Текст книги "Два брата, или Москва в 1812 году"

Настоятель задумчиво покачал головою.

– Я не могу быть судьею в ваших намерениях и думаю, что каждый из вас не только имеет полное право зажечь и истребить свой дом, но что даже этим докажет свою преданность к святой Руси и православной вере… Подумайте, однако, друзья мои… Ведь, зажигая свои домы, вы легко зажжете и другие, которых хозяева вам не давали права на это. Вы сожжете и храмы божий и казенное имущество… А вам поручал ли кто такое дело?

– Никак нет, батюшка! вестимо, что не поручал… Да ведь и до сих пор никто не приказывал по дороге жечь, а православные жгут себе, да и только… Ведь все те, которые бежали из Москвы и оставили врагу свое имение, наверное, не надеются получить его обратно в целости… Божьи храмы, конечно, было бы великий грех сжечь, но ведь сегодня же во всех церквах будут французские конюшни, так уж они и без того осквернены будут… казенные же дома… Уж, конечно, не для того оставлены, чтоб неприятели в них пировали и прохлаждались… Нет, батюшка! поверьте! дело наше доброе и русское. Мы – простые гостинодворцы… кто каретник, кто ветошник. Но мы – русские, все православные. Товарищи наши бежали, забрав у кого кое-какие деньжонки на пропитание. Товары же все оставили… И мы у них спрашивали… хотят ли де они, чтоб это все досталось басурманам, или согласны, чтоб мы их запалили… Все они, батюшка, рукой махнули и перекрестились… Нет! уж воля ваша, а делу быть так. Врагам нашим ничего не достанется! Вот поэтому-то мы и думали просить вас, чтоб вы с братией удалились куда подальше. А то здесь враги со злости убьют вас.

– Что богу угодно, то и будет. Я не в силах уехать и останусь, друзья мои. А вы делайте, как знаете. Я не могу ни запретить вам, ни одобрить ваш поступок. Я буду только молиться за вас и за всех православных. Да воскреснет бог и расточатся врази его!

С набожностию повторила вся толпа это изречение.

– Молитесь за нас, преподобный отец! Вспоминайте о нас в своих молитвах. Ведь уж, верно, и нам несдобровать. Да уж мы на то идем. Господь наградит нас на том свете, если враг и лишит живота… Покуда мы живы, то послушайте, батюшка: если вам приключится какая-нибудь нужда, если потребуется защита противу неприятелей, то велите только зазвонить в большой колокол. Мы здесь поблизости назначили сборное место и тотчас явимся.

– К земному оружию я не буду прибегать, друзья мои. Если помощь всевышнего не спасет меня, то я готов умереть. Ступайте теперь с богом… я очень ослабел.

Еще раз настоятель благословил всех и каждого, и все удалились. Все пошли в монастырскую церковь, где тогда служили вечерню.

Она уже приближалась к концу, как вдруг послышался на дворе необыкновенный шум, и чрез миг вбежали в церковь несколько французских солдат. Остановясь на минуту у входа, при виде священного служения, они потом громко расхохотались при звуках церковного пения.

Ни монахи, ни прихожане не обратили внимания на это кощунство. Первые продолжали службу, а вторые еще усерднее стали молиться. Тут солдаты подошли еще ближе и при громких разговорах о дурной музыке, терзавшей им уши, сговорились запеть одну из походных своих песен. Но едва раздалось это богохульное пение, как священнодействовавший сшел с торжественностию из алтаря в полном облачении. Ему сопутствовал пустынник в виде переводчика, и сей последний, обратясь к французам, сказал им по-французски:

– Господа! если у вас нет никакой религии, то не мешайте другим иметь ее. Если вы не уважаете ничего священного, то уважьте старость и усердие служителей веры… Мы не можем вас заставить выйти отсюда, но просим вас не мешать окончанию божественной службы.

При первых звуках французского языка все солдаты замолчали и с удивлением слушали пустынника.

– Смотри-ка! старик из порядочных людей! – сказал один запевало. – И по-французски говорит… Ну, ладно – старинушка. Мы тебе не мешаем, пой себе сколько душе угодно, только музыка-то у тебя плохая… Мы хотели тебе дать урок.

Все опять захохотали. В ту минуту вошел какой-то штаб-офицер, пустынник, увидя его, обратился к нему:

– Если вы, милостивый государь, имеете какое-нибудь влияние над этою толпою, то скажите ей, что смех, кощунство и дерзости в храме божием доказывают одно невежество и бессмысленность. Права победителей могут относиться к нашим имуществам и жизни, но не к вере.

Солдаты зашумели было снова, но громкое приказание штаб-офицера остановило их. Он им велел выйти и сам последовал за ними.

Когда служба кончилась и пустынник возвратился в свою комнату, то увидел, что уже она занята тем самым штаб-офицером, который выгнал солдат из церкви.

– Вы извините меня, г. аббат, приор или епископ, я, право, не знаю вашего звания, – сказал он очень веселым, однако же решительным тоном. – Это, вероятно, ваша комната, и я, по праву завоевания, занял ее. В вашем монастыре будут стоять две артиллерийские роты, которыми я имею честь командовать. Людей я размещу по вашим кельям, а для лошадей принужден буду занять одну из ваших церквей. У вас их здесь много в монастыре, и я вам любую оставлю для вашего употребления… Дисциплину между солдатами моими буду я сохранять самую строгую, но и вас прошу также не оскорблять их слишком усердным фанатизмом. Я очень уважаю религию и полагаю, что все вероисповедания равно хороши. Один только фанатизм равно дурен везде… Я рад, что вы говорите по-французски. Это доказывает, что вы просвещенный человек и, следовательно, мы поймем друг друга. Пойдемте теперь со мною и распишем ваши кельи, порядок нужен везде…

– Хотя здесь есть начальник, – отвечал пустынник, – но он болен и поручил мне заведовать мирскою частию монастыря. Вы заняли мою комнату, и я не противлюсь, хотя у меня и больной сын. Прежде всего, прошу вас всем священным не трогать кельи самого настоятеля. Он болен и не встает с постели. Если б не это обстоятельство, то монастырь давно уже был бы пуст. Теперь мы все ждем его выздоровления. Во-вторых, если вам угодно выгнать всех монахов из келий, то где же они поместятся, г. полковник?

– Я уж сказал, что отдам вам любую церковь для вашего употребления. Следственно, вы можете там и жить и спасаться… Впрочем, я бы вам советовал убавить на время число вашей братии. Ваши московские бояре все удалились, так и монахи могли бы то же сделать. И тем и другим было бы веселее. Здесь же я боюсь за них, а особливо за их желудки. Говорят, они любят покушать, а я все монастырские припасы взял уже в свое распоряжение. Это первое право и обязанность войны. Если б русские не были варварами, то не оставили бы своей столицы: рынки были бы открыты, солдаты имели бы правильное продовольствие из магазинов, и собственность каждого была бы неприкосновенна… Теперь же мы должны сами о себе заботиться. Наши должны себе отыскивать квартиры и припасы. Дисциплина от этого терпит, а от потери дисциплины более всех будут терпеть жители.

– Те, которые решились остаться в такое несчастное время, решились, значит, и терпеть. Духовенство же наиболее обязано подавать к этому пример. Страдания и унижение были уделом нашего божественного законодателя. Мы его служители и должны…

– Знаю, знаю, г-н аббат. Избавьте меня от теологических рассуждений. Я до них не охотник. Вы сами можете быть очень добрым и почтенным человеком, но ваше звание… извините, кажется мне совершенно лишним и бесполезным для людского общества. Признаюсь, я никак не ожидал столько просвещения в русском монахе… Вы прекрасно говорите по-французски, и это делает вам честь. Это одно заставляет меня питать к вам полное чувство уважения и оставить вас и всю братию в монастыре, тогда как первою моею мыслию было попросить вас всех оставить эти стены…

– Это можете вы сделать во всякое время… Это вы уже сделали, выгнав нас из наших келий, превратив храмы божии в конюшни и отняв у нас пищу… Но я уже сказал вам, что, покуда не выздоровеет настоятель, мы будем терпеть и молиться… Московские жители не оставят нас без пищи.

– Но в Москве нет жителей, г-н аббат. Эти варвары ушли, и когда наш император подъехал к завоеванной им столице, то даже не нашел ни одного порядочного человека, чтоб составить депутацию и поднести ему ключи города.

– Слава богу! значит, московские жители чувствуют собственное свое достоинство… Они оставили вам все, но народную свою гордость унесли с собою.

– Прекрасно! так и вы одобряете этот варварский поступок! А я было принял вас за просвещенного человека… Извините… Ошибся! Желал бы только знать, что через это выгадает ваша нация? Разве оставление Москвы помешает великой армии разбивать везде ваше войско? Разве вы не принуждены будете вскоре же просить мира у нашего императора?

– Я не занимаюсь политикою и не знаю намерений моего государя, но уверен, что, отдав Москву, свою первопрестольную столицу, без боя, он тем самым доказал, что готов на все пожертвования, чтоб сохранить честь своей короны и достоинство имени русского.

– Он лучше бы сделал, если б не пустил нас в Москву… Но смешно и думать бороться с Наполеоном. Пора бы вам одуматься… Вы все это делаете для англичан, а они не только не помогут вам, но еще продадут вас…

– Г-н полковник! не угодно ли вам кончить этот разговор? Я полагаю, что вы тоже человек просвещенный и, верно, чувствуете, что мне неприлично слушать оскорбительные отзывы о моем отечестве… Защищать его пред вами я не буду. У нас один бог – судья всех дел. Отвечать вам такими же фразами про Францию и про Наполеона я не намерен… Это противно моим понятиям о величии его сана…

– Да я бы вам этого и не советовал… То был бы большой риск с вашей стороны… Ну, так вам не угодно идти со мною расписывать ваши кельи?

– Я нахожу, что это бесполезно. Вы их заняли, и я должен уступить силе… Я велю всей братии переселиться в небольшую зимнюю церковь… Прикажите своим солдатам не ходить к нам и не оскорблять нас… Позвольте московским жителям носить к нам припасы и молиться с нами во время богослужения… Все же наше имущество вы можете взять…

– Благодарю за позволение… Личное ваше имущество останется при вас. Французская армия не грабит жителей… Но монастырское богатство принадлежит нашему императору по праву завоевания. Когда завоеванные провинции не могут платить контрибуций, то для нужд армии надобно самим брать их… Прощайте, г-н аббат… Разговор наш кончен. Впрочем, я рад, что познакомился с вами. Я сегодня же донесу императору о вас. Русский монах, который говорит по-французски, – редкое явление.

Полковник насмешливо поклонился пустыннику, который не полагал нужным объяснять ему, что он вовсе не принадлежит к духовному званию. Он поклонился и вышел. Вся братия смиренно стояла на дворе, осыпаемая плоскими шутками французских солдат. Пустынник объявил всей братии, чтоб они перенесли свое имущество в зимнюю церковь (это была та самая, в которой был подземный ход), и Саша должен был туда переселиться. Присутствие и распоряжения полковника сохранили, впрочем, всевозможный порядок в этом деле, и солдаты оставили братию в покое. Они даже не входили к больному настоятелю, и часть братии беспрестанно ему прислуживала, а пустынник получал от него все приказания.

Через час вся внутренность монастыря была преобразована. Орудия стояли вокруг соборной церкви, для зарядных ящиков заняли другую церковь и приставили обыкновенный караул; лошади были помещены в главном храме; люди размещены артелями по кельям; у кладовой тоже поставили караул, а все монахи поместились в теплой церкви. Ночь уже наступила, и пустынник взошел на колокольню, чтоб посмотреть на пленную Москву. Он трепетал, вспомня слова купцов и мещан, недавно у него бывших.

Они не обманули его. Около полуночи показалось сильное пламя над гостиным двором и в то же самое время в разных отдаленных кварталах. Не скоро могли сонные французы заняться пожаром. Напрасно бой барабанов созывал их: большая часть была утомлена усталостию и вином. Да и какое им было дело тушить пожар неприятельского города! Только Наполеон, которого разбудили этим известием, чувствовал все вредные последствия, если пожар распространится, и велел употребить все усилия, чтоб потушить его. Бросились везде отыскивать пожарные инструменты, которыми русские всегда славились: все было увезено или истреблено. Надобно было употребить ручные средства, а этого было недостаточно. Солдаты шли и действовали неохотно, офицеры еще ленивее расставались с теплыми постелями для цели, которая им казалась совершенно постороннею. Вскоре увидели, что надобно только довольствоваться ограждением от огня ближайших зданий; горящих же нельзя было спасти.

Глава IV

Так прошла ночь, и утреннее солнце осветило самую печальную картину. Густой дым расстилался над Москвою. Целые баталионы сменялись один другим, чтоб тушить пожар, но вместе с тем солдаты ходили по домам и грабили. Французские генералы старались восстановить порядок и дисциплину, но их слушались только в минуту их появления куда-нибудь; как скоро же они уходили, солдаты принимались за прежнее.

Впрочем, никто еще не знал настоящей причины пожаров. Наполеон приписывал их неосторожности и своевольству своих солдат и издал строгие приказания. Вскоре, однако же, донесли ему, что поймали несколько русских, которые поджигали дома. Это изумило его и ожесточило. Он велел расстреливать каждого пойманного в зажигательстве. Бесполезный труд! Пожары умножались, усиливались, и французам приходилось работать целые дни, часто с опасностию жизни.

С невыразимою грустию смотрел пустынник на это ужасное зрелище. Поутру явились в монастырь из Москвы к божественной литургии те же лица, которые были накануне, и, как скоро узнали, что французы отняли все припасы у монастыря, поспешили принести все, что можно было отыскать в Москве. Впрочем, они еще раз уговаривали всю братию оставить обитель и брались проводить ее в безопасное убежище, но все остались непреклонными.

Около обеда явился в собрание монахов главный постоялец их и объявил пустыннику, что Наполеон желает его видеть и дал приказание на другое утро привести его к себе в Кремлевский дворец.

– Есть ли у вас своя карета, г-н аббат? – спросил полковник. – Вам надобно приличным образом приехать к императору.

– Я никогда не оставляю монастыря, следственно, не имею надобности в подобных предметах роскоши, – отвечал пустынник.

– Ну, так я велю привезти из города… Там ваши бояре оставили пропасть экипажей. Когда мы отсюда выступим, то у каждого офицера будет своя коляска.

– Дай бог, чтоб это только скорее случилось, – холодно отвечал пустынник.

– Э, э! Как вы торопитесь, почтенный г-н аббат! Ваш народ так славится своим гостеприимством; мы пришли к вам с визитом, а вы и недовольны.

Пустынник угрюмо молчал. Ему показалось неприличным продолжать подобный разговор. Но словоохотливый француз продолжал говорить и расспрашивать обо всем. Пустынник принужден был отвечать, хотя сухость и односложность его ответов давали чувствовать полковнику безвременность его шуток. В это время монашествующая братия сбиралась за трапезу, и полковник хотел видеть, хорошо ли она себя угощает. Он удивился воздержанию их, расспросил, однако, откуда они получают припасы.

Саша был в числе обедавших за общею трапезою, и вид его возбудил все любопытство полковника. Он спросил у него: не умеет ли он говорить по-французски, и, несмотря на увещательные взгляды дяди, тот не мог утерпеть, чтоб не отвечать французу. Полковник был в восторге от познаний и любезности молодого аббата (так прозвал он его) и во весь обед проговорил с ним.

– Жаль, что ваша больная рука не позволяет вам выезжать, – сказал он Саше, – а то я бы представил и вас императору. Он по всей Москве ищет каких-нибудь людей, которые бы знали французский язык и которым бы можно было поручить управление города. Но, к несчастию, осталась одна чернь и несколько наших соотечественников, которые не могут иметь никакого кредита в народе… Впрочем, как скоро вы выздоровеете…

– Я скорее приму смертный приговор вашего императора, нежели какое-нибудь поручение, противное моему долгу к царю и отечеству, – с жаром и опрометчивостию сказал Саша.

– Вы безрассудны, любезный аббат, – продолжал полковник, – исполнять поручения нашего императора ставят себе за честь коронованные головы… Да и что ж бы тут было противного вашему долгу и совести, если б вы взялись за какую-нибудь часть городового управления? Вы бы оказали этим услугу вашим соотечественникам и, следственно, самому государю вашему… Теперь нет никакого порядка в городе… от этого страдают и солдаты наши, и сами жители. Нам нельзя соблюдать строгую дисциплину, потому что солдат принужден сам себе доставить все потребности жизни. А тогда…

– Тогда всеобщее проклятие моих соотечественников пало бы на меня, если б я сделался органом воли наших врагов! – вскричал Саша. – Нет, г-н полковник! если монахи не могут умереть с оружием в руках, защищая свою родину и церковь, то могут презирать смерть, исполняя свой долг, как верноподданные и христиане…

– Что за энтузиазм, любезный аббат! Вы говорите как гомеровский герой, а не как отшельник…

– Извините, г. полковник, моего сына, – сказал пустынник, желавший давно уже прекратить этот разговор. – Это говорит просто молодость и национальное чувство. Он мог бы просто отвечать, что обеты его звания не дозволяют ему ни в каком случае принимать участия в делах мирского управления; а ваш император слишком справедлив, чтоб принуждать к этому насильно.

– Конечно! – отвечал полковник. – Впрочем, мы об этом поговорим в другой раз. Теперь я оставлю вас, до свидания!

Он ушел, и дядя сделал несколько упреков Саше за безвременный его жар и даже за изобличение своего знания французского языка. Потом он отправился к настоятелю и просил его советов и приказаний насчет поездки к Наполеону. Тот объявил ему, что надобно, что даже он ему позволяет назвать себя монахом и просит об очищении монастыря от постоя. Но чтоб не смел принимать никаких поручений от врагов.

Ввечеру явились в монастырь к вечерне прежние из московских жителей и опять уговаривали монахов оставить обитель, потому что скоро французам не будет уже пристанища в Москве. Ответ настоятеля был тот же.

Наступила ночь, ужасная, темная, бурная, и для несчастной Москвы – роковая ночь. Уже третий день пожары вспыхивали ежеминутно в разных концах, но деятельность французских войск, руководимая строгими повелениями Наполеона, успевала отчасти останавливать распространение губительного пламени.

Наконец, природа сама решилась содействовать ужасному событию. С вечера поднялся сильный северо-восточный ветер, и, как будто пользуясь этим содействием, пожары вспыхнули вдруг в одиннадцати местах. Барабанный бой тотчас же созвал помощь и остальную часть французских войск, расположенных в Москве, и все устремились к грозной борьбе с губительною стихиею. Но ожесточение народа и сила бури слишком хорошо действовали. Там, где не было поджигателей, там ветер переносил огромные головни из улицы в улицу, перекидывал пылающие бревна с дома на дом и разносил миллионы искр по всему пространству Москвы. Прошел еще час – и все эти отдельные массы огня, с непреодолимою силою порываясь друг к другу, слились наконец в один огромный, необозримый, всеразрушающий океан пламени, который, грозно пируя над падшею Москвою, положил предел всем человеческим усилиям. Никакое перо не в состоянии выразить этой ночи! никакая поэзия не в силах вознестись до этой картины! никакое воображение даже не может в фантастических своих порывах представить этой грозной действительности! Треск пламени, гром падавших зданий, невыразимый вой огня, могущественно обхватывавшего огромную Москву, оглушающий свист ветра, дружно обнявшего столбы пламени и перебрасывавшего их по всему пространству этого всепожирающего огненного исполина, бой барабанов, бесполезно созывающий бессильные толпы, беготня, суетливость и, наконец, частые и отвратительные сцены грабежа, насильств, поруганий над несчастными остатками населения умирающей Москвы – все это составляло картину непостижимую, ужасную! Пустынник с Сашею и несколькими братиями смотрели на это грозное и печальное зрелище с своей колокольни, и, будучи в двух верстах от города, они едва могли выносить жар от пламени пылающей Москвы. Всю ночь провели они на колокольне, и только благовест к заутрене отозвал их от этого зрелища. Еще до заутрени явилось в церковь несколько из прежних московских лиц, но уже гораздо в меньшем числе, и старший гостинодворец просил братию отслужить панихиду по шести своим товарищам, погибшим в эту ночь.

– Что же с ними сделалось? – спросил Гавриил.

– Злодеи захватили их в то время, когда они поджигали некоторые дома, и, не дав им даже минуты на покаяние, тут же расстреляли. Но господь милостив!.. всеобщие наши молитвы спасут души грешные рабов… Они положили живот свой за веру и русскую землю.

Пустынник вспомнил того, который обыкновенно приносил ему пищу и разговаривал с ним.

– А бедный Егор Иванович тоже был в числе? – спросил он у старосты.

– О, этот всех лучше сделал было свое дело, да жаль, не удалось. Нечистая сила бережет этого антихриста… А уж он был на ниточке от смерти…

– Кто? Наполеон?

– Вестимо, сударь! Уж тогда бы всему конец, если б удалось…

– Что ж он сделал?

– Да вот извольте видеть… мы все подкладывали огонь как можно ближе к Кремлю, где в царских чертогах поселился этот божий враг… Бог дал нынешнюю ночь хороший ветер, и пламя полилось на Кремль. Несколько раз вспыхивал и там огонь… Да злодеи успевали все тушить… Искры так и расстилались над площадью, и нам слышно было, что несколько пороховых ящиков взорвало от них… Наконец около полуночи бог помог нам: уже все улицы кругом Кремля были залиты пожаром… Злодею пришлось жутко, хоть он и из адского племени, а, видно, стало жарко… Выжили его из Кремля. Целая ватага генералов высыпала оттуда, и все начали бросаться, как угорелые, куда бы пройти. Не тут-то было! куда они ни сунутся, огонь так и пышет навстречу… Вот вдруг Егор Иванович, который мараковал по-немецкому, живучи у каретника-немца, вышел из одного пылающего домика и тоже как будто стал искать выхода. Его схватили и начали расспрашивать… обрадовались, когда услышали, что он бормочет по-немецки, и приказали ему вести всю ватагу по улицам к Петровскому дворцу… Егор взялся и повел их… Мы издали радовались и благодарили бога… Егор вел их нарочно по таким улицам, которые кружились около пожара, и наконец завел их в глухой переулок. Тут уверил он их, что есть проходной дом на безопасную улицу. Этот дом уж горел, и Егор хотел, впустя их, заложить ворота, о, там бы им всем карачун… Что же? Злодеи смекнули. Один из них сунулся вперед, и, увидя пылающие сараи, а вдали целое огненное море, завопил по-своему, чтоб другие не ходили… Все остановились и поняли, что они в западне. Уже и сзади пылал огонь. Они, однако же, бросились назад… Но перед тем какой-то басурман схватил Егора и замахнулся на него саблею. Смерть была неминуемая. Все догадались, что Егор хотел их погибели, и бросились было на него… Но он был малый дюжий… вырвался у поджарого француза, бросился в пылающий дом, взбежал на балкон, стал на колени, сотворил молитву, перекрестился, да и богу душу отдал… А злодеи-то выпутались из закоулков да ускакали из Москвы в Петровский дворец… Видно, так богу угодно было… Зато выжили их из Кремля.

– Так уже Наполеон не в Кремле? А он приказал сегодня поутру привести меня к нему…

– Зачем же это, сударь?.. Уж и на вас не хотят ли злодеи руку наложить?..

– В деснице божией и жизнь моя, и помышление врагов. Не думаю, чтоб нужна была моя смерть… Впрочем, я готов на все…

– Ах, батюшка! лучше бы оставить на время эту обитель… Поверьте, что они не пощадят и вас… Если б вы видели, что эти разбойники делали в эту ночь в Москве… – Начало заутрени прервало разговор. По окончании же службы москвичи удалились, напоминая настоятелю, чтоб он при малейшей опасности дал им знать звоном большого колокола.

Около обедни явился полковник и спросил пустынника, может ли он отправиться?

– Я исполняю приказание силы и власти, – отвечал он холодно и пошел за ним.

У ворот стояла карета, запряженная артиллерийскими лошадьми.

– Не знакома ли вам может быть эта карета? – спросил полковник в пути. – Ее привезли солдаты с первого двора, который встретился… Кто знает, может быть, в ней прежде и часто езжали в Кремль на поклон к царю, а теперь поедем с визитом к французскому императору.

Не отвечая на наглый и насмешливый тон своего провожатого, пустынник вспомнил только рассказ купца о происшествиях прошедшей ночи и сказал полковнику, что он, верно, ошибается и не в Кремль его везет.

– Куда же, г-н аббат, – спросил полковник. – Император вчера принимал нас в этом московском тюльери и приказал сегодня поутру привести вас туда.

– Но в эту самую ночь ваш император оставил Кремль и переехал в Петровский дворец, – сказал пустынник.

Внимательно посмотрел полковник на пустынника.

– Почему вы это знаете? – спросил он его с удивлением. – Вы, кажется, не занимаетесь мирскими делами…

– Московские жители, бывшие сегодня в монастыре, объявили мне об этом.

Полковник несколько задумался.

– Если б вы не сами мне это объявили, – сказал он, – то я бы подумал, что мы окружены шпионами и что вы участвуете в этих занятиях…

– Я предоставляю вам думать, что угодно, – с важностию отвечал пустынник. – Не знаю, унизился ли бы я до ремесла, о котором вы говорите; уверен только, что не унижусь до того, чтоб оправдываться перед вами.

Оба замолчали; полковник остановился на первой гауптвахте и спросил о пребывании императора. Ему подтвердили слова настоятеля. Тогда он спросил пустынника, знает ли он дорогу в Петровский дворец или надобно взять проводника.

– Не мое дело знать, куда вы меня везете, – отвечал пустынник, – посмотрите на Москву. Разве можно через нее ехать? разве в океане пламени существуют улицы и дороги?..

Полковник опять угрюмо замолчал и начал брать провожатых от каждого военного поста. Все это производило остановки, расспросы, ошибки, объяснения, и карета медленно подвигалась вперед, объезжая Москву.

Более двух часов проездили они и уже за полдень явились в Петровский дворец. Французская гвардия стояла около него на биваках. Карету везде останавливали и опрашивали. Достигнув приемной комнаты, пустынник был встречен любопытными вопросами генералов и адъютантов Наполеона. Они при первом взгляде на него вообразили, что он привез им предложение о мире. С трудом разуверил их провожатый пустынника, а дежурный адъютант пошел доложить императору о его приезде. Через несколько минут их обоих позвали.

В одной из зал Петровского дворца, наскоро устроенной для временного пребывания Наполеона, стоял этот победитель народов у камина и диктовал разные приказания Дюроку и Бертье, сидевшим за большим столом, заваленным бумагами и планами. Лицо его было смугло и угрюмо, руки были закинуты на спину; величайшая тишина царствовала в комнате. При входе пустынника он быстро и внимательно осмотрел его, и этот взгляд, суровый, проницательный, неотразимый, произвел над ним какое-то безотчетное действие страха и почтения. Входя в залу, он с жадностию хотел всмотреться в этого знаменитого человека, но вдруг принужден был потупить взоры.

– Кто вы? – сурово спросил у него Наполеон и, сам же отвечая на свой вопрос, продолжал: – Монах! какого ордена?

– У нас нет никакого различия между монахами, ваше величество, потому что права и правила равны для всех.

– И это хорошо! Папа тоже должен бы был уничтожить все эти различия орденов… Вы – аббат, настоятель, епископ?

– Я простой монах.

– Зачем вы остались в Москве? и зачем вся Москва выехала?

– Я остался потому, что настоятель наш болен, и никто из братии не хотел его оставить. Почему же все уехали… я не могу об этом знать… Собственно ли это решимость жителей или распоряжение правительства…

– В обоих случаях этот поступок достойный самых варварских времен. Вы в древние времена скрывались от монголов, крымцев, литовцев. Это было натурально!.. Но в XIX веке, и перед самою просвещенною нациею, это глупо, дико! Это ни на что не похоже…

– Сколько я слышал в своей обители, то Россия испытала теперь те же бедствия, какие были во времена прежних нашествий.

Наполеон вспыхнул. Он уже и прежде был в самом дурном расположении, а теперь гнев его достиг высочайшей степени.

– Но кто же в этом виноват? – вскричал он, подошел к пустыннику и вперил в него пылающие свои глаза. – Ваш народ, ваше духовенство. Вместо того, чтоб внушить черни порядок и повиновение, вы подстрекаете ее к убийствам, к зажигательству. Взгляните, сударь! Вот плоды ваших наставлений, вашего фанатизма!

При этом слове он схватил пустынника за руку, подвел его к окну и указал на пылающую Москву.

– Да, сударь! Это ваше дело! – продолжал он с величайшим гневом. – На вашу голову падут проклятия тысячей. История покроет вас вечным пятном… Что это? Не в силах будучи защищать своих городов и сел, вы их малодушно зажигаете, и сами бежите в леса! Прекрасное просвещение, удивительный патриотизм! Труды целых веков, богатства многих поколений, памятники искусства, древности – все это предано пламени! А на что? что вы мне через это сделаете? Разве я не могу двинуться в Калугу, Тулу, Владимир? Ваша армия, верно, не помешает мне. Она не умела защитить и Москвы… На что же эта бессильная злость, это варварство, достойное готов и вандалов!..

Он остановился. Видно было, что, предавшись всему порыву своего гнева, он вдруг вспомнил о величии своего сана и безвинности стоявшего перед ним человека. В это время пустынник, который недавно не мог вынести его взгляда, мало-помалу ободрился, и, когда надобно бы было полагать, что выражение гнева Наполеона приведет его в совершенное замешательство, он, напротив, вдруг одушевился, слыша несправедливые обвинения и укоризны русскому народу.

– Ваше величество! – сказал он с важностию и твердым взглядом. – Я простой монах, но я русский и смею сказать вам, что вы несправедливы. Никогда еще Россия не показывала столько геройства, единодушия и преданности к царю. Народ наш видит нашествие врага, предводящего силами всей Европы, и решился умереть или победить. В сожжении Москвы и в самовольных пожарах деревень вы видите поступок варварства; мы видим в нем величайшее самоотвержение и решимость. Мы отступим до Урала, превратив все в пустыню, но не покоримся чужеземному игу. Вы привели сюда всю вооруженную Европу, и армия наша была слаба, чтоб противостоять вам; но, победив войско, вы никогда не победите народа, который решился пожертвовать всем, чтоб сохранить свою независимость и достоинство. Завладев Москвою, вы думали предписать законы России и великому ее монарху, но русский народ сожжением Москвы доказывает всем, что сила России не в стенах Кремля и не в громаде зданий… Сила наша в боге и твердой воле, в преданности к государю и в любви к отечеству. Их вы не в состоянии победить.