Текст книги "Украсть богача"

Она устроила меня внештатным сотрудником в газету. Я рыскал по всему Дели, добывал информацию для журналистов, фотографировал, пил кофе (новомодный индийский ритуал – современная разновидность возлияний за старших и главных), занимался документами и юридическими бумагами, опрашивал младших офицеров полиции и пожилых соседей, которые якобы видели разыскиваемых преступников. Отличная работа: почти весь день предоставлен сам себе, зарплата, правда, небольшая, зато перспективы хорошие.

Днем я работал, ночами сидел над учебниками. Клэр настаивала, что я обязан пересдать экзамены. У меня оставалась еще одна попытка. И этот год мне предстояло работать и учиться, работать и учиться.

Мой босс, мистер Прем, был хорошим мужиком. Круглый, как шарик; когда он радовался, звучно булькал от смеха. А радовался он, когда удавалось поймать какого-нибудь министра на том, что тот трахает свою секретаршу, или киноактера, который изменяет жене: в такие минуты мистера Према переполнял восторг – ведь он сумел сбить спесь с еще одного влиятельного человека. По пятницам он покупал в редакцию сласти, ладду, бесан[112]112
  Бесан – сладкие шарики из нутовой муки.


[Закрыть], педу[113]113
  Педа – популярный индийский десерт из сгущенного молока.


[Закрыть], обходил наши столы и засовывал угощение нам в рот. Его жена, бывшая коллега Клэр, приносила ему обед и обязательно оставляла мне контейнер с едой. «Все для молодого человека Клэр», – заливисто смеялась она, я же порой обнаруживал его только вечером, вернувшись в редакцию после целого дня беготни, и жадно съедал холодное. Так я и жил. Остывшая еда и нескончаемая учеба. Такова Индия.

По субботам я ходил в храм благодарить богов. За что их благодарить? За то, что я родился в нищете? За то, что обречен трудиться дни напролет? За то, что у меня нет никакой личной жизни?

Клэр смеялась, когда я рассказал ей, что хожу в храм. «Нужно ходить в церковь, молодой человек!» В темноте ее палаты лица было не видно под слоем бинтов, голос сочился из этой бесформенной белой массы. Она никогда не сидела во дворе – слишком накурено, слишком много жалоб, слишком много воспоминаний.

– Я в юности тоже курила, и сигареты, и не только. И посмотри, до чего это меня довело. Вот до чего! – Она ерошила мои волосы, всовывала мне в ладонь мятую бумажку в сто рупий, точь-в-точь как бабушка в индийском фильме, мы принимались спорить, какой грех тяжелее – взять деньги или отказаться от них, в конце концов я уламывал ее, она уступала, я отдавал ей деньги и уже дома обнаруживал в кармане все ту же мятую купюру.

В молодости она мечтала изменить мир. Революция, ярость, кровь на улицах, булыжники, летящие в полицейских и политиков. И хоть жить ей осталось недолго, она по-прежнему могла его изменить, пусть и моими руками. Так она и сделала.

Сколько же я проработал, как все нормальные люди? Полгода? Полгода я учился и работал, работал и учился, зная, что, если завалю экзамен, третьего шанса не будет, однако я жил без страха: у меня была Клэр, и впервые в жизни была хоть какая-то, но свобода распоряжаться собой.

Я приходил в редакцию и тут же уходил на задание – сфотографировать очередную третьеразрядную актрисочку, которая перед камерой вытягивала губки уточкой, ездил на метро в юридические конторы, брал интервью у компьютерного миллионера, выслушивал отеческие советы мистера Према, садился за книги и, пока читал, жевал щедро сдобренный куркумой дал, приготовленный миссис Прем. Сколько месяцев счастья – ну, почти счастья – выпало мне, пока рак не принялся за Клэр всерьез, пока мы не поняли, почему она угасает, слабеет, почему все идет наперекосяк?

Сначала все было хорошо. Папа угрюмо наблюдал, как я собираю вещи: теперь он один в темной жалкой берлоге, теперь только он и надувной матрас, на котором я спал всю предыдущую жизнь, да протекающий потолок: бетон крошился от воды. Теперь не над кем издеваться, не перед кем хвастаться, не над кем смеяться, я же, как и подобает респектабельному столичному жителю, поселюсь в найденной по объявлению на последней странице газеты мрачной квартирке без окон, где воняет растительным маслом.

Сперва я думал, он не скажет мне ни слова на прощанье, просто чтобы доказать, что я ничего для него не значу, но едва я направился к двери, как блестящая клешня схватила меня за запястье.

– Ни к чему тебе образование. Я ведь тоже когда-то мечтал, думаешь, не мечтал? Шишка на ровном месте, думаешь, ты единственный в нашей семье, кто хотел добиться успеха? Ты же всегда считал меня идиотом. А знаешь, куда привели меня эти мечты? Сюда, с тобой, в эту дыру, с мертвой женой. Она родила мне дурака-сына, а он ее убил. – Он впился в меня глазами, держал меня цепко, я чувствовал, что ему больно: искалеченные пальцы его изогнулись, связки напряглись, приняв положение, отведенное им природой. – И твоя мать тоже мечтала об этом. А я, дурак, ей поверил. Учиться пошел. Поступил на государственную службу. И что заработал? Вот эту культяпку. Надо было бросить тебя подыхать. Но я работал. Кормил тебя. Одевал. Заботился о том, чтобы ты выжил.

Значит, он решил разыграть материнскую карту. Неужто ничего другого не оставалось? Что ж, пусть, я стерплю и это после долгих лет отчаяния и обид. Все равно я сюда не вернусь. Я никогда не вернусь в эту комнату. В этом я не сомневался.

– Она умерла из-за тебя, – сказал я. – Оттого что ей пришлось жить рядом с тобой. – И я замолчал. Больше мне сказать было нечего. Я так его ненавидел, что словами не передать. Сколько ни говори, всего не выскажешь.

– А еще ученый, – рассмеялся он, – и ничего обиднее не придумал? Это ты ее убил. Ты уничтожаешь все, к чему прикасаешься. Слышал я про твою монашку. То-то она сейчас счастлива – ни денег, ни работы, зато хоть ее драгоценный Раме…

И тут я его ударил.

Он ведь этому меня научил. Я ткнул его в ребро, то самое, которое ему когда-то уже ломали.

Когда он затих, я понял, что с меня хватит.

Бей так, чтобы твой враг больше не встал. Этому он меня научил.

Он не сумел придумать ничего лучше миленькой истории с миленькой моралью о том, что нужно знать свое место: такой вот счастливый конец после долгих лет молчаливых страданий.

Ну и мудак.

Я и без него уже читал об этом в книгах, в бессмысленных учебниках, где рассказывалось об архитектуре Германии и истории Рима.

Я собрал вещи, книги, тетради и ушел. Вот и все.

Завернул за угол, потом за другой. Смотрел на людей вокруг: одни подметали мусор возле своих лотков, другие валялись пьяными у дверей, третьи смотрели по сторонам сквозь дым сигареты. Их жизнь никогда не изменится.

Я ушел на новую квартиру, в конце каждого месяца аккуратно оплачивал аренду, а об отце больше не вспоминал.

Наконец-то у меня появились деньги! Я купил мопед. Мог позволить себе пойти в бар или клуб в пятизвездочном отеле, заказать там воду – просто для виду – и украсть фирменные салфетки. Мог совать людям под нос удостоверение журналиста. При желании мог шантажировать какого-нибудь начинающего политика. Но я этого не делал. Я работал. У меня была дурацкая мечта отплатить Клэр добром за добро, каждый месяц давать ей хоть немного денег.

Гордыня.

* * *

Мне сказали, ее можно прооперировать. Но чтобы в государственной больнице? Все мы наслышаны, что там творится. Равнодушные санитарки, измотанные доктора, в коридорах толпы рассерженных родственников, которые держат за руки умирающих – эти скелеты, обтянутые кожей, – все сидят на тряпье и в тряпье, неисправные лампы-трубки то и дело жужжат и гаснут, и пахнет скисшими обещаниями социалистов.

Когда я пришел, она лежала в отдельной палате. Если ты белый, можешь рассчитывать на особые условия. Несколько минут я смотрел, как она спит. С месяц назад Клэр наконец-то сдала анализы, две недели ждала результатов, а когда узнала, позвонила мне. Далекий голос ее звучал слабо, скажет фразу – и переводит дух.

– Небольшой узелок на легком, – сообщил подоспевший хирург. Казалось, он сошел с телеэкрана: вылитый Джеки Шрофф[114]114
  Джайкишан Какубхай Шрофф (р. 1957) – индийский актер, кинопродюсер и фотомодель.


[Закрыть]. Густые черные волосы с проседью. Ухоженные усы. Я всегда завидовал такой пышной растительности: у меня самого тогда только появился пушок над верхней губой и чуть-чуть на шее. – Правда, неизвестно, сколько придется ждать. Полгода? Год? За это время он, конечно, вырастет. – Он поглядел на спящую Клэр. Я понимал, что столько она не протянет. Он тоже это знал. Заметив мое отчаяние, он поманил меня в коридор. Я узнал этот взгляд. Отдельная палата, чистая палата – никакого старья и грязи. Этот разговор для коридоров, по которым ходят простолюдины. – Или я могу провести операцию частным образом, – добавил он. – Но это будет стоить недешево. Три лакха. Нет ничего дороже здоровья, бета.

Я воскликнул, что мне таких денег за всю жизнь не заработать, и он улыбнулся. Положил мне руку на спину и сказал доверительно, что операция в государственной больнице убьет Клэр, не дай бог соскользнет скальпель, заденет артерию – но он видит, как я люблю ее, и готов мне кое-что предложить.

Он богат, но у него есть совесть – я понял это, потому что это были первые его слова: «Я богат, но у меня есть совесть». Богачи обожают саморекламу.

У него частная клиника для богатых домохозяек, но он хочет что-то сделать и для народа – Индия старая и новая, традиции и благосостояние, ведическая карма и западный капитализм, рука об руку. Сейчас, наверное, руководит благотворительным фондом, ведет страницу в Инстаграме и публикует кучу селфи с белозубыми детишками.

Дьявол сперва всегда кажется безобидным. Я узнал это за долгие часы чтения Библии. Он сулит молоко и мед, уверяет, что грешить не страшно. Он уже разговаривал с сестрой Клэр. И она выложила ему все о себе и своем подопечном: какой он замечательный, какой особенный, как добился всего сам. Никогда не рассказывайте о себе лишнего, друзья. От этого одни неприятности.

Он взглянул мне в глаза, покрасневшие от слез, посмотрел на мой воротник, пожелтевший от целого дня погони за новостями, и сказал, что даст мне шанс, который бывает раз в жизни.

У Санджива Вермы, видите ли, есть проблема, и проблема эта – его сын. Мальчик хороший, только ленивый и глупый. А ему вот-вот сдавать Всеиндийские экзамены. Быть может, я смогу чем-то помочь?

– Позаниматься с ним? Я никогда раньше этого не делал, – ответил я.

Он рассмеялся, а следом почему-то и я.

– Не позаниматься, – поправил он и объяснил, что ему от меня нужно. Его красивое лицо оставалось невозмутимым, точно речь о простейшем и самом разумном деле. – А чуть-чуть притвориться. Одно утро побудете моим сыном. И считайте, что заплатили за операцию.

Я согласился.

Я пожертвовал своей пересдачей. Я способен на многое, чудесное и необъяснимое, но даже мне не под силу оказаться на двух экзаменах одновременно.

Я пожертвовал будущим ради Клэр, точно так же, как она пожертвовала будущим ради меня.

Ради его придурка-сына мне предстояло выучить кучу всего. Он был гуманитарий, так что сдавать ему предстояло историю, социологию, географию. Пришлось выучить еще и это, в дополнение к моему разумному выбору, экономике и финансам.

Я стал опаздывать на рабочие задания. Мистер Прем читал мне пространные нотации – я-де выставляю его дураком. Раньше он мной гордился, теперь злился на меня. По пятницам не подходил к моему столу, не предлагал лишнее кулфи[115]115
  Кулфи – индийское мороженое со специями.


[Закрыть]. Жена его тоже перестала меня угощать. Журналисты сердились – где фотографии, почему в документах столько ошибок? – но я был слишком загружен учебой. Коллеги смотрели на меня и думали: и как его только на работу взяли? Ох уж эти низшие касты, по-хорошему не понимают. От ночных занятий у меня слипались глаза: спал я пару часов от силы. Несколько раз я свалился с мопеда.

Я рыдал горючими слезами, умолял мистера Према дать мне второй, третий, пятый шанс. Разумеется, меня выгнали. Я собрал вещи, от стыда не смея поднять на начальника глаза.

Я представил, как он будет рассказывать: «Взял я как-то на работу парнишку из низшей касты. Жена попросила. Это был ужас!» – и почувствовал во рту привкус желчи и пепла из-за того, что подвел столько народу.

Сестре Клэр я ничего не сказал. И не собирался. Узнай она правду, больше никогда на меня даже не посмотрела бы. Я не сказал ей ни про операцию, ни про деньги, ни про то, что не стал сдавать экзамены.

Всю ночь я плакал. Я тогда сдуру решил, будто она заболела раком, потому что помогла мне, пожертвовала собой ради меня. А может, и правда так было.

Я сдал Всеиндийские.

Садился за парту и один за другим сдавал все экзамены. В это самое время я должен был быть в другом экзаменационном центре, в трех милях отсюда. Но Рамеш Кумар на экзамены не пришел. Очередной бедняк, который так и не появился.

В тот первый раз я боялся, что меня поймают.

Обливался ли я потом на тех первых незаконных экзаменах? Плакал ли? Я вытеснил это из памяти, как все, что происходило в те годы, кроме вымученной улыбки Клэр и фразы «Бог есть любовь».

Клэр спросила, как я сдал экзамены. Плохо, ответил я. Наверное, недостаточно занимался. Наверное, я не слишком умен. И расплакался. Взял ее руки в свои, уставился на нее честными глазами.

– Не плачь, дитя мое. По крайней мере, у тебя есть работа, – сказала она; ее сил хватило только на вздох. – Я уверена, ты очень старался.

Я вошел в тысячу лучших. Вот какой я умный. Верма исполнил обещание. Операция не помогла. Клэр стало хуже.

Карма, как говорят белые. Такова жизнь в этой стране, если у вас нет денег.

Она так и не оправилась. Сквозь пергаментную кожу просвечивали вены. Под мягкой плотью кистей проступили кости. Она больше не рассказывала красивые истории. Шептала что-то в темной душной комнате.

Ночами я читал ей о братьях Харди[116]116
  «Братья Харди» – серия детских детективов, написанных разными писателями под общим псевдонимом «Франклин У. Диксон». Выходили с 1927 года.


[Закрыть] и Нэнси Дрю[117]117
  Девушка-детектив, героиня серии детских книг, а также фильмов и телесериалов.


[Закрыть] – бумажные обложки, пожелтевшие страницы. Порой мне казалось, что Клэр заснула, но стоило мне дочитать, как она просила еще.

Она с трудом выдавливала одно-два слова. Когда я приносил букет, говорила: «Не стоило». Круассаны из французской пекарни в Гоул-Маркете[118]118
  Район в центре Дели.


[Закрыть]: «Грех».

Как же она была права. Я продал ради нее душу, но ничего не добился.

– Она должна была поправиться. Не понимаю, в чем дело, – сказал Верма через месяц после операции. – Впрочем, тут разве угадаешь. Я вам не говорил? Рохит поступил в Делийский университет, учится хорошо. Поздравляю вас, молодой человек! – Наверное, он ждал, что я закричу от радости. Кстати, он уже говорил, что у него есть близкий друг, точнее, собутыльник, с такой же проблемой? На всякий случай – вот его телефон. Он знает, что я справился на отлично.

С работы меня уже выгнали, из квартиры вот-вот должны были выгнать, а тут будущее само протянуло мне руку.

Так началась моя жизнь с фактами, именами, доказательствами, тяготившими мою голову, точно цемент, с незаконно загруженными pdf-файлами, с неубранной, пропитанной потом постелью, с комнатой и мозгами, плавящимися в раскаленном свете компьютерного экрана. Пять лет. И все равно в глубине души я надеялся, что сумею сбежать. Разве и в тридцать пять я буду заниматься тем же? Ведь рано или поздно я постарею и уже не смогу выдавать себя за школьника? Неужели мне тогда придется вернуться за чайный лоток?

Клэр никто не навещал. Ни ученицы, ни коллеги, никто.

Я кормил ее. Таскал с кровати на кресло-каталку, возил во двор, чтобы она посмотрела, как монахини ухаживают за цветами. Менял ей повязки. Держал ей голову, когда ее рвало кровью. Смотрел, как за считаные недели она постарела на двадцать лет. Отмывал от крови матрас. Смазывал пролежни мазью. Я купал ее, вытирал полотенцем, сушил ей волосы, чувствуя, как она похудела – кожа да кости. Я готовил чай и вытирал ей подбородок, когда чай выливался у нее изо рта.

Порой Клэр терялась во времени и пространстве. Называла меня именем, которого я раньше не слышал. Называла меня «сынок». Плакала, что не сумела меня спасти, признавалась, что очень хотела бы видеть меня живым. В слезах признавалась, что сохранила все фотографии, не выбросила ни одной. И просила прощения – снова, и снова, и снова.

А потом я понял.

Это моя судьба. Вечно, черт побери, притворяться кем-то другим.

Последнее, что сказала мне Клэр, – первое длинное предложение за многие месяцы, словно она обменяла день жизни на эти слова: «Бог был всегда. Бог есть. Бог будет. Бог есть любовь».

Что за чушь.

Она умерла в государственной больнице, посреди коек с бедняками, которых так любила. После этих слов продержалась еще три дня, и это были худшие дни моей жизни.

Все эти дни она кричала без слов. Принималась стонать среди ночи, я просыпался, обнимал ее, но она не умолкала. Я спал на стуле возле ее кровати.

Когда она перестала кричать и начала задыхаться, я понял, что Клэр умирает. Это было ясно и без пульсометра, нет-нет, не надо, уберите его, сэр.

В последнее утро у нее поднялась температура. И я ничем не мог ее сбить. Ни полотенцем, смоченным минеральной водой, ни холодным компрессом. Ее стошнило кровью на одеяло, я выбежал в коридор, искал хоть кого-нибудь, кто придет и поможет, но никто не помог. А потом она умерла.

Так странно знать, что единственный человек, которому было до тебя дело, давно мертв, и что даже если бы он был жив, не гордился бы тем, что из тебя вышло.

Семь

Руди быстро смекнул, что я единственный человек в мире, чья судьба связана с его собственной. Умный мальчик. Я получал десять процентов, а взамен делал для него все. Подписывал документы, сидел на скучных совещаниях, покупал продукты, возил его, а в благодарность он публично меня оскорблял. Отличная сделка!

Пайсы так и сыпались на нас. «Бурнвита»[119]119
  Торговая марка безалкогольных напитков компании Cadbury.


[Закрыть] предложила Руди стать лицом кампании «Источник мудрости». «Кока-кола» – рекламы «Индия, вперед!», на съемках которой я познакомился с Алией Бхатт[120]120
  Алия Бхатт (р. 1993) – индийская актриса и певица.


[Закрыть]. На съемках для мотоциклов «Хонда» мы повстречали половину национальной сборной по крикету, сделали отличные кадры для Инстаграма с хэштегом #силабхарата. Руди сменил очки на линзы. Разумеется, под это дело мы тоже заключили рекламный контракт.

Я вел его официальные страницы в соцсетях, каждый день по нескольку часов сидел в Снэпчате, Инстаграме, на Ютьюбе и в Твиттере, радуя подписчиков мыслями и остротами Руди, его комментариями о культурных событиях и фотографиями, на которых он праздновал очередную победу в крикете. Я не стремился создать прилизанный, правильный образ юной звезды. Руди должен был выглядеть как обычный индийский подросток. Я приглушил свой природный ум процентов на семьдесят пять, и готово дело. Время от времени, чтобы напомнить, что Руди все-таки победитель Всеиндийских экзаменов, я публиковал фотографии французских шато или храмовых комплексов империи Маурьев[121]121
  Империя Маурьев – государство в древней Индии (322–187 гг. до н. э.).


[Закрыть], под которыми подписчики оставляли комментарии: «До чего же вы умный, сэр». Мне было двадцать четыре года, и мир лежал у моих ног, пусть даже вся слава доставалась другому.

Об университете Руди и думать забыл. Зачем тратить годы на учебу, если можно зарабатывать прямо сейчас, причем столько, сколько не потратишь за тысячу жизней? А диплом можно и потом получить.

Все складывалось замечательно. Жизнь нам отравляли только навязчивые поклонники и люди, которые пытались нам что-нибудь продать, все эти сертифицированные инвесторы. Для таких случаев у нас имелся водитель-охранник, жизнерадостный военный в отставке, которому мы платили пол-лакха в месяц. Звали его Паван. Невысокий, мускулистый, неприметный, но водитель отменный. Жена его, кажется, только и делала, что готовила ачар, и каждую пятницу он вручал нам масляную банку с манговым, томатным или имбирным маринадом: «Вот этот, сэр, приготовили по канонам аюрведы, а этот отлично защищает от подагры и проказы», или каких-то других недугов, о которых на той неделе его жена вычитала в интернете. Я держал эти банки под кроватью.

Она звонила ему, когда он был за рулем, и они трепались часами. «Как там мой пехлеванчик? – спрашивала она. – Как там мой шахиншах?[122]122
  Пехлеван – герой (хинди). Шахиншах – торжественный титул шаха.


[Закрыть]» И с каждым ласковым прозвищем он сжимал руль так, что белели пальцы, оглядывался и шептал: «Сэр, можно я положу трубку? Ну или хотя бы выключу громкую связь?» – но Руди качал головой. И я понял, что ему нравится слышать, как женщины воркуют с любимыми. Ему отчаянно хотелось завести себе девушку, но этого пункта не было в нашем с ним договоре. Я делал для него многое, был его пастырем, советчиком, консультантом, но не гребаным сутенером.

Обычно мужчинам куда интереснее знать, как завлечь женщину, что ей наврать, как пустить пыль в глаза – словом, магические ритуалы, – чем то, как ее удержать, но Руди – другое дело. Ему хотелось вызнать все подробности, все шутки, все приколы о трудностях, горестях и странных пятнах на матрасе. Он это обожал.

У нас был личный водитель. У нас было внимание. У нас были деньги. Оставалось найти, на что их потратить.

Первым делом Руди купил себе шикарную квартиру в Саут-Экс[123]123
  Саут-Экстеншн (South Extension) – престижный район в южной части Дели.


[Закрыть]. Я занял маленькую комнату: сначала я собирался устроить там кабинет, но потом фактически поселился в ней. Впрочем, и от собственной квартиры не отказывался – так, на всякий случай. Родители были против, чтобы Руди покупал отдельное жилье, потом были против, чтобы я переезжал к нему. Руди рассказал мне, как поссорился с ними, как они говорили, что я мошенник из низшей касты, который выманит у него все деньги. Ну разумеется, я мошенник из низшей касты, благодаря которому он вообще-то стал тем, кем стал. А потом он подарил им «Ауди», и ссоры прекратились.

Так мы с Руди, не сговариваясь, поселились под одной крышей. Я покупал продукты, отвечал за уборку и готовку. Он загромождал комнаты и коридоры коробками из-под пиццы и всякой фигней, которую по пьяни заказал на «Амазоне». Все шло как нельзя лучше.

Я узнал Руди поближе и понял, что он, в общем, неплохой парень. Затраханный, конечно, как все индийские дети. Мы были отличной командой. Он толстый, я тонкий, он белый, я смуглый. В одном мы были похожи – нас роднила злость.

Не обычная злость подростка из-за того, что девушки не дают или он не похож на Дуэйна Джонсона, а глубокая животная ярость.

Переезжаешь в миллионерский пентхаус в шикарном районе Дели, думая, что теперь все время будешь тусоваться. Нет. Теперь ты все время убираешь за подростком.

Руди только и делал, что встречался с поклонниками, раздавал автографы и интервью журналистам, нашим и иностранным, шлялся по модным вечеринкам с европейской выпивкой, слушал диджеев в дорогих клубах, где его окружали надушенные крашеные блондинки – всякие Руби, Китти и Малышки. Он с ними болтал. Они делали селфи. Ехали к нам домой. Я ложился спать. А утром выносил из его комнаты бутылки. Девушек и след простыл. Я даже не знал, сколько их там было. Мне казалось, Руди балдел.

Но однажды вечером, выгнав очередную девицу, он без стука вошел ко мне в комнату с бутылкой дорогущей водки, растянулся на моей кровати, рассеянно посмотрел на меня и заговорил. Очередные поиски настоящей любви окончились ничем. Я-то думал, он кайфовал, но нет, ему хотелось встретить ту, которой будет нужен только он сам.

– Детей мне не надо, – признался он и уставился на потолочный вентилятор. – Я им сломаю жизнь. А у нас и так хватает детей со сломанной жизнью. Мои родители вечно хотели большего. Слишком многого. Им вечно было мало. Проще ничего им не рассказывать.

Он говорил об унижении, о том, как вечно чувствовал, что недотягивает до их ожиданий – единственный ребенок, столько денег в него вбухали, и что в итоге. Мне было жаль этого восемнадцатилетнего парня, который так ловко умел прятать свою грусть.

– Рамеш, – заключил он, – мне нужна не просто женщина. А настоящая любовь, чувак. Я не хочу их покупать. Блин, извини, – и он со вздохом вышел из комнаты, чтобы позвонить в китайское кафе и заказать доставку: очередной секрет, на этот раз от диетолога.

Я понимал его. Он хотел посмотреть женщине в глаза и увидеть там единственное, чего не купишь за деньги: бескорыстную любовь.

Ему хотелось настоящего чувства. Но у богатых и знаменитых его не бывает.

Проснувшись утром, он шел в ванную (в квартире их было две) и часами стоял под душем. Бойлер стонал от перегрузки, я порой даже стучал в дверь – не случилось ли чего.

Я бы взвыл от такой жизни, если бы не самосвалы бабла. Даже Саксена больше не пытались избавиться от меня: ведь я зарабатывал для них деньги.

По крайней мере, я был на стороне Руди. Я был кровно заинтересован в его карьере. Слишком многие мечтали его уничтожить. Сплетни множились моментально. Руди порой действительно выставлял себя дураком. Ходил на вечеринки, которые превращались в вакханалии с пьянством и похвальбой, швырял в толпу деньги и смотрел, как за них дерутся, срывал съемки рекламных роликов – словом, вел себя как мудак.

Я таскался за ним, следил, чтобы он ни во что не вляпался. Чтобы он вернулся домой целым и невредимым. Сам я никогда ни в чем таком не участвовал. Я работал за деньги. Никаких гулянок, никаких женщин, ничего. Я не баловался наркотиками. Не притворялся крутым. Не влюблялся, не строил планы на будущее.

Когда раздался звонок, тот самый, важный, перевернувший всю нашу жизнь, мы сидели дома. Руди смотрел телевизор. Я публиковал в Инстаграме фотографии, о которых мы договорились со спонсорами, все красивые, все в условленный срок – одним словом, честно отрабатывал деньги.

В общем, мы занимались каждый своим делом, Руди отвечал на телефонные звонки вновь обретенных друзей и родственников…

Телевидение. Руди приглашали на телевидение.

Вот так мы стали богаче Господа Бога, – ну, или главного министра штата Бихар, реформатора, покровителя бизнесменов, который ездит на форумы[124]124
  Речь о Всемирном экономическом форуме.


[Закрыть] в Давос.

Голос с немецким акцентом спросил:

– Я говорю с менеджером мистера Рудракша Саксены?

Да-да, с ним самым.

Голос предложил нам такую сумму, которую мы и представить себе не могли: такие деньги зарабатывают капитаны индийской сборной по крикету за рекламу виски. Наша жизнь изменилась в одночасье.

Я нанимал адвокатов. Я устраивал встречи.

Я отправился в ателье «Икбал Тейлорз» в Коннот-Плейсе и заказал костюм – «что-нибудь модное, стильное, современное», на самом же деле имел в виду следующее: «У меня встреча с белыми, бхай, сшей мне такой костюм, чтобы они надо мной не смеялись».

Через несколько дней мы приехали в офис с окнами от пола до потолка. В приемной сидела белая секретарша. Тогда-то я и понял, что мы добились успеха.

Мы поднялись на тридцатый этаж небоскреба: я на такой высоте оказался впервые. Я выглянул в окно, увидел людишек внизу, как они напрягаются, потеют, торгуют, и до меня наконец дошло – стоит мне выйти отсюда, и я никогда уже сюда не вернусь.

Адвокаты, окончившие Стэнфорд, препирались друг с другом. Я же следующие два часа сидел возле скучающего и злого Рудракша Саксены и не мог думать ни о чем, кроме больших денег. Цифры росли и росли. Сто лет работы за чайным лотком, подсчитывал я, потом тысяча, потом десять тысяч. Руди будет не просто вести викторину. Они хотели сделать его брендом, лицом индийской молодежи, парнем, который знает все.

Потом я отметил это событие бокалом шампанского, взглянул на себя в зеркало в ванной и с удивлением отметил, что ничуть не изменился.

Полтора крора. Пятнадцать миллионов вкрадчиво улыбающихся ганди. Это была моя доля. (Подавись, Миллионер из Трущоб!)

Наших главных заказчиков увидеть мне так и не довелось – швейцарцев, которые пытались войти на крупнейший телерынок в мире, туда, где обычную вечернюю программу смотрят десять миллионов зрителей. Видимо, они не пожелали тратить время в Индии даже ради вложенных в проект миллионов долларов.

Мне было плевать. Я видел деньги и прекрасный результат их работы.

* * *

Утром за нами пришла машина. Водитель даже отсалютовал нам.

Час от дома до студии пролетел незаметно. Мы с Руди не разговаривали. Только переглядывались, стараясь не смеяться над тем, как все повернулось.

У ворот нас встретил какой-то начальник: мы его видели в первый и в последний раз.

– Ваш уголок Международной студии Дели, – сказал он.

Уголок? Скорее уж дворец.

Он показал нам гримерку, аппаратную, съемочный зал с запасами кофе, сигарет и подробностями чужих жизней: от студийного буфета все эти помещения отделяло несколько коридоров.

– Что ж, впечатляет, – сказал Руди так, словно у него диплом МБА и его уже ничем не удивить.

Но даже он глазел по сторонам.

Начальник тоже это понял. Остановился на пороге, обернулся к нам и сказал:

– Добро пожаловать в ваш новый дом, мистер Саксена. Надеюсь, вам понравится то, что мы сделали.

И открыл дверь. За ней таилась темная пещера, вся в проводах, с сиденьями для утомленных потеющих зрителей. Из пещеры веяло жаром, как из тандыра.

Мы вошли, приблизились к сцене и осмотрелись.

Розовые прожекторы, колонны, тяжелые портьеры, искусственный мрамор. Туда-сюда снуют электрики, операторы. Шум, суета. Эти швейцарцы понимали Индию. Если бы можно было, они наняли бы танцовщиц и массовку в изящных полупрозрачных нарядах: на первый взгляд обычные сари, но обтягивают чуть больше и вырез чуть глубже.

Мозгобой.

Что за дурацкая шутка.

В прямом эфире, в прямом, прямом, прямом эфире, чтобы добавить масала, добавить напряжения, чтобы в каждом офисе сотрудники говорили друг другу: «Обязательно посмотрите!» Каждый месяц сюда съезжались сотни наивных участников, отобранных со всей Индии: чтобы выиграть суперприз в двенадцать кроров (это число выбрали специально: кто-то сказал швейцарцам, что оно очень важно в индийской культуре), нужно было лишь ответить на двенадцать вопросов и обыграть ведущего – победителя Всеиндийских экзаменов. Ну и нас с помощниками продюсера, подсказывающих ответы прямо Руди в наушник.

Две недели мы готовились к съемкам. Нам на счет переводили деньги, пятнадцать кроров в год, Руди окружала целая армия людей, готовых исполнить любое его желание. Утро перед первой передачей мы провели в сценарной комнате: горстка жополизов и помощников продюсера придумывала шутки, которые Руди произнесет вечером, вдобавок его с какой-то старлеткой в бикини фотографировали для рекламы кокосовой воды.

Руди то и дело звал: «Рамеш!» Я утрясал вопросы, составлял рекламные контракты, доводил до совершенства любые мелочи его жизни, но, услышав хрип из рации, шел к нему.

– Да, босс, – говорил я Руди.

На людях я теперь называл его «босс». Приходилось нести свой крест.

А если окружавшие его лизоблюды, гримерши, шарлатаны, которые лечат аюрведой, девицы в темных очках и с розовой помадой потешались над этим, тем лучше.

Думаете, он понимал, что очутился здесь исключительно благодаря мне? Благодарил меня? Усыпал мой путь лепестками роз?

На этот раз он мне предъявил претензию из-за чая, этой дряни, от глотка которой и жить не хочется.

– Чай совсем остыл, мать твою! – заорал он.