Текст книги "Великое заблуждение. Очерк о мнимых выгодах военной мощи наций"

Глава V
Иностранная торговля и военное могущество

Почему торговля не может быть уничтожена или захвачена военной силой? – Что представляют собой процессы торговли и каким образом флот влияет на них. – В то время как английские дредноуты якобы защищают английскую торговлю от предполагаемых германских военных кораблей – германские, швейцарские, бельгийские купцы конкурируют с английскими торговцами. – Коммерческое засилье Швейцарии. – На чем основывается бесплодность завоеваний? – Правительственный грабеж является столь же невыгодным, как и частный. – Реальные основы коммерческой честности правительства.

Подобно тому, как господин Гаррисон, с одной стороны, заявил, что «успешное вторжение в Англию обозначало бы собой полное уничтожение нашей торговли, а вместе с нею и средств к пропитанию сорока миллионов обитателей наших островов», мне, с другой стороны, пришлось прочесть в руководящей английской газете, что «если Германия будет уничтожена завтра, то послезавтра не будет ни одного англичанина в мире, который не стал бы от этого богаче. Нации сражались годами из-за города или права наследования, ужели им не стоит сражаться за 250 млн ф. ст. ежегодной торговли!» Почти отчаиваешься в возможности достигнуть экономического здравомыслия, если возможно, что в ответственной английской газете была напечатана статья, которая так же недопустима для образованного народа, как защита астрологии или волшебства.

Что обозначает уничтожение Германии? Значит ли это, что мы хладнокровно уничтожим 60 или 70 млн мужчин, женщин и детей? Иначе, даже после уничтожения флота и армии, нам придется считаться с 60 млн рабочих рук, которые будут еще более трудолюбивы из-за перенесенных лишений и страданий и будут готовы разрабатывать свои копи и трудиться в своих мастерских с еще большим упорством; в результате останется столько же наших соперников в торговле, независимо от того, есть ли армия и флот или их нет. Если бы мы даже могли уничтожить Германию, мы бы уничтожили такую значительную часть наших должников, что произвели бы безнадежную панику в Лондоне, и эта паника так отразилась бы на нашей собственной промышленности, что мы никоим образом не могли бы занять то место, какое Германия занимала на нейтральных рынках, не говоря уже о том, что при таком уничтожении рынок, равный Канаде и Южной Африке вместе взятым, был бы нами потерян.

Какой же смысл подобного утверждения и не прав ли я, утверждая, что весь этот предмет управляется терминологией, которая, быть может, и имела значение в прошлые времена, но в наши дни утеряла всякий смысл? Наш патриот мог бы сказать, что он не имел в виду уничтожение навсегда, но только временное (что, с другой стороны, конечно, означало бы не постоянную, а только временную потерю 250 млн торгового оборота).

Он мог бы, подобно господину Гаррисону, поставить вопрос в обратной форме – а именно, указать на то, что Германия, приобретя преобладание на море, могла бы отрезать нас от наших потребителей и перехватить нашу торговлю. Это положение – такой же абсурд, как и первое. Мы уже показали, что «полнейшее уничтожение кредита» и «неисчислимый хаос в финансовом мире», который господин Гаррисон предсказывает в качестве результата германского вторжения, не могли бы не отразиться на германских финансах. Еще открыт вопрос о том, не был ли бы их хаос еще больше нашего. Во всяком случае, он был бы достаточно велик, чтобы расстроить их промышленность, и при этой дезорганизации не могло бы быть для немцев вопроса о захвате рынков, освобожденных путем изоляции Англии. Более того, эти рынки тоже были бы дезорганизованы, потому что Германия лишила бы их возможности продавать что-либо Англии. Из созданного хаоса Германия не смогла бы извлечь никакой пользы, и она могла бы прекратить финансовый беспорядок, роковой для ее собственной промышленности, только положив конец условиям, которые вызвали его, т. е. прекратив изоляцию Великобритании. Относительно этой части нашего вопроса мы можем сказать с абсолютной достоверностью следующие 2 вещи: первое – что Германия может уничтожить нашу торговлю только уничтожив наше население, и второе – что если бы она уничтожила наше население, чего она на самом деле не может сделать, то она одновременно уничтожила бы свой наиболее ценный рынок, так как в настоящее время она продает нам больше, чем мы продаем ей. Вся эта точка зрения основана на полном непонимании истинной природы торговли и промышленности.

Торговля есть просто обмен одного продукта на другой. Если британский фабрикант может производить сукна, ножи, машины или корабли дешевле и лучше, чем его конкурент, то он овладеет торговлей; если он не может этого, если его товар хуже или дороже, или меньше нравится его потребителям, то его конкуренты обеспечат за собой торговлю, обладание дредноутами не изменит этого порядка вещей. Швейцария, не имеющая ни одного дредноута, вытесняет англичанина с рынков даже собственных его колоний, как мы это наблюдаем на самом деле. Факторы, которые на самом деле обосновывают преуспеяние торговли, не имеют ни малейшего отношения к военной или морской мощи, невзирая на все наши патриотические термины.

Для того, чтобы уничтожить торговлю сорокамиллионного народа, Германия должна уничтожить наши угольные копи и рудники, уничтожить энергию, характер и предприимчивость нашего населения, одним словом, она должна уничтожить решимость сорокамиллионного народа жить трудом рук своих. Если бы мы не были под гипнозом этого необычного оптического обмана, мы приняли бы как очевидность, что преуспеяние народа зависит от таких факторов, как природные богатства страны, в которой он живет, его социального благоустройства, его промышленного характера, который является результатом годов, поколений, веков, традиций, постепенного процесса отбора и, в добавление ко всем этим элементарным факторам, от специальной технической способности к тому или иному производству, от специальной приспособляемости к условиям того или иного рынка, от качества оборудования мастерских и заводов, словом, от подготовленности, которая требует нередко годов и даже поколений постоянных усилий. Все это, если верить господину Гаррисону, должно погибнуть, и Германия способна во мгновение ока заменить все это, между тем как 40 млн населения будут беспомощно сидеть из-за морской победы Германии. На другой день после ее чудесной победы мы увидим, что в Германии, благодаря какому-то чуду, окажутся кораблестроительные верфи, литейные заводы, прядильни, мануфактуры, угольные копи и рудники и все их оборудование, так что Германия сможет заменить промышленность, созданную поколениями промышленников и торговцев… Германия внезапно сможет производить в 3 или 4 раза больше, чем до сих пор могло производить ее население, потому что она или необходимо должна будет сделать это или же отказаться от рынков, на которые до сих пор работала Англия. Ведь на самом деле те 40 млн людей, которые должны были погибнуть голодной смертью на другой день после морской победы Германии, до сих пор питались, эксплуатируя свои копи и рудники, продукты которых они посылали в той или другой форме в те страны, которые в них нуждались. Неужели эта потребность сразу исчезнет или же все эти 40 млн внезапно будут парализованы в такой мере, что вся эта громадная промышленность сразу остановится? Что имеет общего победа наших кораблей с тем фактом, что канадскому фермеру необходимо приобретать наши плуги и платить за них своей пшеницей? Правда, Германия может прекратить ввоз этой пшеницы, но почему захочет она сделать это? Каким образом такой поступок может принести пользу ее народу? Каким чудесным образом сможет она сразу доставлять продукты, производство которых занимало 40 млн рабочих рук? Благодаря какому чуду сможет она внезапно удвоить свое промышленное население? И путем какого чуда сможет она сразу потребить пшеницу, потому что если она не сможет принять канадскую пшеницу, то канадцы не смогут приобретать немецкие сельскохозяйственные машины. Я сознаю, что это элементарная истина, что все это – политическая экономия в самом простом ее смысле. Но каковы политико-экономические положения господина Гаррисона и его единомышленников, если они высказывают подобное мнение?

Возможно, что господин патриот имеет в виду иное толкование, быть может, он желает доказать, что большие военные и морские силы существуют не для завоевания территорий или уничтожения промышленности соперника, но для защиты или косвенной поддержки собственной торговли и промышленности. Мы можем таким образом вывести, что большие державы могут содействовать торговле своих подданных некоторым не вполне определенным образом, опираясь на престиж большого флота и большой армии и оказывая влияние на другие нации в отношении таможенных пошлин. Но положение маленьких стран Европы противоречит этому утверждению.

Очевидно, что иностранец покупает наши продукты и отказывается от германских не потому, что у нас большой флот. Вообразите, что представители английских и германских конкурирующих фирм встречаются в конторе какого-нибудь коммерсанта в Аргентине, Бразилии, Бельгии или же Финляндии; так неужели же немецкий торговец получит заказ, положим, на стальные изделия, лишь на том основании, что Германия обладает 12-ю дредноутами, а Англия только 8-ю? Немец получит заказ, если он сможет сделать более выгодное предложение предполагаемому покупателю, а не по какой-либо иной причине, и покупатель обратится к продавцу другой национальности, будь то немец, швейцарец, бельгиец или англичанин, независимо от армии и флота, которые принадлежат нации продавца. Точно так же совершенно незаметно влияние армии и флота в вопросе об установлении пошлин. Швейцария вступает в пошлинную войну с Германией и выигрывает. Вся история торговли маленьких стран показывает, что политическое влияние больших стран не дает им никаких коммерческих преимуществ.

Утверждают постоянно, что наша вывозная торговля есть некоторый специальный результат роста нашего флота, но Норвегия обладает экспортом, который по отношению к ее народонаселению почти в 3 раза превышает наш экспорт, и те же причины, которые сделали невозможным для иностранной нации захват золотой наличности Английского банка, не допускают также и возможности конфискации британского торгового флота на другой день после поражения Англии на море. В каком смысле наша вывозная торговля или иной вид промышленности могут считаться зависящими от военного могущества?

В то время, когда я пишу эти строки, мое внимание привлечено рядом статей в «Daily Mail», в которых автор объясняет, почему Англия потеряла канадскую торговлю. В одной из статей он ссылается на ряд канадских коммерсантов:

«Мы очень мало покупаем непосредственно в Англии, – уверяет господин Мак-Жи, один из вице-президентов торговой компании. – Мы имеем 20 постоянных представителей в Лондоне, которым поручено следить за нашими европейскими покупками, но большинство заказов уходит во Францию, Германию и Швейцарию, а не в Англию».

А в дальнейшей статье автор указывает на то, что немало заказов уходит и в Бельгию. Теперь возникает вопрос: что еще может сделать для нас наш флот сверх того, что он сделал для нас в Канаде? А между тем торговля переходит к Швейцарии и Бельгии. Не должны ли мы бороться с коммерческим засильем Швейцарии путем постройки еще дюжины дредноутов? Допустим, что мы могли бы победить Швейцарию и Бельгию при помощи наших дредноутов, – разве промышленность этих стран не продолжала бы идти тем же путем? Наше оружие завоевало нам Канаду, но не канадские заказы, которые уходят в Швейцарию.

Если коммерсанты маленьких стран могут успешно конкурировать с представителями большой военной мощи, то для чего же Британии нужны дредноуты? Если благополучие и преуспеяние швейцарской торговли обеспечены от нашествия соседа, который превосходит Швейцарию в военном отношении в сто раз, то как же может быть, что наша промышленность и торговля, если верить господину Гаррисону, подвержены опасности немедленного уничтожения?

Если бы государственные деятели Европы сказали нам, каким образом военное могущество большой нации может быть использовано для того, чтобы содействовать коммерческим интересам ее граждан, если бы они изложили нам modus operandi и не отделывались бы общими и неясными фразами относительно «престижа наций в совете мировых держав», то можно было бы принять их философию. Но доколе они не делают этого, мы имеем право считать, что их политическая терминология есть простой пережиток, унаследованный от такого состояния вещей, которое фактически давно уже кануло в вечность. Лишь те факты, которые я приводил выше, являются действительной гарантией маленьких государств, и лишь их признание обеспечит все государства, как большие, так и малые, от иноземного вторжения.

Один финансовый авторитет, из сочинений которого я приводил выдержки, указывает, что сложное финансовое соотношение современного мира выросло помимо нас и мы его заметили лишь тогда, когда оно проявило себя в жизни. Люди теперь, как и во все времена, склонны захватывать не принадлежащие им богатства, но их относительная заинтересованность в этом деле изменилась. В крайне примитивных условиях разбой – довольно выгодный прием. Там, где вознаграждение за труд в соответствии с недостаточностью средств производства невелико и ненадежно, где все имущество заключается в движимости, грабеж и кража приносят лучшую награду храбрецам. В таких условиях размер богатства человека в значительной степени зависит от размера его кистеня и ловкости, с которой он орудует им. Но для человека, благосостояние которого так зависит от кредита и биржевой котировки его бумаг, нечестность стала столь же невыгодной и ненужной, как честный труд в примитивные времена.

Инстинкты городского жителя в существе своем так же направлены к грабежу, как инстинкты обитателей пещеры или разбойничьего барона, но захват имущества силой стал самой невыгодной и самой ненадежной формой предприятия, которым бы стоило заниматься. Сила коммерческих событий сделала грабеж невозможным. Я знаю, что защитник оружия возразит мне, будто это полиция сделала его невозможным. Это неверно. Во времена, когда процветала деятельность разбойничьих баронов, в Европе было столько же вооруженных людей, сколько и в настоящее время. Предполагать, что мы обязаны полиции невозможностью грабежа, значит ставить телегу перед лошадью. Что создало полицию и сделало ее возможной, если не общее признание того факта, что беспорядки и нападения уничтожают торговлю?

Обратите внимание на то, что происходит в Южной Америке. Штаты, в которых неповиновение или нарушение порядка были повседневными явлениями, в последние годы стали столь же уважаемыми и порядочными, как и город Лондон, и относятся к своим обязательствам с большой точностью. В этих странах наблюдались в течение сотни лет беспорядки и бесконечные кровавые грабежи, но в течение последних 15 или 20 лет условия радикально изменились. Можно ли предположить, что характер их населения фундаментально изменился – менее, чем за одно поколение? Это бы опровергло многие милитаристические убеждения, но есть более простое объяснение этого факта.

Эти страны (как, например, Бразилия или Аргентина) вовлечены в круг международной торговли и финансового обмена. Их экономические отношения настолько развились и осложнились, что сделали неплатеж самой невыгодной формой кражи. Финансист скажет вам, что они не могут относиться недобросовестно к своим обязанностям. Если подобная попытка была бы сделана, то все виды собственности, прямо или косвенно связанные с осуществлением административных функций страны, пострадали бы, банки потерпели бы банкротство, в промышленности образовался бы застой и все финансовые корпорации забастовали бы. Попытка уклониться от уплаты какого-нибудь займа привела бы деловой мир к потере во много раз большей, чем ценность этого займа.

Только в тех случаях, когда общине нечего терять, когда у нее нет банков, нет личных имуществ, зависящих от общественной безопасности, нет больших предприятий и промышленности, правительство может уклониться от своих обязательств или же нарушить принятый кодекс экономической морали. Таково было положение Аргентины и Бразилии в прошлом поколении; оно до некоторой степени таково в данное время и в некоторых центральных американских штатах. Общественный кредит упрочился не потому, что армия этих штатов возросла, ибо лет 30 тому назад их армия была многочисленнее, чем теперь. Это произошло потому, что они поняли, что промышленность и торговля основаны на кредите, т. е. на доверии к исполнению обязательств, на обеспеченности ценных бумаг, на защите законом договоров, – и что если кредит глубоко затронут, то все части организма не избегнут ущерба.

Чем больше усложняется наша коммерческая система, тем больше зависит общее благосостояние от доверия, исполнения наших договоров и контрактов. Это единственные основы как национального, так и индивидуального престижа. Обстоятельства, более сильные, чем мы сами, заставляют нас, вопреки утверждениям цитированных критиков экономической культуры, стремиться к сохранению этого простого идеала. Как только мы от него отходим, следует немедленное и неизбежное наказание.

Каково было действительное происхождение банкового кризиса Соединенных Штатов, повлекшего для американских дельцов столь разорительные последствия? Он был вызван тем, что американские финансисты и банкиры потеряли доверие американской публики. Иной причины не было. Говорят о золотой наличности и о разнице в курсе, но Лондон, являющийся банкиром мира, работает при незначительном золотом запасе. Поэтому, как заявил один американский авторитет, «английские банкиры работают с психологическим запасом».

Я цитирую господина Висерса:

«Лишь благодаря тому, что английские банкиры так честны и так чутки и, с американской точки зрения, так не предприимчивы, им удается создать большой кредит при меньшем наличном основании. Этот психологический запас – бесценное преимущество, которое накоплено рядом поколений хороших банкиров, и каждый из представителей этого поколения, унаследовав его, может сделать что-либо для его упрочения».

Но это не всегда было так, и только многообразные разветвления нашего коммерческого мира создали это положение. В конце концов американцы последуют за нами или же им придется страдать в финансовом соревновании с нами.

Развитие коммерции ярко подтверждает одну глубокую истину: что настоящая основа социальной нравственности есть своекорыстие; если английские банки и страховые общества стали абсолютно честными, то лишь потому, что нечестность одного учреждения угрожает процветанию всех других.

Какое значение имеет развитие коммерческой морали в рассматриваемой нами теме? Очень прямое. Если, как утверждает господин Чемберлен, предметом соревнования наций является торговля, кодекс которой управляет людьми независимо от их естественных склонностей, то торговля неизбежно станет управлять политикой государств.

Мы не можем указать ни одной речи государственного деятеля, ни одной руководящей статьи, касающихся интернациональных отношений, из которых бы не было совершенно ясно, что европейские правительства до сих обладают инстинктами дикарей Конго, дальновидностью троглодитов и деловой моралью южноамериканских авантюристов. Должны ли мы предположить, что правительства мира, во главе которых стоят люди по меньшей мере столь же дальновидные, как банкиры, – значительно ниже последних в понимании совершенно очевидных выгод? Можем ли мы предположить, что то, что очевидно банкиру, а именно, что неисполнение обязательств или попытка финансового грабежа являются безумием и коммерческим самоубийством, остается неясным для правителя? Но если правители сознают, что захват неприятельской собственности в коммерческом отношении вреден для захватывающей нации и поэтому не должен быть терпимым, то почему же мы блуждаем в таком мраке и растрачиваем наше благосостояние, создавая огромное вооружение на случай столь маловероятного нападения?

Следующая переписка, вызванная первым изданием этой книги, может бросить свет на некоторые пункты, разбираемые в этой главе. Корреспондент одной газеты назвал часть изложенных здесь тезисов «рядом полуистин» и задал следующий вопрос:

«Что такое «природные богатства» и как можно вести торговлю ими, поскольку нет для них рынков? Станет ли автор утверждать, что рынки не могут навсегда или же на продолжительное время пострадать от завоевания – в особенности, если завоевание сопровождается коммерческими условиями, сделанными в пользу победителя? Германия извлекла и продолжает извлекать большие выгоды из положения наиболее благоприятствуемой нации, которого она добилась от Франции во Франкфуртском трактате… Правда, Бисмарк оценил иначе финансовую жизнеспособность Франции и был весьма озадачен, когда Франция заплатила с такой удивительной быстротой контрибуцию и тем самым освободила себя от невыносимого бремени содержать германскую оккупационную армию. Он жалел, что не потребовал вдвое большей контрибуции. Германия не повторит этой ошибки, и экономическое благополучие страны, которая будет покорена ею, будет приостановлено на 10 лет».

На это я отвечал: «Прошу извинения у моего уважаемого оппонента, который упрекает меня в полуистинах, тогда как вся его статья указывает на преобладание как раз той полуистины, которая лежит в основании заблуждения, рассматриваемого в моей книге. Что есть рынок? Мой оппонент, очевидно, предполагает, будто это место, где продаются разные вещи. Это только полуистина. На самом деле, рынок есть место, где вещи продаются и покупаются; одна коммерческая операция невозможна без другой, и предположение, что одна нация может всегда продавать и никогда не покупать, есть теория perpetuum mobile, приложенная к экономике, а интернациональная торговля не более может основываться на perpetuum mobile, чем механика. В культурных экономических странах потребитель должен быть всегда и производителем – факт, которого не изменишь и штыками. Поскольку мы уничтожим в нем производителя, постольку мы уничтожим в нем с общей точки зрения и потребителя.

Покойный господин Седдон полагал, что Англия делает все свои покупки на деньги своего золотого запаса, который все тает и тает. Этот «практический человек», презирая пустые теории, сам был жертвой пустой теории, и набросанная им картина на самом деле не существовала. Англия вряд ли обладает достаточным количеством золота, чтобы уплатить налоги одного года, и если бы она оплачивала золотом ввоз, то она истощила бы свой золотой запас в 6 месяцев; между тем, этот процесс приобретения длится уже 60 лет, Англия ровно столько же времени является продавцом, как и покупателем, и, являясь рынком Германии, она должна добыть деньги, чтобы оплатить германские товары, продавая свои товары Германии или же другим странам. Если этот процесс продажи прекратится, Германия потеряет не только английский рынок, но и все те рынки, которые, в свою очередь, зависят от способности Англии покупать, что также значит продавать, ибо одна операция немыслима без другой.

Если бы мой оппонент считался со всем процессом, а не с половиной его, то он, наверное, не написал бы приведенных мною строк. Соглашаясь со взглядом Бисмарка на политическую экономию, он, очевидно, предполагает, что одна нация выигрывает столько, сколько теряет другая, и что нации существует, грабя своих соседей в большей или меньшей степени. Это – политическая экономия a-la Тамерлан или краснокожий индеец, и, к счастью, она не имеет никакого отношения к действительным фактам современных международных отношений.

Представление об одной только половине предмета красной нитью проходит через письмо моего оппонента. Он говорит, что Германия извлекла и продолжает извлекать большую выгоду из положения наиболее благоприятствуемой державы, которого она добилась от Франции франкфуртским трактатом, – что, конечно, верно, – но он упускает из виду другую половину истины, которая не менее важна для освещения нашего предмета, а именно, что Франция тоже извлекла выгоду, ибо настолько же сократился объем бесплодной таможенной войны.

Дальнейшая иллюстрация: почему Германия была так опечалена быстрым восстановлением экономического положения Франции? Ведь германский народ не стал бы богаче от того, что получил бедного соседа; наоборот, он стал бы от этого беднее, и нет ни одного дорожащего своей репутацией экономиста, каковы бы ни были его взгляды на фискальную политику, который стал бы оспаривать это хотя на минуту.

Каким образом Германия могла бы связать побежденную Англию торговыми условиями, которые бы повлекли за собой объединение побежденного и обогатили победителя? Созданием другого франкфуртского трактата, по которому английские гавани были бы открыты для германских товаров; но так ведь и было в течение 60 лет, и Германии не надо было вести дорогостоящую войну для того, чтобы добиться этого. Закрыла ли бы Германия свои рынки для наших товаров? Но ведь она же сделала это без войны и по праву, которого мы никогда не думали оспаривать. Какое влияние может иметь война на этот вопрос? Я требовал подробного ответа на этот вопрос у европейских публицистов и государственных деятелей в течение последнего десятилетия, и мне никогда на это не отвечали иначе, чем неясностями, хитросплетениями, фразами относительно коммерческого преобладания, тонкой национальной политики, национального престижа и многого другого, чего, казалось, никто не мог точно определить, но мне никогда не указали реальной политики, modus operandi, или же расчета, в котором можно было бы с точностью разобраться. И доколе мне не ответят, я буду продолжать утверждать, что это мнение основано на заблуждении.

Представьте себе Германию абсолютной владычицей Европы, способную вести такую политику, какую ей заблагорассудится. Как использовала бы она свою власть? Приведя к обнищанию ее составные части? Но это было бы самоубийством. Где бы ее большое промышленное население нашло новые рынки? Если бы она решила развивать и обогащать свои составные части, то они стали бы ее мощными конкурентами, и ей не стоило бы предпринимать самую разорительную войну, известную истории, чтобы добиться лишь этого результата. Вот парадокс бесплодности завоевания, великое заблуждение, которое так прекрасно подтверждается историей нашего государства. Мы владеем нашей Империей, позволяя ее составным частям развиваться по собственному желанию, согласно их собственным целям, все же другие государства, которые держались другой политики, разорили свое население и распались на части.

Мой оппонент спрашивает: «Может ли господин Норман Энджел утверждать, что Япония не извлекла политических и экономических выгод из своих побед и что Россия не понесла убытка от поражения?»

Я согласен подтвердить, а авторитеты со мной согласятся, что японский народ стал беднее, а не богаче, от войны и что русские извлекут бо́льшую пользу из поражения, чем могли бы извлечь из победы, так как поражение ознаменует собой поворот от бесплодной экономической политики военного и территориального расширения к развитию социальной и экономической энергии; поэтому-то Россия в настоящий момент, несмотря на отчаянную внутреннюю смуту, имеет такую же возможность экономического возрождения, если еще не большую, чем Япония. Эта последняя страна побила все современные рекорды высоты налогового бремени. Японский народ платит в среднем около 30 % своего чистого дохода в виде прямых или косвенных налогов, и принцип прогрессивного обложения зашел так далеко, что японец, имеющий счастье обладать ежегодным доходом в 10 тысяч, должен отдать 6 тысяч из них в виде налогов – положение вещей, которое вызвало бы, бесспорно, в 24 часа революцию в любой европейской стране. И об этом говорится, как о блестящем результате. Явно, тот, кто говорит так, не может утверждать этого серьезно. С другой стороны, в первый раз за 20 лет русский бюджет заключен без дефицита.

Это возрождение побежденной нации после войны стало общим местом современной истории. Через 10 лет после франко-прусской войны Франция находилась в более благоприятном финансовом положении, чем Германия, подобно тому, как она и сейчас находится в лучшем положении. И хотя ее вывозная торговля не показывает того роста, как в Германии (потому что ее население остается неизменным, в то время как германское население растет быстрыми скачками), французский народ более процветает, пользуется большими удобствами и большой экономической обеспеченностью, имеет большие сбережения и все те моральные и социальные преимущества, которые связаны с этим. Точно так же социальное промышленное возрождение современной Испании берет свое начало с того дня, когда она потерпела поражение и потеряла свои колонии, и как раз со времени этого поражения ценность испанских государственных бумаг почти удвоилась. И как раз с тех пор, как Англия присоединила Капштадт к своим владениям, английские консоли упали в цене на 20 %. Вот к чему сводятся отношения между социальным благосостоянием и военным успехом и политическим престижем.