Текст книги "Невеста дяди Кости"

А когда, выполнив необходимую работу по очистке перрона от вещей, погрузки тел и чистки вагонов, Рая возвращалась с остальными на территорию лагеря, то видела вереницу голых людей, стоящих в очереди к крематорию. Надеялись ли они на что-то? Может быть, они думали, что, приняв душ, получат чистую одежду и место в бараке? Они пугливо прижимались друг к другу, пытаясь согреться от чужих тел и получить друг от друга поддержку. И вместе было не так страшно. Раз все стоят, и я буду стоять. Если все движутся к этим массивным дверям, то и я ничуть не лучше остальных и тоже пойду со всеми.

И хотя Рая и остальные женщины из её барака тоже боялись, но у них всё же появилась какая-то определённость хотя бы на ближайшее время. Иногда кто-то из них попадал под внезапный гнев какого-нибудь немецкого офицера, и тогда несчастная вставала вместе с вновь прибывшими, если не получала пулю прямо на месте. Но все понимали, что они, отобранные для внутрилагерных работ, хотя бы ненадолго, но нужны своим мучителям.

А вскоре произошло ещё одно событие, с одной стороны, давшее надежду на сколько-нибудь продолжительную возможность остаться среди живых, а с другой – погрузившее в пугающую неизвестность. Женщин вызывали по одной в медпункт, откуда они возвращались растерянные и молчаливые. Рая работала на сортировке вещей, оставшихся после очередной партии уничтоженных людей, когда почувствовала, что ей в бок тычут деревянной дубинкой. Рая разогнулась. Ну конечно, это была она, теперь Рая помнила, что её звали Мира. Это она отдавала приказ разродиться всем беременным в течение ночи. Рая тогда так и не поняла, кто она: демон, велевший ей и ещё нескольким несчастным беременным родить свои чада на грязных досках, чтобы увидеть, как их немедленно убивают, или добрый ангел, предоставивший им возможность выжить единственным доступным способом – предать и убить собственного ребёнка. Ненавидела ли она Миру? Ведь она видела, как Мира собственноручно размозжила голову её ребёнка. Иногда Рая путалась в чувствах. Конечно же, Мира была исчадием ада и убийцей, с одной стороны, и такой же жертвой, как Рая и все остальные, – с другой. Ведь делала она это не по своей воле, а её детей тоже уничтожили. Иногда Рае казалось, что Мира с каким-то особенным сочувствием относится к ней и придирается меньше, чем к другим. Но после того, как ей пришлось отведать несколько раз дубинку Миры, она уже не старалась разобраться в том, насколько в той сохранилось что-то человеческое.

– Иди за мной.

Мира повернулась и пошла вперёд. Сомнений не оставалось: они шли к медпункту. Рая не знала, хорошо это для неё или плохо, ноги сделались ватными, и голову наполнил беспокойный шум. Раньше ей не приходилось бывать в помещении медпункта. После грязного барака и работы с пыльными вещами уничтоженных в крематории, Рае показалось, что она попала в рай. Все было неестественно чисто и бело. И запахи были совсем не лагерные. Пахло какими-то лекарствами, и запах спирта тоже витал в воздухе. И от этих запахов кружилась голова, словно это были тончайшие духи, хотя запах был, конечно же, не такой. Вот когда Самуил… нет, нельзя сейчас думать о нём, у неё уже нет сил плакать. Он сейчас с детками и позаботится о них, а она скоро к ним присоединится. Так чего же она ждёт? Почему бы ей уже сегодня не присоединиться к семье? Что она ещё хочет увидеть на этой земле? Ну почему она такая безвольная дрянь, ведь уже столько раз могла прекратить своё жалкое существование! Ведь та же Мира с радостью забьёт её своей дубинкой до смерти, как забила её ребёнка. Рая приподняла глаза на Миру, но та так выразительно хлопнула дубинкой по руке, что Рая мгновенно сочла за лучшее уткнуться взглядом в свои колени.

Раскрылась дверь, и из комнаты вышла одна из молодых женщин из Раиного барака. Она была раздета и держала вещи в руках. Мужчина лет сорока, в пенсне с металлической оправой и белом халате поверх галифе, сделал приглашающий знак рукой, и Мира подтолкнула Раю ко входу в комнату. Около кушетки, заправленной белой простынёй, на которой виднелось несколько буро-коричневых пятен, стояли две отдельные подставки для ног, что выдавало назначение кушетки как гинекологического кресла. Чуть в стороне за письменным столом сидела женщина лет тридцати, одетая так же, как и доктор, в белый халат. На голове у неё была белая шапочка.

– Сними с себя всю одежду. Встань прямо. Подними руки вверх. Теперь руки в стороны. Нагнись, не сгибая ног. Приподними грудь. Дыши. Задержи дыхание. Открой рот. Закрой глаза. Дотронься правым указательным пальцем до носа. Теперь то же самое левым. Пройди и ляг на кушетку. Подними ноги и положи на подставки.

Прохладная чистая простыня, если не считать нескольких капель крови, приятно приняла Раину спину. Неужели где-то в мире ещё остались чистые белые простыни? Металлические подставки холодили ноги. То, что Рая стояла перед мужчиной абсолютно голой, её нисколько не волновало. Ведь он же врач, роды в роддоме у неё тоже принимал мужчина. Ничего такого в этом нет. Проблема была в другом: доктор поправил своё пенсне и взял в руки гинекологические шипцы. Вот сейчас он приблизится к ней, а она уже несколько недель не имела возможности просто помыться, можно представить, что там сейчас творится. Какой стыд… Господи, о чём она думает, ей бы не вылететь в трубу серым дымом, а она озабочена тем, что подумает про неё этот немец. Если ему так нравится копаться в женском организме, доведённом до такого состояния, то и пусть. Она не виновата, что в лагере нет условий. Врач действовал очень аккуратно, и Рая даже поймала себя на мысли, что хорошо бы вот так вот подольше лежать на этой чистой кушетке. В конце концов, если начали заботиться об их женском здоровье, то, значит, убивать их никто не будет.

– Сейчас будет немножко больно. Не двигайся и не кричи.

Ничего себе немножко! Рая чуть сознание не потеряла. Какой-то металлический щуп так глубоко проник в неё, что казалось, будто он проткнёт её насквозь. Она еле сдержала крик. Нахождение на кушетке перестало быть приятным. Врач взял в руки шприц, наполнил его на две трети жидкостью из одного флакона, потом взял в руки второй и добавил ещё одну треть из него. Укол тоже был очень болезненным. Моментально бросило в жар. Рая чувствовала, как приступ удушающей жары подступает к горлу. Всё тело начало краснеть. Врач абсолютно спокойно стоял возле неё и смотрел, как она хватается рукой за горло. Никакого желания помочь он не выражал. Рае хотелось крикнуть ему, что он же врач и давал клятву Гиппократа, но не могла вымолвить и слова. Её страшно тошнило, если бы её желудок был полон, то наверняка её бы вывернуло. А так только спазмы и позывы.

Врач что-то говорил женщине, непрестанно наблюдая за Раей, его голос доносился словно через слой ваты. Приблизительно через минуту стало немного легче, и она смогла ухватить больше воздуха, жар понемногу отступал. Врач подошёл к ней вплотную и открыл рукой её глаз на максимальную ширину. Рука была мягкая и тёплая. Он понаблюдал несколько секунд, потом убрал руку от глаза и нежно потрепал Раю по щеке. Рая готова была проклинать себя, но она не чувствовала к нему никакого отвращения. Рядом стоял враг, только что вывернувший наизнанку её организм с помощью адского укола, шаривший по её внутренностям, а ей хотелось, чтобы он не уходил и стоял рядом с ней ещё.

Рая подумала, что она сошла с ума, но ничего не могла с собой поделать. Здесь, рядом с этим врачом в белом халате, она чувствовала какую-то чистоту и защищённость, словно бы он был её отцом или мужем. Ей было совсем не страшно рядом с ним. И уж точно совершенно не хотелось возвращаться в лагерную действительность.

– Поднимайся. Не быстро. Может кружиться голова. Это не страшно. Иди, оденешься за дверью.

Доктор потерял к ней всякий интерес и мыл руки с мылом. Рая попробовала представить, как может пахнуть этот кусочек, который доктор вращал между ладоней.

– У тебя кружится голова? Тогда быстро выходи.

Рая пошла к выходу, слегка пошатываясь. За открывшейся дверью уже стояла следующая. Рая испытала горькое чувство зависти. Вот сейчас она пройдёт и ляжет на кушетку, ещё хранящую тепло её тела. А после того, как врач введёт ей лекарство, он потреплет её по щеке, словно свою женщину. А она в это время уже будет снаружи этого уютного медпункта и вновь будет копаться в тысячах вещей, которые ещё недавно были на тех, кого уже нет.

– Ну! Быстро одевайся! Что ты копаешься? Пошла, я сказала! Иди прямо, ленивая тварь!

Мира орала на неё, но ни разу не стукнула дубинкой. Может быть, она вовсе не плохой человек и только её должность заставляет так относиться к людям? Не успела Рая подумать об этом, как получила сильный удар дубинкой по спине. Рая упала и не смогла подняться, сколько Мира ни шипела, приближаясь прямо к её лицу.

– Если ты, сука, сейчас же не встанешь, то вылетишь в трубу! Поднимайся, гадина! Я тебя быстро вылечу! Это тебе не в медпункте ноги раздвигать!

Рая пыталась подняться, но земля уплывала куда-то в сторону. Вновь стало жарко и душно. Мира перевернулась кверху ногами, и её грубые ботинки плыли рядом с Раиным лицом. Рае сильно хотелось спать, и она закрыла глаза.

Что-то резкое ворвалось в её нос и прошибло до последней клеточки мозга. Рая поняла, что ей дали понюхать нашатырь. Такое с ней уже случалось: она могла терять сознание после уколов, и каждый раз её приводили в чувство этим страшным запахом. Всё двоилось и плыло. И вдруг Рая услышала знакомый голос.

– Нихт шлафен.

– Не спать.

Нет, она и не собиралась спать. Ведь он рядом и защитит её от орущей Миры с её страшной дубинкой. Как хорошо, что её принесли к нему. Она даже готова умереть прямо здесь, только пусть ей напоследок дадут полежать ещё чуть-чуть на этой чистой кушетке, а доктор, пусть он стоит рядом и просто смотрит на неё.

Врач сказал что-то женщине за столом, та поднялась, вышла из комнаты и вернулась через несколько минут со стаканом в руке. Боже мой, что это? У неё в руке стакан с чаем? Она что, уже попала в рай? Сладкий! Чай сладкий! Так не бывает… Рая готова была плакать от благодарности. Она уже забыла, что чай может быть такого вкуса, словно и нет войны и этого лагеря. Никто не кричит на неё, даже эта женщина помогает ей пить. Конечно же, ей стало легче. И доктор, он такой внимательный… Ну почему эти славные люди не встретились ей в мирное время? Возможно, они смогли бы дружить семьями. Слёзы благодарности катились по её щекам. От волнения рука со стаканом дрогнула, и чай пролился на её робу и на пол медпункта. И тотчас голос женщины, помогавшей врачу, вернул её на землю.

– Дай стакан! Пошла вон отсюда, дрянь! Нет, стой! Там за дверью тряпка, возьми её и вытри за собой! Быстро! Пошла!

Рая ползала на коленях, вытирая пролитый чай. Так неловко получилось, что подумает про неё доктор? Ей хотелось заглянуть в его глаза, и один раз ей даже удалось поймать его взгляд, но она не обнаружила в нём никакого сочувствия, скорее одно нетерпение дождаться момента, когда она уже уберётся из его кабинета. На выходе Рая услышала голос помощницы доктора.

– Сегодня тебе больше не нужно работать. Скажешь своей начальнице, что доктор Нахтвейн разрешил тебе отдыхать до завтра.

Так его фамилия Нахтвейн, ночное вино. Какая странная фамилия. И всё-таки он очень добр к ней: её поили настоящим чаем и разрешили не работать. Да и Мира теперь укоротит свои руки, не посмеет же она ослушаться доктора с такой чудной фамилией. Значит, он всё-таки как-то особенно к ней относится.

Остаток дня Рая провела в бараке, скрючившись на нарах. Через несколько минут после того, как она допила свою похлёбку и даже ещё не успела сжевать маленький кусочек хлеба, её начало страшно тошнить, и она выбежала из барака и уже там освободилась от содержимого желудка. Когда она вернулась, пошатываясь, в барак, то её кусочек хлеба бесследно исчез. Почему-то сейчас её это не волновало. Прежде всего, она при всём желании не смогла бы впихнуть в себя даже самую вкусную еду. И потом, доктор Нахтвейн, он же не оставит её, ведь по его указанию её поили сладким чаем. Он такой добрый и хороший.

Рая чуть не расплакалась, она понимала, что внимание врача к её персоне вызвано отнюдь не какими-то её особенными женскими качествами. Он сделал ей какой-то укол и хочет посмотреть, что из этого получится. И он вовсе не заботился о ней, по крайней мере, не так, как заботятся о человеке. Просто она ему нужна сейчас, до конца его эксперимента, а потом у неё одна дорога – вылететь серым дымом в трубу. Ей стало страшно, но она всё равно не могла прекратить думать о нём как об очень хорошем человеке. Ей очень хотелось, чтобы он действительно оградил и защитил её от лагерных ужасов. Рая впервые задумалась, насколько она от всего устала. Ей так хотелось выскочить из всего этого каждодневного ужаса хотя бы на чуть-чуть. Может быть, поэтому она искала опору, сначала в Мире, когда ей показалось, что та как-то особенно к ней относится, а потом и в докторе, который внушал ей сначала благоговейный страх, а потом чувство теплоты и защищённости. Рая вытянулась было на нарах, но её начал бить озноб, и она свернулась калачиком, чтобы постараться угреться и заснуть.

Она шла по брусчатой мостовой вместе со своей семьёй. Все были живы и здоровы. И Берточка так подросла, а мальчик, её мальчик, тот, которого она родила в бараке, просто красавчик, так похож на Самуила и уже ростом ему по плечо. И они с Самуилом такие счастливые и держатся за руки. Куда же они идут? Ну вот же, вот оно – здание медпункта! Видите, надпись на нём «Мавзолей». Она же обещала свозить их в Москву в мавзолей к дедушке Ленину. Она сдержала обещание. Вот она уже ведёт их всех внутрь, ведь она всё здесь знает, вот эта кушетка… Боже, что она им рассказывает? Самуил смотрит на неё с ужасом: она показывала себя всю этому немцу? Какой ужас!

Не нужно расстраиваться, ведь это не какой-то немец, а доктор Нахтвейн, и он такой добрый. Ну не бойтесь. Подойдите к нему и поздоровайтесь, ну чего вы встали, дети?

– Вставай, грязная шлюха! Марш на работу! Если тебе удалось вчера изобразить из себя больную, то не думай, что сегодня этот фокус пройдёт! Клянусь своей дубинкой, если ты сейчас не помчишься на работу, я раскрою тебе череп, и даже герр доктор не сможет тебе помочь!

Господи, где её семья? Где Берточка, Самуил, её красивый сыночек, как же его зовут? Где мавзолей? Где доктор? Почему никто не придёт защитить её от этой страшной Миры? Вот предупредительным ударом она стукнула по нарам, следующий будет уже точно по ней. Рая собрала все силы и кубарем скатилась вниз, больно ударившись о край доски. Сон… какой был сон… Она была со своей семьёй, всё было замечательно, и вдруг… Как тяжело возвращаться в действительность. А ещё она даже не спросила, как же зовут её сына.

День прошёл ужасно, Рая еле держалась на ногах, все мечты о добром докторе исчезли, осталась только Мира с её дубинкой. И хотя сама Рая понимала, что работница сегодня из неё никудышная, но Мира не била её, а лишь изредка покрикивала. Через несколько дней Рая стала чувствовать себя почти так же, как и до укола. А по прошествии недели её вновь пригласили в медпункт. И опять она стояла голая, а доктор внимательно осматривал её и кратко диктовал данные осмотра своей помощнице. А потом опять вводил ей в тело металлический штырь, протыкая им все внутренности. И снова укол и наблюдение за её глазами. Потом опять неделя отвратительного самочувствия, и снова визит к врачу.

А через месяц всех женщин, с которыми работал доктор, внезапно построили отдельно и, ничего не объясняя, колонной куда-то погнали. Все приготовились к самой страшной развязке, проходя мимо здания крематория, но их погнали в сторону железнодорожной платформы. Немного отлегло, но всё равно какое-то тревожное чувство не покидало женщин. На платформе работали люди, и, судя по всему, они уже заканчивали. Ничего не понимающих, женщин выстроили для сверки, загнали в вагон и куда-то повезли. Наверное, это было не самым страшным, потому что уничтожить их могли на месте. Но перемена места обитания очень настораживала. Здесь их уже знали, и, хотя жизнь их постоянно висела на волоске, при усердной работе и беспрекословном подчинении у них был какой-то минимальный шанс продержаться ещё хоть сколько-нибудь. А новое место пугало уже тем, что никто не знал, чего ожидать.

На первой же остановке, когда нужно было опорожнять бак с отходами человеческой жизнедеятельности, женщины увидели Миру с дубинкой в руках. Она привычно отдавала команды, повышая голос и грозя дубинкой. А когда дежурные уже возвращались с опорожнённым баком, кто-то заметил на перроне знакомую фигуру доктора Нахтвейна. И тогда всё стало на свои места. Доктора Нахтвейна переводили на новое место, и он взял с собой тех женщин, на которых начал ставить эксперименты. Известие было двояким: с одной стороны, они оказывались под его защитой, поскольку нужны были для его работы, а с другой – все женщины чувствовали себя отвратительно после уколов. Никто не имел ни малейшего понятия, что им вкалывали и чем это может обернуться для их здоровья. К тому же, все понимали, чем им грозит окончание эксперимента. Рая старалась об этом не думать, поскольку справедливо полагала, что изменить в этой череде событий она ничего не может.

До места прибытия их вагон доехал без особых происшествий, если не считать, что у некоторых случилось расстройство желудка на нервной почве. На платформе места прибытия повторилась та же картина, какую Рая уже видела в момент попадания в лагерь. Она запомнила тогда всё до мелочей. Женщин из их вагона выстроили на платформе, перед ними стояла Мира с дубинкой, а поодаль спокойно курил сигарету сам Нахтвейн, нисколько не обращая внимания на то, что творилось вокруг.

Над перроном стояли гул и плач, так же, как и тогда, овчарки рвались с поводков и хватали за ляжки нерасторопных. Мужчины в лагерных робах с дубинками в руках помогали вновь прибывшим ускорять темп выгрузки из вагонов. Теперь Рая уже знала, что такая должность называется капо.

Группа заключённых без дубинок резво собирала чемоданы и тюки и грузила их на повозку. Всю эту толпу, обезумевшую от страха, безжалостно строили с помощью угроз и дубинок. Единственным отличием, на которое Рая сразу обратила внимание, было наличие оркестра прямо здесь, возле платформы. Всё время разгрузки вагонов и построения он непрерывно играл весёлые мелодии, создавая какой-то невообразимый коктейль ужаса, с одной стороны, и нормальной мирной жизни, где и быть такому оркестру, – с другой.

На небольшую трибуну взошли двое. Один был вполне лощёного вида господин в немецкой форме. В званиях Рая не разбиралась, и всё, что она могла бы сказать наверняка, – что этот господин офицер. Форма отлично на нём сидела, и сапоги были начищены так, что в них можно было смотреться. А во втором не было лоска, и статности не было тоже. Сапоги хоть и были начищенными, но до сапог офицера им было далеко. Он и сам, видимо, был офицером, только взгляд его был совершенно другим, не таким уверенным, и никаких мыслей о несокрушимости германской армии и необходимости беспрекословно подчиняться он внушить не мог. Тем не менее, близость к хозяину делала и его сколько-нибудь значимой личностью. Статный господин сделал короткий взмах стеком, совершенно беззвучный, но те, кто наблюдал за ним, не сводя глаз, ясно услышали щелчок этого стека о воздух. И даже не услышали, а прочувствовали, что и воздух услужливо сжался в комок, предоставляя себя к услугам несокрушимой мощи Третьего рейха и его славного представителя. И тотчас же помощник замахал рукой в сторону оркестра, избавляя своего господина от необходимости производить дополнительные движения. После двух-трёх обрывочных нот оркестр замолк, а статный господин начал говорить. Он не старался повышать голос, просто говорил чётко и внятно. Но этого было вполне достаточно, чтобы вся разношёрстная толпа затихла и попыталась не пропустить ни одного слова, даже совсем не понимая немецкого языка.

А когда заговорил переводчик, то взгляды невольно обратились на него. Из тени своего начальника он уверенно превратился в чуть ли не главное действующее лицо. Его голос, чистый и уверенный, долетал до самого края платформы и возвращался назад лёгким эхом.

– Внимание! Вы попали в трудовой лагерь, где сможете жить в безопасности и трудиться на благо великой Германии. Наш фюрер Адольф Гитлер даёт вам шанс начать новую жизнь и заслужить прощение, несмотря на то, что евреи принесли этому миру большинство его страданий. Вас будут хорошо кормить. Вы будете беспрекословно слушаться. Нарушители режима будут строго наказаны. Сейчас вы следуете на санитарную обработку, моетесь в душе, получаете форменную одежду, а после этого идёте в столовую. В пути следования соблюдать тишину и порядок. Ваши вещи будут доставлены в лагерь позже, и вы получите их после завтрака. Всё, можно идти.

Оркестр заиграл бравурный марш, капо засуетились, подгоняя нерадивых дубинками, и вскоре на перроне из прибывших остались только женщины из Раиного вагона, обслуга, заканчивающая погрузку чемоданов, Мира, четверо охранников с собаками и небольшая группа офицеров, включая двоих выступавших с трибуны, Нахтвейна и ещё двоих.

Нахтвейн с улыбкой что-то говорил другим офицерам, указывая рукой в сторону женщин. Рае хотелось поймать его взгляд, чтобы почувствовать, что именно к ней он относится как-то по-другому. Ей хотелось крикнуть, что она именно та, которую по его указанию поили горячим сладким чаем, она помнит об этом и никогда не забудет. Но Нахтвейн был увлечён разговором с другими офицерами и на женщин больше не смотрел.

Рая обратила внимание, что и другие женщины вытянули шеи в его направлении, видимо, тоже старясь поймать его взгляд. Она даже не понимала, какие чувства в ней взыграли. Ей хотелось уничтожить всех остальных, чтобы Нахтвейн смотрел только на неё одну. Не было лагеря, и ничего не было. А был лишь большой гарем обездоленных женщин, каждая из которых желала внимания хозяина и за это внимание была готова без колебаний уничтожить всех соперниц. Только бы он посмотрел добрым взглядом, а за этот взгляд можно позволить вводить себе в тело длиннющий штырь, заполняющий болью каждую клеточку тела. А потом терпеть укол, после которого тело наполнялось необыкновенной слабостью и тошнотой. Но всё это не имело значения, главное было стать той единственной, на которую хозяин иногда обращает внимание, и вместе с его милостью обрести возможность прожить ещё немного. А перед смертью несколько раз побывать в раю, которым грязным и униженным женщинам казался лагерный медпункт. А потом можно принять смерть, ведь ничего необычного в ней нет, все мы когда-нибудь умрём. Но есть разница: можно вылететь серым дымом из трубы вместе с остальными несчастными, а можно умереть в раю от адских уколов доктора Нахтвейна и видеть, как он стоит с довольным взглядом над своей пациенткой, сжимая в руке секундомер. И унести с собой в могилу не изображения мечущихся в истерике соседей по газовой камере, чьи лица уже начали синеть от удушья, а лицо довольного доктора Нахтвейна и знать, что своей запланированной смертью вызвала на мгновение улыбку на его лице. Это ли не проявление высшего счастья – услужить своему хозяину самой своей смертью.

Женщин погнали в лагерь, даже собаки, почувствовавшие, что те, кого они охраняют, не меньше их хотят угодить хозяевам и оттого будут беспрекословно покорными, не рвались с поводков и лишь изредка порыкивали, исключительно чтобы отработать свою еду.

Распорядок в новом лагере был таким же. Изменились только работы, на которые отправляли женщин. Всё чаще по несколько человек отправляли на работу по обслуживанию крематория. Они заходили в газовые камеры, чтобы вынести оттуда трупы умерших. Судя по позам и синим лицам, последние минуты несчастных были наполнены страданиями. Доктор Нахтвейн стоял рядом и давал указания, когда открывать массивную герметичную дверь в камеру. Иногда проходило больше времени после окончания сеанса удушения, иногда – меньше, свои наблюдения доктор кропотливо заносил в большой блокнот. Если какая-то из женщин теряла сознание, то её немедленно доставляли в медпункт. Доктор внимательно её обследовал, делал записи, а потом принимал решение о дальнейшей судьбе. Некоторые из женщин так и не вернулись в барак, будучи признанными бесполезными для дальнейших исследований. Но поскольку недостатка в испытуемых в лагере не было, освободившееся место быстро занималось очередной жертвой.