Текст книги "Пьер Дюмон"

Райнер Мария Рильке
Пьер Дюмон

Локомотив пронзил почти бесконечным свистком голубой воздух душного, мерцающего светом августовского полдня. Пьер сидел со своей матерью в купе второго класса. Мать была женщиной невысокой, подвижной, в скромном черном суконном платье, с бледным добрым лицом и угасшими, тусклыми глазами – вдовой офицера. Ее сын – малыш, никак не старше одиннадцати лет, в мундире воспитанника военной школы.

– Вот и приехали, – сказал Пьер громко и радостно, вынимая свой скромный серый чемоданчик из дорожной сетки. Большими, застывшими, казенными буквами там было начертано: «Пьер Дюмон 1. Призывной возраст № 20». Мать молча опустила глаза. Теперь перед ее взором возникли эти большие своенравные буквы, пока мальчуган ставил багаж на соседнее сиденье. Она перечитывала их, наверное, раз сто за долгие часы путешествия. И она вздохнула. Она была не сентиментальна и за годы супружества с покойным капитаном познакомилась с солдатской жизнью и привыкла к ней. Но ее материнская гордость страдала оттого, что ее Пьер, маленькая особа которого занимала совсем особое место в ее сердце, был низведен до уровня простой цифры «№ 20». Как это звучало!

Тем временем Пьер стоял у окна и созерцал природу. Они подъезжали к станции. Поезд шел медленнее и громыхал на стрелках. За окнами мелькали зеленые насыпи, просторные равнины и крошечные домики, у дверей которых стояли на страже громадные подсолнухи в желтых нимбах. Двери были так малы, что Пьер подумал, что он нагнется, если захочет войти. Но домики уже скрылись. Виднелись черные, продымленные склады со своими зарешеченными слепыми окнами, полотно дороги все ширилось, рельсы росли рядом с рельсами, и вот наконец они с шумом и шипеньем въехали в вокзальное здание маленького городка.

– Сегодня мы еще будем вовсю веселиться, мама, – прошептал малыш и обнял испуганную мать бурно и пылко. Потом он вытащил чемодан из дорожной сетки и помог своей матушке выйти из вагона. С гордым видом он взял ее под руку, но госпожа Дюмон, хотя она и была невысокого роста, смогла лишь просунуть своему кавалеру руку под мышку. Носильщик завладел чемоданом. Так они шли в знойный полдень, по пыльной улице к гостинице.

– Что мы будем кушать, мама?

– Что хочешь, милый!

И тут Пьер начал перечислять свои любимые блюда, которыми его кормили дома во время двухмесячных каникул. Можно ли будет заказать то-то и то-то? И с лукулловской точностью обсуждалось все, от супа до яблочного пирожного с кремом. Маленький солдат был настроен шутливо; все эти любимые блюда, казалось, и составляли содержание его жизни. Словно на этой основе и возникали все остальные события. И он начинал снова и снова: «Помнишь, когда мы в последний раз ели то-то и то-то, случалось то-то и то-то». Правда, ему приходило в голову, что он сегодня в последний раз будет наслаждаться всем этим перед четырехмесячной учебой, и тогда он умолкал и почти неприметно вздыхал. Но веселый, солнечный летний день бодрил детскую душу, и Пьер снова отважно болтал обо всем на свете и вспоминал о чудесных днях уходящего отпуска. Было два часа дня. К семи он должен был явиться в казарму, стало быть, через пять часов. Пять раз должна была большая стрелка обежать циферблат – осталось еще много, много времени.

Обед кончился, Пьер ел с аппетитом. Но когда мать наливала ему красного вина, и поднимала стакан, и с особым значением глядела на сына влажными глазами, у него кусок застревал в горле. Его взор блуждал по комнате. Он помедлил на циферблате; было три часа. Четыре раза большая стрелка… – так думал он. Это ему придавало мужества. Он поднял свой бокал и чокнулся, быть может, слишком звонко: «За радостное свиданье, матушка!» Его голос изменился и посуровел. И он быстро поцеловал, как бы боясь вновь поддаться слабости, маленькую женщину в бледный лоб.

После обеда они бродили вдвоем по берегу реки. Им почти не встречались прохожие. Никто не мешал им говорить друг с другом. Но разговор часто прерывался. Пьер высоко держал голову, не вынимая рук из карманов, и рассеянно смотрел большими голубыми глазами на мерцавшую от зноя реку и на фиолетовые склоны другого берега. Госпожа Дюмон заметила, что в аллее, по которой они шли, листья все желтели и увядали. Кое-где они даже падали на тропинку, когда один листок хрустнул у нее под ногой, она испугалась.

– Близится осень, – тихо сказала она.

– Да, – пробормотал Пьер сквозь зубы.

– Но мы чудесно провели лето, – продолжала госпожа Дюмон почти смущенно.

Ее сын ничего не ответил.

– Мама, – не обернувшись к ней, промолвил он, – передай милой Жюли мои приветы, хорошо? – Он умолк и покраснел.

Мать улыбнулась.

– Об этом можешь не беспокоиться, мой Пьер.

Жюли была юная кузина, к которой маленький кавалер был неравнодушен. Он часто гулял у нее под окном, играл с нею в мяч, дарил ей цветы и носил – чего не знала даже госпожа Дюмон – фото кузины в левом нагрудном кармане мундира.

– Жюли тоже уедет из дома, – сказала мать, радуясь, что удалось завести разговор с сыном на эту тему. – Ее пошлют в английскую школу или в Sacre-coeur… – Вдова знала своего Пьера. Его утешало, что и той, которую он обожал, сужден подобный жребий, и в глубине души он упрекал себя за свое малодушие. С ребяческой живостью фантазии он уже готов был забыть о долгих месяцах учебы.

– Но когда я приеду домой на рождество, ведь Жюли вернется?!

– Конечно.

– И ты пригласишь ее к нам, дорогая мамочка, на рождество, правда?

– Она уже дала согласие и обещала мне, что загодя отпросится у своей матери.

– Чудесно! – ликовал мальчик, и глаза его сияли.

– Я красиво уберу тебе елку, и если ты будешь хорошо себя вести…

– Обещаешь… новый мундир?

– Кто знает, кто знает, – улыбалась госпожа Дюмон.

– Дорогая мамочка! – воскликнул юный герой и, не стесняясь, стал прямо на аллее осыпать госпожу Дюмон бурными поцелуями, – ты такая добрая!…

– Но только веди себя хорошо, Пьер, – сказала мать серьезно.

– И еще как! Буду учиться…

– С математикой, как ты знаешь, у тебя дела неважные.

– …Все будет отлично, вот увидишь!

– И не простужайся, скоро погода станет холоднее, всегда тепло одевайся… Ночью укрывайся одеялом как следует, чтобы не раскрыться!

– Не волнуйся, не волнуйся!

И Пьер снова начал вспоминать об отпуске. Ему приходили на ум такие шутки и забавы, что мать и сын смеялись от всего сердца. Вдруг он вздрогнул. С церковной башни хлынул гулкий колокольный звон.

– Пробило шесть, – сказал он и попытался улыбнуться.

– Пойдем к кондитеру.

– Да, там продают вкусные трубочки с кремом. В последний раз я их ел, когда мы ездили за город с Жюли…

Пьер сидел на тонконогом складном стульчике в сводчатой комнате кондитера и уписывал сладкое за обе щеки. Вообще-то он был уже сыт и иногда, проглотив кусок, должен был глубоко вздохнуть, но ведь он придет сюда не скоро, и вот он опять ел.

– Меня радует, что у тебя, малыш, хороший аппетит, – сказала госпожа Дюмон, прихлебывая кофе из чашечки.

Пьер все ел и ел.

Вдруг на башне пробили часы.

– Полседьмого, – пробормотал отпускник и вздохнул.

Его желудок был страшно переполнен. Теперь надо идти в казармы…

И они пошли. Был теплый августовский вечер, в деревьях аллеи шелестел приятный ветерок.

– Тебе не холодно, мама? – бездумно спросил малыш.

– Не беспокойся, дорогой.

– А что будет с Белли? Белли был маленький пинчер.

– Я наказала горничной ходить за ним, она дает ему вкусно поесть и водит гулять…

– Передай Белли привет от меня, пусть он ведет себя хорошо… – Он пытался шутить, но голос его прерывался.

– Ты ничего не забыл, Пьер? – Вдали уже возник серый, однообразный фасад казармы. – Твой сертификат?

– Не забыл, мама.

– Ты должен еще сегодня доложить о прибытии?

– Да, сразу же.

– А завтра ты уже опять учишься?

– Да!

– И ты напишешь мне?

– И ты тоже, мамочка, прошу тебя! Сразу же как вернешься.

– Конечно, милый.

– Я думаю, письмо идет дня два.

Мать не могла отвечать; у нее перехватило горло от волнения. Они стояли прямо перед подъездом.

– Благодарю тебя, мама, за чудесный день. – Бедному мальчику было плохо; видимо, он съел слишком много. Он чувствовал сильные боли в желудке, ноги дрожали.

– Ты бледен, – сказала госпожа Дюмон.

– Да нет. – Это была жалкая ложь. Он это знал.

Как кружилась голова! Он с трудом удержался на ногах.

– Мне и в самом деле… – Пробило семь! Они обнялись и заплакали.

– Дитя мое, – всхлипывала бедная женщина.

– Мама, через сто двадцать дней…

– Веди себя хорошо, будь здоров… – И дрожащей рукой она осенила малыша крестным знамением.

Но Пьер вырвался.

– Мама, мне надо бежать, а то меня накажут, – забормотал он. -…Пиши мне, мама, береги Жюли и Белли. – Последний поцелуй, и он исчез.

У ворот он еще раз оглянулся. Он увидел среди сумрачных деревьев маленькую черную фигурку и быстро проглотил слезы.

И все же ему было очень худо. Он неверными шагами вошел в просторный вестибюль… он так устал…

– Дюмон! – крикнул грубый голос. Перед ним стоял унтер-офицер из караула.

– Дюмон! Черт побери, разве вы не знаете, что вы должны были доложить о прибытии?