори поучительно, тебе никто не поверит. Но сделай несколько проступков, все пожалеют о тебе и скажут: вот чего надо избегать!

А что же? забавная вещь описывать самого себя. Может ли быть человек искренним? не будет ли он облагораживать всех своих чувств и поступков, которых источник иногда и двусмысленный? Прещекотливая задача!.. А все-таки буду писать. Попробую быть совершенно искренним к самому себе. Что за беда, что мои потомки (если они будут!) сомнительно покачают иногда головою, читая мой журнал… Ведь это случится не раньше, как после моей смерти! При жизни же рассказ мой будет моею тайною.

Правда, что и после смерти не хотелось бы, чтоб меня осуждали, но ведь я человек и должен ошибаться на каждом шагу так же, как и другой.

Что же за беда, что ошибки мои будут известны после моей смерти?

Злых же и подлых дел я, верно, не делаю. Я иногда опрометчив, вспыльчив, но в этом состоянии духа можно только наделать глупостей. Низости и злость всегда действуют обдуманно. До этого я не дойду. Даже самые мои дневные записки будут меня охранять от двусмысленных поступков. Я буду знать, что в тот же день принужден записать мои мысли, ощущения и дела, и это часто остановит меня. Итак решено! я сегодня начинаю свой журнал.

Я! Кто же этот я? молодой повеса, живой, веселый, говорят, довольно умный между мужчинами и любезный между женщинами. Мне 22 года, я офицер гвардии, богат, везде принят, всеми любим! Следственно, по-видимому, самый счастливый человек… Но как никто еще в свете не был вполне доволен своею участию, то, кажется, и мне чего-то недостает. Чего-то!.. Странное слово! Всякому недостает чего-то, а чего именно, этого и сам никто не знает. В мои годы, разумеется, всякий скажет: а! ему недостает любви! извините! ошиблись! я раз пятнадцать был влюблен… И теперь волочусь за двумя… Обе прелесть, совершенство! и, кажется, обе меня любят… А все-таки мне чего-то недостает.

Моралисты все-таки повторяют: любви, любви семейной! То есть, по-вашему, господа, жены! Фи! при этом слове всякая мысль о любви пропадет. Я столько видел дурных браков вокруг себя, что слово жена заставляет в одну минуту термометр моего воображения опуститься на точку замерзания. Я всякий раз был до тех пор только влюблен, покуда мне не сватали предмет моей страсти. Женитьба должна быть ужасное дело… Я любезничаю со всеми женщинами, и все они премилые создания, но только не с мужьями; попробуйте поговорить с которою-нибудь из них об ее муже и взгляните на нее… Тотчас же вся физиономия переменяется… Из любезной и милой женщины выйдет сейчас прекислое лицо, прежалкое создание, вялое, скучное, maussade! Одним словом, это уже будет жена! То же самое бывает с мужчинами, которые вступили под знамена Гименея. Все они до тех пор в обществе милы и умны, покуда не заговорили с ними о жене. Тут сделается вмиг самое неприятное превращение, и чем мужчина искреннее, откровеннее, тем перемена ужаснее. Эпитет муж – самая злая насмешка во всех отношениях… Нет! я, верно, никогда не женюсь. Да и к чему? наш знаменитый род имеет представителем старшего моего брата Ивана. Пусть он заботится о продолжении нашего родословного древа. В нем, кажется, есть все качества, нужные для этого. Он, кажется, родился на то, чтоб быть мужем… Вечно серьезен, хладнокровен, угрюм, всем недоволен, кроме самого себя!.. Настоящий муж! Впрочем, что-то и ему не хочется протягивать шеи под брачное иго. И ему сватали много хорошеньких, – не хочет. «Я хочу жениться по страсти!» – отвечает он. Чудак! Страсть к жене! Это два слова, взаимно противоречащие друг другу! Ну, да, впрочем, какое мне дело! Ведь это он только все хочет быть моим ментором, а я, верно, не возьму на себя этой роли… Добрые наши родители! вас уж нет! Вы слишком рано оставили нас! Вы одни могли быть нашими менторами… О! как я вас любил! Зачем тогда мне не пришло в голову писать моего журнала! Он был бы наполнен искреннею любовью к вам… С каким удовольствием прочитывал бы я теперь собственные свои рассказы о счастливых днях молодости!.. Молодости!.. как будто я уж сделался стариком… Ах, нет! не стариком, а сиротою. И вот, кажется, чего-то мне недостает! Любви! но любви родительской! Теперь я один в мире… У меня есть брат, есть родственники, друзья, знакомые, любовницы, но что все это противу одного ласкового слова, взгляда доброй моей матери и нежного отца? Итак, мой журнал начат. Что ж я сегодня сделал? Да то же, что всякий день, то есть ровно ничего. Был на ученье, обедал в гостях, видел одни и те же лица, говорил одни и те же фразы. Ел, пил, танцевал и вот в полночь воротился, чтоб лечь спать. Кажется, что я затеял вздор… Что я буду писать в своем журнале? Если те же происшествия и мысли, какие были сегодня, то можно заранее написать целый год. А ведь в самом деле странная жизнь! неужто мы ничего не делаем! неужели журналы всех людей были бы пустые страницы? А кажется, что так.

Увидим! теперь первый мой день кончен, записан, спокойная ночь!

7-го апреля.

Опять полночь! опять сижу за журналом, и опять писать нечего. Ну, что ж? разве я виноват? не создавать же мне происшествий?.. Постой! записать разве разговор мой с Лизой Вельской… Вот больше 2-х недель, как я волочусь за нею, что ж? Это существо такое милое, воздушное, розовое, веселое, душистое, остроумное… Кто бы вообразил себе!..

Лиза Вельская кокетничает по расчету, и по какому же варварскому? Ей хочется сделаться скучною, тяжелою, темно-коричневою, – одним словом, женою! Просто ужас!.. Я с нею танцевал сегодня и утопал в прекрасном, голубом, сладком ее взоре! Что за глаза! что за выражение! Никакая поэзия не придумает сравнения! Вечность и блаженство!.. Она устала, локоны ее немножко развились, – и она пошла в гостиную, чтоб посмотреться в зеркало… А кто знает, может быть, она пошла и за тем только, чтоб я за нею шел… Признаюсь, сердце у меня немножко билось сильнее обыкновенного, когда я подкрался к ней и поцеловал руку, поднятую над головою, чтоб приколоть цветок.

– Как вы меня испугали, – сказала она, а взгляд ее выражал вовсе не испуг, но одну любовь. – Зачем вы пришли?

– Зачем вы ушли? – отвечал я. – Без вас разве можно прожить хоть одну минуту.

– И, полноте! к чему мадригал? сколько раз вы его сегодня повторяли?

– Кажется, я сегодня от вас не отходил ни на шаг.

– Ну, так вчера, третьего дня… Признайтесь… Ведь вы всем говорите одни и те же нежности… А все-таки многие вам верят…

– Поверьте только вы — и я счастлив.

– Вот тут-то и ошиблись… Я никогда не поверю такому ветренику. Пойдемте в залу.

Тут она мне подала руку, которую я осыпал поцелуями, и не пошел, а удвоил свое красноречие и страстные объяснения. Она слушала, краснела, рука ее дрожала, глаза выражали любовь… Вдруг послышался шум, и она вмиг превратилась в настоящую официальность.

Мы воротились в залу, опять начали танцевать, глаза наши опять начали прежний разговор. Я посадил ее потом в кресла, стал позади и продолжал свое объяснение. Она все слушала и долго не отвечала. Я настаивал. Наконец она обернулась ко мне и сказала почти сквозь слезы:

– Если все, что вы говорите, не простая шутка, не обыкновенный бальный разговор, то обратитесь к maman… Я от нее завишу… Впрочем, она не будет противиться нашему счастью.

Меня обдало страхом, морозом. Видно, я уже в самом деле слишком много наговорил любезностей или уже женский инстинкт везде ищет брачных истолкований… Вероятно, я сделал преглупую фигуру, только слова замерли у меня на губах, и я стал похож на школьника, которого учитель поймал в какой-нибудь шалости… Оба мы замолчали… Но я вскоре почувствовал, что молчание мое – и глупость и обида. Я несколько ободрился и сказал самым дипломатическим образом, что непременно воспользуюсь прелестным ее позволением, как скоро дела мои позволят приступить к этому. Лиза не отвечала ни слова, подозвала какую-то знакомую девицу и, сказав с нею слова два, схватила ее под руку и ушла. А я… я, разумеется, не подходил уже к ней во весь вечер. Ведь придет же в голову такой хорошенькой сделаться матроной! Чепчик, дети!.. – вот перспектива! Нет! Слуга покорный! Обращусь теперь к Аннете Сицкой. Она вечно смеется над чепчиками.

10 апреля.

Вот три дня, как я не писал, да и нельзя было… Столько дел по службе! сделали адъютантом. Добрый Громин вспомнил дружбу отца моего и выпросил меня к себе в адъютанты. Генеральс-адъютант – да это очень мило! В мои лета очень завидный чин! Все стали ко мне еще ласковее. Это невольно рождает во мне мысль, что и прежде меня любили не за то, что я добрый малый, а что богат. Очень неприятная мысль для моего самолюбия! Ну, да так быть! если уж люди таковы, так мне их не переделать.

Как-то теперь я справлюсь с своим журналом! Вечера я обязан проводить у своего генерала и вставать гораздо раньше его. Тут, право, иногда не до журнала. А все не брошу. Буду писать хоть через день, через… Одним словом, когда свободно и когда что-нибудь особенное случится… теперь смерть спать хочется.

12 апреля.

Какая скука! Брат Иван целые два часа читал мне проповедь. Делать нечего! он старший, и надо было молчать… А презабавно было смотреть на его недовольную физиономию, которая от нравственных разговоров сделалась еще длиннее. Мои товарищи по службе уверяют меня, что будто бы ему страх досадно мое внезапное повышение. В самом деле, с чего взял Громин взять меня к себе в адъютанты, а не брата? Он лучше меня и службу знает, и письменные дела. Впрочем, мне брат Иван ничего не говорил о своем неудовольствии, напротив, первый меня поздравил и прочел маленькую нотацию, как вести себя в новом моем звании. Сегодня же бранил меня вовсе за другое, и хоть это прескучная была история, а он прав. Дело было из-за глупого моего объяснения с Лизою Вельской. Та рассказала своей маменьке, а маменька отпела брату. Тот принялся за меня! Хорошо еще, что я не слишком струсил, а то брат так вот с ножом к горлу и пристает: женись да женись на Лизе! Ты ей объяснился в любви, следственно, как благородный человек, не мог иметь другой цели, кроме женитьбы… Вот мило! У меня тут никакой цели не было. Я всегда видел, как это делают другие, и вот уж года три, как сам повторяю эти уроки… Может быть, это и нехорошо, но разве я виноват, что наш век так испорчен… Да мне кажется, если б я подошел к какой-нибудь даме с таким серьезным лицом, какое всегда бывает у брата, так она бы захохотала прямо… Я уж раз 50 объяснялся в любви, и никто не принимал моих слов за сватовство. Все они говорили, что я шалун и больше ничего. Вольно же Лизе Вельской принимать так серьезно. Ей вдруг вздумалось искать производства из дев в дамы, а я виноват. Нет! впредь буду осторожнее! на этот раз отделался головомытьем, в другой раз… пожалуй, и в самом деле заставят жениться.

15 апреля.

Мой журнал делает скачки, и что ж за беда! вчера и третьего дня я бы и мог записывать, да нечего было. Ел, пил, был на службе и лег спать, – это вовсе не интересные статьи. Вот сегодня дело другое. Есть о чем порассказать, и не столько моим современникам, как потомкам (ведь какие-нибудь да будут же!). Я был во дворце, в большом собрании у императрицы! Я еще весь в чаду, в восторге! Я сам себя не помню от радости и удивления. Я часто бывал на выходах и видал нашу матушку царицу, всегда восхищался, всегда радовался при виде этой великой монархини, но я все еще не видал ее… А сегодня… Добрый мой Громин!.. это он выпросил мне такую милость! расхвалил меня и заслуги моего отца. Государыня позволила ему представить меня во время большого вечернего собрания. Нет! Я не в силах рассказать! Мысли не слушаются, не одеваются в форму слов… Как беден человек с своим вседневным лексиконом! Что он может выразить? То, о чем голове не стоит и думать. А сильные порывы чувств, а высокие ощущения, а восторг?.. На это он не придумал выражений и никогда не придумает. Что ж я расскажу?.. Я видел Екатерину!.. Разве ее не видят миллионы народа… Нет! досадно! больно! не умею, не могу рассказать. Вечер у царицы! Кто б не думал, что тут в вытяжку и натяжку, что все должны ходить по струнке, на цыпочках?.. Боже мой! Да тут мне показалось гораздо меньше церемоний, нежели у последнего вельможи. А впрочем, очень естественно. Вельможа хохлится и надувается, потому что гордится мнимым или действительным своим значением, а императрице для кого и для чего быть гордою, неприступною? У кого есть равные и высшие, тому простительно надуваться, чтоб сравниться… Но Екатерина!.. Где ей равные?.. Добрая, несравненная царица! Она принимала своих подданных, как радушный деревенский помещик своих соседей… Она о каждом заботилась, со всяким говорила, а уж кому слово скажет, тот, разумеется, на целый год счастлив. И я!.. мне она сказала: «Очень рада вас видеть! Ваш отец был очень достойный человек! Мне приятно будет найти его опять в сыне. Навещайте меня иногда! Я всегда вам рада!..» Вот слова ее! но я написал только мертвые буквы, одни только фразы! А тот вид, тот взгляд, тот голос, та улыбка, с которою она это говорила… разве возможно это передать? А это-то именно и составляло всю неизобразимую прелесть, все величие!.. Нет! я просто без ума! я расцеловал руки у своего генерала, когда мы возвращались из дворца, и мой детский восторг казался ему естественным. Добрый старик сам был до слез тронут. И ему что-то сказала императрица, так милостиво, так ласково, что он был еще в чаду… Нет! полно писать! я не в силах. Лягу и буду мечтать… Язык беден, перо глупо… Одно воображение может еще помирить меня с моими ощущениями.

18-го апреля.

Со дня моего представления ко двору все сделались еще ко мне ласковее. Иной бы принял это на свой счет; но я не так самолюбив… Один брат Иван все недоволен мною. На этот раз я верю, что ему должно быть досадно. Младший брат принят ко двору, а старший должен принимать всеобщие поздравления по этому случаю. Конечно, Иван слишком благороден, чтоб завидовать, но нельзя же не иметь ему никаких идей. Я сам чувствую, что это несправедливо. Чем я его лучше? ничем. Он во всем меня превосходит… Неужто за то, что я весел, говорлив, остер и повеса, меня все любят больше, нежели его? Да это, право, странно! Конечно, в обществе нельзя быть с вечно серьезным и недовольным лицом, не должно быть молчаливым и угрюмым, неловко быть нравоучительным и важным; но если человек так рожден, нельзя же его за это ненавидеть. Мне грустно, когда общие наши приятели подсмеиваются над ним. Бедный брат! Мне жаль тебя! Свет к тебе несправедлив. Ты гораздо лучше меня.

20-го апреля.

Большой обед у Громина. Сколько было народу! Сколько было мне хлопот! Странная обязанность! Я адъютант, так должен всех угощать и обо всех хлопотать! А особливо около женщин эта обязанность претрудная… Впрочем, я сделал много приятных знакомств… Меня все приглашали к себе… Варя Зорова взглядывала на меня раза два самым значительным образом… Чудо девушка! Я беспрестанно около нее вертелся… Прощай, Вельская! Я буду волочиться за Варенькой. Верно, она не такая привязчивая.

25-го апреля.

Каково! целую неделю не писал! хорош журналист! Если б я издавал свои записки, то мой читатель успел бы состариться в ожидании следующего номера. Я ужасно был занят всю эту неделю. Обед, вечер, обед, бал, завтрак, собрание… Голова кружится… Время летит так, что и не видишь… Особливо Варя Зорова заставит всякого забыть, что на свете есть время. Какая миленькая!.. Все на нас лукаво посматривают и улыбаются… Впрочем, я стал гораздо осторожнее… Больше говорю глазами и руками, нежели языком… однако полно писать, пора спать.

30-го апреля.

Я сегодня целый день провел у брата. Вчера я с ним встретился, и мне совестно стало, когда он мне напомнил, что мы с ним две недели не видались. Самому на себя досадно! как это я мог забыть брата! а все Варя Зорова… Брат меня опять очень серьезно допрашивал: не хочу ль я жениться на Лизе Вельской, выхвалял мне ее качества, связи, богатство, но я ему признался, что влюблен в другую. Это его удивило, даже рассердило. Он мне что-то много говорил о ветрености, неосторожности, испорченности нравов, и я дал ему все высказать, мечтая все это время о Варе… кажется, он заметил мою рассеянность, потому что сказал что-то о проповедывании в пустыне.