Текст книги "Великое заблуждение. Очерк о мнимых выгодах военной мощи наций"

Точно также и в этом вопросе имеется несколько точных фактов, которые опровергают самое ловкое жонглирование статистикой, хотя на самом деле гораздо проще обнаружить ошибку в утверждении, что приобретение территории есть приобретение богатства, чем в заблуждении, связанном с системами игры, которая зависит от законов вероятности, от законов средних чисел и от многих других причин, о которых философы могут спорить до бесконечности. Нужен исключительный математический талант для того, чтобы опровергнуть это заблуждение, между тем, тот ошибочный взгляд, с которым мы имеем дело, происходит попросту от того, что большинству из нас трудно одновременно считаться с двумя различными фактами. Насколько же легче ухватиться за один факт и забыть о другом. Так, мы считаемся с тем фактом, что когда Германия завоевала Эльзас-Лотарингию, то она захватила провинцию, стоящую, по расчету моего критика, 66 млн ф. ст. Мы забываем при этом, что Германия захватила также и народ, которому принадлежит и продолжает принадлежать эта провинция. Мы помножили на Х, это правда, но мы забыли тот факт, что мы должны были разделить на Х и что результат, следовательно, остался по отношению к каждому индивидууму тем же, чем был раньше. Мой критик хорошо помнит умножение, но забыл деление. Проверим это вычисление.

Если большая страна получает выгоду каждый раз, когда присоединяет провинцию, и если ее народ становится богаче на увеличенную территорию, то маленькие государства должны быть несравненно беднее, чем большие. Между тем, проверяя этот факт, мы видим, что общественный кредит вкладов в сберегательных кассах, уровень жизни, социальный прогресс, общее благосостояние граждан маленьких государств при равенстве всех других условий таковы же или еще выше, чем у граждан в больших государствах. Гражданам стран вроде Голландии, Бельгии, Швейцарии, Норвегии во всех отношениях так же хорошо, как и гражданам стран вроде Германии или России. Вот факты, которые значат куда больше, чем любая теория. Если верно, что страна получает выгоду от приобретения территории и увеличение территории обозначает увеличение общего благосостояния, то почему же факты точно опровергают это? Очевидно, есть какая-нибудь ошибка в теории.

В каждом цивилизованном государстве доход, получаемый с территории, тратится на эту территорию, и современному правительству незнаком процесс, при помощи которого богатство могло бы быть сперва извлечено из некоторой территории в казну, а потом распределено с прибылью между гражданами, которые его добыли. Точно с таким же основанием можно было бы сказать, что граждане Лондона богаче, чем граждане Бирмингема, так как доход Лондона больше; или что лондонцы стали бы богаче, если бы Совет Лондонского Графства присоединил Гердфордское графство; или же если бы мы сказали, что богатство народа меняется в соответствии с размером занимаемого им административного деления. Все это, как я уже сказал, есть оптический обман, вызванный гипнозом устаревшей терминологии. Точно так же, как нищета может быть сильнее в большом городе, чем в маленьком, и налоговое обложение выше, так и граждане большого государства могут быть беднее, чем граждане маленького, как это часто и бывает на самом деле. Понятие современного правительства есть в большей своей части вопрос администрации и стремится стать таковым вполне. Одного только жонглирования с административными единицами, поглощения малых государств большими или раздробления больших государств на малые недостаточно для того, чтобы изменить порядок вещей.

Глава IV
Невозможность конфискации

Наша теперешняя терминология интернациональной политики есть исторический пережиток. – Почему современные условия отличаются от прежних. – Глубочайшие перемены, вызванные кредитом. – Тонкие взаимоотношения международных финансов. – Аттила. – Кайзер. – Что случится, если германский завоеватель ограбит английский банк. – Германская торговля в зависимости от английского кредита. – Конфискация собственности врага при современных условиях экономически невозможна.

Говорят, что во время юбилейной процессии один английский нищий сказал:

«Я владею Австралией, Канадой, Новой Зеландией, Бирмой и островами Тихого океана – и я умираю от голода, не имея корки хлеба. Я гражданин величайшей державы мира, и все народы должны завидовать моему величию, – а вчера я умолял о милостыне дикого негра, который оттолкнул меня с отвращением».

Что значат эти слова? Это значит, что, как часто бывает в истории идей, наша терминология есть пережиток не существующих больше условий и наши мысленные представления следуют по пятам за нашим словарем. Интернациональная политика все еще управляется терминами, пригодными для условий, которые уже окончательно уничтожены процессом современной жизни. Правда, во времена римлян и во всем древнем мире завоевание некоторой территории обозначало некоторую осязательную выгоду для победителя. Оно обозначало эксплуатацию завоеванной территории завоевавшим государством в пользу этого государства и его граждан. Нередко оно обозначало порабощение побежденного народа и приобретение богатства в виде рабов, как прямой результат победоносной войны. В средние века завоевание обозначало по меньшей мере немедленную добычу в виде движимости, золота или серебра, разделения страны между вождями завоевавшего народа, что, например, имело место при нормандском завоевании, и т. п.

В позднейший период завоевание, по меньшей мере, влекло за собой преимущество для царствующего дома завоевавшей нации, и поэтому, главным образом, ссоры соперничающих монархов из-за престижа и власти вызывали войны в этот период.

В еще более поздний период цивилизация (а не только победившая нация) выигрывала иногда от покорения диких народов ввиду того, что беспорядок заменялся порядком. В период колонизации новооткрытых земель преобладание на какой-либо территории одной отдельной нации давало возможность переселить избыток граждан и найти более благоприятные, с точки зрения социальной и политической, условия жизни. Но ни одно из этих условий не входит в ту проблему, которую мы теперь рассматриваем. Мы имеем дело с вполне цивилизованным соперником на вполне населенной территории, и факт занятия такой территории не дает завоевателю ни одного преимущества, которого он не мог бы иметь без завоевания. И в таких условиях (современной нам политической деятельности) преобладание вооружения или преобладание на море не может дать ничего для торговли, промышленности или общего благосостояния. Мы можем построить 50 дредноутов и, в результате, не продать больше ни на один перочинный ножик. Мы можем завтра завоевать Германию и увидим, что не сможем благодаря этому факту обогатить какого-либо отдельного англичанина хотя бы на один шиллинг, несмотря на контрибуцию. Каким образом условия так изменились, что термины, которые были применимы в древнем мире, более не применимы, в каком бы то ни было смысле, к условиям, в которых мир находится сейчас? Каким образом стало невозможным для одной нации захватить при помощи завоевания богатства другой с пользой для народа-завоевателя? Как случилось, что мы стали перед абсурдом, утверждающим, что народ-победитель может извлечь из захваченной территории не больше и не меньше прибыли, чем мог до завоевания? Причина этой глубокой перемены, созданной главным образом в последнее тридцатилетие, зависит по большей части от сложных финансовых взаимоотношений мирового капитала – от условия, при котором замешательство в Нью-Йорке влечет за собой финансовое и торговое замешательство в Лондоне и, если оно достаточно значительно, заставляет финансистов Лондона помочь нью-йоркским финансистам положить конец кризису, не по побуждениям альтруизма, но в целях коммерческой самозащиты. Сложность современных финансов ставит Нью-Йорк в зависимость от Лондона, Лондон – от Парижа, Париж – от Берлина в значительно большей степени, чем это когда-нибудь было в истории. Эти взаимоотношения являются результатом пользования теми новейшими благами цивилизации, которые создались совсем недавно, как-то: быстрой почтой, мгновенным распространением финансовых и коммерческих сведений при помощи телеграфа, а главным образом – результатом невероятного прогресса скорости сообщения, который объединил полдюжины главных столиц цивилизованного мира и поставил их в бо́льшую зависимость друг от друга, чем главные города Великобритании находились сто лет тому назад.

Известный финансовый авторитет в одном экономическом журнале напечатал на днях следующее соображение:

«Очень быстрое развитие промышленности вызвало деятельное вмешательство капитала, который стал ее главным нервом и стал играть главную роль. Под влиянием капитала промышленность стала терять свой исключительный национальный характер и начала становиться все более и более интернациональной. Враждебность соперничавших наций благодаря этому росту интернациональной солидарности теперь значительно смягчена. Эта солидарность ярко проявилась в последнем промышленном и денежном кризисе. Этот кризис, проявившийся в наиболее серьезных формах в Соединенных Штатах и в Германии, не только не принес пользы их соперникам, но оказался им вредным. Нации, конкурирующие с Америкой и Германией, такие как Англия и Франция, пострадали не менее, чем непосредственно пораженные кризисом страны. Не до́лжно при этом забывать, что совершенно отдельно от финансовых интересов, базирующихся прямо или косвенно на промышленности других стран, каждая производящая страна является одновременно и потребителем и рынком, точно так же, как и конкурентом. Финансовая и торговая солидарность растет каждодневно за счет коммерческого и промышленного соревнования. Это была, безусловно, одна из главных причин, которая год или два тому назад предупредила возможность войны между Германией и Францией по поводу Марокко и которая привела к Алжезирасскому соглашению. Не может быть сомнения для тех, кто изучал этот вопрос, что эта интернациональная экономическая солидарность растет помимо и вопреки нас. Она произошла не от сознательного воздействия со стороны кого-нибудь из нас, и рост ее, конечно, не может быть остановлен каким-нибудь сознательным действием».

Один из патриотов прислал в лондонскую газету следующее письмо:

«Когда германская армия разграбит кладовые Английского банка, унесет основы нашего национального богатства, то, может быть, те, которые в данное время кричат против постройки четырех новых дредноутов, поймут, почему здравомыслящие люди считают эту оппозицию делом изменников».

Что бы случилось в результате такого поступка со стороны германской армии в Лондоне? Ввиду того, что Английский банк есть банкир всех других банков, произошел бы крах всех других банков, которые бы прекратили платежи. Но вместе с тем германские банки, из которых многие имеют кредит в Лондоне, почувствовали бы влияние этого события. Коммерсантам всего мира угрожало бы разорение, что отразилось бы, конечно, на их кредите в Германии, и германские финансы представляли бы собой не менее ужасный хаос, чем английские. Германский военачальник в Лондоне мог бы быть не более цивилизован, чем Аттила, но он все же быстро ощутил бы разницу между собой и Аттилой. Аттила, к счастью для него, не должен был считаться с банковыми операциями и тому подобными осложнениями; между тем германский генерал, пытаясь ограбить Английский банк, заметил бы, что его личный текущий счет в германском банке испарился бы и что ценность его вкладов исчезла бы как по волшебству; в результате грабежа, который обогатил бы каждого из солдат всего на несколько соверенов, он сам потерял бы большую часть личного состояния. Достоверно, что если бы германская армия оказалась способной на такой экономический вандализм, то не нашлось бы ни одного значительного учреждения в Германии, которое избежало бы большого ущерба как в кредите, так и в ценностях, что составило бы бо́льшую потерю, чем полученная добыча. Не было бы преувеличением сказать, что за каждый фунт стерлингов, взятый из Английского банка, германская торговля заплатила бы тысячу. Влияние всех финансистов Германии заставило бы германское правительство положить конец разорительному состоянию германской торговли, и единственным спасением для германских капиталистов было бы решение немецкого правительства относиться с уважением к частной собственности, в особенности же – к банковским вкладам. Может быть, германские джингоисты удивились бы, из-за чего они начали войну, и элементарный урок финансовой политики сделал бы больше, чем величие британского флота, для того чтобы охладить их возбуждение. Установлено, что люди охотнее сражаются, чем платят, и что они скорее готовы рисковать жизнью, чем вынимать деньги из кармана. «Человек, – как говорил Бэкон, – больше любит опасность, чем труд».

События, которые еще свежи в памяти деловых людей, показывают сложность взаимоотношений финансового мира. Финансовый кризис в Нью-Йорке довел учет Английского банка до 7 %, что повлекло за собой разорение многих английских предприятий, которые при иных условиях перенесли бы трудное время. Таким образом получается, что одна часть финансового мира против собственного желания вынуждена прийти на помощь другой значительной части, которая находится в затруднении.

Из одного недавно вышедшего в свет трактата о международных финансах я делаю следующую очень убедительную цитату:

«Банковое дело во всех странах связано такой тесной зависимостью между собой, что могущество самого крупного банка может рушиться из-за ошибки небольшого банкового учреждения, точно так же как человек, едущий на велосипеде по людной улице, зависит не только от собственной ловкости, но еще больше – от уличного движения. Банк в Берлине должен был по мотивам самозащиты (из-за кризиса в Нью-Йорке) выпустить часть своего золотого запаса, чтобы удовлетворить нужду в нем американских банков. Если бы кризис возрос до такой силы, что Лондону пришлось бы ограничить свои возможности платежа, то все другие центры, связанные узами кредита с Лондоном, оказались бы тоже в очень серьезном замешательстве; отсюда следует, что в интересах всех центров, торговля которых связана с Лондоном, заботиться о том, чтобы задачи Лондона не были затруднены. Это особенно относится к иностранцам, которые держат свои деньги в Лондоне, так как капитал Лондонского банка тоже находится в обращении. Во время кризиса Лондону пришлось занять для Нью-Йорка у 17 других стран…»

Должно упомянуть, что германская торговля особенно заинтересована в поддержании устойчивости английского кредита. Выше цитированный авторитет пишет по этому поводу:

«Установлено, что быстрое развитие германской торговли, которому она обязана, главным образом, своей гибкостью и приспособляемостью к желаниям заказчиков, не могло бы быть осуществлено без помощи кредита, доставленного Лондоном. Никто не станет воевать с немцами из-за того, что они пользуются предоставленным нами кредитом для развития германской торговли. Хотя предоставление немцам чрезвычайных условий кредита привело бы к результатам, которые отразились и на других, кроме них самих»…

«Будем надеяться, что наши немецкие друзья в достаточной мере благородны и будут избегать ошибочного предположения, что мы причинили себе постоянный вред, оказав им поддержку. Поощрение производительности принадлежит к общим интересам человечества, а общие экономические интересы человечества в большей части являются интересами Англии, которая – могущественный хозяин всей мировой торговли. Германия ускорила свою производительность при помощи английского кредита, и то же самое можно сказать про любую культурную в экономическом отношении страну мира. Бесспорный факт то, что все они, в том числе и наши колонии, развивают свои ресурсы при помощи британского капитала, или кредита, а потому делают все от них зависящее, чтобы препятствовать ввозу английских товаров при помощи пошлин, вследствие чего поверхностному наблюдателю кажется, что Англия доставляет капитал разрушителям своей собственной промышленности. Но на практике эта система действует совершенно обратным образом, так как эти страны, развивая свои ресурсы при помощи наших денег, стремятся к развитию экспортной торговли с нами и продаже нам товаров. Так как они еще не достигли того пункта экономического альтруизма, когда можно отдавать товар задаром, то увеличение их производства означает для нас все увеличивающийся спрос на наши услуги. И пока это так, проценты на наш капитал и кредит и доходы от менового процесса являются хорошим добавлением к нашему национальному заработку».

Но каков же дальнейший вывод из этого положения? Отсюда следует, что Германия в настоящее время в большей степени, чем когда-либо ранее, является нашим дебитором и что ее промышленный успех связан с устойчивостью нашей финансовой системы.

Каково же было бы положение Британии на другой день после столкновения, в котором она имела бы успех? Мне приходилось читать мнение о возможности завоевания и присоединения торгового центра мира, города Гамбурга, победоносным британским флотом. Допустим, что английское правительство сделало это и стремится теперь извлечь выгоду из присоединенного и конфискованного имущества. Это имущество двух родов: одна часть является частной собственностью, другая – собственностью германского правительства или, вернее, Гамбургского правительства. Доход с последнего был предназначен на уплату процентов по правительственным облигациям, и поступок английского правительства, таким образом, обесценивает эти бумаги, а также и акции частных предприятий. Эти ценности больше не могут продаваться. Но так как они находятся в разных руках, у многих значительных предприятий, страховых обществ, банков и т. д., то это внезапное уничтожение ценности подрывает их платежеспособность. Их банкротство не только увлекает за собой многие кредитные учреждения в Германии, но, так как последние, в свою очередь, являются значительным дебитором Лондона, и английские кредитные учреждения тоже вовлечены в это падение. Лондон страдает еще и по иным причинам. Как уже было изложено выше, многие иностранные предприятия имеют текущий счет в Лондоне, и так как поступок британского правительства вызовет денежный кризис в Германии, то все эти предприятия потребуют обратно свои вклады из Лондона. Это давление Лондон почувствует двояким образом, и было бы чудом, если бы благодаря этому все влияние британского капитала не было бы направлено против поступка британского правительства. Допустим, однако, что правительство, желая исправить свой плохой поступок, приступит к упорядочению положения и, чтобы устранить последствия разгрома, обратится к займу. Между тем, банк, считаясь с тем, что благодаря поступку английского правительства все ценности стали простыми бумагами, и английские финансисты, потеряв на этих бумагах свои капиталы, откажут в поддержке, и деньги можно будет получить лишь под столь огромные проценты, что английское правительство не будет в состоянии заключить займа на подобных условиях. Допустим, что будет сделана попытка продать приобретенные имущества английским и германским предприятиям, но и тут мы увидим парализующее действие паники, охватившей все предприятия. Ни английский, ни германский финансист не смогут забыть, что акции этих имуществ превратились в простую бумагу благодаря поступку британского правительства. Английское правительство убедится, что оно не в состоянии что-либо предпринять с финансовым миром, поскольку оно не восстановит ценности упавших бумаг, поскольку не гарантирует, что всякая собственность на захваченной территории будет уважаема. Иными словами, конфискация потерпит крушение. Было бы интересно знать, как те, кто считает такую конфискацию все еще экономически возможной, приступили бы к ее осуществлению. Так как осязательное имущество в форме добычи, какая взималась после победы в былые времена, т. е. золото, серебряная посуда и т. д., оказалось бы очень незначительным, и так как мы не можем увезти часть Берлина или Гамбурга, то мы могли бы овладеть только бумажными знаками богатства, т. е. акциями и облигациями. Но ценность этих бумажных приобретений зависит от возможности реализовать те договоры, которые они собой представляют. Военная конфискация расторгает все контракты, а их юридическая защита парализована, так как судебное решение уступило место военной силе.

Ценность бумаг была бы уничтожена, и кредит всех лиц и учреждений, заинтересованных в этом имуществе, был бы тоже потрясен и разгромлен, и вся кредитная система, отданная на благоусмотрение чужеземных управителей, единственная цель которых – извлечение дани, распалась бы как карточный домик. Германские финансы и промышленность являли бы собой картину паники и беспорядка, в сравнении с которой бледнели бы события кризиса нью-йоркской биржи. Каков же был бы неизбежный результат? Финансовое влияние Лондона направилось бы на предотвращение паники, в которую неизбежно были бы вовлечены сами лондонские финансисты. Другими словами, британские финансисты использовали бы свое влияние на британское правительство, чтобы остановить процесс конфискации.