Текст книги "Книга Часов (сборник)"

Райнер Мария Рильке
Книга Часов

©А. О. Филиппов, издание на русском языке

©А. Прокопьев, перевод

* * *

Книга об иноческом бытии

 
Час пробил, упал, отдаваясь в мозгу,
сметая сомнения тень:
и в дрожь меня бросило: вижу: смогу –
схвачу осязаемый день.
 
 
Ничто – вне прозрений моих – не в счёт:
застыв, каменеет путь.
Лишь к зрелому зрению притечёт
вещей вожделенная суть.
 
 
Ничто же мне мелко. По золоту лью –
огромным пишу всё равно,
любя, дорожа им, не ведая, чью
душу отпустит оно.
 
 
Круги моей жизни всё шире и шире –
надвещные – вещие суть.
Сомкну ли последний? Но, видя в мире
суть, я хочу рискнуть.
 
 
Покуда вкруг Господа, башни веков,
не вскинется дней моих тьма…
Не знаю лишь – сокол я, вихрь с облаков,
высокий ли стих псалма.
Я помню братьев, что в сутанах строгих,
в монастырях, где лавр цветёт весной…
О юных грежу Тицианах многих,
Мадоннах их. – И в них пылает Бог их
Неопалимой Купиной.
 
 
А в самого в себя склоняясь, вижу:
Мой тёмен Бог: в меня пустивши корни,
безмолвно ими пьёт мои же соки.
Всего и помню я, что к выси горней
Его теплом расту, оставив ниже
побеги – там, где ходит вихрь высокий.
 
 
Твой образ пишем мы не выбирая:
Ты – Свет Рассвета, брезжащих Начал.
Из тех же чаш, где краски, растирая,
мешал святой, лучи сияют Рая:
берём их – в них Тебя он умолчал.
 
 
Мы воздвигаем пред Тобой иконы:
в тысячи стен – один иконостас.
И если сердцем видим, умилённы, –
в ладони лик Твой прячем в тот же час.
 
 
Люблю мечтать на грани помраченья,
когда в глубины погружаюсь духа,
что жизнь прошла, как в давних письмах глухо
упоминание, как без значенья
туманный смысл преданья и реченья.
 
 
Тогда пространства вечного черты
я вижу вдруг, где жизнь вторая в силе.
И я расту из темноты,
шумя ветвями на своей могиле,
где вижу сон, что видел мальчик, или
– так мощно тёплыми корнями схвачен –
печально пел, и в пенье сон утрачен.
 
 
Господь, сосед, когда тебя бужу
сердцебиеньем, Боже, – замираю:
услышу ли Твоё дыханье? Знаю,
ведь Ты один. Я в зал вхожу.
Кто даст воды Тебе? Я – рядом, весь
вниманье, слух. И – жаждущий – Ты всюду.
Не сплю я, слушаю. Яви мне чудо.
Я – здесь, я – здесь!
 
 
Случайно мы разделены стеной,
но тонкой, Боже. Слух что страх:
я позову, иль это голос Твой – она во прах
падёт, хоть голос тих.
 
 
Стена во тьме – из образов Твоих.
 
 
Имён Твоих. Икон. И вот – лампада:
чуть вспыхнет свет, каким должны гореть
глубины духа, чтоб Тебя узреть, –
свет бьётся тщетно в серебро оклада.
 
 
И чувствам, вне Тебя, погаснув, надо,
как на чужбине, тихо умереть.
 
 
Когда б хоть раз так в сердце тихо стало…
И всё случайное, всё, что мешало,
всё приблизительное, хохот рядом,
все чувства с их неугомонным адом,
я смог бы выгнать бодрствующим взглядом…
 
 
Тогда б я мог Тобой, Единым Садом
тысячелистным, на краю Вселенной –
на миг улыбки мимолётной – стать,
 
 
чтоб жизни всей вернуть Тебя мгновенно
как Благодать.
 
 
Живу, под веком подводя черту:
И вихрь – с листа, где Бог, и ты, и я
всё исписали. Кто ж тот ветер – чья
рука листает книгу на лету?
 
 
Сверкнёт зарница со страницы новой –
и снова целого даны черты.
 
 
Безмолвные, друг друга силы Слова
оглядывают, как из темноты.
Я вычитал из Слова Твоего
безмолвного, из жестов понял,
какими Ты лепил нас, мял в ладони
(лучистые, теплы, премудры жесты) –
Вслух было: жить! А умирать… и здесь Ты
запнулся, тихо повторяя: быть.
Но человек не умер – нет, его
убили. Бездна нам открылась вместо
сфер, не сумевших всплыть:
ведь только крик был, больше ничего.
А голоса, которых ждал Ты столько,
провидя в них опору
себе в ту пору,
над бездной мост, – снесло стремниной крика.
С тех пор наш лепет – жалкие осколки
Праимени велико –
го, и нам, заикам, эти крохи впору.
 

Померкший отрок Авель рек в ответ:

 
Аз есмь? НЕТ. Не существую. Что-то мой
мне сделал брат. Собой
мне этот свет затмил,
своим лицом, как присудил
мне Божий свет.
И вот он сам-друг.
Он должен быть здесь, вокруг.
Ведь с ним поступили не так, как со мной.
И все, пройдя мой путь земной,
к нему же пред гнев бегут:
и гибнут в нём, он – земной их суд.
 
 
Он – здесь, не спит, ему уснуть невмочь –
что он в ответ?
 
 
Обо мне позаботилась Ночь,
а о нём – нет.
Ты – тьма, я рос в Тебе веками,
люблю Тебя я, а не пламя,
что ограничивает мир
и чей эфир
в какой-нибудь из сфер прольёт свой свет,
нам недоступный через толщу лет.
 
 
Но всё гребёт, всё подгребает тьма:
меня и зверя, пламя и дома,
свечу – под спуд,
земное ли, небесное –
 
 
Молюсь ночам: быть может, рядом, тут,
незримых Сил непостижимый труд.
 
 
Ты – Тьма Чудесная.
 
 
Я верю не в то, что гремит с колоколен.
Дать волю тишайшим чувствам хочу.
На это не каждый отважиться волен, –
а я невольно тебя получу.
 
 
И если я дерзок, Господь, прости.
Я только хочу, чтобы знал Ты наверно:
это лучший порыв мой, о, не упусти,
инстинкт и влеченье, без страха и скверны.
Так молятся дети – лицом в горсти.
 
 
И если подымется – устьем ли к морю –
как чувств переполненность, волн толкотня,
растущим в прилив возвращеньем пьяня, –
я верю – Ты здесь, я хвалам своим вторю,
как никто до меня.
 
 
И если я высокомерен, молитву наполни мою
по высокой же мере:
и одна она, с сим
– в заоблачной сфере –
предстанет пред Ликом ненастным Твоим.
 
 
Я в мире совсем одинок, но всё ж не совсем, не весьма,
чтобы каждый мне час был высок.
Я в мире и мал, и ничтожен, но всё ж не совсем, не весьма,
чтоб мой ум для Тебя был неложен,
как суть сама.
Я вволю ждал Волю, её не неволю заданьем,
а жажду с ней ратных утех:
когда же и время замрёт, беременное ожиданьем,
быть хочу среди тех,
кто тайн Твоих господин,
или – один.
 
 
Хочу быть подобьем Твоим, во весь рост Тебя несть,
о, дай не ослепнуть – от вечности глаз не отвесть,
образ Твой удержать, не сгибаясь, не падая.
Весна среди сада я.
И мне не склониться вовеки.
Ибо там я не с Богом, где я согбен.
 
 
Я хочу, чтобы тлен
не коснулся ума. Я ведь – образ, я – некий
лик, я пишу на стене,
крупно, медленно, как во сне,
Слово, что я постиг
в ежедневной земной
жажде, мать улыбается мне,
это парусник, бриг,
он пронесся со мной
через вихрь, через смерть, через крик.
 
 
Ты знаешь, чего я хочу.
Быть может, всего – во Вселенной:
В падении – тьмы неистленной,
во взлёте – сияния… но умолчу.
 
 
А сколько же тех – не хотят ничего –
кто княжит и княжит, а чувство – мертво –
сужденьями мысль утюжит.
 
 
Но всякое рад Ты принять существо,
что в жажде лицо заслужит.
 
 
И всякому рад Ты, кто мнит Тебя чашею –
ныне и впрок.
 
 
Ещё не остыл Ты, Чудесный Урок,
и я окунусь в твою глубь глубочайшую,
где жизнь обнаружится: тихо и в срок.
О, нерукотворный… но – год за годом –
но – атом на атом – тебя мы творим.
Ты – Вечный Собор, кто сомкнёт тебя сводом?
Ты ль – зрим?
 
 
Что, Господи, Рим? –
Повержен кумир.
Что, Господи, мир? –
Он рухнет под нами
прежде, чем Храм твой блеснет куполами,
прежде, чем Лик Твой, лучистая пыль,
сверкнёт на мозаике в тысячи миль.
Но, бывает, во сне я твой Трон
созерцаю со всех сторон,
будто строю,
от начала, подножия,
до венчика золотого.
 
 
Вижу, Боже, я:
силы утрою –
и ляжет камень замковый.
 
 
Ведь был же Один, кто возжаждал так, Боже:
значит, можем и мы, значит, мы плодоносим.
Пусть даже все копи твои забросим:
коль в горах моют золото, что же,
не найдется охотника на лоток? –
Даже если и так, то прорвётся поток
и, взболтав сокровенную взвесь,
вынесет слиток.
 
 
Пусть бы мы не хотели, устав от попыток:
Бог здесь!
 
 
Кто миротворцем ублажил нелепость
своей судьбы, и благодарно плоть
постиг,
изгнав её хохочущую хоть:
тот празднует иначе – Ты, Господь,
Ты – гость его, покуда вечер тих.
 
 
Ты – собеседник, одиночеств друг,
в покоящейся точке монолога,
и всякий круг, – где циркуль ищет Бога, –
вращаясь, время раздвигает вдруг.
 
 
С какой за кисти я хватаюсь блажи?
Когда пиш у, не замечает Бог.
Тобой дышу. На грани чувств, далёк,
Ты островками проступаешь. Я же –
твоим очам, и не мигнувшим даже –
пространства ток.
 
 
Отныне нет Тебя в твоем сиянье,
где даль мелодией в напоминанье,
как ангелы, ещё Тобой звучит…
Живешь в последнем Ты своём дому:
во мне – ждать эха небу твоему.
А сердце умное молчит.
Аз есмь, Господь, Ты слышишь? Вечный Страх,
не слышишь, как пылаю страха ради?
И, окрыленны, чувства в горнем граде,
что белый свет в твоих очах.
 
 
Моя душа в молчанье, как в лучах,
к Тебе припала – ах, Ты не глядишь.
Моей молитвы зреющую тишь
не видишь? – деревом, цветущим к маю.
 
 
Ты спишь? – я сон твой, но не донимаю.
Вольно не спать? – Что ж, я – твоя же Воля.
И крепок ей. И властвовать я рад,
молчаньем звезд покоясь и глаголя,
объемля времени чудесный град.
 
 
Нет, жизнь моя – не этот час отвесный,
где – видишь Ты – скорей к Тебе спешу.
Я – дерево в пейзаже духа, тесно
сомкнув уста, я – голос бессловесный,
тысячеуст я, и Тобой дышу.
Я – немота между двумя тонами,
они так плохо ладят, между нами:
неверный тон – и смертный стон кругом.
 
 
Но в тёмном интервале, временами –
Дух говорит.
И вот: горит псалом.
 
 
Когда б ребёнком рос я где-нибудь,
где час всё тоньше, день всё невесомей,
Тебя я праздновал бы в их проёме,
 
 
и пальцами Тебя касался чуть,
а не сжимал испуганно, как зверь.
 
 
Там я бы мог Тебя терять всечасно,
Ты, безоглядное Здесь и Теперь.
Бросать, как мяч,
в волнующий, прекрасный
миг, чтоб другой, вдруг, покорясь минуте,
летел, горяч,
с Тобою падая в весёлой жути,
ведь Ты – Суть Сути.
 
 
Клинком во тьме Ты б мог сверкнуть, и
золотой
каймой кольца, и будь я
там, замкнул бы Твой –
печаткой четкою – огонь,
чтобы рука ещё белей была.
 
 
Я б начертал Тебя – стена мала! –
на небесах – гори, моя хвала! –
Твои, Господь, вершил бы я дела,
титан, колосс: тут пламя, там скала,
а там самум, сжигающий дотла –
 
 
не так,
иначе всё: Тебя нашла
моя печаль…
Друзья всё дальше – смех
теряется в саду, везде – щеколды,
а Ты… Ты выпал из гнезда, щегол Ты,
птенец, и клюв свой раскрываешь жёлтый –
мне хуже всех теперь, тоскливей всех
(рука моя огромна, как на грех).
Я палец к Тебе подношу с каплей воды из ключа,
и жду, не заставит ли жажда Тебя потянуться за ним,
и чувствую: наши сердца наполняются вместе, стуча,
страхом одним.
 
 
Я нахожу Тебя во всём, что стало,
как брату, близким мне, почти моим:
зерном лучишься Ты в пылинке малой,
в великом Ты величественно зрим.
 
 
Легчайшая игра, всегда на страже
сил, проступающих сквозь вещь и суть:
взойдя в корнях, в стволах исчезнуть даже,
чтобы, воскреснув, сквозь листву блеснуть.
 

Голос юного брата:

 
Истекаю, истекаю,
как сквозь пальцы – течёт песок.
Столько чувств во мне, жажда во мне какая,
в каждой жажде свой промысел: Твой урок.
Не одно я знаю чувство больное,
что ноет – о, пламенея.
Да, но в сердце – всего больнее.
 
 
Пусть я умру. Один. Пусти.
Смогу, я знаю,
 
 
так страх свой сжать в горсти,
что пульс сломаю.
 
 
Вот, Господи, кто вновь Твой строит за́мок:
вчера дитя, наученный от мамок,
как руки складывать пред входом в храм
фальшивым жестом из постылых драм.
Не знает правая, что делать с левой –
дать Богу знак или бежать от гнева?
О, слишком много – две руки.
 
 
Ещё вчера – валун на дне реки –
был лоб омыт часов потоком, –
всё только рябь, всё волны на широком
лице воды, но глянет небо оком,
нависнув ненароком, невпопад…
тот взгляд
сегодня погружён в пучины
истории всемирной, дух причины –
под следствием до Страшного Суда…
 
 
Нам явят Лик пространств иных глубины:
Свет не от света, Тень – не от лучины,
начнёшься Книгой Ты, как никогда.
^Ты – благодать, и Ты её закон,
созрели мы, борясь в Твоём же лоне,
Святая родина, где мы – в полоне,
Ты – лес, в котором мы плутаем, сони,
Ты – песнь, молчальники мы в общем стоне,
 
 
Ты – сеть времён
с уловом беглых чувств в конце погони.
 
 
Так взялся Ты в бесчисленных бутонах,
в тот день, как, радуясь, посеял нас, –
так зрели в солнцах мы Твоих бездонных,
так разрослись, пробившись в щель и в паз, –
что мог бы в людях, в ангелах, в Мадоннах
Ты в этот тихий завершиться час.
 
 
Со склона неба, простирая длань,
прости: во тьме мы строим, Божья Рань.
Мастеровые мы: и строим вместе
Тебя, высокий неоглядный свод.
Но вдруг однажды, словно блик на жести,
блеснёт приезжий мастерством предвестий –
иначе он, нежней, кирпич кладёт.
 
 
И мы с лесов сходить не будем шатких,
и молот будет бить до ломоты
в плечах, пока, лучащийся в отгадках
Твой, Боже, час не поцелует хватких,
в лицо нас. Ветер с моря – Ты.
 
 
И выше гор – грома́ и грохотанья,
согласный стук кидает стык на стык.
Лишь в сумерки оставим тёмный лик:
и, проступив, забрезжат очертанья.
 
 
Как Ты велик!
Ты так велик, что я в Твоей тени
не существую, вопреки завету.
Так тёмен Ты, что моему рассвету
нет смысла брезжить в те же дни.
Высоким валом – Воля эта:
рассвет в ней тонет искони!
 
 
Но до чела Господня доросла
моя тоска, мой бедный ангел света,
не узнан, не прощён и без ответа…
до Господа – концом крыла.
 
 
Нет, не летать – полёт постыл ему,
где стаи лун безжизненны и дики
и берега скрываются во тьму.
Огромных крыльев огненные блики
раздвинут дуг Твоих надбровных тень,
чтобы открылось вдруг, как ясный день,
действительно ль он проклят, светлоликий!
 
 
Тьмы ангелов на свет слетелись, Бога
в сиянье ищут, учит каждый лучик
челом здесь бить лучам светил могучих.
А я, глагол Твой и Твоя подмога,
их вижу: вспять они летят, их много –
тех, кто найти Тебя не чает в тучах.
Да Ты и сам был золотом пленён,
и зазвала Тебя эпоха, спета
молитвами из мрамора и света,
и Ты явился ей как Царь-Комета
челом сияющим на небосклон.
 
 
А вспять летишь – и присный век сметён.
 
 
Безмолвье уст Твоих во мглу одето,
но мной дышал Ты и во тьме времён.
В те времена он до небес дорос.
О Микеланджело шла речь сейчас.
И я читал: властитель глыб и масс,
он был колосс,
каким громада мира не указ.
 
 
Ещё вернётся он, ведь он из тех,
в конце эпохи кто с ней делит грех,
считая ценности: Итог таков!
Тогда всю тяжесть он берёт веков,
бросая в бездну духа своего.
Печаль и радость знали до него.
Но выразил он бытие в объёме,
во всем его единстве кровном, кроме
лишь одного: не покорился Бог.
И оттого в любви его весомей,
сильней и злей был ненависти ток.
 
 
Итальянский побег, Господь, дерева Твоего
уже отцвёл.
Как хотел он всего
лишь пораньше плодами украсить ствол,
но цвести устал и остался гол,
и не даст уж плода иного.
 
 
Но весну свою там Ты провёл, Господь,
там Твой Сын одевает в плоть
царствие Славы.
Слева – Силы – и справа
обратились к Младенцу – сиянию Слова.
И с дарами текли к нему снова,
и шли за ним,
и хвалу свою, как херувим,
пели всласть.
 
 
Ароматная Власть,
Он был Розою Роз,
тем к себе дал припасть,
кто без родины рос.
Прошумел в маскарадах средь метаморфоз
голосами эпохи, сумевшими с Ним совпасть.
 
 
И было там любимо Древо
Плода Бессмертного, там Дева,
чей страх так трогательно строг,
цвела из девственного чрева,
распутав сто к Тебе дорог.
 
 
Всё приходило с ней в движенье,
в ней Новый Век – Дитя – воскрес;
была царицею в служенье
Мария – чудо из чудес.
И в каждом благовесте звонком
с ней – каждый дом; и вот, Жена,
она была почти ребёнком,
но так в себя погружена,
так им Одним полна, что тыщам
спастись хватило бы, и свет
свидетельствовал: свет был нищим
в сем Винограднике Побед.
Но так же, как тяжесть плодов отшумевшего сада,
колонны, руины, разрушенная аркада,
и псалом без конца и склада
гнетут, – она
в часы иные ликом своим туманным,
не разрешившись ещё Вечно Желанным,
к будущим крестным ранам
обращена.
 
 
Улёгся вихрь, бесшумный и кромешный –
а руки пусты.
Увы ей, не родившей Свет Безгрешный.
И ангелов чужой и безутешный
сонм страшен был ей, как во тьме кусты.
Такой писали Деву… Тот, чей гений
у солнца взял влеченье, тот с тоской, –
глядел, как зрело в ней самозабвенней
и чище всех, хотя в Страстях смиренней,
всеобщее: и живописцем пеней
он был всю жизнь, и плач водил рукой.
 
 
Покровом был чудесным скорби алой
на горестных губах, когда почти
в улыбку обращалась боль, учти,
что ангельским Семи Свечам нимало
здесь не открылось, хоть века свети.
 
 
Но несравненной ветвью в тишине
Бог, Дерево, созреет в той стране,
где весть благую – летнюю – однажды
услышат в шумных кронах, там, где каждый
так одинок, как выпало и мне.
 
 
Ведь одинокому открыт Господь,
и многим одиноким не щепоть –
а пригоршни. Лишь одиночке – горе.
У каждого – свой Бог. Но станет вскоре
понятно всем (и мне – в их хоре),
что в бесконечном разговоре,
наитьях, плаче, строгом споре,
в явлéнном бытии-просторе
единый волен Бог волной.
 
 
И вот последний гимн земной
в пророке, в старце, в духовидце:
Плодами Бог укоренится,
крушите звонницы – молиться
пристало в час, когда в пшенице
безмолвие встает стеной.
Плодами Бог укоренится.
Тобой и мной.
 
 
Не верю, что ничтожной смерти яд,
пусть каждый день над нами торжествуя, –
что он несёт тщеты и тягот ад.
 
 
Не верю, что он чем-нибудь чреват;
есть время строить мне, ещё живу я:
роз долговечнее, кровь – вечный сад.
 
 
Мой глубже смысл, чем наши игры в страх,
где смерть сама себе чума и пир.
Я – весь тот мир,
где ей упасть во прах.
Как в тех
монахах – смерть глазеет из прорех;
ушли, вернулись, напугали всех,
кто впрямь боится их, друг с другом схожих,
их двое? десять? сотни? без помех
сухих, знакомых, вялых, жёлтых рук
вблизи мы видим мертвенный развод –
вот, вот:
пустой рукав и никого вокруг.
 
 
Как быть, когда умру я, Боже?
Кувшин Твой (я разбит – и что же?)
Твое вино (прокисло тоже?)
Я смысл и дух Твой, всюду вхожий,
как будешь без меня, Господь?
 
 
Один, отрезанный ломоть,
бездомный снова, как вначале.
Ведь я – ремни Твоих сандалий –
спаду с Тебя, теряя плоть.
 
 
Лишишься Ты святейших риз.
Твой взгляд, ложившийся когда-то,
устав, мне на щеку – крылатый
за мной помчится, но к закату
заполыхает мир по скату –
и взгляд на камни рухнет, вниз.
 
 
Как быть, Господь? Мне страшно, Святый!
 
 
Сквозь сон – хРустящей сажи – шёпот,
Ты – гРусть, нет, бРось, Ты Русь печей.
Не знанье, не веков ручей,
Непостижим Ты, тёмный, опыт,
Из ночи в ночь – в ночи ночей.
Ты – тот молящийся несмелый,
кто всем вещам дал смысл и вес.
Ты – звук псалма, Ты нотой целой
звенишь, подхваченный капеллой,
повторенный в басах небес.
 
 
Ты сам себе как тёмный лес:
 
 
Ведь Ты не из столпов высоких –
над сонмом царственных свечей.
И не из дам прекраснооких.
Мужик заросший – Ты исток их,
из ночи в ночь – в ночи ночей.
 

Юному брату:

 
Вчера дитя, ты хаосом убит:
боясь, что жар растратится незряче –
на радость духу? – нет, мой друг горячий,
на чувственность… ведь ты из чувства сшит,
душой ленивой вожделея стыд.
Страсть мучит, виды на тебя имея,
и плечи голые в уме встают.
В видениях, на лике что лилея,
горит румянец внешних смут.
 
 
И змейки чувств, свиваясь в кольца, тлея,
от звуков огненных немея,
удара сердца, словно бубна, ждут.
И вдруг – один ты, жалкий и убогий,
и руки опускаются, и ноги
не слушаются: чуда нет в любви…
………………………………………………………
Но как в предместье тёмном слух о Боге,
вдруг вихрем жар пройдет в Твоей крови.
 

Юному брату:

 
Тогда молись, как учит тот, кто сам
из хаоса вернулся чувств, и там,
где были в церкви образы святые,
мозаики дополнил золотые
прекрасным образом, и меч в персты ей
вложил, Воительнице, в помощь нам.
 
 
Молись хоть так:
«Ты – смысл глубинный мой,
тебя, поверь, я не разочарую,
в своей крови я вихрь и ветер чую,
но знаю – создан из тоски немой.
 
 
Так разыгралась надо мной гроза.
Так жизнь строга в тени её невзгод.
Впервые я гляжу в твои глаза,
Ты – Чувств Восход.
Ты – Дева, ты – чиста.
 
 
Была и та, что, трепетней листа,
меня влекла в осеннем одеянье.
Но и с чужбин Ты говоришь, Молчанье.
И неспроста
во все глаза гляжу на холм – в сиянье».
 
 
Я славлю Господа молчаньем.
Немые гимны я вздымал
в час откровенный – незвучаньем:
велик в очах Твоих, и – мал.
 
 
Ты отличишь меня в темнотах
от тех, что не встают с колен:
форм, сбившихся в стада, и вот их
пасу под вечер на высотах:
язычников, бегущих в тлен.
За ними я слежу, томлюсь,
и слышу, как мосты запели,
и в их топтаниях без цели –
залог, что я ещё вернусь.
Как мне вместить Твой час, чреватый
пространством? – этот час, когда Ты
весь отдавался голосам.
Ничто – как гвозди в язвах, Святый.
Творение Тебе – бальзам.
Теперь Ничто врачует нас.
Нас выпили былые лета,
избавив от горячки, – это
мы в шатком обмороке света
пульс бездны чувствуем подчас.
 
 
Ничто – под нами. Ничего.
Лежим, заткнув собою щели.
А Ты растешь без всякой цели
в тени от Лика Твоего.
 
 
Все те, кто простирает длани,
минуя время – нищий град –
все, кто их тянет к тихой рани,
в неизреченной глухомани,
вдали дорог, в виду утрат, –
Податель будничных деяний,
Тебя, благовествуя, зрят:
 
 
«Есть лишь молитва как основа,
свята творящая рука;
не сотворим себе иного,
чем вымолим, что серп, что слово –
смиренье набожное снова
распустится из черенка.
 
 
Как многолико время в раме
веков шумящих. На века
творили вечность мы веками;
наш Бог – земля, он всюду с нами,
рубаха, борода, строка.
Мы – жилы в камне, камни в храме,
твердыня Господа крепка».
 
 
Нам имя – свет, и каждый блик
как пробелá в огне.
Что мне сказать? – главой поник,
я увидал, пускай на миг,
Твой тёмный Лик – (что нас воздвиг) –
как в мире вес его велик,
как тёмен он во мне.
 
 
Из времени сформировав,
в котором я взошёл,
Ты победил меня, поправ,
и длится тьма Твоя, и прав
Твой гнёт, и не тяжёл.
 
 
Не знаешь Ты, кто я такой,
я всё темней, смысл нежный Твой
лелеет жизнь мою.
Но я в Твоём краю:
Ты слышишь, как вхожу рукой
я в бороду Твою.
 
 
Вначале было слово: Свет:
все началось. Слова – к разлуке.
Второе: Человек. И в муке
(о, как темны мы в этом звуке!)
Твой Лик молчит себе в ответ.
Не надо больше слов – их нет.
 
 
Молюсь ночами: будь растущей
из жестов – Немотой Немот,
которую так дух проймёт
в видениях, что станет пуще
молчанье ликов, скал и вод.
 
 
И будь убежищем от злобы,
защитой от духовных краж.
Уж ночь в раю: так будь же страж…
а что рожок Твой пел светло бы –
всё пустословие, всё блажь.
 
 
Ты входишь и выходишь… Глухо,
бесшумно затворилась дверь.
Ты – тише призрака и духа,
что ходят по домам теперь.
 
 
Так можно свыкнуться с Тобою,
что не подымешь глаз от книг,
где странной тенью голубою
вновь занялся Твой чудный Лик.
Но шёпоту, и вслед – прибою
дано дышать Тобой на миг.
 
 
Так часто в мыслимом виденье
дробится Твой вселенский шаг:
оленей промельк Ты в томленье,
а я – тот лес, где только мрак.
 
 
Ты – колесо, а я – стремленье:
темно вращенье средоточий,
но – медленней всех спиц – одна
вдруг моего достигнет дна,
и возрастает ночь от ночи
моих творений глубина.
 
 
Ты – ГЛУБИНА – растешь искусом:
искать ли жемчуг, в небо ль течь
собором, Ты – потворство вкусам,
завистникам; но перед трусом
Твоя, блаженна, молкнет речь.
 
 
Ты – лес противоречий. Спать я
Тебя укладывал, дитя;
но все сбываются проклятья,
народов судьбы тяготя.
 
 
И первая из книг, и первый
иконописный образ – Твой,
в любви и скорби Ты, а нервы,
а жилы на висках – пример вы,
как правда вьётся не из вервий,
а плавится во лбах рудой.
 
 
Пропал Ты в тысячах подобий,
напрасны были жертвы все –
пока в церковном хоре, в гробе
священный ужас, цел в утробе,
не встал с Тобой, и как в ознобе,
лик не облек во всей красе.
 
 
Ты – СОКРОВЕННЫЙ: с запозданьем
Тебя смыкает время в круг.
Каким прекрасным оправданьем
Ты был – творением, созданьем –
в час – труд мой укреплявших – мук.
 
 
Я рисовал пазы и щели,
и слушал, как пустоты пели, –
но вот мой замысел угас:
как бы волчцы вонзились в глаз
смешались линии, овалы, –
как вдруг, словно прорыв в провалы,
во мне, неведома доселе, –
чистейшая из форм зажглась.
 
 
И труд, что мне не по плечу,
вдруг совершён: я знаю это.
Но, отводя глаза от света,
ещё, ещё творить хочу.
 
 
Таков мой труд дневной: над ним,
как чаша – тень моя… такую
когда я (глина, но не дым!)
пишу, молитвой ли толкую, –
как Праздник я тогда ликую –
воскресный Иерусалим.
 
 
Я – Господа премудрый град,
тысячеуст, во мне – начала
Давидовы: псалтирь звучала
в груди и в сумрак излучала
звезда мне чудный аромат.
Все улицы ведут к восходу,
и если я далёк народу,
то перерос его тщету.
Внимаю всем во мне идущим,
и одиночеством растущим
за утром утро обрету.
 
 
Неосажденные твердыни,
неужто враг вам никогда
не снился? Если бы отныне
он осадил вас на года.
 
 
Пока до голода, до страха
не доведёт вас, паче зол:
вкруг ваших стен, золы и праха, –
пейзаж ли духа он, иль плаха, –
доймёт того, к кому пришёл.
 
 
Смотрите с крыш: Он здесь и всюду,
не слаб, не потерял лица,
потворствовать не будет чуду,
не шлёт к измученному люду
парламентёра и гонца.
 
 
Он – Стенобит, в камней он груду
разносит крепости глупца.
На миг забыв о себе самом,
во облацех я витал.
Бог – рифма там, где я – псалом,
и слух мой не устал.
Я снова здесь, и прост и нем.
Недвижен голос мой.
К молитве – лучшую не вем –
опять склонюсь, немой.
 
 
Я вихрем в дверь иных из нас
стучался дотемна.
Я был средь ангелов сей час,
где свет, струясь в Ничто, угас –
темна, бо, Глубина.
 
 
Так ангелы дыханьем уст
летят с Господних крон;
и пуст, как бы осенний куст,
Господь – и всё как сон.
Ведь больше веровали в свет,
чем в Бога чёрный вал,
и Люцифер стал им сосед,
когда сюда бежал.
 
 
Князь Света, о, ему светло,
Ничто чадит ему,
и вот горит его чело,
себя сжигая всем назло,
вымаливая тьму.
Эпох и сроков дневный бог –
он их от сна воздвиг,
они летят к нему под бок,
в смех – Люцифер, и в крик –
так он от боли изнемог –
вот счастья властный лик.
А время – облетевший бук,
где край листа померк,
блестящих риз шуршащий звук,
когда их Бог отверг,
устав витать – Он канул в мрак,
и так уж повелось,
что время не найдет никак
того, кто в суть вещей, Всеблаг,
врос до корней волос.
Тебя деянье возвестит
и свет перстов земной…
а смысл немного погостит
и рвётся в мир иной.
 
 
Ведь смысл, он – размышлений плод,
лишь краешек надкусит тот,
кто мыслит до конца.
Но – Чудный Дар Ты, Твой приход
настигнет беглеца.
 
 
Ты вновь безмолвием речист,
не всё ль равно – где Ты.
Всё записал Евангелист,
забыв, что, пусть простор и чист,
но в нём – Твои черты.
 
 
Всё крепче я в пути моём,
всё тверже тропы тьмы.
А коль друг друга не поймём –
кто друг для друга мы?
 
 
Как в рубище в предсмертной тишине
царь к постригу готов, отъят от власти –
так жизнь моя грозит всегда упасть, и
земель, подвластных мне, сбираю части,
во тьме глубин храня их от напасти:
боль чувств, как царь, повелевает мне.
 
 
За них, разрозненных, молиться б: слёзно
сверх всякой меры строить так, чтоб грозно
было б: величие и красота, –
ведь никогда в себе не поздно
исповеданья дух серьёзный
воздвигнуть: купол сине-звёздный
с незримым золотом креста.
 
 
Ведь эти храмы не иное,
как псалмопения канон,
звук утешения, чудно́е,
почти спасённое земное –
пред слух царей и юных жён.
 
 
И Бог велит писать мне прямо:
 
 
„Царь должен быть гроза и зов.
Так ангел лют в глазах упрямой
 
 
возлюбленной – дугой и рамой
моста – в историю веков“.
 
 
И образа писать – с любовью:
 
 
„Как ни прискорбен ход веков,
кладу на чаши сих весов я –
бессонных жен у изголовья,
 
 
смерть, искупающую кровью
и городов тщету бесовью,
и всех царей, и всех шутов“.
 
 
И Бог велит мне верить, ибо:
 
 
„Я – Царь Времён. И я – ничей.
Свидетель Твой, я нем, как рыба,
друг одиночеств и вещей.
Я – око, бровь, дуга изгиба…“
 
 
И сквозь меня глядит Он, либо
из ночи в ночь – в ночи ночей.
 
 
Так, не один из богословов
во тьму имён был погружён.
Ты – Пробужденье юных жён,
Ты – Битва, серебро покровов,
где юношества цвет сражён.
 
 
В Твоих аркадах, галереях
певцы сходились всех земель,
и пировали в эмпиреях
глубин и чувственности хмель.
 
 
Ты – Час заката, Свет вечерний,
что всех поэтов примирит;
на их устах Ты – беспримерней:
шагнув к звезде сквозь морок терний,
Тебе поэт свой блеск дарит.
Тебя несут псалтерионы
на крыльях сущей немоты.
И древний вихрь, во тьму влюблённый,
любой тоске овеществлённой
придаст величия черты.
 
 
Пиитами рассыпан тут
(как вихрь прошёл по ним, заикам!),
Ты будешь собран мной – в великом
волненьи Ты возьмёшь сосуд.
 
 
Я шёл сквозь тот порыв высокий,
что гнал Ты, сам же бывши им.
Всё, что найду, отдам в свой срок, и
скажу: слепому, Сильноокий,
Ты в виде кружки нужен, в склоке
припрятал сброд Тебя, храним
Тобой, Ты смыслом был в уроке
для мальчика, и им одним.
 
 
Гляди, как я неутомим.
 
 
Я – пастырь форм, и наудачу
иду, незрим, перстам вослед
(уйми свидетелей побед,
чужие взгляды – время трачу!).
 
 
Тебя свершить – решить задачу:
чтоб Ты меня свершил в ответ.
 
 
Солнце в соборе – так горят
нечасто духом старцы, жёны,
когда, одним лучом зажжённый,
расправив крылья, отражённый,
играет свет у Царских Врат.
 
 
Полуколонн тенистый бор,
где не стена – стоят иконы:
в молчанье серебра вкраплённый,
вступает самоцветов хор,
и вдруг, огнём обдав короны,
молчит чудней, чем до сих пор.
 
 
И – Северная ночь – бледна,
лучистый пряча лик,
голубоокая Жена:
Роса, Привратница, она –
Рассвет Твой и Твоя Весна,
Невянущий Цветник.
 
 
И Сына в куполе чертог,
восполнивший объём.
 
 
Благоволишь ли Трону, Бог? –
мой трепет бьётся в нём.
Паломник, я сюда вступал…
сколь мукой сведено
чело, где Твой горит опал.
Зажги Семь Свеч, и всё равно,
куда бы свет их ни попал,
темнее Лик, слился овал
в родимое пятно.
Я с нищими был – нищ и наг,
темно дрожали рты,
от их поклонов шёл сквозняк,
о, этот ветер – Ты.
Как бородатый Иоаким,
был ветх мужик и тих,
и мгла повелевала им,
и теми, кто стоял за ним, –
Ты стал так трогательно зрим,
без слов явившийся засим,
во всех: и в нём, и в них.
 
 
И век их – в них и в нём,
где нет Тебе забвенья ввек:
то вверх, не подымая век,
швырнут Тебя, и время – в бег,
то вновь о землю лбом.
Виноградник оградив Твой, Боже,
не сомкнув на час очей,
 
 
я – сторожка, но и сторож тоже,
ночь я, Господи, Твоих ночей.
 
 
Ива, нива, старый сад обильный,
пусть весну им не затмить трудом,
и смоковница, гранит могильный
отверзающа плодом:
 
 
веют ветви ароматом блага.
Но не скажешь: сторож, отзовись!
 
 
Мимо губ, непогубимой влагой,
глубь Твоя бежит по жилам ввысь.
 
 
С каждым Бог говорит, прежде чем сотворит,
а из тьмы выводя, где-то рядом молчит.
Но эти слова, прежде слова «будь!»,
эти ненастные смыслы – суть:
«Выйдя из замысла, ты ступай
до пределов стремленья, тоски за край:
одеянье мне дай!
 
 
За вещами ты пламенем стой, сгорай,
удлинялась чтоб тень всякой сущности: знай –
Я в тени всех вещей обнаружусь…
 
 
Всё случится с тобой: совершенство и ужас.
Нужно только идти: а чувства – все тут они.
Помни: со Мною не разлучайся.
Близок тот край –
что жизнью зовут они.
Узнаешь, откуда ни
будь грозный час, а ты не отчайся…
 
 
Руку мне дай!»
 
 
Я был среди ветхих старцев, сказителей и богомазов,
творивших историю, в рунах знаменующих
Славу Твою.
Я видел Тебя в бурунах, и в шквалах, и в рощах вязов,
бушующих христианства на самом краю,
в потемневших перунах.
 
 
Расскажу о Тебе, распишу Тебя, буде возможно,
не золотом и голубцом – дубильным чернилом из луба,
не пришьёшь Тебя нитью жемчужной: бисер
для Господа – грубо,
только тем, что Ты есть, превосходишь себя же Ты, убо:
в силах чувственных зыблется образ Твой
– смутный и ложный.
 
 
Но в самом себе Ты различим, и в Тебе имена
всем давая,
и царей назову, и князей, есть откуда пошла роковая
их судьба, и свершенья, и битвы – на полях,
молитвенной клятвой.
 
 
Ты – земля их. Века прошумевшие – лето и сад Твой.
Отдаляясь от них, только тем и приблизиться чаешь, –
разве сеять научат? – а только Ты их омрачаешь,
ныне жатва подобна Твоей, но едва замечаешь,
как ступают жнецы по тебе, утомлённые жатвой.
Ты – тёмное дно, Ты смиренное стен основанье,
Ты скажешь – и час ещё будут стоять
города в ожиданье,
и два часа монастырям дай, часовенкам уединённым,
и пять – неустанным в усердиях праведникам
спасённым,
и семь – землепашцам, чей труд – и Твоё упованье:
 
 
Прежде, чем вновь станешь лесом и озером,
зарослей тьмой непролазной,
когда обнаружится сей неизведанный страх,
и образ Твой, с сущностью несообразный,
одолженный, взыщешь, отрясши прах.
 
 
Дай мне ещё надышаться: как никто до сих пор,
хочу вещи земные любить я,
чтобы стали достойны просторов Твоих.
Семь только дней дай, Семь дней челобитья,
Семь страниц одиночества и наитья,
и откроется стих.
 
 
Кому Ты дашь Книгу, что всё вместит,
тот да склонится навеки пером над листами.
Он – в Твоей руце, Господи. Господи, пишешь Ты,
словно пиит,
его перстами.
 
 
Очнувшись, я, дитя опять,
оставил страх ночной,
не спать, но доверять, не спать,
но видеть – Ты со мной.
Мысль, где Ты? – лишь произнеси –
всё – даль, всё – глубь, всё – звук:
лишь Ты – еси – еси – еси,
и век трепещет вкруг.
 
 
И мой одновременен век:
дитя я, отрок, муж.
Неисчерпаем круг, чей бег –
неповторимость душ.
 
 
Спаси меня, Господь наш Сил,
всё тише Ты меня носил,
с Тобой – как за стеною;
впервые прост мне каждый миг,
во тьму же рук ложась как Лик
святой – пребыть со мною.
Что не было меня мгновенье
назад – Ты знал? Ты молвишь: был.
Так, победивши нетерпенье,
глядишь, я б вечности добыл.
 
 
Ведь я не сон, где сон мне снится.
А что к пределу устремится –
всего лишь день, всего лишь звук:
и мимо рук Господних дружно
к свободе внешней и ненужной
они падут в тщете потуг.
 
 
Лишь тьма тебе верна одна.
Звезда миров горит пустая…
История – игра простая
камней бесчувственных и дна.
И есть ли здесь каменотёс?
Громады требует громада,
ей ничего от нас не надо…
 
 
Нет, не тесал Ты этих масс…
 
 
Как буйно свет в Твоей вершине может
шуметь, в ничто предметы обращая,
но обретут Тебя, лишь день сгорит.
И сумерки, как некий свод, возложат
тысячи рук на всех, как бы прощая,
и тысячам чужбина смысл дарит.
Твои влюблённости, порывы, жесты,
мир – тем и держится – в глубинах чует.
Воруешь землю у земных небес Ты –
пусть у Тебя за пазухой ночует.
 
 
Тем Ты и держишься, над ней дыша.
Как звать тебя узнавшая душа,
но не узнавшая, Кто рядом жил,
от рук Твоих, воздетых, словно скалы,
чтоб чувствам дать закон, – узрит начало
Твоих, как тёмный лик, безмолвных Сил.
Охотно милость Ты являешь нам –
ветхие жесты во всегдашней славе.
Сумевший же вместе ладони свести
так, что там
толика тьмы трепещет – он тогда
вдруг ощущает: там Господь, и въяве! –
и от стыда он
прячет лик в горсти:
се – Храм.
 
 
То падает на камни, то встаёт он,
как, впрочем, и другие в этот час,
не убаюкать Господа – измотан,
кто предал здесь не спящего за нас.
 
 
Но ощутивший Бога в сердцевине,
не горд, но в страхе за Тебя, и вот –
бежит явл’енного там, на чужбине.
 
 
Ты – для скитающихся ныне
в пустыне – манна и исход.
 
 
Только час у дневного предела,
и готова земля ко всему.
Что, душа, сей ты час восхотела:
 
 
степью стань и беги во тьму.
Степь широкая, древняя, юная,
где курганы – растущей стеной,
когда ночь разыграется лунная
над забытой Богом страной.
Не мельчи же, молчанье, – начало
всех вещей (их детство святое,
так они тебя слушать хотят).
Степью стань, степью стань, степью стань, и –
Старец-ночь над тобой, так их мало
различаю я, словно в тумане:
величайшею слепотою
в чуткий дом Твой приходит взгляд.
 
 
Так и Старец мыслит не вчуже,
не помимо меня, не сквозь,
и сторожка, и степь – не снаружи,
всё с таинственным небом сошлось.
Лишь псалмы с их мятущимся духом,
тихий, он никогда не поёт:
он питается чувственным слухом –
век и ветер из слуха пьёт:
слуха безумных духом.
 
 
И всё же: каждый псалом
в себе сохранил я, ни сном,
ни духом ему не явиши.
 
 
Молчит он в иконной нише,
дрожит борода, светит ум, но
поет – и в напевах Он – Бог.
И вновь у Его я ног:
 
 
псалмы, словно вихрь многошумный
текут в Него – ввек и в срок.