Текст книги "Великое заблуждение. Очерк о мнимых выгодах военной мощи наций"

Среди множества других вырезок мне попалась на глаза вот эта – письмо в «Ньюкасл джорнэл» от 12 февраля 1947 г.: «Сэр Норман Энджелл, автор книги “Великая иллюзия”, столь широко обсуждавшейся, столь радушно принятой и так хорошо продававшейся, который до 1914 г. ничтоже сумнящеся утверждал, что банкиры не допустят войны, потому что она потребует огромных затрат и будет сопровождаться невиданным растранжириванием богатства, теперь должен написать другую “Великую иллюзию”? Она, разумеется, должна быть посвящена всем избирателям, проголосовавшим за лейбористское правительство!»

За сорок лет через британские и зарубежные бюро газетных вырезок, а также через другие каналы, до меня дошли буквально тысячи подобных упоминаний. Еще одно из недавних упоминаний представляет собой сообщение о предостережении студентам от президента одного из американских университетов относительно «привлекательных заблуждений Норманна Энджелла, который полагает, что войн больше быть не может».

Рассмотрим письмо, процитированное выше. Читатель, написавший в газету спустя почти сорок лет после выхода обсуждаемой книги, поделился впечатлениями своего времени от посыла этой книги, тем самым засвидетельствовав, что этот посыл был полностью извращен, и чистым результатом сорока лет широких продаж и активного обсуждения стало укрепление того самого мнения, разрушение которого и являлось целью книги. Здесь мы, несомненно, имеем дело с удивительным результатом, из которого можно извлечь определенную мораль.

Начать с простого факта, что в книге нет ничего – ни единого слова – ни о том, что война стала «невозможной», ни о том, что иссякнут деньги, ни о том, что война окончится, потому что ее остановят банкиры. Вряд ли кто-нибудь из читавших эту книгу способен подумать, что таков ее смысл. Из сотен рецензий того времени ни одна не содержит подобного вздора. На самом деле, внутренняя логика самого тезиса должна была бы сразу же разрушить эту легенду. Если бы автор в самом деле предполагал, что война невозможна, то зачем ему вообще беспокоиться – бросать карьеру, на ниве которой он добился немалого материального успеха, и ввязываться в неприятную и неблагодарную агитацию, чтобы предотвратить нечто такое, чего, по его мнению, никогда не произойдет? Тем не менее, при том что, насколько мне известно, ни один рецензент никогда не писал, что об этом говорится в книге, и никто их прочитавших ее, не считает, что автор говорил нечто подобное, именно эта легенда оказалась наиболее несокрушимой из всех впечатлений, произведенных книгой на тех людей, которые действительно имеют значение, то есть на безымянные массы, принимающие или отвергающие ту или иную политику, на тех, кто создает и свергает правительства и кто редко читает книги.

Раз возникнув, легенда оказалась несокрушимой. За несколько лет до первой войны я и сам обнаружил, что пишу в «Дейли мейл» (к примеру, 15 сентября 1911 г.) в том смысле, что на фоне широко распространенного в ту пору незнания конкретных фактов я предчувствую весьма вероятное приближение войны (не говоря уж о том, чтобы считать войну «невозможной»). Типичным видом протеста с моей стороны было письмо в (лондонскую) «Сатердей ревью» (от 8 марта 1913 г.): «Вы крайне любезны, сказав, что я “один из немногих защитников мира любой ценой, кто не является абсолютным ослом”. И тем не менее вы заявляете, что на мне лежала миссия “убедить народ Германии в том, что в XX столетии война стала невозможна”. Чтобы пытаться учить кого-нибудь такой, простите, чепухе, нужно быть совершенным и явным ослом. Разумеется, я, насколько мне известно, никогда никому не говорил о том, что война невозможна. Лично я считаю войну не только возможной, но и весьма вероятной».

Полагаю, что в общей сложности я написал несколько сотен подобных опровержений – без всякого видимого эффекта.

Автору, наблюдающему, как «произнесенную им истину скручивают в силок для дураков», легко списать все на тупость равнодушных масс, которые стремятся только к одному – избавить себя от необходимости приноравливаться к изменившейся идее и поэтому ухватившихся за «спасительный обман». (Объявив новую идею смехотворной, нет нужды обдумывать ее.) Все это, быть может, и верно. Но я-то намеревался преподнести определенные политические истины так, чтобы прорваться сквозь путаницу массового сознания. Этот барьер нужно было преодолеть с самого начала. Однако сделать это не удалось. Чем же объясняется неудача?

Если на этот вопрос следует дать ответ и если этот мой опыт должен пролить свет на то, каким образом можно вызвать изменение политических идей (что и является нашей основной проблемой сегодня), то эту историю не следует сводить к одной лишь неудаче. Успех тоже кое-чему может нас научить.

Наряду с распространением этого мифа среди публики, не читающей книг, существовал огромный интерес, выказываемый теми, кто все-таки читал книги. Этот интерес породил «движение», описываемое в следующей главе, и – как только стали понятны итоги войны – к широкому признанию того факта, что события подтвердили идеи, содержащиеся в книге.

В 1920 г. «Дейли ньюс» (номер от 25 февраля), критически оценивая послевоенную ситуацию, замечает, что «после пяти с половиной лет забвения мистер Норман Энджелл вернулся… Его книга спровоцировала одну из величайших дискуссий нашего поколения. Нравится ему это или нет, но сегодня он – пророк, чьи пророчества осуществились… Едва ли можно развернуть свежую газету без того, чтобы не зацепиться взглядом за какое-либо новое подтверждение некогда презираемой и отвергаемой доктрины норман-энджеллизма». Главный редактор «Дейли ньюс» А. Г. Гардинер писал: «Это больше чем книга. Это часть грандиозного исторического эпизода, пережитого современным поколением, и все, что случилось со времени ее первого появления, послужило подтверждением ее тезиса и сделало ее одним из величайших документов истории».

Это было в том же 1920 г., когда я написал «Плоды победы: продолжение “Великой иллюзии”» («The Fruits of Victory: A Sequel to ‘The Great Illusion’»). После ее выхода Кейнс написал мне, что он считает ее «великолепной и, прочтя ее с величайшим удовольствием, полностью согласен [с ее идеями]. Я так рад, что после долгого периода написания мелких брошюр из-под вашего пера вышло действительно важное произведение, которое долго не утратит своей ценности. Как некомпетентны эти чертовы рецензенты!

Те рецензии, что я видел, чудовищно несправедливы к “Плодам”. Но я ожидаю, что публика будет более разборчива. В этой книге мне действительно нечего критиковать, но я хочу сказать вам, что она чрезвычайно мне понравилась», – и далее он указывает на отрывки, которые ему особенно понравились. Спустя несколько лет, когда я начал воевать с «политикой умиротворения», проводимой британским правительством, он написал статью в «Нейшн», и в таких же теплых словах поддержал мою позицию. До войны, впервые встретившись с ним в Кембридже, я полагал, что подобно более ортодоксальным экономистам он скептически отнесся к моему прогнозу в «Великой иллюзии» о том, что сразу после всеобщей европейской войны победитель не сможет получить компенсацию, соразмерную военным расходам. Но за два послевоенных десятилетия общее отношение экономистов к моей позиции радикально изменилось. Так, Лайонел Роббинс (профессор экономики Лондонского университета) несколькими годами позже в своей книге «Экономическое планирование и международный порядок» («Economic Planning and International Order») замечает, что мои «различные работы, хотя и не адресованные в первую очередь профессиональным экономистам, открывают новую эру в дискуссии по этим проблемам», и упоминает «This Have and Have Not Business» как «восхитительное изложение его фундаментальной позиции».

В кругах не столь академических, но, вероятно, более приближенных к повседневному миру финансов и политики, признание пошло даже дальше и порой приходило раньше. За несколько месяцев до вспышки первой войны (точнее говоря, 27 марта 1914 г.) выступая в Сорбонне, лорд Эшер, председатель комиссии по имперской обороне, рассказал французской аудитории, что у него была возможность присутствовать на весьма конфиденциальных слушаниях, где обсуждались проблемы экономических последствий начала европейской войны, в которую мы можем оказаться втянуты, на производство, торговлю и финансы. Слушания продолжались несколько месяцев, а для дачи показаний перед теми, чьей обязанностью было сделать выводы и доложить их, было приглашено большое число наиболее богатых и влиятельных бизнесменов из разных городов Великобритании. Он добавил: «Я уверен, что из этих высокопоставленных свидетелей мало кто читал эту книгу (если таковые вообще найдутся), но каким-то таинственным образом в их умах работал вирус Нормана Энджелла: один за другим эти магнаты торговли и финансов подтверждали доктрины “Великой иллюзии” своими опасениями и ожиданиями».

* * *

Таким образом, можно сказать, что книга в самом деле имела некоторый успех в изменении идей тех, кто обычно составляет весьма незначительное меньшинство, интересующееся более фундаментальными политическими вопросами, и, возможно, несколько увеличила численность этого самого меньшинства. Но основная, неполитизированная масса, которая почти не проявляет интереса к фундаментальным политическим вопросам или неспособна заниматься ими, оставалась чрезвычайно уязвимой для путаницы, ошибок, заблуждений, которые обсуждались в книге. Различие между двумя этими группами состоит не в «образованности» в обычном смысле. Зачастую «образованные» и социально, и политически столь же, а порой и более невосприимчивы, как и «необразованные», что полностью доказали «образованные» немцы при Гитлере и эрудированные марксисты, основавшие Российское государство (а также их коллеги в коммунистических партиях Запада).

Просматривая сообщения о лекциях, вспоминая ответы на вопросы, задаваемые на этих лекциях, перечитывая письма от критиков или протесты, с которыми я в те времена обращался к людям вроде президента университета, рассказавшего студентам о «заблуждении Энджелла о том, что война невозможна», я был поражен тем, насколько этот спор в целом связан с огромной проблемой, стоящей перед нами сейчас, в середине XX столетия, – с формированием достаточно обоснованных суждений о международных отношениях, с тем чтобы сделать потенциальную мощь западного мира орудием мира, а не войны. По этой причине, а также потому, что эта проблема требует того же рода дебатов, который и был главным занятием моей жизни, я свел воедино множество пунктов этой дискуссии, чтобы составить общую картину. Вот эта картина.

Энджелл: Я хочу знать, что́ заставило вас предположить, что какой-либо человек (вне стен сумасшедшего дома), потратив десять минут на оглядывание окружающего мира, напишет черным по белому, что «война невозможна», или, что, рассуждая таким образом, он начнет пытаться предотвратить некое событие, которое, по его убеждению, не может произойти.

Критик: Но послушайте. Я понимаю, что ваш тезис состоял в том, что война не окупается, и что победа сама по себе экономически разорительна. Если ни один противник не получает преимущества от победы, которая разорит его, с чего бы ему ввязываться в такое невыгодное предприятие? Разумеется, следует заключить, что он не станет нападать, и что с войной покончено.

Энджелл: Это вовсе не мой вывод, как я и настаивал столь решительно и неоднократно в почти всех написанных мною работах. Вы в самом деле уверены, что люди руководствуются лишь разумными суждениями? Факты определяют человеческое поведение лишь тогда, когда люди воспринимают их как факты.

Критик: Так вы полагали, что если убедить людей в том, что война не окупается, они прекратят воевать? Должно быть вы отводите экономическому мотиву куда больше места, чем я.

Энджелл: Напротив, я отвожу мало места экономическим мотивам как таковым. И хотя я не считаю, что люди воюют из-за выгоды в том смысле, который вкладывает в это слово биржевой маклер, я совершенно уверен, что люди не смогут жить в мире, если не рассеять обсуждаемые мной экономические заблуждения. Экономическая проблема, которая затрагивает средства к жизни миллионов людей, перестает быть чисто экономической проблемой: она становится серьезной моральной проблемой, проблемой национальной справедливости. Почти всеобщее мнение первого десятилетия века состояло в том, что страна, находящаяся в положении Германии, должна «расширяться», чтобы обеспечить средства к жизни своего народа. Две стороны, исповедующие подобные убеждения, смогут достичь согласия не раньше, чем два каннибала, один из которых говорит: «Ясно, что либо я должен съесть тебя, либо ты должен съесть меня. Давай заключим об этом дружественное соглашение». Они не придут к дружественному соглашению до тех пор, пока будут придерживаться таких убеждений. Они будут драться. В тот период я поставил перед собой задачу продемонстрировать двум соперникам, что битва между ними не нужна и неуместна: у них достаточно пищи для обоих, если только один встанет на плечи другого, чтобы добыть спелые кокосы, которых им не достать поодиночке. Пока эта истина не восторжествует, все попытки миротворчества будут обречены на неудачу. Они и провалились. Скрытые допущения нанесли столько ущерба международным отношениям, что сделали невозможной разумное обсуждение этих проблем. Все это, между прочим, цитаты из моих книг.

Критик: Прелестная притча, но она не имеет отношения к нашей ситуации.

Энджелл: Вас втянули в конфликт, который стал результатом неумения других наций жить вместе, мирно, из-за путаницы, в особенности из-за путаницы экономической, которую я пытался распутать.

Критик: Но это не имеет отношения к сегодняшнему дню.

Энджелл: Circumspice[6]6
  Оглянитесь (лат). – Прим. перев.


[Закрыть]. В данный момент, в 1951 г., весь западный мир, и мы все согласны с этим, подвергается смертельному риску потерять свою с таким трудом завоеванную свободу, потому что другая половина мира впала в грубое экономическое заблуждение, превратившееся в новую религию. Адепты этой религии умирают в Корее и в других местах с фанатическим героизмом воинов Магомета в священной войне. Эта угроза, эта перспектива ужасов, описанная Кестлером и Оруэллом, – прямой результат приверженности экономическому заблуждению.

Критик: Позиция России есть результат второй войны, которая произошла из-за того, что европейские союзники заключили плохой мир. Версаль привел к еще более худшему противоречию. Британия с населением в 50 млн человек владела почти четвертью мира, в то время как Германии с ее 80 млн осталась всего с одной-единственной колонией. Разве вы не считаете, что мировые ресурсы следовало распределить более справедливо?

Энджелл: Мне представляется, что для человека, который начал с отрицания идеи об экономике как одной из причин войны, вы приписываете экономике слишком многое. Но это экономика Алисы в Стране Чудес. Я не согласен с объяснением Линдберга, согласно которому война началась оттого, что Британия владела слишком большой частью земли, а Германия слишком маленькой, потому что бессмысленны сами слова, которые он использует. Британия вовсе не «владеет» своей империей, и не «владела» ею даже во времена британского владычества над Индией.

Критик: Вы серьезно говорите о том, что, когда страна аннексирует территорию, то этот факт ничего не добавляет к ее богатству? Точно так же можно сказать, что, когда умирает моя богатая тетушка и оставляет мне усадьбу на Лонг-Айленде, я не становлюсь богаче.

Энджелл: Когда страна аннексирует провинцию, как было, когда Германия аннексировала Эльзас и когда Франция вернула его обратно, происходит смена правительства, которое может быть хорошим, плохим или никаким. Но при этом не происходит никакой передачи собственности от одной группы собственников к другой: дома, сады, поля, мебель после аннексии остаются в тех же руках, что и до нее. Тезис Линдберга свидетельствует о грубой путанице между понятиями «владение» и «правление». Британия правила Индией, но не владела ею.

Критик: Но, разумеется, благодаря правлению в Индии с ее четырьмястами миллионами населения, существовали огромные преимущества для [британских] промышленников, инвесторов, финансистов?

Энджелл: Хорошо, просто рассмотрите конкретные факты, поддающиеся проверке. В течение всего XIX столетия британская торговля и инвестиции в Северной и Южной Америках, которыми она не «владела» в вашем смысле слова, были куда больше, чем в Индии, которой она «владела». Когда Британия в XVIII в. «потеряла» свои американские колонии, ее торговля и инвестиции в них не прекратились, а стали намного больше.

Критик: Итак, вы полагаете, что империя была чистым убытком, тяжким бременем? Что ж, исцелиться просто. Избавьтесь от ее остатков.

Энджелл: Империя не обязательно всегда является тяжким бременем. Трагическая путаница, искажающая этот предмет, состоит в том, что либералы и прогрессисты, похоже, столь заворожены картиной империи как орудия капиталистического угнетения и эксплуатации (которым она, строго говоря, не является), что мы не в состоянии постичь причины возникновения империи и в чем состоит альтернатива, которую нам следует попытаться найти. В XIX столетии империя зачастую была средством обеспечить необходимое международное правление на огромных пространствах, где такого правления не существовало. Для британской торговли отнюдь не требовалось устанавливать британское правление в Индии, что доказывается тем фактом, что британская торговля процветала там на протяжении 150 лет до завоевания страны, а старая Ост-индская компания неоднократно приказывала своим служащим избегать политического вмешательства. Британское правительство взяло власть в свои руки лишь тогда, когда стали нарастать беспорядок и хаос, и возникло опасение, что если Франция, заполнив вакуум, захватит ресурсы Индии и сделает их элементом продолжающейся мировой борьбы, европейский баланс сил окажется нарушен.

Если бы Британия потерпела поражение в Индии, она, вероятно, потерпела бы поражение в Канаде и долине Огайо, а французская империя простерлась бы от реки Св. Лаврентия до Миссисипи, и существование США в том виде, как мы их знаем сегодня, стало бы невозможным. Верно, что в XVIII в. сыграла определенную роль схватка за власть, торговлю и монопольные привилегии. Но, когда эта борьба завершилась изгнанием Франции и Испании с территорий, на которых сегодня располагаются США, и в результате возникла единая 150-миллионная нация, а не множество отдельных независимых государств по образцу Латинской Америки, то для западной цивилизации это имеет гораздо большее значение, чем простое обогащение некоторого числа капиталистов. И в любом случае тип империи XVIII в. радикально отличается от того, что представляло собой Британское Содружество в XIX в. Если бы такое Содружество не существовало в 1940 г., после падения Франции, если бы не было британских Гибралтара и Мальты, если бы не было ни войск в Египте, чтобы встретить Роммеля, ни защиты Суэцкого канала, то Гитлер выиграл бы Вторую мировую войну. Британская империя имела недостатки, которые были столь же велики, как недостатки Римской империи. Но когда эта последняя распалась на части, лучше от этого не стало, зато наступили «темные века». Вполне возможно, что нечто подобное произойдет вслед за распадом Британской империи, если нам не хватит мудрости создать альтернативный инструмент порядка и правления, который выполнит эту работу лучше.

Вот так сорок лет шли дебаты о брошюре. Я обнаружил, что мне приходилось сражаться на нескольких фронтах и прежде всего против наиболее реакционных консерваторов-националистов, которые отказывались видеть любую проблему, кроме злодеяний немцев. «Причина войны – немцы», – писал лорд Кромер. Но я должен тут же заметить, что в конечном счете гораздо больше вреда делу построения миролюбивого порядка на Земле причинили те, кто настаивал, что причина войны – капитализм, а единственная панацея – мировой социализм. Третьим фронтом были пацифисты – те, кто полагал, что вооружения и сила сами по себе являются причиной войны, и что правительство без власти принесет нам мир.

Отношение консерваторов было глубоко фаталистическим. В самом деле, для большинства людей этого поколения война была как погода или землетрясение: она наступала или не наступала, независимо от людской воли. И было тщетно доказывать, что хотя люди не делают погоду, но именно они развязывают войны.

Более искушенные, подобные Беллоку, Честертону, Йитсу-Брауну, подкрепляли это отношение своими утверждениями о том, что я проповедую пацифизм в его современном смысле, как непротивление. Они отказывались проводить различия между интернационализмом и непротивленческим пацифизмом квакерского типа. Беллок утверждал, что всю проблему выражает его собственное двустишие:

 
Эбенезер-слабак думал, что драка – зло,
А Ревущий Билл (который кокнул его),  думал, что благо.
 

Что бы ни означало это двустишие, оно не является ответом ни на один из моих доводов, а они всегда состояли в том, что ревущие Биллы несут нам угрозу до тех пор, пока мы не объединим усилия с тем чтобы обуздать их, – обуздать, главным образом, встав на защиту их жертв. С самого начала я принял тот факт, что общество – включая сообщество наций – должно защищать своих членов от насилия, что они не могут защитить себя по отдельности и что единственно действенная защита состоит в коллективной безопасности.

Вероятно, невозможно воспроизвести интеллектуальный и моральный ароматы предыдущего века или предыдущего поколения. На рубеже веков кому угодно было трудно изложить свои доводы о предотвращении войны не только потому, что это производило впечатление глупой выходки. Все жаждали мужественности, смелости. Вас бы непременно назвали трусом. И последователи Хилэра Беллока, Г. К. Честертона, да и все люди той школы в самом деле считали, что лейтмотивом «Великой иллюзии» было оправдание отказа от долга и чести, потому что этот отказ выгоден.

Теперь почти ничего этого нет. Мы больше не разделяем взгляда Теодора Рузвельта о том, что, когда исчезнет обычай войн, человек будет обречен на деградацию. Мы понимаем, что война сама по себе желательна не больше, чем мор вроде холеры, чумы или проказы, которые часто выявляют благородство и смелость в тех, кто борется с этой бедой. И, хотя общественное мнение может быть запутано, точно так же, как оно путалось во взглядах на методы лечения, оно по крайней мере восприняло мнение о необходимости отыскать лечебное средство. Сейчас альтернативой этому средству является массовое коллективное самоубийство. Это новый факт, и публика по крайней мере может, наконец, понять его.

* * *

В течение трех лет после выхода «Великой иллюзии» я по-прежнему жил в Париже. По мере появления иностранных изданий дискуссия распространилась на множество зарубежных стран, и меня пригласили в три из них – в США, во Францию и в Германию – в основном для чтения лекций в университетах этих стран. В Британии дискуссия означала массу газетной полемики, огромное множество статей для «Дейли Мейл». Был, конечно, тяжелый труд в связи с заграничными изданиями – решения, какой издатель в той или иной стране окажется наиболее подходящим; проверка переводов и множество других мелочей того же рода. Мимоходом интересно заметить, что я вел свободную и беспрепятственную переписку с московским издателем относительно русского и польского изданий, и большую переписку с Яковом Новиковым о переводе его книг на английский язык. Все это, конечно, происходило в условиях царской тирании.

Можно представить, что нелегко было полностью отдавать все силы руководству «Мейл», пока продолжались описанные выше разнообразные труды. Я должен был присутствовать на совещаниях в Англии, что часто означало ночные поездки из Лондона после лекций, скажем, в Институте банкиров, чтобы наутро появиться в моем парижском офисе на назначенной встрече с важным рекламодателем или оптовым распространителем газет, или встретиться с наборщиками, чтобы обсудить угрозу забастовки.

В 1912 г. я перестал получать жалование в «Мейл» и договорился о том, чтобы оставить свою должность в газете. Нортклифф воспринял это с чрезвычайной сдержанностью. Лишь однажды, кажется (когда я сбежал в США «погостить на уикэнд», как я написал ему), он мягко запротестовал: «В конце концов, знаете ли, на вас лежит обязанность управлять парижской “Мейл”».

Хотя в то время я не понимал, что работа в «Мейл» страдает, но, должно быть, подсознательно все-таки чувствовал угрызения совести и, возможно, на меня подействовало напряжение. После этого я долгое время (около двадцати лет) испытывал ужасные ночные кошмары, темой которых были утомительные и безуспешные усилия добраться до офиса «Мейл», чтобы уладить некоторые возникшие там проблемы. Эти кошмары, повторявшиеся с интервалом около года, приводили меня в изумление. Выражали ли они окольным образом ощущение, которое я не признавал наяву, что я романтический болван, если предполагаю, что человек в одиночку может что-то сделать, чтобы остановить напор сил, стремящихся развязать войну? Огромное множество людей (некоторые из них отличались чрезвычайным реализмом и искушенностью) открыто говорили, что моя книга на самом деле станет стеной на пути этого напора. Со своей стороны, я был слишком занят беспрерывным потоком повседневных задач, чтобы знать, верил я в это или нет. Я был совершенно убежден, что шанс был, либо в противном случае я не должен был бросать руководство «Мейл», которое было привлекательно не только с материальной точки зрения (поскольку Нортклифф сделал эту работу чрезвычайно удобной для меня), но и доставляло огромное психологическое преимущество, будучи трудом, результаты которого можно показать, и на ниве которого я мог снискать зримый успех.

Были ли эти странные кошмары неким свидетельством бессознательного, неявного убеждения, что я, в условиях направления, которое приняли события, несмотря на всю агитацию, которой я помогал, должен был держаться газетного дела и его выгод, и никогда не пытаться бросить вызов общественному безумию?

Как бы то ни было, в 1912 г. я окончательно решил, что агитацию для предотвращения войны, уже виднеющейся на горизонте, становится невозможно совмещать с руководством «Мейл». Я оставил свою должность директора (хотя, если мне не изменяет память, номинально я оставался директором до 1914 г.), отказался от своей парижской квартиры и уехал в Лондон.