Текст книги "Книги стихов"

Книга о бедности и смерти. 1903

* * *

Быть может, залегло рудою тело,

и в сердце гор по жилам я проник;

не знает глубина моя предела;

все близкое вокруг окаменело,

иссякла дальность, как родник.

Пока еще блуждает мысль несмело,

даруй мне скорбь, чтобы прозрел я вмиг;

как мал я в темноте! Как Ты велик!

Дай длань Твою изведать мне всецело!

Вмести меня и весь мой вечный крик.

* * *

Утес неколебимый, неизменный,

необитаемый и безыменный,

увенчан снегом со звездою пленной,

струишь Ты вечный запах цикламена

(других благоуханий в мире нет).

Глашатай всех вершин, Ты минарет

(куда взойти не смеют муэдзины),

так, значит, я проник в Твои глубины,

в Твоем базальте скрылся, как металл?

Собой заполнил я Твои морщины,

своею твердью плоть мою Ты сжал.

А может быть, я страхом окружен?

Быть может, в страх, рожденный городами,

по горло я Тобою погружен?

Поведать бы правдивыми словами

о них, забывших разум и закон.

И вихрем Ты дохнешь сквозь глубь времен,

всю шелуху отвеивая вон.

Ты хочешь от меня правдивых слов,

и языком овладевают звуки,

рот открывается, как рана, в муке,

а по бокам, как две собаки, руки,

не откликающиеся на зов.

Я весь орудие Твоей науки.

* * *

Дай мне стеречь Твои просторы,

стоять и слушать камень Твой,

в Твоих морях наполнить взоры

необозримой пустотой;

вслед за рекою, над которой

замолкнет крик еще не скоро,

дай углубиться в гул ночной.

Пошли меня в Твои пустыни,

где ветер убыстряет бег,

где в монастырские твердыни

одет неживший человек;

там, не прельщаясь мнимым Римом,

к другим пристану пилигримам,

и мы дорогу изберем,

чтоб затеряться нам в незримом

вслед за слепым поводырем.

* * *

Господь! Большие города

обречены небесным карам.

Куда бежать перед пожаром?

Разрушенный одним ударом,

Исчезнет город навсегда.

В подвалах жить все хуже, все трудней;

там с жертвенным скотом, с пугливым стадом,

схож Твой народ осанкою и взглядом.

Твоя земля живет и дышит рядом,

но позабыли бедные о ней.

Растут на подоконниках там дети

в одной и той же пасмурной тени.

Им невдомек, что все цветы на свете

взывают к ветру в солнечные дни,

в подвалах детям не до беготни.

Там девушку к неведомому тянет,

о детстве загрустив, она цветет…

Но тело вздрогнет, и мечты не станет,

должно закрыться тело в свой черед.

И материнство прячется в каморках,

где по ночам не затихает плач;

слабея, жизнь проходит на задворках

холодными годами неудач.

И женщины своей достигнут цели:

живут они, чтоб слечь потом во тьме

и умирать подолгу на постели,

как в богадельне или как в тюрьме.

* * *

Там люди, расцветая бледным цветом,

дивятся при смерти, как мир тяжел.

Порода их нежна по всем приметам,

но каждый в темноте перед рассветом

улыбку там бы судорогой счел.

Вещами закабалены давно,

они забыли все свои надежды,

и на глазах ветшают их одежды,

рукам их рано блекнуть суждено.

Толпа теснит и травит их упорно,

пощады слабым не дождаться там,

и только псы бездомные покорно

идут порой за ними по пятам.

Их плоть со всеми пытками знакома,

клянет их то и дело бой часов;

в привычном страхе ждут они приема,

слоняясь у больничных корпусов.

Там смерть. Не та, что ласкою влюбленной

чарует в детстве всех за годом год, —

чужая, маленькая смерть их ждет,

а собственная – кислой и зеленой

останется, как недозрелый плод.

* * *

Господь! Всем смерть Свою предуготовь,

чтобы в нее впадало естество,

чтоб смысл в ней был, чтоб в ней была любовь.

* * *

Мы только лепестки, мы кожура.

Созреть великой смерти в нас пора.

Смерть – плод и средоточие всего.

Во имя смерти девушка растет,

как дерево из лютни, стройным станом,

и жаждет юноша ее тенет,

и к женщинам подростки в страхе странном

льнут, им одним вверяя смутный гнет.

Во имя смерти вечное в желанном

исчезнувшем порою видел Тот,

Кто мир творил в порыве неустанном

вокруг плода, Кто, в сумраке туманном

застынув, таял, как весенний лед,

Кто не жалел себя, свой плод питая,

душой и мозгом в чаяньи страды, —

но ангелы Твои, как птичья стая,

слетевшись, видят: зелены плоды.

* * *

Мы, Господи, бездарнее животных,

встречающих вслепую смертный час;

смерть – неприкосновенный наш запас.

Пошли того, кто нас в шпалерах плотных

сумеет подвязать в последний раз,

чтобы до срока май настал для нас.

Не потому ли смерть нам тяжела,

что смерть не наша? К нам она пришла

и не живых находит – омертвелых,

и должен вихрь срывать нас, недозрелых.

Мы как деревья, Господи, в саду.

От сладкой ноши мы стареем, зная,

что мы не доживем до урожая,

что мы бесплодны, как жена дурная,

подверженная Твоему суду.

А может быть, гордыня движет мной?

Деревья лучше? Может быть, с женой

распутной мы гораздо больше схожи?

Мы наносили вечности урон,

и ныне на родильном нашем ложе

смерть – выкидыш из наших жалких лон,

как скрюченный уродец-эмбрион,

зачатки глаз ладошками закрывший,

свой ужас, ужасаясь, предваривший,

еще не пережитое мученье,

на лобике написанный фантазм,

но кесарево нам грозит сеченье

и затяжной, невыносимый спазм.

* * *

Господь! Сосредоточь дары земли,

великого величьем надели;

воздвигни срам его в лесу волос,

плоть укрепив таинственным оплотом,

где счету нет прельстительным щедротам,

чтобы, взыграв наперекор воротам,

несметным войском семя прорвалось.

Дай чреву Ты зачать с ночною тенью,

как не был никогда никто зачат;

дай восторжествовать во тьме цветенью,

и ветру, и предмету, и растенью,

дай ночи пахнуть больше, чем сиренью,

ликуя, как Иосафат.

Пусть человек сподобится плода,

свои одежды расставляя шире,

в пространстве одинокий, как звезда,

когда лицо меняется, когда

ни одного не встретишь взгляда в мире.

Питай Ты человека чистой снедью,

росою, от которой жизнь целей,

верна благочестивому наследью

и теплому дыханию полей.

Дай человеку детство вспомнить вдруг,

и чаянья, и смутные гаданья,

с которых начинаются преданья,

туманный образующие круг.

Потом позволь с Твоим расстаться кладом

и смерть родить, владычицу, на свет,

и все еще шуметь пустынным садом

средь наступающих примет.

* * *

Пусть нас Твое величье поражает,

последним знаком одари Ты нас;

дай нам родить, как женщина рожает

в свой строгий, неизбежный час.

Исполни Ты, всемирный Победитель,

не просто прихоть Божьих рожениц;

теперь нам нужен лишь смертородитель,

и нас к нему веди Ты, Предводитель,

сквозь множество враждебных нам десниц.

Среди его противников приспешник

лукавой лжи, которая в ходу,

и ополчится на него насмешник,

как будто лишь юродивый потешник

мог бодрствовать, когда весь мир в бреду.

А Ты воздвигни вкруг него ограду

из блеска, чтоб завет его сберечь,

чтоб, новую слагая Мессиаду,

пред Господом плясал я до упаду,

наизвучнейший из предтеч.

* * *

Хочу воспеть Его; так звуком горна

в походе войско опережено;

как море в жилах, кровь моя просторна,

и сладостна хвала и непритворна,

но не пьянит подобное вино.

Весенней ночью в тишине канунной,

хоть ночь моя последняя близка,

я расцвету игрою многострунной,

как северный апрель во тьме безлунной

дрожит над прозябанием листка.

И крепнет голос мой, произрастая

в двух направленьях; дальнего одно

влечет, благоуханием витая;

другое – ангел или зов из рая,

для одиночеств сумрачных окно.

* * *

Мне голоса мои оставь, хватая

меня, чтоб городской не смел черты

я пересечь, где злоба дня пустая,

но песнь моя – постель Твоя простая

везде, где только пожелаешь Ты.

* * *

Большие города, где все поддельно,

животное, ребенок, тень и свет,

молчанием и шумом лгут бесцельно,

с готовностью, как лжет любой предмет.

Все то, что истинней и тяжелее,

Ты, Становленье, вкруг твердынь Твоих,

не существует здесь, хоть веселее

Твой ветер в переулках, где смелее

он свищет, но простор ему милее;

на площадях он рыщет городских,

но любит он куртины и аллеи.

* * *

Для королевских созданы утех

сады, где забавлялись властелины

недолго, но запомнили куртины

таинственный, чуть слышный женский смех.

Парк, утомленный звуками речей,

таит не шепот, хоть в кустах он глуше,

там, где в мехах блистали или в плюше,

и легких платьев шелковые рюши

журчали по дорожкам, как ручей.

За ними следом сад уже ничей

среди своих невидимых утрат;

чужие весны – для него соседки,

чьи гаммы ночью слушают беседки;

бушует осень огненной расцветки,

и ржавчина уподобляет ветки

иерогли́фам вычурных оград.

Дворец над запустением один

в поблекшем свете схожий с небом бледным;

в пустынных залах ветхий гнет картин,

чужой навеки праздникам бесследным,

подверженный виденьям заповедным,

как запоздалый гость среди руин.

* * *

Красуются по-прежнему палаты,

как птицы, что пронзительно кричат,

расцветкой перьев пристыдив закаты.

Пусть многие пока еще богаты,

теперь богатый не богат.

Куда ему до древних скотоводов!

Старейшины пастушеских народов,

бывало, степь стадами покрывали,

и, словно в облаках, тонули дали.

Тьма нависала пологом над степью,

смолкали повеленья в час ночной.

Чужому покорясь великолепью,

равнина вдруг меняла облик свой.

Кругом горбы верблюжьи горной цепью

вздымались, освещенные луной.

И даже на десятый день потом

окрестность пахла дымом и скотом,

скотом тяжелый теплый ветер пах,

и, как вино на свадебных пирах,

не уставая до рассвета литься,

играло молоко в сосцах ослицы.

Как тут не вспомнить и о бедуинах,

которые в пустынях кочевали,

на войлоке потертом ночевали…

Сам в рубище, любимый конь в рубинах.

Был прежде князь богаче во сто крат.

Он золото надменно презирал.

Любил он ладан, амбру и сандал,

предпочитая блеску – аромат.

Как бог, был белый царь Востока чтим,

мир тяготила власть его земная;

а он лежал ничком, тоской томим,

рыдал на пыльных плитах, твердо зная,

что никогда врата святые рая

не распахнутся перед ним.

Судовладелец покупал полотна

у живописцев прямо в мастерских,

такие, чтобы жизнь мечтой бесплотной

покорно меркла рядом с блеском их.

Плащ, словно город на плечи взвалив,

он был, как лист, среди червонных нив,

висок его седой дышал заботно.

Вот чье богатство было необъятно,

обременили жизнь собой они.

Того, что миновало безвозвратно,

мы у Тебя не требуем обратно —

Ты только бедность бедному верни.

* * *

Верни святую бедность небогатым;

на вечный страх они обречены

осанкою и видом виноватым:

приметы жизни с них совлечены.

К ним липнут городские нечистоты,

лохмотья оспенных простынь и гарь;

отвержены они, как эшафоты,

откуда трупы падают в пустоты,

или как прошлогодний календарь;

но если рухнут все Твои оплоты,

они – земли последние красоты,

которыми спастись могла бы тварь.

Камней чистейших драгоценных чище,

слепые звери, робкие в пути,

о Господи, они Твое жилище,

как все, что неприкаянно и нище…

Ты только бедность бедным возврати.

Поскольку бедность изнутри сияет.

* * *

От века и навек всего лишенный,

отверженец, Ты – камень без гнезда.

Ты – неприкаянный, Ты – прокаженный,

с трещоткой обходящий города.

Как ветер, обездоленный и сирый,

своей Ты не прикроешь наготы

и потому с роскошною порфирой

готов сравнить обноски сироты.

Ты, как зародыш в чреве, слаб и плох.

(Зародыш еле дышит в то мгновенье,

когда с тоской сжимаются колени,

скрывая новой жизни первый вздох.)

Ты беден, как весенний дождь блаженный,

который с кровель городских течет;

как помысел того, кто без вселенной

в тюрьме годам и дням теряет счет;

как тот больной, что счастлив неизменно,

перевернувшись на́ бок; как растенье,

у самых шпал цветущее в смятенье…

Ты беден, беден, как ладонь в слезах.

Собака дохнет. Замерзает птица.

Ты бесприютнее вдвойне, втройне.

Зверь шевельнуться в западне боится.

Забытый, рад бы в угол он забиться,

но ты беднее зверя в западне.

Живущие в ночлежках ради Бога,

не мельницы, а только жернова,

но смелют и они муки немного.

Один лишь ты живешь едва-едва.

От века и навек всего лишенный,

лицо свое ты прячешь. Ты – ничей,

как роза нищеты, взращенный,

блеск золота, преображенный

в сиянье солнечных лучей.

От всей вселенной отрешенный,

тяжел Ты слишком для других.

Ты воешь в бурю. Ты хрипишь от жажды,

звучишь, как арфа. Разобьется каждый,

коснувшись ненароком струн таких.

* * *

Лишь бедные верны первоосновам.

Устойчивость изволь им даровать:

их защити Своим святым покровом,

не позволяй с корнями вырывать.

Другие без корней подобны вдовам,

а бедные на свете – род цветов,

чье дарованье в запахе медовом;

затрепетать зубчатый лист готов.

* * *

Попробуй подыщи для них сравненье:

как будто на ветру они дрожат,

но каждый у Тебя в руке зажат;

у них в глазах восторг и затемненье

полей, которые и в проясненье

недолгим летним ливнем дорожат.

* * *

Они такие тихие. Подобны

они вещам, и в комнатах жилых,

как старые друзья, они беззлобны,

себя движеньем выдать не способны

среди предметов новых и былых.

Хранят они таинственные клады,

которых сами видеть не должны;

над глубиной морской они челны;

они холсты в белильне, где награды

другой не будет, кроме белизны.

* * *

Взгляни на жизнь их беспокойных ног;

как звери, по земле они петляли,

и снег, и камень след в них оставляли,

зато луга скитальцев исцеляли,

среди которых каждый одинок.

Их боль – наследье той великой боли,

которую по собственной вине

ничтожным горем люди побороли;

траву и острый камень поневоле

любить привыкли те, кто в чистом поле

скитаются, как пальцы по струне.

* * *

Их руки схожи с женскими руками;

гнет материнства нежные несут,

как птицы, побывав под облаками,

вьют гнезда, неизменные веками;

их руки – освежающий сосуд.

* * *

Их губы словно губы, что прильнули

к другой груди, в которой потонули,

так что без этой плоти жизни нет,

как будто в ней одной премудрый свет

со всеми в мире формами замкнули

они, подобье, камень и предмет.

* * *

А голос их издалека царит,

привержен солнцу и стихийным силам,

лесам дремучим слышен и могилам,

во сне заговоривший с Даниилом,

о море неумолчно говорит.

* * *

И спят они, когда Первоначало

их восприемлет в царствии своем,

чтобы раздать потом, как хлеб голодным,

глухим ночам и зорям путеводным;

они как дождь, в котором зазвучало

земное лоно, щедрый чернозем.

Прозванье – шрам, и не оставит время

у них на теле этого рубца;

для вечности их тело – только семя,

чтобы Тебе рождаться без конца.

* * *

Их тело как жених, который сам

не ведает границ родного дола,

где странствует в окрестностях престола

ручей, прекрасным родственный вещам;

но в стройности самой залог раскола

и слабости от многих женщин там,

где в дебрях движет мощь драконом пола

и в ожиданьи тихом дремлет срам.

* * *

И в будущем, поверь, они пролягут,

преодолев границы наших дней,

и, от лесных не отличаясь ягод,

покроют землю сладостью своей.

И, под дождем осенним не растаяв,

без крыши должен выстоять их род,

источник всех на свете урожаев,

тысячекратно приносящий плод.

Пусть будут времена еще суровей,

пусть государства гибнут в кабале,

возделают их руки новь становий,

когда устанут руки всех сословий

и всех народов на земле.

* * *

Их уведи оттуда, где на суд

обречены отчаянье и злоба,

где терпеливо до сих пор живут

они средь нарождающихся смут.

Неужто места не нашли для них

ни ветер быстрый, ни ручей проворный,

и пруд не отразит жилищ людских,

когда застроен брег его просторный?

Им нужен лишь клочок земли покорной,

как дереву, чей цепкий корень тих.

* * *

Дом бедных – не алтарный ли ковчег?

Там вечность – род изысканнейшей снеди,

но у нее бессмертные соседи,

и все-таки, уверена в победе,

она в себя вернется на ночлег.

Дом бедных – не алтарный ли ковчег?

Дом бедных – это детская ладонь,

что брезгует имуществом стыдливо,

предпочитая маленькое диво,

жучка, чья челюсть светится красиво,

или песок, бегущий торопливо,

ракушку, хоть звучит она тоскливо,

но взвешено все в мире справедливо

ладонью-чашей (чаш таких не тронь!).

Дом бедных – это детская ладонь.

Дом бедных – всей подобие земли,

осколок неизвестного кристалла,

чья будущая слава отблистала;

убогое жилище, где настала

ночь, вечное предвестие начала,

откуда звезды все произошли.

* * *

Но города в своих бесповоротных

движеньях длят неисправимый век,

ломая и деревья, и животных,

народы вовлекая в дикий бег.

И там культурным служат интересам

и путают, смеясь, добро со злом,

и след улитки там зовут прогрессом,

и мчатся там, где шли, бывало, лесом,

и блеск блудниц хотят придать принцессам,

и дребезжат металлом и стеклом.

Там, кажется, дает им ложь уроки,

собою быть им дольше не дано,

и деньги соблазнительно-жестоки,

и тянут обессилевших на дно,

и взбадривают слабых, как вино,

животно-человеческие соки

для будничной мучительной мороки.

И бедных изнуряет эта проба,

и неурядиц им не превозмочь,

и бредят жертвы жара и озноба,

и лишены квартиры или гроба,

как мертвецы чужие в злую ночь;

и небеса для бедных ядовиты,

и против них безжалостный пейзаж,

и все они оплеваны, побиты,

и освистать их может экипаж.

И если есть уста для их защиты,

когда Ты наконец им слово дашь?

* * *

Где тот, чья бедность мир превозмогла,

тот, кто, большому верный отреченью,

шагнул к епископскому облаченью,

раздевшись на базаре догола;

он, любящий среди благословенных,

как юный год, забрезживший вдали,

брат соловьев Господних вдохновенных,

шел, смуглый, средь свершений сокровенных,

восторженный приверженец земли.

Свободный от смертельного недуга,

который никаким дарам не рад,

он проходил обочиною луга

и говорил с цветком, как старший брат;

он шел и расточал себя беспечно,

несметным тварям радость принося;

и это сердце было бесконечно,

и, светлое, вмещало все и вся.

Он, вечное справляя новоселье,

все глубже погружался в Божий свет;

и свет распространялся в тихой келье,

и созревало на лице веселье

девичеством в улыбке детских лет.

Он пел, и люди прошлое встречали,

казалось, невозвратное для них;

молчаньем птицы в гнездах отвечали,

тем трепетней сердца сестер кричали,

которых трогал сладостный жених.

И песня, с губ его взлетая сочных,

пускалась, как пыльца, в далекий путь,

и на лету искала непорочных,

любительница венчиков цветочных,

чтобы в глубинах крови потонуть.

Их души, как тела, зачав, ласкались,

подобие пленительной земли;

глаза, как розы тихие, смыкались,

а волосы в ночах любви цвели.

Все звери на земле торжествовали;

им возвещал залетный херувим:

потомство свыше самкам даровали,

а мотыльки, порхая, уповали…

С ним вещи сосуществовали,

зачав его, святого, с ним.

И умер он, как умерло бы тело

без имени: живое существо,

чье имя в деревах и водах цело;

в цветах его светилось естество,

и сестры, не расслышав, что им пело,

оплакали супруга своего.

* * *

Неужто с ним все в мире отзвучало?

Неужто ничего не означало

дарованное бедным навсегда

ликующее, юное начало,

великой бедности звезда?

Книга картин

Первой книги первая часть

Вступление

Кто ты таков, ты знаешь сам давно;

из дому выйти ты во тьму готов;

где дом, там даль, а ночи все равно,

кто ты таков.

Глазами, не успевшими устать,

когда переступаешь ты порог,

воздвигнешь дерево, где тишь да гладь,

где черный ствол под небом одинок.

Так мир Ты сотворил, а мир велик;

в молчаньи Слово затаило суть.

Уверившись, что смысл его постиг,

своим глазам позволишь отдохнуть.

Веянье апреля

Снова апрельский дух;

жаворонки взлетели

в небо, где плечам тяжел свет,

а сквозь ветви уже виден день,

чей в пустоте расцвел свет, —

но после сумерек длительных и дождливых

солнечно-золотая

рань сквозь туманы

проступает, на фасадах зданий витая,

где окна, как раны,

открываются среди теней боязливых.

Потом тишина. Без всякой отсрочки

дождь сверкает на мостовой,

и звук его живой

впадает в блеснувшие почки.

Два стихотворения к шестидесятилетию Ганса Тома

Лунная ночь

Такую ночь назвать негоже хмурой;

южнонемецкий воздух при луне

часы роняет с башни в тишине,

чтобы они тонули в глубине,

а сторожа, фигура за фигурой,

прошли, перекликаясь, в стороне,

и скрипка зазвучала как во сне,

напоминая вслух о белокурой.

Рыцарь

Едет рыцарь в панцире черном, стальном —

навстречу любви и вражде.

Все впереди: даль, дол за холмом,

пиршества, прелести дам и дом,

Грааль в награду, песнь за вином;

в тысяче образов и в одном

Бог перед ним везде.

Панцирь – тюрьма стальная, литая,

узилище или обитель,

где смерть сидит, мечтая, мечтая:

где мой освободитель,

чей меч – мои оковы

ради доброго дела

разрубит, и вместо обновы

свобода будет сначала

для скрюченного тела,

чьи мышцы готовы:

ах, как я бы играла

и пела!

Девичья меланхолия

Мой рыцарь юный предан мне

почти как древний стих.

Приходит он, как по весне

вихрь налетает в тишине,

уходит, как в голубизне

звон колокольный в стороне,

где свет преображен.

С глухой тоской наедине

слезу в прохладном полотне

ты прячешь: плач твой тих.

Мой рыцарь юный верен мне,

и он вооружен.

Улыбкою при ясном дне

сияет он, и в белизне

слоновой кости, в тонком сне

его черты, как свет в окне

морозном, жемчуг на стене

и при луне

страницы книг твоих.

О девушках

I

Иные пролагают мечтами

к темным поэтам путь

и просят кого-нибудь,

чтобы позволил взглянуть,

как струны ладят перстами;

но для девушек простых

мост к видениям не нужен;

их улыбки – нити жемчужин

над серебром, украшающим пир;

ими-то доступ и обнаружен

и к поэту,

и в этот мир.

II

Девушки! От вас одних поэты

научились говорить о вас,

находя не ваши ли приметы

в звездах, предвещающих рассветы

вечностью, чей наступает час.

Но пускай поэты молят страстно,

знайте: как мольбы ни горячи,

им вы уступили бы напрасно,

ибо соблазняться вам опасно

даже тяжестью парчи.

Пусть поэт мечтает о свиданьи

со своей мечтой наедине

в сумрачном саду, где в тишине

на скамье сидел он в ожиданьи,

в комнате, где лютня на стене.

Вас не ищет он средь лиц и звуков;

дорожит он сумраком дорог,

так же безнадежно одинок,

светлой не застав под сенью буков,

рад к себе забиться в уголок.

…И ему противны голоса,

вечно доносящиеся хором

из толпы, где слишком многим взорам

ваша подвергается краса.

Песнь изваяния

Кто любит меня любовью такой,

чтоб жизнью не дорожить

и утопиться в пучине морской,

чтоб каменный мой разрушить покой,

лишь бы мне жить, жить?..

Где кровь моя? Камень мне надоел,

гнетущую тишь храня,

а жизнь хороша, желанный удел.

Где тот, кто настолько смел,

чтоб разбудить меня?

Пусть будет мне жизнь золотая дана

в изобилии благ…

Буду плакать одна,

над морем вечно грустна;

хоть моя кровь хмельнее вина,

но не отдаст морская волна

того, кто любил меня так.

Сумасшедшая

Думает что-то, что-то тая…

Ты кто такая, Мари?

Я королева, вот кто я!

Предо мной на коленях замри!

Плачет она: я была… была…

Кем ты была, Мари?

Я дочь ничья, ни двора ни кола.

Вот и поговори!

Так что ж, королева ты, сирота,

вставать не велишь с колен?

Меня морочила нищета,

когда не ждешь перемен.

Судьбу тебе удалось превозмочь

скажи, с какого же дня?

Ночь, ночь, всего одна ночь,

и все узнали меня.

Я вышла, и что же, ты посмотри:

на струнах улиц одна

я вся Мари, изнутри, изнутри,

в танец вовлечена.

Прижаты люди к стенам давно,

так что не оторвать,

и лишь одной королеве дано

на мостовой танцевать.

Любящая

Вся струюсь, и нет со мною сладу.

Пальцы рук моих обречены

упускать меня, мою досаду,

и сквозь эту мнимую преграду

тяга не с твоей ли стороны.

Эти дни, когда, меня тревожа,

молча шло одно, как я одна,

с чуткой тишиною камня схожа,

под которым плещется волна.

Но как только мною завладели

первые весенние недели,

отпадать от года мне пора;

нечто теплую мою истому

в руки отдает ему, чужому,

кто не знал меня еще вчера.

Невеста

Любимый! Окликни меня, я одна,

я давно у окна, ты меня пожалей.

Средь платановых старых аллей

вечер давно погас,

и пусто сейчас.

А если не хочешь ты в дом со мной,

на ночь со мной вселиться,

придется мне броситься в сумрак ночной,

в сад, чтобы с темной голубизной

мне слиться…

Тишина

Слышишь, любимая? Поднял я руки…

Шорох среди тишины.

Жест одинокий… Но если не звуки,

шорохи разве тебе не слышны?

Слышишь, любимая? Вместо зова

шорох ресниц, затаивших свет.

Слышишь, любимая? Поднял я снова

веки, но тебя нет.

Движений моих отпечатки

в шелковой тишине зримы;

неповторимы тревог моих складки

на занавеси, уходящей вдаль.

Звезды вдыхаю, вбираю

в себя.

Запахи пью, как вина,

вижу я близ притина

ангельские запястья;

и ты едина со мною, мыслю тебя,

но где же ты…

Музыка

Что ты играешь, мальчик? Песнь одна,

что бы сады, повеяв, ни внушали.

Что ты играешь, мальчик? Не душа ли

твоя в стволах сиринги пленена?

Зовешь ее, томящуюся в звуке,

как в одиночной камере тоски;

пусть жизнь сильна, сильнее песня в муке,

и слезы упоительно близки.

Верни в молчанье душу, чтобы просто

ютиться ей в текучести безбрежной,

где снова роскошь радостную роста

не укротить игрой твоею нежной.

Она померкла, но еще цела.

Что ты наделал, юный расточитель?

Подрезал песней у нее крыла,

чтоб залететь на зов мой не могла

ко мне в мою веселую обитель.

Ангелы

Их души – свет неокаймленный,

устали певчие уста;

сон – грех для них преодоленный,

тем соблазнительней мечта.

Почти похожи на сигналы,

они молчат средь Божьих рощ,

включенные, как интервалы,

в Его мелодию и мощь.

Но крылья их за облаками,

где с ними ветер-лития,

пока ваятель Бог веками

необозримыми руками

листает Книгу Бытия.

Ангел-Хранитель

Ты простираешь крылья исполина

свои, ты птица. Я тебя позвал

немыми жестами, когда пучина —

твое прозванье, в темноте провал.

Ты тень твою в ночи мне даровал,

сна моего защита и причина;

ты свет во мне, – я рамка, ты – картина, —

дополненный сиянием Начал.

Как бы тебя назвать мне, ты – вершина!

Губ стынущих моих ты не отринь;

вся жизнь моя – убогая руина —

для красоты твоей, аминь.

Меня ты вырвал из угрюмой славы

сна моего, в котором глушь могил;

ты в страшных сновидениях сквозил,

избавив сердце от ночной потравы,

и ты меня, как стяг своей державы,

на высочайшей башне водрузил.

И если для тебя людские нравы —

мелодии, меня ты погрузил

в них, в чудеса: и в розы, и в дубравы,

где пламенем своим ты мне грозил.

Его ты разве не отобразил

в седьмой, последний день с первичным светом,

который на крылах по всем приметам

и у тебя…

Велишь спросить об этом?

Мученицы

Вот мученица, чью девичью жизнь

пресек топор,

ей шею ожерельем одарив,

изысканным, чей заалел извив,

как первый в жизни праздничный убор,

но украшеньем этим не горда,

она улыбку спрячет со стыда.

Спит старшая, а младшая сестрица,

принявшая безропотно судьбу,

и камень, и пробоину во лбу,

старается обнять ее за шею,

«Покрепче», – говорит во сне девица;

меньшая молча к старшей льнет на грудь,

чтобы в ее рубашку лоб уткнуть

(лоб мечен камнем, он, разящий, с нею),

рубашка же, как парус, на ветру,

дыхание сестры хранит сестру.

Так длится час, им вечностью светя,

и обе святы: дева и дитя.

Шелк белый душ запутан общим свойством;

пока еще дрожат в безвестном сне,

уже томимы тайным беспокойством,

робеют перед будущим геройством,

которое грозит им в тишине.

Представь себе: они с постели встали,

от сновиденья лица как в тумане,

но поутру соседи-горожане

на них оглядывались бы едва ли;

ни ставен стук распахнутых оконных

не настораживал бы ни на миг,

ни шепот кумушек неугомонных,

ни даже в подворотнях детский крик;

не думали ни о каких поблажках,

издалека заслышав некий зов;

и как на праздник шли в своих рубашках,

еще без мученических венцов.

Святая

Народ страдал от жажды, лишь девица

не знала жажды, но явиться

мог ей одной спасительный родник;

а все еще лоза не шевельнулась,

недвижная среди недвижных скал,

и дева вспомнила, как содрогнулась

вчера, когда с больным переглянулась

ребенком: он от жажды умирал.

И не могла лоза не наклониться;

как зверь, который шел на водопой,

почуяла, где тайная криница:

и в жилах кровь и под ее стопой.

Детство

Страх длительный, мучительнейший срок,

когда я средь предметов затхлых в школе

был одинок – о время странной боли, —

но и потом на улице, на воле,

там, где фонтаны тяжесть побороли,

в саду, где брезжит мир больших дорог,

я в платьице, как девочка, – предлог

для зависти к другим в случайной роли;

о как я, привыкая к странной боли,

был одинок!

Ловя вдали обрывки мнимой сути,

я всматривался в толчею распутий,

в мужчин и в женщин, в женщин и в мужчин,

среди детей, среди собак один,

среди домов и повседневной мути,

тревога, бредни с приступами жути,

о глубь глубин!

Мяч, обруч… Игры в замкнутом движенье,

в саду, где блеклый лист вот-вот вспорхнет;

гоняться друг за другом в окруженье

угрюмых взрослых; кто со мной шагнет

вглубь вечера и, вызвав напряженье

всех чувств моих, домой меня вернет?

О ускользающее постиженье,

о страх, о гнет!

А серый пруд, где парус шхуны мнимой

сопутствовал игрушечной страде,

но настоящим парусом гонимо

воспоминанье при чужой звезде,

а маленькое все еще хранимо

лицо, быть может, в сумрачной воде;

со всею жизнью, детство, ты сравнимо,

но где ты, где?

Из детства

Тьма в тихий дом вошла благополучно,

где притаился мальчик, и, как сон,

мать в комнату вошла почти беззвучно,

в буфете лишь раздался тихий звон.

А полумрак вошедших выдает.

Поцеловала мальчика, спросив:

«Ты здесь?» Рояль открытый был красив

в присутствии неотразимых нот,

среди которых для ребенка сеть,

чтобы ему тем пристальней смотреть,

как среди материнских пальцев палец

брести в метель готов, с кольцом скиталец,

по белым клавишам и впредь.

Мальчик

Хотел таким же быть я, как и те,

на диких лошадях под небесами,

где с веющими схожи волосами

их факелы на бешеном ветру.

И у руля стоял бы я на лодке,

во мраке ночи водружен, как стяг,

один из десяти лихих вояк,

и шлем на мне сверкал бы золотой,

как и на них, враждуя с темнотой,

и тот же шлем, когда бы рассвело,

казался бы прозрачным, как стекло. —

А кто-то дует близ меня в трубу,

сгустив блестящий воздух, как настой,

а мы объяты черной пустотой,

изведав сновидение-судьбу.

Коленопреклоненные дома,

неотвратимый страх ночной погони;

пространство ускользает, всюду тьма,

и с шумом ливня мчатся наши кони.

Первое причастие

(Париж в мае 1903)

Причастницы проходят мимо в белом,

а в зелени садов сквозит весна,

и детство представляется пределом

вчерашним: завтра новизна.

Когда настанет в жизни перемена?

Врасплох застигнет новый час, но пусть

проходит праздник, с ним одновременна

тихонько наступающая грусть.

Чтобы одеться в белое, вставали,

и делалось на улице светлей,

и церкви их шелками овевали,

и свечи наподобие аллей

вытягивались и торжествовали

в глазах девичьих ярче и теплей.

Стихало все, и раздавался хор:

не купол, нет, сияющий простор,

прозрачный дождь из облаков-соцветий,

а под дождем белеющие дети.

И, нежной белизной одарены,

светились платья в колыханьи складок,

стихия звезд и птиц, живых загадок:

наследье баснословной старины.

День был зеленый, синий, голубой:

он веял также красным временами,

пруд удалялся мелкими волнами,

а ветер пел о том, как меж собой

общаются за городом цветы.

Увенчанные вещи благодарны

сиянью, чей целителен размах,

и были в зачарованных домах

открывшиеся окна лучезарны.

Вечеря

В смятении почуяв принадлежность

свою к Нему, как Он им предсказал,