Текст книги "Украсть богача"

Пять

Родители Рудракша Саксены заплатят. Если на них свалилось богатство, пусть отдают мою долю.

Деликатничать я не стал. Не слал им сообщений с намеками. Не просовывал писем под дверь. Выждал два дня, переоделся доставщиком пиццы и вошел прямиком в эту самую дверь. Застал их врасплох – никаких тебе любезностей, никаких открыток «Поздравляю с аферой!».

Квартира семейства Саксена гудела как улей. Журналисты всех мастей – толстые колумнисты, худые до прозрачности блогеры, – завистливые соседи, десятки владельцев школ и подготовительных курсов, жаждущих заполучить фотографию Руди к себе на билборды, рекламисты, хозяева магазинов, подхалимы из Народной партии кишели на лестницах и в коридорах, я пробирался сквозь толпу, как кинозвезда на кашмирском лугу. Явились даже священники, черт бы их побрал, чтобы сотворить кали пуджу[102]102
  Пуджа – обряд поклонения богам, в данном случае Кали.


[Закрыть] или что там у них принято, дабы омыть грехи мира. Еще немного – и сюда явятся хиджры: дайте нам несколько тысяч рупий, а не то проклянем Руди и несчастные его дети родятся гермафродитами.

Я на миг задержал дыхание.

И вошел.

– Пицца, сэр, пицца, сэр, осторожно, осторожно, сэр!

Невидимый.

Незамеченный.

Прекрасный.

Но нет – меня тут же остановили.

Я и бровью не повел. Никто и никогда не скажет, что я хоть раз растерялся в непредвиденной ситуации.

Мускулистый коротышка с седеющими волосами, уже обрюзгший, но в прошлом, несомненно, поучаствовавший не в одном стихийном любительском соревновании по рестлингу, протянул ко мне толстую руку:

– Ваше удостоверение, сэр.

– Доставка пиццы, сэр.

– Покажите мобильное приложение и номер заказа, сэр.

В общем, типичная индийская ситуация, пассивно-агрессивная беседа, оба участника которой держатся преувеличенно-вежливо и называют друг друга «сэр».

– Кто вы, сэр?

– Независимый консультант по вопросам обеспечения безопасности, которого счастливая семья наняла для охраны мероприятия, сэр.

Вот оно что. Замечательно. Наша порода. С ним можно договориться.

– Сколько? – спросил я и добавил: – Сэр?

В мозгу у него щелкнуло: он обо всем догадался.

Прикинул на глаз, сколько я зарабатываю, насколько сильно хочу попасть внутрь и, что самое главное, сколько запросить от того куша, который я рассчитываю сорвать.

– Две тысячи, сэр, – он понимающе улыбнулся. Я достал деньги, и коротышка опустил руку.

– Сэр, – сказали мы в унисон и тепло кивнули друг другу.

Вся прихожая была заставлена обувью – туфли, поношенные китайские кроссовки, сандалии в пятнах пота. Странно: в предыдущие мои визиты Саксена не просили меня разуться. И вдруг такое благочестие.

В гостиной тянулись провода, сновали угрюмые операторы. Издерганная служанка металась от гостя к гостю, пыталась уберечь ковры от соуса имли[103]103
  Имли – соус из тамаринда.


[Закрыть], подметала крошки, уносила бумажные тарелки с недоеденной самосой, предупреждала мужчин средних лет, чтобы не поцарапали столики из грецкого ореха.

Повсюду громоздились коробки конфет, самоса, шоколад, кебабы, букеты цветов в блестках, стопки открыток, предложений о браке, рекламных договоров, валялись десятки красных конвертиков с наличными, причем снаружи каждого крепилась монетка в рупию – на счастье. Я взял конвертик-другой, сунул в коробку от пиццы. В конце концов, это мои деньги. Да никто и не заметил.

И посреди этого хаоса стоял виновник торжества. В новом сером костюме (как я потом узнал, «Армани») и шикарных кожаных мокасинах с дурацкими кисточками. Он давал интервью какой-то пижонке – идеальное произношение, алые ногти и курта[104]104
  Курта – длинная рубаха без воротника свободного покроя.


[Закрыть] из Хан-Маркета[105]105
  Престижный район Дели с дорогими магазинами.


[Закрыть].

По крайней мере, при виде меня ему хватило ума побледнеть. Каждому хочется, чтобы его иногда боялись.

Мистер Саксена цеплялся за сына, как чиновник за свое кресло. Какой-то режиссер устанавливал телекамеру. Руди вытаращился на отца, точно дохлая рыба, потом перевел взгляд на меня. Попытался кивнуть в мою сторону. Того и гляди, у него случится приступ – наподобие тех, что изображают богачи, когда хотят отвертеться от обязанностей присяжных. Наконец до мистера Саксены дошло, что я тут. И сперва он совсем растерялся. Сын продолжал дергать его за руку – мол, уведи этого отсюда.

Миссис Саксена стояла в другом конце комнаты: со всех сторон ей задавали вопросы, и занята она была куда больше, чем наши чиновники в январе, когда удаляют с государственных сайтов упоминания о планах на прошлый год, и даже больше, чем организаторы роскошной свадьбы сына лондонского миллиардера, – из тех, на которых Мэрайе Кэри за пятнадцатиминутное выступление платят сто миллионов неучтенных ганди.

Ответ одному интервьюеру плавно перетекал в ответ другому. «Да, он думает о Стэнфорде, нет, платье самое простое, правда, от Риту Кумар[106]106
  Риту Кумар (р. 1944) – известная индийская модельер.


[Закрыть], да, отец его окончил Университет Западного Кентукки, нет, я не сижу на диете, я стройная от природы».

Даже смотреть на это и то устаешь.

Я понимаю, когда люди таскают кирпичи, чтобы заработать на жизнь. Водят автобус, готовят чай. Но чтобы дни напролет врать, лебезить, улыбаться фальшиво? Понятия не имею, как богатые это выдерживают.

Телережиссер махнул Руди, и интервью началось. Ведущая расспрашивала его об учебе. Руди отвечал с пятого на десятое, в камеру не смотрел.

– А ваши родители? – спросила ведущая. – Какую роль они сыграли в вашей победе?

И тут случилось нечто странное. Лицо его преобразилось. Он расправил плечи. Заулыбался. Картинка на мониторе совершенно изменилась: вроде бы то же лицо, те же очки, но теперь Руди смотрел прямо в камеру.

– Я обязан им всем, – сказал он. – Успеха я добился исключительно благодаря им. Я не устану их благодарить – каждым словом, каждым делом. Наша страна держится на силе наших родителей. – Он приторно улыбнулся. – Я ведь сейчас обращаюсь к индийской молодежи, Ашвини? – спросил он.

– Вы обращаетесь ко всем, – ответила она.

Он кивнул. Снова улыбнулся, но взгляд его не дрогнул.

– Занимайтесь прилежно. И даже еще прилежнее. Слушайте старших. Никогда не жалуйтесь. Им виднее. Обнимайте их почаще. Они старше и мудрее. Будьте честны, как ваш отец, и непреклонны, как ваша мать. Вот и все, что я хочу сказать.

Масса детей сегодня вечером получит взбучку.

– Руди, спасибо, – сказала женщина. – Кто бы мог подумать, что такой молодой человек найдет настолько мудрые слова для нашей заблудшей и вечно недовольной молодежи?

– Ах, Ашвини, – ответил Руди. – Разве бывает иначе?

Разве бывает иначе?

И они продолжали разглагольствовать бог знает о чем. Я уже не слушал.

Интервью продолжалось, мистер Саксена пробрался ко мне, уворачиваясь от просителей и влажных рукопожатий. Жена заметила, как он неуклюже шагает по комнате, потом увидела меня, и хотя глаза ее по-прежнему лучились любовью к интервьюерам, тонкие губы кривились от ярости. Она поспешила отделаться от журналистов и бросилась к нам.

Супруги тайком переглянулись, и взгляд их не сулил ничего хорошего. Несмотря на всю взаимную ненависть, сейчас оба хотели одного: разделаться со мной. Я укрепил их брак, как не снилось ни одному психотерапевту из Грейтер-Кайлаш[107]107
  Престижный район в южном Дели.


[Закрыть] с его баснословными гонорарами. Еще одно орудие в моем кровавом арсенале.

Я не стал дожидаться, пока они начнут свое блаженное джугалбанди[108]108
  Джугалбанди – совместные выступления артистов, исполняющих солирующие партии на различных инструментах или голосом.


[Закрыть] с разнообразными угрозами, которые только сумеют выдумать.

– Я хочу долю в том, что заработает ваш сын. Или я вам устрою. Ясно? – Коротко и резко. Я смотрел на Ютьюбе ролики, как правильно вести переговоры: советы американцев – волосы уложены гелем, крутые костюмы, итальянские фамилии. (Ну и годами наблюдал, как работает отец. Но об этом не хочется думать. Нельзя отзываться о родителях хорошо. Это первая заповедь каждого индийца. За исключением тех случаев, когда выступаете по телевизору.)

Мистер Саксена сглотнул.

– Боже, – сказал он.

И пустился в объяснения, однако словам его не хватало пыла. Он сказал, что у него есть влиятельные знакомые. Полицейские, политики, госчиновники, очень серьезные люди, которым достаточно щелкнуть пальцами – и я окажусь в Тихаре[109]109
  Тюрьма в Дели, одна из крупнейших в Азии.


[Закрыть], избитый, сломленный и опущенный.

– Если бы у вас и правда были такие знакомые, – ответил я, – меня бы уже в живых не было.

Коротко и любезно! Спасибо тебе, Патрик Димео из офиса продаж «БМВ» в Нью-Джерси.

Саксена сокрушенно вздохнул. Жена подмигивала ему – часто-часто, так бьет крылышками колибри, – избавься от него, сделай что-нибудь, хоть что-нибудь. И молчала, стараясь держаться изысканно, невозмутимо, как настоящая леди – надеялась, что муж в конце концов станет тем самым воплощением льва, о котором твердит ей наше общество, где пять тысяч лет верховодят те, у кого есть член.

Он услышал ее невысказанную просьбу. Обратился к генетической памяти множества поколений Саксена – воинов, полководцев, соблазнителей крестьянок, – взглядом дал понять жене, что все под контролем, и потащил меня в комнату сына мимо гобеленов и вновь обретенных родственников. Здесь не было ни журнальных столиков с книгами, ни статуй танцующих девиц из полированной бронзы, ни выпусков журнала «Экономист», неслучайно разбросанных тут и там, – лишь обычный хлам индийского юнца. Дезодорант «Акс». Плакат «Манчестер Юнайтед». Призы за школьные викторины на общую эрудицию, которые он выиграл в одиннадцать лет. Здесь мне нравилось больше, чем в других комнатах квартиры.

К сожалению, переговорщик из мистера Саксены был хреновый. Он сразу раскрыл все карты.

– У нас есть друзья в верхах, – начал он, не глядя на меня.

– Какие именно, сэр? – еле слышно спросил я, едва не виляя языком от восторга.

Расскажи мне побольше о своей замечательной жизни, богач! Впечатли меня, удиви меня, порази меня!

– О, много, всех и не сосчитать. У меня есть друзья среди юристов, бухгалтеров, родственники моей жены – политики, ну и, разумеется, мы познакомились со многими людьми благодаря нашему фонду.

– Фонду, сэр? – тихо и кротко спросил я.

– Это детище моей жены. А вы как думали? Мы же не какая-то там мелюзга. Мы устраиваем мероприятия по сбору средств для благотворительных целей. Приглашаем сильных мира сего. У нас есть связи.

– Артисты, сэр? Адвокаты, сэр? Писатели? Журналисты? Либеральные общественные деятели? – раболепно уточнил я.

– Ну разумеется, – рассмеялся он и с жалостью посмотрел на меня. – Все, кто пользуются влиянием.

– Все, кто охотно простят мошенничество на экзаменах, сэр? – спросил я.

Никогда еще человек не ломался так быстро.

– Мы собирались вам звонить, – залепетал он. – Мы не хотим неприятностей, никаких неприятностей. – Он вздрогнул. Сейчас он смахивал на бухгалтера из маленького городка, которого поймали на том, что он запускает лапу и в казну, и под юбку дочерям мэра. Саксена яростно заморгал, опустился на кровать и принялся разглаживать невидимые морщинки на покрывале.

Вошла его жена.

– Господи, Вишал, – проговорила она, сразу заметив его сокрушительное поражение. Куда только подевалась почтительность. Она захлопнула за собой дверь и бросила на меня испепеляющий взгляд: так смотрят на уличного мальчишку-мойщика, который с ведром и тряпкой бросается к вашей машине.

– Что ты ему сказал? – спросила она.

– Про твой фонд. И твоих либеральных друзей-доброхотов.

Она кивнула. В глазах ее снова появилось уважение.

– Мы заключим с вами сделку, – сказала она.

– Никаких сделок. Десять процентов. Или я все расскажу. Интересно, кто занял третье место? Надо ему позвонить. Или сразу в полицию. Какой-нибудь следователь на этом сделает головокружительную карьеру. Еще бы, победитель Всеиндийских экзаменов!

Это их доконало. Вишал Саксена был совершенно раздавлен: чтобы успокоиться, он начал глубоко дышать. О, наверняка они попытаются избавиться от меня, но уже позже, когда малыш Руди заработает денег: тогда можно будет и бандитов нанять, и пистолетом пригрозить, и руки-ноги переломать – или, что вероятнее, писать мне ночами злые письма об издержках и перерасходах.

Миссис Саксена в бешенстве вылетела из комнаты, выругавшись сквозь зубы, правда, напоследок не забыла остановиться перед зеркалом и проверить, не сбилось ли сари.

Мне еще повезло, что не она с самого начала вела переговоры. Если бы пришлось договариваться с ней, она из меня отбивную бы сделала. Можете быть уверены. Уж она-то не стала бы разглагольствовать о благотворительных фондах. Но переговоры ведут мужья, они ведь главные во веки веков: так учат в этой стране – а ее муж облажался по полной. И слава богу.

– Итак, – нашелся мистер Саксена, словно мы с ним на деловых переговорах с чаем и намкином[110]110
  Намкин – хрустящая смесь, в которую входят картофельная соломка, воздушный рис, орехи и бобы.


[Закрыть]; он произнес это слово унылым голосом человека, который до конца жизни намерен дни напролет торчать в гольф-клубе.

– Дайте мне поговорить с парнем. Я ведь теперь его менеджер, так?

– Помощник, – выдавил он.

Я посмотрел на него кротко и безмятежно, как низший на высшего: так смотрят коровы или посетители туалетов в ночном клубе.

– Лишь бы платили. Я хочу, чтобы у нас с вами были добрые отношения. Нам же всем нужно одно, не так ли?

Я протянул ему руку, испачканную в невидимой грязи. Он молча вышел и вернулся с сыном.

Парень принял новость спокойно. Его сейчас заботили главным образом женщины. Он потом сказал, что за неделю с ним в Тиндере пожелали познакомиться пять сотен девиц – на 499 больше, чем за всю предыдущую жизнь! Толпы красавиц заигрывали с ним, расспрашивали о жизни, пытались его соблазнить (разумеется, тексты за них писали родители). На что только люди не пойдут, лишь бы заполучить в зятья самого Рудракша Саксену!

На жалкие десять процентов Руди было плевать. В следующие несколько часов, пока я на правах менеджера Руди знакомился с собравшимися, его мать посылала мужу испепеляющие взгляды.

Я попросил у Саксены сто тысяч на расходы, просто для смеха, и мистер Саксена заплатил без вопросов, полез в карман, достал кошелек и дал мне деньги. Домой я ехал на такси – «Лексусе» с кондиционером и водителем в фуражке. Что за дивное место – Грин-Парк. Теперь он мой. Там и воздух чище, и люди услужливее, и полиция вежливее, и водители поаккуратнее – не хватало еще сбить сына какого-нибудь министра.

Так я стал менеджером. Саксена, не пикнув, перевели мне гонорар, и я в одночасье разбогател.

«Господи Иисусе, сестра Клэр, – думал я. – Все наши жертвы не пропали даром. Вы умерли не зря. Я чего-то добился. Уж простите за богохульство».

Мы победили!

Слышите ли вы меня там, на небесах? Мы победили!

Шесть

Я пытался ее спасти. Потому и занялся этим грязным делом.

Дхарам Лал развернул настоящую травлю. Хватит мне поганить собой школу. Изгнать меня можно было, только сломив Клэр. Что он и сделал.

Уроки в школе для бедных заканчивались в три, и я шел в монастырь Святого Сердца. Через пять лет мне предстояло сдавать Всеиндийские экзамены, а чтобы появилась хоть какая-то надежда поступить в колледж и получать стипендию, я должен был учиться отлично. Да и начал я гораздо позже своих ровесников. Так что нельзя было терять ни минуты.

Я привыкал к хорошим манерам. Я постепенно забывал хинди, переходил на ублюдочный хинглиш, на котором мы все теперь говорим.

После того как занятия наши заканчивались, я сидел и ел, а сестра Клэр рассказывала мне о детстве. А когда она говорила, у нее из прически выбивались темно-русые пряди, падали ей на лицо, и казалось, будто она вдруг помолодела на двадцать лет.

У нее было обычное детство: экзамены, ссоры с сестрами, мальчики, купание в маленьких заводях, соленое мороженое жаркими летними днями.

– Мальчишки… ох, как же мы спорили из-за них, с утра до вечера. Как они нас дразнили! Мы лезли из кожи вон, чтобы они в нас влюбились, чтобы бегали за нами, а потом…

– Что потом?

– Ничего! Мы от них прятались! – она кривила губы в улыбке.

Я никогда не дружил с девочками, и поэтому мне хотелось узнать о них побольше. Я знал, что женщины и мужчины сходятся, делают детей. Но все мои знакомые девчонки были шумные и капризные. Я понятия не имел, как или почему они превращаются в тех, кого мужчины хотят, из-за кого дерутся, проливают кровь, – как они становятся женщинами, которых покупает мой отец.

Клэр рассказывала мне о том, как повидала мир.

«Бог есть любовь», – часто повторяла Клэр. Она подавала нищим, толпившимся у школьных ворот, отправляла еду в городские больницы, а еще, к примеру, могла спасти сына одного торговца чаем, и приговаривала при этом: «Бог есть любовь».

Правда, порой эта ее любимая фраза требовала надавить на хозяина чайного лотка и вынудить повиноваться. Что ж, таковы пути Господни у христиан.

Я расспрашивал ее о семье. Эти истории мне нравились больше всего. Она рассказывала о путешествиях под парусом, о безлюдных бухтах, песчаных отмелях, морской пене, о том, как на Рождество у них гостили кузены, как потели прихожане во время полночной мессы, как жарили каштаны, как вился пар над кружками с какао, куда плеснули капельку бренди тайком от родителей, которые и варили им это какао, когда в летнем небе мелькали зарницы. Она выросла в краях, которые звали Бретанью. Там все улыбались, уважали и любили друг друга: мне даже не верилось, что в мире есть такие места.

Мне ее истории казались сказками. Не может же быть, чтобы кто-то так жил – окруженный любовью, не зная забот, жил, а не выживал изо дня в день. Я знал, что мне никогда не доведется этого испытать.

Дхарам Лал отравлял ей жизнь. Перед моим приходом она заставляла себя успокоиться и не плакать. Другие монахини стали ее избегать. Ей сократили число уроков. К ней приходили родители – правда, ничего не говорили, но все и так было ясно. Прогоните вы этого мальчишку. Он грязный, неопрятный. Зачем вам это нужно? Ваше дело – учить наших дочек. Это Индия, здесь ничего не изменится. Вы дарите ему ложную надежду.

О Клэр распускали слухи, сочиняли гадкие выдумки. Она не рассказывала мне, что именно о ней говорили, – всего лишь старалась не плакать. С каждым днем келья ее становилась мрачней. Усталое, осунувшееся лицо Клэр избороздили морщины. Историям о вязании и пирожных пришел конец.

Я довольно скоро сообразил, что проблема во мне. Проблема всегда во мне.

– Я могу учиться и в школе, – сказал я. – Мне вовсе незачем приходить сюда каждый день.

Теперь в моей жизни не останется никого, кроме отца. И я стану как он. Так я и знал. Каким бы умным я ни был, по словам Клэр, каким бы ни был способным, все равно я рано или поздно превращусь в него. И от этого я плакал горше всего.

Но Клэр отказывалась меня отпускать. Стоило мне лишь заикнуться об этом, как она обнимала меня крепко-крепко. «Со мной случались вещи и похуже. Мы их всех победим, petit»[111]111
  Зд.: малыш (фр.).


[Закрыть], – говорила она.

– Знаешь, сколько мне лет? – спросила она однажды.

– Вы еще очень молоды, – ответил я, и она погладила меня по голове.

– Я уже седая, – сказала она. – Мне пятьдесят три. Мать моя умерла в пятьдесят четыре; я всего лишь на год ее моложе. В конце концов, я ведь сделала в жизни что-то хорошее, разве нет? – Она посмотрела на меня, взяла за руку. Я ел хлеб с вареньем, стараясь не закапать школьную футболку. – Я заблуждалась, – продолжала Клэр. – Я думала, что сделала мир лучше тем лишь, что надела это одеяние. Но этого всегда мало. Всегда.

Я кивнул.

– Я хочу успеть сделать еще что-то хорошее, – призналась она. – Взять хотя бы эту школу. Мы ведь только говорим о милосердии, служении людям, сами же при этом учим дочерей миллиардеров, полицейских, судей. А это неправильно. Здесь должны учиться такие, как ты. И я не успокоюсь, пока не добьюсь этого. Пусть надо мной смеются: я им докажу. Ты первый, но не последний. Ты будущее этой школы.

Никогда еще я не был будущим чего бы то ни было.

Ради нее я охотно пожертвовал бы собой. И зажил бы прежней жизнью – до обширных газонов, ленивого чтения под баньянами, пока девчонки играют в теннис, до чудесных слов, до истории и поэзии.

Уходя, я захотел пить и направился к фонтанчику у школьных ворот. Утолить жажду после долгого пыльного дня. Не такая уж дерзость.

Не успел я поднести губы к воде, как очутился на земле, а надо мной стояла стайка подростков, прихвостней Дхарам Лала, работавших в школе, – поджарых, мускулистых, с пучками волос на подбородке, похожими на слизняков.

– Смотрите, какой придурок, – крикнул один из них, не знаю, кто именно, слезы застили мне глаза, я отчаянно пытался подняться. – Что это у него? Никак книги? – Я вскочил, они толкнули меня, и я снова упал. Они пинали, били, не давали мне встать, плевали на меня. А вот ссать на книжки было незачем. Видимо, сами придумали.

Домой я бежал бегом, и в ушах у меня звенели крики, ругательства, гудки машин. Меня едва не сбил какой-то мотоциклист: еле успел затормозить.

Впрочем, Дели есть Дели.

Дома отец высмеял мои амбиции, мои книги, мои мечты о западной жизни. Он не оставит меня в покое, пока не умрет от пьянства или, что вероятнее, пока его не пристрелит за неуплату какой-нибудь золотозубый сутенер.

Обычно отец ничего мне не говорил, а тут, наверное, вид у меня был до того жалкий, что его прорвало.

Когда я вернулся, он лежал в кровати. Посмотрел мне в лицо, задумался и сказал:

– Рано или поздно она тебя бросит, найдет себе другого дурачка. Вот увидишь, что будет, когда у тебя вырастут усы. – То ли выпивка развязала ему язык, то ли ставка его не сыграла, и он остался без денег.

Я поступил как обычно. Молча взял книги и пошел на крышу.

Хотя в тот день я почти ему поверил. Я вспомнил, что сказала Клэр: ты первый, но не последний. Неужели она когда-нибудь посмотрит на другого мальчишку так же, как на меня? А если я не справлюсь, если подведу ее? Получается, я опытный образец, первый – неудачный – эксперимент? Что меня ждет? Ни имени, ни связей, ни денег, каста не та. Я уже проклинал Клэр, проклинал за ее доброту, проклинал за все те бесчисленные дни, когда она учила меня мечтать.

Мне придется снова торговать чаем по десять рупий за кружку (миллион триста тысяч рупий – это десять лет твоей работы, папа, мудак ты эдакий). Обзаведусь собственным лотком. Может, внуки мои или правнуки поступят в университет и станут воротить нос от этой грязи и пыли. Вот тогда мы всего добьемся.

И я перестал мечтать.

Кстати, чайный лоток стал приносить больше денег. Мне, разумеется, не доставалось ни гроша. Папа наконец-то купил телевизор и подсоединил к шумному дизельному генератору. Он смотрел крикет и, рыгая, жрал кебабы, а я беззвучно рыдал, свернувшись клубком. У Клэр своя миссия. И папа прав, на мне она не остановится. Она хочет изменить мир.

Клэр начала печь. Решила сыграть на том, что все индийцы – сладкоежки. Пекла булочки, пирожные, все, что умела. Раздобыла столик, скатерти, салфетки и каждую пятницу стояла у ворот школы, продавала свою выпечку, родители ели, а она говорила:

– Вы знакомы с Рамешем? Рамеш, расскажи им, как ты живешь, расскажи, откуда ты родом, расскажи, чему ты научился. – Она рассчитывала мало-помалу расположить к себе родителей учениц. Пусть хотя бы один ребенок в год или даже не один, а несколько получат образование, новую жизнь.

Я старался им понравиться. Рассказывал обо всем. Мои карие глаза блестели. Я видел, как исчезает напряжение, как ширятся их улыбки.

Дхараму Лалу такой поворот решительно не понравился.

Он теперь всегда маячил поблизости, стараясь не показываться нам на глаза. Его шпионы следили за нами всюду, распускали сплетни, пытаясь сломать мне жизнь, которая даже не успела начаться.

Если я сидел у Клэр на уроке, Дхарам Лал посылал сторожа, чтобы тот вывел меня из класса. И меня с шумом и криками выволакивали на глазах у Клэр. Девчонки смеялись. Родители настроили их против Клэр. Чокнутая Клэр, ненормальная Клэр, неряха Клэр. С ней всегда было что-то не так, но никто ничего не говорил, а теперь уже было поздно.

Как же я их ненавидел, как же я их ненавидел, как же я их всех ненавидел.

В один прекрасный день Клэр пекла булочки, обрушивая длинные французские ругательства на жару и на наше сливочное масло с его вкусом и консистенцией. Я, как обычно, ей помогал, как вдруг вошел Дхарам Лал. Клэр побледнела, у нее затряслись руки.

– Для кого вы все это печете? – спросил он. – Для мальчишки? Чьи деньги вы на него тратите?

Она стояла насмерть, эта женщина великих идей и несгибаемых идеалов.

– Бросьте его, сестра. Бросьте его. – Слова Дхарама Лала сочились медом. – Он здесь чужой. И никогда не станет своим. Скажите мне слово – и он уйдет. Посмотрите, что он сделал с вами, со школой. Он дурно на вас влияет.

Она упрямо покачала головой, сперва медленно, потом быстрее, словно хотела отогнать каждое слово, каждое обвинение.

– Будь по-вашему, – сказал Дхарам Лал.

– Идем, Рамеш, – позвала Клэр и направилась прочь из кухни. Я пошел за ней, но широкая ладонь схватила меня сзади.

– Уйди ты уже, – угрюмо процедил Дхарам Лал, так приблизив лицо, что его усы щекотали мне щеку. – Ты нам здесь не нужен. Посмотри, что ты с ней сделал. Ты должен уйти. Должен с этим покончить. – Я пытался убежать. И не смог. Я был беспомощен, слаб.

Я хотел крикнуть: «Клэр!» – но не смог выдавить ни звука. Она шла впереди. Я обернулся. Во взгляде Дхарама Лала пылала ненависть – не только ко мне, но ко всему, что я олицетворял. Вдруг я первый из многих, и что тогда станется с миром, который он выстроил для себя?

А может, он вел себя так, потому что мог себе это позволить.

Он ударил меня наотмашь по лицу.

Он ударил бы меня еще раз, избил бы до полусмерти, но тут вмешалась Клэр. Она оттолкнула его, подняла меня с пола и увела.

Дхарам Лал смотрел нам вслед. Эта его тощая, тощая морда. Эта торжествующая улыбка.

– На мальчике лежит проклятье, – крикнул он. – Он все разрушает. Это мой мир. И мне его не подарили, никакие гора обо мне не заботились. Я сам всего добился. Я не допущу, чтобы какой-то сопляк явился сюда и превратил его в школу для бедных. Я был ничем. Теперь я что-то значу. И никому этого не отдам. – И он ушел так же быстро, как появился.

Безликий. Демон. Он мог бы иметь сотню различных имен. Он хотел уничтожить меня, ее, нас, все, что мы строили вместе.

Все, кого я когда-либо ненавидел, воплотились в нем одном. Он был историей, он был культурой, он был традициями. Мне хотелось его убить.

В этой стране всегда найдется тот, кто задумает вас погубить.

* * *

Когда все кончилось, мне шел четырнадцатый год.

Стояло лето.

Они уволили Клэр. Обставили все так, как любят европейцы. Перевели ее в настоятельницы захудалого монастыря в миле-другой от школы. Всем объявили, что она решила целиком посвятить себя служению Иисусу. Я единственный, кто помогал ей перебираться на новое место, перевозил ее скудные пожитки.

В тот последний день меня не остановили в воротах, чтобы проверить, чистые ли у меня руки. Пропустили без лишних слов.

Я прошел мимо кабинета Дхарама Лала, бросил на него взгляд, полный ненависти. Он заметил меня и вышел в коридор. Схватил за плечо, развернул лицом к себе.

– А ты, должно быть, классный ебарь, – сказал он, улыбнулся и ушел.

Они избавились от меня. Дхарам Лал победил. Больше я никогда его не видел.

Я собрал вещи Клэр. Книги, постельное белье, фотографии. Множество фотографий. Родные, дом, первые годы в Индии, ребенок. Ребенок с каштановыми волосами. Белый ребенок. Я никогда не спрашивал, кто это. Я уложил все вещи.

Мы вызвали такси. Так закончилось пребывание Клэр в монастыре Святого Сердца.

Новым ее пристанищем стал монастырь Пресвятой Девы Марии, небольшое кирпичное здание, выстроенное раскаявшимся итальянским дельцом, на смертном одре обретшим крупицу детской веры. Фактически это был приют для забытых монахинь, дряхлеющих, покрытых пылью, – маленькая кирпичная тюрьма с маленьким кирпичным двориком, где престарелые сестры сидели на трехногих пластиковых стульях и медленно умирали.

Клэр подарила мне новую жизнь, пожертвовав своей.

Мне предстояло ее потерять. Быть может, то, что ее выставили из монастыря, тут было и ни при чем. Быть может, рак все равно победил бы. Но тогда мне казалось иначе. Мне казалось, что все эти беды – звенья одной цепи, словно Дхарам Лал ее отравил. Я частенько щипал кожу докрасна, ища опухоль и у себя.

Клэр рассказала мне обо всем, когда ничего уже нельзя было сделать. Но я замечал: она замыкается в себе, путается в словах, в келье у нее становится все темнее и темнее, словно внутренний свет ее гаснет. Голос у нее стал надтреснутый, точно старый горшок, глаза смотрели сквозь меня, и прошлое мало-помалу становилось реальнее настоящего. У нее участились обмороки, которые она списывала на жару, и целыми днями она лежала в постели, слабея телом и духом.

Я сдал Всеиндийские выпускные экзамены на два года раньше положенного – не от большого ума, а по обычной для бедных причине: от отчаяния. Мне хотелось начать новую жизнь: поступить в колледж, получить стипендию, хотелось будущего без отца, причем как можно скорее. И я целый год учился. Никаких тебе шуток с друзьями – не то чтобы у меня были друзья, но, быть может, могли бы появиться, – никаких беззаботных детских игр, о которых я буду вспоминать, когда растолстею и заболею артритом. Я помогал папе, хотя он, похоже, не очень-то в этом нуждался. Но Клэр мне сказала, что нужно поддерживать отношения с отцом.

Экзамены я сдал хорошо.

Ох, с каким нетерпением я разорвал конверт, когда пришли итоги. Вот-вот я выбьюсь в люди. И вся моя жизнь изменится.

Я прочитал результаты.

В первой десятке тысяч.

Я улыбнулся Клэр. Вложил письмо ей в руки.

Хорошо.

Но недостаточно хорошо.

Она крепко меня обняла. Я расплакался.

Стипендии мне не видать. Ее всегда дают тем, кому она не нужна, тем, кто не знает, как страшно голодать, как страшно глядеть на знакомых взрослых и в каждом из них видеть себя в будущем, зная, что оно ужасно.

Никакого колледжа. А я ведь столько лет мечтал об этом.

Отец изводил меня язвительными упреками. «Как, ты еще здесь, мистер профессор?» – говаривал он. Клиентам из низших каст он рассказывал о моих нелепых мечтах о самосовершенствовании, высмеивал мои амбиции, мои занятия, и они, тряся жирными телесами, хохотали над моей опрометчивостью. Остальным же, из среднего класса, владельцам новеньких телефонов с камерой, хвалился своим ученым сыном. И досадовал, что мне не удалось поступить в колледж и получать стипендию. Какая дивная получилась бы реклама! Этот мудила даже купил себе мобильный. Старый Дели вступал в современную жизнь. В путеводителях для белых писали, что город утратил былое очарование. Имелось в виду, что у нас теперь есть связь 4G.

Сестра Клэр втихомолку подыскала мне работу. Один путь для меня оказался заказан. Она непременно найдет другой, обобьет все пороги, поднимет старые связи, упросит бывших учениц и их мужей, которые по-прежнему относились к ней хорошо, поскольку их еще не достигли слухи о том, что она якобы натворила.