Текст книги "Невеста дяди Кости"

Глава 10. Атака

Пошла, милая, пошла! Вверх лети! А вы, орёлики, чего уставились? А ну, все, марш наверх! И бегом, сегодня у нас царица войны в помощниках. Пока она врага обрабатывает, наше дело максимально близко подобраться и с врагом в рукопашную. Не отставать! Да не приседайте, дурьи головы! Чем быстрее добежим, тем больше шансов хоть с какой-то пользой сдохнуть! А сдохнуть всё одно придётся, война, ити ё мать! Главное, чтоб товарищ Сталин, комбат и товарищ из Смерша были довольны. А уж сколько вас поляжет, так кому то интересно? Надо будет, завтра в десять раз больше пригонят пушечного мяса, благо у нас провинившихся что в мирное время, что в военное – всегда с лихвой!

Эй, царица войны, а ну, поддай-ка там! А эти, которые за верёвочку дёргают, чтобы выстрел произвести, стало быть, цари войны? Видели мы этих чертей чумазых, толкающих по грязи свою железяку. Ну никак ни на Ваше Величество, ни даже на благородие не тянут! Какие уж с них цари? Так, слуги царские, да и то по штатному расписанию в орудийной обслуге состоят. Только в отличие от нас, каждый сантиметр отмеривших своими сапогами да ботинками в обмотках, настоящего пороху не нюхавшие. А то, как ваши гильзы отстрелянные пахнут, так то ж разве сравнится с нашим ружейным да автоматным запахом? Коли с нами вместе не нюхнул, то так и не поймёшь, из чего эта война треклятая состоит. Сиди там себе за несколько километров да пуляй! Трубка влево! Трубка вправо! Репер сорок, репер пятьдесят! Тут тебе и осколочные, и бронебойные, а у нас что? Правильно, патрон у нас универсальный, он и на зверя человеческого, и супротив танка подмога. Так что не робей, ребятушки! Бей ворога! А кто уцелеет, тот на грудь очередную цацку повесит! Вот она, настоящая стоимость нашей пехотинской жизни – бляха, медная ли, латунная ли. Всех-то делов – перед барышнями покрасоваться, а в гражданской жизни так вообще не подмога, там даже протезом трясти будешь, так и то никого не удивишь.

А покудова бежишь, то по сторонам поменьше глазей, да рот без толку в крике блаженном не разевай. Это уж когда фриц перед тобой вплотную стоит, то попугай его малёхо, только он ведь не из пугливых, Европу под себя подмял да нашей землицы уже сколько прихватил. Победителем себя чувствует, что ему твои вопли? Это так, для того, чтоб товарищей ещё не убитых рядом ощутить. Коли с тобой рядом орёт кто, так ты, стало быть, на немецкие позиции не в одиночку лезешь. А на миру и смерть красна, да понятное дело – от кровушки пехотинской. А красивой она разве может быть? Бегут друг на друга разъярённые молодые мужики, которым своих баб ласкать по ночам, да убивают всех вокруг. А бабы потом вдовые да несчастные, вот поди и расскажи такой мамзели, что её Иван или Герхард красиво за родину или фатерлянд смерть принял. Слово-то какое удумали, что, она, смерть эта самая, сто грамм, что ли, чтоб её вовнутрь принимать? Вот уж красота: там баба над похоронкой воет, а здесь всё красавцы штабелями.

И о страхе не приведи Господь вспомнить, потому как назад дороги нет, об этом наш любимый товарищ Сталин позаботился. Позади заградотряд, а впереди немец. А посередине боец штрафного батальона со своей трёхлинейкой, с которой ещё в Первую мировую пехотинцы Его Императорского Величества в атаку штыковую ходили. Зато каски и ватники современные, тут тебе и вся защита от огневой мощи противника. А пуль всяких разных по полю тысячи каждую минуту летают, даже удивительно, как кому-то вообще удалось сотню метров между ними пробежать.

А перед немецкими позициями пулемёты словно совсем взбесились. Кто уже насовсем прилёг, а кто – от пуль спасаясь, только голову не поднять. Ну и пусть командир орёт, его и не слышно вовсе, смотреть в его сторону не нужно, и всё. Чёрт бы их всех побрал! Герои хреновы! Да за Родину и Сталина ты можешь только – как там на идише? – коп ин дрерт, то есть «головой в могилу». Нет уж, за Родину и товарища Сталина жить нужно! Так что спешки сейчас никакой, пусть там артиллерия с танками между собой договариваются, а наше дело маленькое: забейся в воронку и сиди тихонечко. Можешь даже сухпаёк погрызть, если не весь его растерял. Или самокруточку запали с товарищем на пару.

А тут кричат и просят огнём прикрыть. Что стряслось-то, кого нелёгкая несёт? Да ползёт кто-то прямо в пекло. Кажется, двое или трое, да не разобрать, голову же не поднимешь. Ну прикрыть огнём так прикрыть, всё одно лучше из воронки палить по немцу, чем бежать под пули. Ну вот, только один и дополз, да прямо в воронку к Самуилу и скатился.

– Жив, братишка?

Вот те раз, тут братишкой и не пахнет, тут сестрёнка. Как же доползла? Смелая какая, сам чёрт не брат. Ого, Любой кличут. Чернявая, красивая, ну фигуру в шинели не рассмотреть, да счастье просто женщину увидеть, а здесь такое чудо. Ну конечно же он пособит вместо убитого связиста. Вот уж вызвался на свою голову. Все по воронкам, а эта ненормальная вперёд свою катушку толкает, а ему за ней ползком только поспевай. Всё, сейчас шлёпнут обоих, и все дела. Она явно заговорённая, доползли до комбата, даже провод целым оказался, правда на первые десять минут, а потом отважная Люба назад поползла, обрыв искать. Ну это уже без него, все к атаке готовятся, недаром Люба ползла, приказ из штаба передали. Прощай, девушка Люба, здорово всё же перед смертью с настоящей женщиной пообщаться.

Хотя разве это общением назовёшь? Ну насмотрелся он на женские округлости, пока за ней полз. Да их перед ним всего две и было, под шинелью почти и не выделяются. Но от одной мысли, что женщина рядом, и то тепло становилось, и трусом себя показать невозможно – лучше пусть убьют. Она ему, вроде, даже улыбнулась на прощание. Так улыбнулась или нет? Вот если выживет, то разыщет её и спросит, так, мол, и так, товарищ Люба, улыбнулись ли вы рядовому штрафбата Когану Самуилу или показалось ему? Потому как, товарищ Люба, с памятью о вашей улыбке не страшно в бой на лютую смерть. Нет, не нужно лютую, так и до Любы не добраться, жизнь бы лютую. Тоже не то, жизнь счастливую.

Но как можно быть счастливым человеку, который своими глазами видел разбомблённый вагон с женой и дочерью? И что он сейчас делает? Он предаёт память своих самых близких, думает о какой-то Любе. Нет, сейчас в бой, думать нужно о Рае и Берточке. И отомстить за них, а о женщинах чужих думать вовсе не нужно. Вот закончится война, если ему посчастливится выжить и не стать инвалидом, то тогда возможно. Только на ком жениться? Мама с папой всегда хотели, чтоб на своей женился, когда Раю в дом привёл, то просто счастливы были. А после войны где он свою возьмёт? Свои все немцем уничтожены. Стоп, Самуил, ты что, уже выжил и сватов засылать собрался? Давай, соберись и к бою готовься, а коли выживешь, то тогда о женщинах и будешь думать.

Половину боя Самуил потом так и не смог вспомнить. Он бежал со всеми, стрелял, колол, бил и рвал зубами. Только в этот раз он меньше страха испытывал, может, потому, что перед глазами стояло лицо Любы. Улыбнулась она ему или нет? Он и колол, и рвал зубами для неё, чтобы не пришлось этой девочке больше вот так вот под пулями ползком с катушкой. Ей в платьицах ходить да волосы гребешками закалывать, мороженое есть да на танцплощадке с подружками кавалеров обсуждать, а она с лицом перепачканным настолько, что и цвет глаз не угадать. А какие у неё были глаза? Какой он идиот, ничего не запомнил, ни цвет глаз, ни форму губ, улыбнулась она ему или нет, ни-че-го! Просто форменный идиот! И когда немца с позиции выбили, то захотелось ему для неё подарок найти. Но только ничего дельнее компаса немецкого найти не смог.

А когда подоспела полевая кухня и после еды обустроились на ночлег, то пошёл он искать пункт связи. Напоролся на злобного капитана, налетевшего на него, потому что шастает вне своей роты, а это непорядок. К счастью, позвали капитана какую-то проблему посерьёзней решать, и ушёл он, приказав Самуилу немедленно в роту возвращаться. Ага, ваше благородие, прям помчался приказ твой дурацкий выполнять. Пока он Любу не увидит, никуда не уйдёт. И нашёл палатку связистов, даже мимо часового проскользнул, так хотелось ему Любу увидеть. А увидел, так даже и не узнал. Их пятеро весёлых девушек в палатке оказалось, только Любы не было. А когда она вошла, то оробел и не знал, что сказать, а девчонки всё подтрунивали над ним, одно слово – стервы.

Люба совсем не такой оказалась, какой он её в первый раз увидел. Может, зря он себе всё в розовых красках разрисовал, не похоже, что она ему рада. Зато теперь он смог рассмотреть её лицо. Нет, на Раю она совсем не похожа, у Раи лицо слегка вытянутое, а у этой круглое и в веснушках. Зато глаза добрые, только уставшие. Теперь он знал, что глаза у неё карие, а губы слегка припухлые, как у капризного ребёнка. А когда она тряхнула головой и из-под пилотки выбилась прядь чёрных волос, то у Самуила сердце не в шутку ёкнуло, неужели из своих? Сухо она с ним попрощалась, даже обидно. Спасибо, мол, вам, товарищ, за помощь. Всё для победы, всё для Родины. Ушёл, а на сердце кошки скребут, глаза закроет, а ему там мордашка конопатая улыбается. Откроет, а перед глазами уставшая, неулыбчивая связистка.

Но Самуил отступать от задуманного не стал, ещё раз пришёл. На этот раз получилось у них наедине парой слов обмолвиться. Договорились после её смены встретиться, да только он к ней собрался, как его очередь в караул. Изматерился, еле дождался, когда его сменят – и бегом на узел связи. С тех пор так и бегал каждую свободную минуту на Любу смотреть.

Сначала она делала вид, что не больно-то и интересно, вон вокруг парней сколько, и каждый рад с девушкой поболтать. Но потом настойчивость Самуила заинтересовала её, да и парнем он оказался неглупым, сумел развеселить и за словом в карман не лез. Рассказал про горе своё, да только не отмеченных войной почти и не осталось. Одно она поняла из его рассказа: что он теперь один на белом свете, а стало быть, свободен от брачных уз. А раз свободен, то можно позволить себе и помечтать немного, тем более и Любе замуж за своего хотелось.

Похожим у них воспитание оказалось. Через пару недель им уже казалось, что знакомы целую вечность. Люба позволила себя поцеловать, даже сама не думала, что чуть с ума не сойдёт. Теперь и она каждую свободную минуту о Самуиле думала. Правда, больше, чем поцелуй, они себе и позволить не могли. Это же вам не санаторий, чтобы можно было с девушкой уединиться, здесь фронт, все щели на виду, и для амурных свиданий только высшие чины могли всех из блиндажа отправить. Но это было не главным, теперь они были друг у друга, и жизнь приобретала новые краски и новый смысл.

А когда Самуил в очередной раз забежал в палатку и подскочил к Любе с поцелуем в щёчку, то сначала и не понял, почему она ему сделала страшные глаза. Только обернувшись, он осознал, как влип. Перед ним стоял командир дивизии, абсолютно ошалевший от наглости рядового. Как он мог его не заметить? Всё, сейчас отправят в первых рядах на передовую. Прощай, Люба! Как же глупо всё получилось: не успел влюбиться, и уже нужно терять любимого человека. А комдив уже воздух в грудь набрал, чтобы своим командирским голосом уничтожить наглеца ещё до всякого трибунала. И рявкнул бы на него, только произошло чудо: Люба встала из-за стола с рацией, подскочила к комдиву и сказала:

– Папа, не ругайся, это Самуил. Ну помнишь? Я тебе рассказывала, он мне с катушкой ползти помогал. Познакомься.

Ничего себе, как она его назвала… Кажется, сказала папа. Что она имела в виду? Они промеж собой комдива звали батей, ну это то же самое, что папа. Но, кажется, она не это имела в виду. О боже, она его обняла и поцеловала в щёку. Всё ясно, Самуил сник, это её папочка, в том смысле, что она его ППЖ, походно-полевая жена. Здесь ему не светит, может, потому у них дальше поцелуев и не пошло, что она своего полюбовника побоялась. Куда Самуилу с ним тягаться? Время идёт, а он ещё жив, и комдив его не расстрелял и комендантскую роту для приведения приговора в исполнение не вызвал. Наоборот, уставился на него, а потом спросил:

– Из наших будешь?

– Так точно, товарищ командир дивизии. Пятая рота, рядовой Когон.

– Да не тарахти, Когон. Или Коган, как правильно?

– Да я был Коган, да мне паспортистка фамилию неправильно записала, поменять не успел, а теперь по всем документам Когон.

– А звать тебя как?

– Самуил.

– Вот, значит, как, из наших, стало быть.

Вот теперь до Самуила дошло: комдив Любе самый настоящий отец.

– А ты к Любе всерьёз или забавы ради? Ты женат?

– Извините, товарищ командир дивизии, моя семья погибла у меня на глазах. Стало быть, я теперь свободен. С Любой у нас ещё ничего не было, но скажу честно: она мне очень нравится.

– А ты, Люба, что скажешь?

– Папа, ну я пока не знаю, мы общаемся, и Самуил ничего лишнего себе не позволяет. Он хороший человек, я надеюсь, ты не собираешься мешать нашему знакомству?

– Ого-го, узнаю мамин характер! Ну кто тебе может помешать? Только глупостей не наделайте, ведь война идёт.

А потом записал данные Самуила в свой блокнот и ушёл. Люба долго ещё уговаривала его не обращать никакого внимания на её родство с комдивом, но отодвинуть это в сторону оказалось не так легко. Шутка ли, одна ошибка – и от тебя мокрого места не останется, и даже спросить, как звали, будет не у кого. Но они с Любой друг к другу прикипели всерьёз, и поделать с этим ничего было нельзя, и Любин папа это понял.

К Самуилу изменилось отношение начальства, ему было стыдно перед сослуживцами, но поскольку в атаку он ходить со всеми не перестал, а сослуживцы постоянно менялись, то не все из них и узнать успевали, что у него шашни с дочкой комдива. А потом комдив его на учёбу отправил, может, надеялся, что Люба его забудет? Но у них всё серьезно оказалось, он даже сам не думал, что после Раи сможет кого-нибудь полюбить – и на тебе.

Он даже изредка ловил себя на мысли, что вот появись Рая живой и здоровой, то смог бы он, отказавшись от Любы, к ней вернуться? Ответа у него не было, он любил их обеих. Раю как свою бывшую законную жену, с которой успел прожить несколько лет и имел дочь. А Любу… Любу как что-то светлое, что вошло в его заскорузлую после страшной потери душу и очистило её. Словно садовник отлил засохшее дерево, обрезал сухие ветви, и на них пробились свежие ростки. Он теперь, благодаря Любе, был другим человеком, ему хотелось жить, а не просто умереть в окопе, совершив акт мести за Раю и Берточку. Он, разумеется, каждую атаку посвящал мести за них, но за это даже Люба его бы не упрекнула, но он ей про такое и не рассказывал ничего. Эта месть была его личной, кроме Раи и Берточки, был неродившийся ребёнок и вся его большая семья, оставшаяся в Одессе. И за них всех он должен был отомстить. Остался ли в живых кто-нибудь ещё, он не знал, поэтому мстить он должен был сам и за всех.

Глава 11. Рая. Побег из лагеря

Доктор Нахтвейн продолжал ставить опыты над женщинами из Раиного барака. Они получали разные уколы, реакцию на которые доктор тщательно записывал в блокнот. Иногда перед уколами или после них давали физическую нагрузку, заставляя бегать и приседать. Могли держать долгое время под холодным душем. Доктор Нахтвейн присаживался на стул прямо напротив них, часами внимательно наблюдал за женщинами и записывал, какая проявилась реакция на охлаждение и на какой минуте. Не удивительно, что женщины были постоянно простужены. Сильно болеющих ставили в очередь к печи крематория, а в бараке появлялись новые жертвы.

В один из дней женщин выстроили и под охраной вооружённых солдат с собаками и двух капо вывели за пределы лагеря. Оставалось только гадать, куда их могли повести, ведь для того, чтобы уничтожить, выводить за лагерь не было никакой необходимости. Пройдя несколько километров, женщины обнаружили себя на колхозном поле. Им предстояло убирать урожай, оставшийся на полях. Было странно взирать на когда-то мирные поля, теперь украшенные подбитыми танками и смятыми пушками. Воронки въелись в местность, словно оспины в лицо.

На краю поля стояла телега, запряжённая измождённой лошадкой, возле которой стоял среднего роста мужичок в кирзовых сапогах и телогрейке. Глядя на него, Рая подумала, что осень вступила в свои права. Уже даже днём было довольно прохладно, а ночью их спасала большая скученность, при которой поддерживалась сколько-нибудь нормальная температура. На выдохе изо рта шёл пар, подтверждая Раины мысли о похолодании. Пока шли пешком, немного разогрелись от ходьбы. Женщинам раздали лопаты, большие корзины и отправили выкапывать из влажной земли остатки урожая свёклы. Мира предупредила, чтобы не пытались съесть или припрятать свёклу. За нарушение будут расстреливать на месте. В самой угрозе не было ничего нового, как правило, за редким исключением наказание было в лагере одно.

Влажная земля плохо пропускала в себя лопаты, которые пытались вонзить в неё ослабевшие женщины. Если пленницы пытались чуть поддеть свёклу лопатой и, нажав на неё, вытащить, то корнеплод мог лопнуть. Тогда Мира пускала в ход свою дубинку, явно стараясь угодить офицеру, зябко поеживавшемуся в своей шинели. Наполненные корзины сносили к телеге, где свёклу высыпали на землю. Две женщины серпами обрубали ботву и бросали её лошади, которая не переставала жевать. А очищенную от ботвы и налипшей земли свёклу корзинками закидывали в телегу на расстеленный брезент. Даже лопнувшей свёклой полакомиться было невозможно: красный свекольный цвет немедленно выдал бы нарушительницу. Поэтому приходилось работать, заставляя себя не думать о еде, хотя она была рядом, в руках, но оставалась так же недоступна, как луна. В конце дня грязных от влажной земли женщин гнали назад в лагерь. И ещё два последующих дня они продолжали работать в поле, каждый раз продвигаясь в сторону пригорка. И наконец пришло время обрабатывать часть поля, находящуюся на возвышенности.

Счистив налипшую к ногам грязь о воткнутые в землю лопаты, Рая с женщинами поднялись на пригорок и охнули. Внизу спокойно и на первый взгляд неторопливо текла неширокая речка, делавшая через полсотни метров небольшой поворот, где она сужалась и ускорялась, показывая свой истинный неукротимый характер, и скрывалась за деревьями, растущими вдоль берега. От вида речки повеяло чем-то похожим на свободу, словно можно было погрузиться в лодку и безмятежно уплыть от всех бед. Женщины переглянулись, но при стоявшей рядом Мире разговаривать было невозможно. Через какое-то время Мира отошла, и у женщин появилась возможность обменяться несколькими фразами. Надежда поселилась в их сердцах. Они ещё не знали, на что можно надеяться, но чувствовали, что предпочитают умереть на берегу этой речушки, чем продолжать медленно умирать в лагере. Нужно было быстро соображать, что можно сделать. Но в этот день ничего не произошло: Мира всё время была рядом, и приходилось работать молча.

На следующий день половину женщин увели работать в поле, а вторая половина стояла в очереди к доктору Нахтвейну. Впервые за всё время Рая не ощутила того благоговейного чувства, которое охватывало её во время визитов в медпункт. Ей больше не хотелось, чтобы доктор выделил её из всех и дал надежду. Она думала о другом. Стоило ей прикрыть глаза, как перед ней возникала речка. Она даже приснилась ей прошедшей ночью. Правда, сон был тревожный и непонятный. Рая плыла в холодной воде, попала в водоворот и стала захлёбываться. Из последних сил она сделала рывок, вырвалась, но огромная рыбина с открытой пастью плюхнулась прямо на неё. Рая проснулась в панике, дрожа от страха. Она так и не успела увидеть во сне, проглотила её рыба или нет. В оставшуюся часть ночи она почти не заснула, все её мысли были поглощены рекой. Та спокойно текла, внушая такую уверенность в будущем, словно говорила: вот, посмотри, я теку здесь тысячу лет, и ты можешь плыть со мной, ничего не боясь. Но поговорить о своих мыслях с кем-нибудь Рая не посмела. Цена человеческой жизни в лагере была невысока, и её вполне могли выдать за небольшую добавку баланды.

Освободившихся после осмотра построили и повели знакомым путём два солдата. Обессилевшие женщины не представляли опасности, и деваться им было некуда. Они шли по дороге, разделявшей два поля. Бежать по влажной грязи поля было бы всё равно что скользить без коньков по льду. Выбеги кто на поле – сразу стал бы прекрасной мишенью. А даже если и не стали бы стрелять солдаты, то куда было бежать? Никто не знал, где находится лагерь, знали только, что в Белоруссии, но она вся была занята немцами.

До поля дошли без происшествий. Лошадка с телегой были на пригорке, где и велись сейчас работы. Женщины разбирали лопаты, корзинки, и Мира указывала каждому, где его место. Внезапно послышались крики на другом конце поля: одна из женщин, не выдержав, впилась зубами в расколотый кусок свёклы. Тотчас же послышались окрики, но она была уже не в силах расстаться с ним – проще было умереть. Эту возможность ей и собирались предоставить. Мира с криком «Найн!» бросилась бегом на другой конец поля, желая ли спасти несчастную или самолично наказать за ослушание и не дать откусить ещё хоть маленький кусочек от кровоточащей свёклы. Солдат несколько секунд смотрел, как она бежит, потом снял карабин с плеча, передёрнул затвор и выстрелил в женщину со свёклой. Стая ворон с криком поднялась в воздух, испуганная выстрелом, и закружила, крича, над полем. Мира словно споткнулась и застыла на месте. Лошадка, уже отвыкшая от выстрелов, дёрнулась, протронула на пару метров вперёд. Возница протянул сбоку руку, желая остановить телегу, но не удержался и упал на землю. Лошадка медленно продолжала идти, и тогда Рая и ещё несколько стоявших рядом женщин словно получили приказ бежать.

Откинув лопаты и корзинки, они устремились за лошадью, и нескольким даже удалось запрыгнуть в телегу. А сзади уже щёлкали выстрелы, и женщины, сражённые ими, падали на землю. Каким чудом Рае удалось оказаться в телеге, она вспомнить так и не смогла. Кажется, она кого-то оттолкнула, а может быть, кто-то пытался оттащить от телеги её. Никто не знал, что делать, чтобы заставить лошадь двигаться быстрее. И тогда они от отчаяния стали бросать в лошадь свёклу. Получив по крупу и будучи напуганной выстрелами, лошадка прибавила ход, но она была стара, и выдержать долго ей было не под силу. Рая видела, как отставшие от телеги женщины падали одна за другой, сражённые выстрелами, в последней надежде протягивая руки к тем, кто хоть и медленно, но всё же удалялся от них. За телегой, крича и размахивая дубинкой, бежала Мира, совершенно не подумав о том, что и её тоже могут подстрелить. Она должна была остановить убегающих, ведь её могли наказать, и она старалась изо всех сил догнать и избить нарушительниц.

Лошадка заскользила по мокрой земле под уклон. Телега, развернувшись, оказалась впереди лошади и вместе с ней стала сползать к обрыву. Всё как будто замерло, изменить ничего было нельзя, прыгать было поздно. Оставалось только ухватиться за край телеги и смотреть, как медленно, но неуклонно она приближается к обрыву. Потом Рая обнаружила себя летящей по воздуху, к счастью, недолго, а потом – скатывающейся кубарем вниз. В этот момент была только одна мысль: не попасть под лошадь с телегой. Но они крутились и летели вниз параллельными маршрутами. Сделав последний оборот, Рая приземлилась в самом низу. Хорошо, что она вскочила в тот же момент. Останься она лежать на земле, и боль от ушибов захлестнула бы её, не позволив двигаться дальше. А сейчас было не время жалеть себя, она понимала, что счёт идёт на секунды. Как только солдаты добегут до края обрыва, то начнут стрелять по женщинам. У них и было всего несколько секунд форы. Искалеченная лошадь пыталась подняться, но каждая попытка заканчивалась неудачей. Она издавала звуки, которые были и ржанием, и призывом о помощи. А хозяин уже спешил к ней, скатываясь и кувыркаясь. Он убил бы любую из попавшихся ему в руки женщин за свою Зорьку или Маньку, ведь она была его кормилицей. Кому он теперь без лошадки нужен?

Рая хромала изо всех сил туда, где хоть на какое-то время поворот реки мог скрыть её от взоров преследователей. Ещё несколько женщин старались продолжить свой бег в том же направлении, но они сходили с дистанции одна за одной. Кто-то получил сильные ушибы и не мог бежать, кто-то задыхался и не мог выдержать нужный темп, а одну уже догнал разъярённый возница и вымещал на ней всю свою обиду за утраченную кормилицу, молотя её своими жёсткими мужицкими кулаками. И выстрелы, они тоже добивали беглянок одну за другой.

Но до спасительного поворота всё же добежали три отчаянные молодые женщины, которые хотели жить несмотря ни на что. И когда они уже скрылись от глаз преследователей за прибрежными деревцами и остановились, чтобы чуть перевести дух, неизвестно откуда появилась Мира, такая же запыхавшаяся, как и они, а может быть, и ещё больше, поскольку была постарше. Она сразу же стала охаживать их дубинкой, не в силах вымолвить ни слова. Но здесь она была одна, хоть и с дубинкой, а их было трое, и они, не сговариваясь, набросились на последнее препятствие к побегу. Они вырвали у неё дубинку и повалили на землю. И теперь все четверо яростно катались по земле. Мира была сильнее любой их них, и она тоже боролась за свою относительно устроенную жизнь. А теперь из-за этих сучек, которым захотелось свободы, она могла лишиться всего, что зарабатывала честной службой уже во втором лагере подряд. И если в старом лагере, возможно, фрау Рихтер могла бы замолвить за неё словечко, в чём Мира не была уверена, то в этом её вообще никто не знал и всем было на неё наплевать. Она хватала наседающих на неё беглянок за уши, за отвороты робы, била по лицу и царапала. Если бы у них были волосы, то можно не сомневаться, что Мира всем трём повырывала бы их с огромным удовольствием. Мира уже получила пару увесистых ударов собственной дубинкой. Они были очень болезненными, но в пылу борьбы она не могла полностью отвлекаться на боль и продолжала рвать на части этих сучек. Но с каждым новым ударом силы её слабели, и беглянки из-под них ускользали. А потом кто-то из женщин сел на неё верхом и принялся заталкивать ей в рот речной песок. Мира пыталась кричать и отплёвываться, а женщина, сидящая на ней, двумя руками вжимала этот песок ей в лицо и в рот, боясь ослабить нажим, чтобы Мира не смогла вырваться. Но нужно было уходить. Миру ударили ещё несколько раз дубинкой, Рая помнила, что она на прощание ударила её пару раз ногой в голову. Она придушила бы Миру своими руками, но не имела на это времени и сил.

Все три женщины хромали к берегу, совершенно не понимая, зачем они бегут к воде, которая станет естественным барьером на их пути к свободе. Вот и вода, но как добраться на другую сторону, ведь всего несколько секунд форы быстро закончатся, и их пристрелят, как и всех остальных. О чём она думала в тот момент, Рая не понимала, она вся была сосредоточена на том, чтобы выкроить для себя ещё несколько секунд жизни, и из последних сил ковыляла вдоль берега. Если суждено умереть, то пусть это будет здесь, на берегу этого величавого спокойствия.

Женщины шлёпали по воде своими громоздкими ботинками, не обращая внимания на то, что холодная вода уже просочилась вовнутрь. Разгорячённые бегом и борьбой с Мирой, они пока ещё этого не чувствовали. Зачерпывая на ходу воду, они пили её из сложенных лодочкой ладоней и умывали свои лица.

Но если уж везёт, если это твой день, то везёт до конца: Рая увидела часть ствола дерева с ветками, медленно проплывающего мимо них. Остальные тоже его заметили, и, не сговариваясь, все женщины бросились к нему. Ледяная вода немедленно обожгла и сковала движения, но они бежали по воде, заходя всё глубже и глубже, и наконец, оттолкнувшись ото дна, поплыли к нему, теряя последние силы.

Вот и ближайшая ветка. Рая, первая доплывшая, ухватилась за неё и повернулась к остальным, протягивая руку. С этого момента они были нужны друг другу, чтобы постараться вместе выжить на другом берегу, куда ещё нужно было доплыть и который пугал своей неизвестностью. А через несколько секунд на берегу уже появились запыхавшиеся солдаты. Они открыли огонь по дереву, понимая, что беглянки прячутся среди веток, но прицельно стрелять не могли, а на повороте ускорившая своё движение речка скрыла дерево с беглянками из поля их зрения.

Вся в песке, задыхаясь и отплёвываясь, Мира поднялась на четвереньки, а потом, сделав дополнительное усилие, и на ноги. Вода – вот что ей было нужно. Отхаркиваясь от песка и шатаясь на ходу, она побрела к воде, чтобы промыть глаза и горло. Её повязка капо потерялась во время схватки с беглянками. Вымазавшись в грязи, Мира была похожа на чёрта из преисподней. Она уже подходила к воде, когда один из солдат, стрелявших по уплывшим беглянкам, развернулся в её сторону. Патрон уже был в стволе, адреналин охотника за головами захлёстывал его через край и требовал своего выхода. Даже если бы он и видел, что она капо, то его это уже не смогло бы остановить. Спешки не было, эта последняя жертва никуда не могла убежать, поэтому он медленно поднял свой карабин, поймал в прицел лицо Миры, посмотрел пару секунд, как она машет рукой, призывая его не стрелять, и плавно нажал на курок. Пуля попала в район переносицы и вылетела с другой стороны головы, прихватив с собой кусок кости размером с маленькое блюдце. Мире повезло: она покинула этот мир, нисколько не мучаясь, упала на берегу, и голова её слегка погрузилась в воду, исполнив последнюю мечту умыться. Речная вода в месте её падения окрасилась красным цветом. Мелкие, с мизинец, рыбёшки подплывали к растекающейся крови в поисках добычи, плескались в ней и уплывали на глубину.

Двое солдат добрались до места, с которого было видно уплывающее дерево, но есть ли кто-то среди его веток – определить было уже невозможно. Сделав на всякий случай по паре выстрелов, они вернулись назад. Возница держал в своих крепких руках последнюю из осмелившихся убежать женщин. Она совсем ослабла и не пыталась вырваться, сидя на влажном прибрежном песке. Её бил озноб, но не от холодного песка: то был страх перед близкой смертью. Она была ещё так молода и хотела жить. Ну почему тем трём повезло и они успели уплыть, а её поймал этот грубый мужик? Разве она виновата, что лошадка соскользнула в обрыв? Впрочем, никто не мог сказать наверняка, насколько повезло тем трём, которые успели забежать в воду, возможно, их уже пристрелили, а может быть, они утонули, закоченев в холодной воде.