Текст книги "В советском плену. Свидетельства заключенного, обвиненного в шпионаже. 1939–1945"

Прорицатель

Четыре недели я провел в госпитальной пристройке, куда помещали больных малярией японцев. Раз в день в нашей палате с обходом появлялся врач-японец. Этого, по мнению главного врача Антоновой, было вполне достаточно. Ее мы не видели, что вполне отвечало моим пожеланиям. Единственный врач, который был в состоянии помочь мне, был повар. Он тоже был немцем, как и остальные, кто занимал всякого рода хозяйственные должности в лагере, что не на шутку раздражало японцев, в руках которых был лагерный «штаб». Повара звали Фердинанд, он был из судетских немцев. Поэтому здорово разбирался в богемской кухне. Даже с немногими имевшимися в распоряжении приправами он был способен на кулинарные чудеса. Мы с этим человеком были в тесных дружеских отношениях, причем с первого дня моего прибытия сюда, что оказалось весьма полезным для меня.

Во время обеда я усаживался рядом с другим моим приятелем – Хорстом. Едва завидев меня, он протягивал ладонь и просил рассказать, что «на ней написано». Дело в том, что русские заключенные, прибывшие вместе со мной, распустили в лагере слухи о том, что я могу гадать по руке. Мне подобные слухи были совершенно ни к чему. Видимо, во время наших разговоров я иногда вскользь говорил о главных принципах хиромантии, которые почерпнул из популярных брошюр. Поскольку все русские – люди суеверные, они, невзирая на все мои возражения, наседали на меня так, что мне, в конце концов, только и осталось выступать в роли гадалки. И что самое удивительное, случалось, что я попадал в точку. А уж после нескольких таких угадываний за мной укрепилась прочная репутация хироманта.

Невзирая на все мои просьбы не верить этой ерунде, Хорст был непреклонен. Хотя всячески старался убедить меня, что, в принципе, его мало волнует будущее. Но всегда ожидал от меня, что я не откажу ему хотя бы из дружбы. – Если ты хоть чуточку усовершенствуешь свои умения, у тебя все будет получаться как надо. От каждого своего клиента сможешь получать хлеб или щепотку махорки. Это же бизнес!

В конце концов Хорст меня уломал, и я поддался. Прочел ему несколько совершенно банальных заключений в выражениях, которыми пользуются гадалки, что пошло только на пользу моей репутации.

– Поедешь домой, – утверждал я. – Но не сейчас.

– А когда? – чуточку взволнованно решил уточнить Хорст.

– Это очень трудно сказать с определенностью, – изо всех сил стараясь изобразить глубокую убежденность, ответил я. – Нет, нет, пока я этого не могу точно сказать. Дело в том, что в этом месте линии твоей ладони как-то непонятно сливаются.

– Ну, хоть в этом году? – не отставал Хорст.

– Нет, точно не в этом году, – твердо заявил я. Иногда, знаете, не мешает поступать решительно. – И в будущем тоже, – добавил я, не без злорадства.

Хорст ошарашенно взглянул на меня. Такого он никак не ожидал. Он рассчитывал, самое позднее, на следующий год вернуться домой.

– Вот видишь, – чуть укоризненно добавил я. – Сейчас у тебя такой вид, будто тебя из ведра окатили ледяной водой. Но ты же хотел знать – теперь знаешь.

Хорст махнул рукой.

– Ерунда! Все равно это все чушь! Игра! Говорю тебе, всех нас еще в этом году отправят домой. Самое позднее к Рождеству. Русские нас еще здесь немного подержат, чтобы выглядели получше, домой приехали людьми. Всех, кто сюда попал, в конце концов отправили домой. К Рождеству поедем, я тебе говорю! И там, дома, я тебе напомню об этом сегодняшнем разговоре.

Я готов был двумя руками проголосовать за подобный исход, но решил перевести разговор на другую тему. Теперь Хорст знал свое будущее, я поклялся, приложив руку к сердцу, что больше мне сказать нечего. Но я еще не знал, какой он настырный.

Вечером того же дня ко мне явился помощник повара и сообщил, что со мной хочет говорить Фердинанд, то есть шеф-повар. Приглашение к такой персоне, как шеф-повар, независимо от темы разговора обещало тарелку доброго супа. Я чувствовал, что этому Фердинанду что-то срочно от меня понадобилось. Возможно, поднять ему настроение.

И я, не мешкая, отправился вместе с его помощником на кухню.

Работа на кухне была мечтой любого заключенного.

Когда я вошел, Фердинанд как раз сидел за весьма приличным бифштексом.

– Присаживайся. – Приветливо улыбаясь, он поднялся, взял миску, которую подогревал на плите, и поставил передо мной. – Сначала поесть.

Я вооружился своим походным набором: ложкой, которую непременно носит при себе любой заключенный, и посмотрел на то, что мне предложил Фердинанд. Жареный рис, ароматный соус и пара кусочков мяса. Больше того, на что я мог рассчитывать. Воистину королевское блюдо.

– Я тут слышал от Хорста, что ты можешь гадать по руке, – перешел к делу Фердинанд.

Я так и думал и решил не противиться, но вел к тому, чтобы повар стал меня уговаривать. Отмыв посуду от остатков еды, я тут же принялся разъяснять ему значение линий на ладони. Работа была в разгаре, когда на кухню явился Мекки, старший врач нашего госпиталя, и крикнул мне:

– Вот ты, оказывается, где. Хорст мне о тебе говорил. Закончишь с Фердинандом, я следующий. Идет?

Разумеется «идет». После Фердинанда я стал заниматься Мекки, потом помощником повара. Но когда я стал рассматривать его ладонь, до меня дошло, что сегодняшний день не последний, когда мне хочется есть. Так я, сославшись на усталость – мол, моя деятельность требует концентрации внимания и отнимает много сил, сказал, что лучше продолжим завтра.

Когда примерно месяц спустя я покинул госпиталь, перейдя в барак для отдыхающих, уже успел заверить не одного из своих коллег-заключенных, что рано или поздно их отправят по домам. Даже если и сроки предполагаемого освобождения не всегда совпадали, люди, по крайней мере, намного легче переносили свою печальную участь.

В бараке для отдыхающих было очень много японцев. Меня там приняли подчеркнуто вежливо и даже дружелюбно. О том, чтобы «отделить» нашу «спецгруппу» от остальных заключенных, как это было вначале, сразу после нашего прибытия, речи уже не шло. Горсточка немцев, прибывших в составе «спецгруппы», хотя и без разрешения, постоянно навещала барак немецких военнопленных. Так что связи устанавливались. Хотя барак, где содержались военнопленные, располагался не в нашем блоке, это не служило препятствием. Все трудились на хозяйственных должностях, и разрешалось бегать из одного блока в другой.

Только нам, прибывшим последними и относительно недавно, не разрешалось без особого на то позволения покидать свой блок. Нас нигде не использовали, работать не заставляли. У нас было одно занятие – выжить и поправиться на полкило или больше. В госпитале изначально никаких ограничений на общение не налагалось. Поэтому я и сумел так близко сойтись с нашими военнопленными, которые там находились на излечении. Поскольку я не мог просто взять да пойти в госпиталь, число контактов на какое-то время сократилось. Зато в блоке для отдыхающих постоянно вертелись наши товарищи.

Вся наша «спецгруппа» в полном составе сидела на солнышке. И тут к нам подошел молодой белобрысый военнопленный и представился как доктор Мюллер. Слева на груди он носил красную полоску. А одежда выглядела до странности прилично.

– Вы – новые немцы, – полувопросительно произнес он и поздоровался. – Я пришел познакомиться с вами и помочь, если в этом есть нужда. У вас ведь наверняка курить нечего!

Доктор Мюллер извлек пачку махорки из кармана и вручил одному из наших.

– Вот, возьми и раздели поровну между другими. Думаю, бумага у вас найдется.

Потом этот доктор Мюллер сообщил, что он – зубной врач лагеря.

– Так что, если зубы будут беспокоить, милости прошу ко мне, – объявил он и добавил: – Да и не только зубы.

– Почему мы все обращаемся друг к другу на «вы»? – спросил нас доктор Мюллер с ноткой уважения. – Здесь все кругом на «ты». Предлагаю и нам последовать их примеру. Меня зовут Курт.

Мы абсолютно ничего не имели против этого.

– Что это у тебя за красная полоска в петлице? – решил поинтересоваться Райзер.

Курт, откашлявшись, пояснил:

– Ты имеешь в виду ленточку? Так вы ничего не знаете? Это знак принадлежности к союзу.

И тут до нас дошло, что мы вообще отключены от происходящих за колючей проволокой лагеря событий.

– Нет, мы даже не слышали ни о чем подобном, – удивленно признался Райзер. – Почему национальный союз пользуется ленточками красного цвета? Это выглядит как-то уж слишком революционно.

Курт снова откашлялся.

– Союз немецких офицеров – объединение, сформированное в советских лагерях. А что касается красного цвета, вы тут не заблуждайтесь. Это стопроцентно патриотическая организация. Мы боремся за демократию и взаимопонимание народов. В союзе много известных генералов – Паулюс, Зайдлиц и другие.

– И что, все немецкие офицеры вступили в этот союз? – продолжал допытываться Райзер.

– Ну, разумеется, не все, – признал Курт. – Среди нас много и нацистов. Те и слышать не хотят о нашем союзе. Но вы-то, насколько я понимаю, не нацисты?

– Нет, мы не нацисты, – заверил Курта Райзер. – Мы убежденные демократы. Но мне все равно непонятно, почему вы носите эти красные ленты.

– А от вас этого никто и не потребует, – успокоил его Курт. – Русские надеются, что вы убежденные антифашисты. И сам я того же мнения о вас. Мы, как члены национального союза, обязались подтверждать наше мировоззрение конкретными делами. Мы избрали актив. Только из немцев. Русские ничего против этого не имели – мол, все исключительно наше дело.

– Ну, ладно, – продолжил Райзер. – Я тоже ничего против не имею. Мы все антифашисты. Если хочешь нам помочь, мы твоей помощью воспользуемся. Ты можешь достать мне очки?

На лице Курта появилось удивленно-беспомощное выражение.

– Очки? А почему очки?

– В Гродеково на личном осмотре конвойный отобрал и сломал мои очки, так что мне будет трудно поспевать за шествием демократии. Я перед собой вижу один лишь туман.

Курт осмотрелся. Он чувствовал, что время обращения нас в его веру еще не настало. То, что этот Райзер не скрытый фашист, Курт мог поклясться. Но все же нужно было уповать на терпение и рассчитывать на постепенный, единичный прирост членов организации.

– Теперь все будет по-другому, – успокаивающе произнес он. – Начало войны произошло по инициативе Германии – мы ни в коей мере этого не одобряем, – но теперь Советское правительство целиком и полностью на нашей стороне. Не надо забывать, какую вину фашисты взвалили на плечи всех немцев этой войной. Я попытаюсь достать для тебя новые очки, камрад Райзер. Чтобы ты мог поспевать за шествием демократии.

Курт предложил свои услуги скорее, чем даже намеревался. Настроения в нашей группе его разочаровали. Он еще не успел далеко отойти, как на сцене появился Хорст и дружески ткнул меня в бок.

– Этот проныра и до вас добрался, – смеясь, заключил он. – Вот с кем тебе нужно быть осторожнее. Он работает на русских. Самый настоящий доносчик. Все, что ты ему скажешь, тут же будет знать его оперативник. Его зовут доктор Мюллер. Мошенник он, аферист, и больше ничего. Ни единому его слову не верь! Все, что он тебе будет говорить, сплошное надувательство. Никакой он не доктор и не зубной врач. Просто медбрат в зубоврачебном кабинете. Это далеко не зубной врач. Этого подонка весь лагерь знает. Он здесь недавно, но мы узнали у тех, кто побывал в других лагерях вместе с ним. Они нам рассказали, как он там себя вел. Так что мы в курсе, что это за член союза. Продает своих же товарищей за миску каши, да что товарищей, он и родину продаст!

Хорст отвел меня в сторонку.

– И я хочу еще сказать тебе кое-что важное. Тебе везет. Чертовски везет. Послушай!

Мы уселись на скамейку. Хорст, свернув пару цигарок, одну дал мне.

– Мекки в восторге от твоего предсказания. Он рассказал о тебе Антоновой – ну, ты ее знаешь, главврачу. Знаете, сказал он ей, что у вас в лагере оказался прорицатель? Антонова, которая, как и все русские, очень суеверна, только вылупилась на него. Да, да, заверил ее Мекки, он и у нас в стране известен, а сейчас он у нас. К сожалению, он не в очень хорошем состоянии, и неплохо было бы его немного подкормить. «Где этот человек? – взволнованно спросила Антонова. – Приведешь его ко мне. Я обязательно должна его видеть». Мекки знает, как подойти к начальству. Ну и пообещал ей показать тебя. Но прорицание штука особая. Много сил отбирает. А в таком состоянии ему не до прорицаний. Да и вряд ли что путное из этого выйдет, добавил Мекки. Его на две недели, не меньше, нужно в госпиталь положить, чтобы там он как следует отъелся. Ну а тогда, может, что и получится. Но Антонова об этом и слышать не хотела. Она должна встретиться с тобой немедленно. Если ты ей более-менее верно предскажешь будущее, сказала она, тогда две недели госпиталя тебе обеспечено. Так что надо идти. Сегодня вечером в половине одиннадцатого, сразу же после отбоя, Мекки зайдет за тобой, и вы с ним отправитесь к Антоновой в госпиталь. Все должно быть в секрете. Если НКВД хоть что-то пронюхает, Антонову за это по головке не погладят. Так что держи ухо востро! Ты ведь понимаешь, что для нас эта баба значит. И у нее из-за нас не должно быть неприятностей.

На душе у меня стало погано. Эти гадания грозили выродиться в заурядное шарлатанство. Но, не имея возможности поступить иначе, я пообещал моему приятелю Хорсту выполнить его поручение. Мероприятие это было небезопасным. Если русские об этом хоть что-то узнают, мне будет явно не до шуток. Но Хорст никаких возражений не принимал.

В половине одиннадцатого за мной должен был зайти Мекки и потом через постовых провести меня, как больного с острым приступом, в госпиталь. Но Хорст организовал все предусмотрительнее. Он передал мне длинный листок бумаги, на котором была описана прежняя жизнь Антоновой – об этом было известно в лагере, во всяком случае, он решил разузнать и разузнал. Тем более что Антонова была дамой словоохотливой. И теперь я знал о ней больше, чем она о себе – начиная с ее проведенного в Крыму детства до гибели мужа на войне пять лет тому назад. У нее двое детей – дочь двадцати лет, замужем за каким-то лейтенантом, и семнадцатилетний сын, собиравшийся по примеру матери выучиться на врача. У Антоновой была мечта – перевестись в Москву и получить в Министерстве здравоохранения приличную должность. Она буквально спит и видит это. Но вырваться отсюда очень непросто, да и нужных связей у нее нет. А вообще военнопленные хвалили эту женщину за отзывчивость и человечность. И то, что она весьма неплохо относилась к Мекки, я понял давно, хотя об этом не было ни слова в ее биографии.

– Сейчас я оставлю тебя одного, чтобы ты мог хоть как-то подготовиться, – распорядился Хорст. – И если к тому, что ты вычитаешь из ее ладошки, добавишь то, что вычитал отсюда, сногсшибательный успех тебе гарантирован.

Я добросовестно подготовился к предстоявшей мне миссии и вызубрил биографию Антоновой. После ужина заглянул Хорст и устроил мне самый настоящий экзамен. Ровно в половине одиннадцатого появился Мекки, и мы тихонько выбрались из блока.

Когда миновали постового, я повис у него на руке, и он буквально протащил меня мимо охранника.

– Тяжелый случай, – объяснил знакомому солдату Мекки. – Его нужно немедленно на стол, оперировать.

Постовой понимающе кивнул – таких и похожих случаев было в лагере достаточно. Мы вошли в здание госпиталя, где Мекки привел меня в маленькую, плотно завешенную комнатку, освещенную маленькой лампочкой. Стол, пара стульев – вот и вся меблировка. Мекки набросил на меня халат, чтобы придать мне сходство с настоящим больным.

– Сиди здесь и жди, – прошептал он мне. – А я пошел за Антоновой. Кроме нас с тобой, здесь никого не будет – я за переводчика. А ты сделай вид, что тебе очень плохо. Надо чуть-чуть сгорбиться и нагнуться вперед. И сморщиться – у всех приличных прорицателей и предсказателей лица морщинистые. И сами они – еле-еле душа в теле.

Ждать долго не пришлось. Открылась дверь, вошел Мекки, а за ним Антонова.

Она села и потребовала от меня тоже усесться рядом с ней. Я чувствовал, с каким любопытством она разглядывает меня. Это вселило в меня уверенность. Мекки разговаривал с ней по-русски, а потом велел мне взять ее руку и описать все, что я на ней вижу. Я торжественно взял руку женщины в свою и довольно долго и пристально всматривался в рисунок ладони, хотя при скудном освещении мало что мог видеть. Может, единственную отчетливую линию. Антонова волновалась, это чувствовалось по ее частому дыханию.

Наконец я выпустил ее руку, оперся руками в подбородок и в таком положении пребывал пару минут. А потом уверенно стал излагать впечатления от увиденного и то, что собрал для меня Хорст.

– Да, да, все именно так, – шептала пораженная Антонова. – Он действительно предсказатель.

Мекки перевел мои слова и сделал замечание:

– Ну, это все прошлогодний снег! Что в будущем?

– Ваш прямой и честный характер обеспечит вам большой успех, – предсказывал я. – У вас доброе, отзывчивое сердце, неравнодушное к страданиям бедных и немощных, и судьба вас однажды вознаградит за него.

– А как это будет выглядеть? – не терпелось знать Антоновой. – Меня не переведут в Москву?

– Пока что нет, – ответил я. – Но такой час настанет.

– Он все знает, – прошептала Антонова с уважением. – Я уже говорила.

– У вас есть друг в этом доме, – продолжал я. – Он – не русский, но парень непутевый.

Мекки явно разозлился.

– Знаешь, не пора ли ставить точку, – прошипел он. – Это ни в какие ворота не лезет.

– Но я читаю по руке, – возразил я.

– Что он говорит, что говорит? – вмешалась Антонова.

Тут Мекки стал переводить по-своему:

– Вы добьетесь успеха. И он говорит, что больше уж не может ничего сказать. Силы на исходе.

– Да, да, конечно, – понимающе закивала Антонова. – Хорошо. Он нуждается в основательном отдыхе. Положим его на две недели к больным малярией. Диагноз: слабость сердечной деятельности.

И, не попрощавшись, Антонова поспешила уйти. А Мекки отвел меня в палату больных малярией и сразу нашел мне там кровать.

– Одежду заберешь завтра утром, – бросил он мне, уходя. – И вот что я хочу еще узнать: как это тебе удалось раскусить, что мы с Антоновой… ну, скажем так… дружим? – Прорицатель всегда видит то, что от него пытаются скрыть, – заявил я. – Не следует требовать от меня слишком много: я должен говорить не только хорошее. Если человек хочет узнать о себе больше, он должен услышать и не совсем приятные вещи.

– Ладно, ладно, – ответил Мекки. – Но знай: я к этой бабе никаких чувств не испытываю. Понятно? Вообще никаких!

– Разумеется, я понимаю тебя, – стал убеждать его я. – И вижу, что это так. Но, пойми меня, у всех случаются ошибки. И у предсказателей тоже.

– Это была ошибка, – кивнул Мекки. – И серьезная.

Близкое счастье

Врач-японец, под опеку которого я попал, с трудом представлял, как меня лечить. Во время ежедневных обходов он с весьма смущенным видом проходил мимо меня, а осмотры проводил и с любопытством, и с раздражением.

– Я не понимаю, с чем конкретно у вас проблемы, – признался он на третий день. – Главврач сама занималась вашим лечением. Очень все это необычно. Очень!

Я виновато кивнул и что-то пробормотал про слабое сердце.

– Сса! – вырвалось у врача, без особой охоты он осмотрел меня и продолжил обход. Мне показалось, что врач воспринял как личное оскорбление помещение в его отделение больного, лечить которого ему не доверялось. Но приказ есть приказ. Начиная со следующего дня он совершал худшее, по его мнению, но единственное, что мог сделать: полностью меня игнорировал.

Зато Мекки весьма трогательно стал ко мне относиться. – Я откормлю тебя так, что домой вернешься молодым богом, – заверил он меня, подмигнув.

– Твои уста да Богу бы в уши, – вздохнув, произнес я. – До сих пор моим отдыхом, как мне представляется, рулит дьявол.

– Не говори ерунды! – воскликнул Мекки. – Если я тебе что-то говорю, то можешь мне поверить.

Я насторожился. Что он там плетет?

– Вытерпи две-три недели, – продолжал Мекки, – и тогда кое-что узнаешь. Заруби себе на носу: Мекки известно больше, чем остальным. Он со многими общается и всегда готов прийти друзьям на помощь.

И, гордо подняв голову, вышел.

Две недели в госпитале пролетели незаметно, и меня снова перевели в барак команды отдыха. Пока меня не было, с Хорста сняли почти все повязки и гипс, и он целыми днями слонялся по лагерю с одеждой на руке.

– Чем ты занимаешься сейчас? – спросил я.

– Сам видишь, – ответил он, показав на груду белья у себя на плече. – Я сейчас помощник кастеляна. Неплохая должность, должен признаться.

Остановившись, он с минуту раздумывал.

– Знаешь, и для тебя это было бы неплохо. Но тебя все равно не возьмут – никого из ваших на работы гонять не велено. Правда, ты можешь сам напроситься. Работы немного. Составлять списки, пересчитывать белье и присматривать, чтобы наши военнопленные что-нибудь у тебя не стибрили. Ну и как тебе?

– Несколько неожиданно, – явно смущенно пробормотал я. – Кому я нужен? Ты что, не можешь подыскать более подходящего человека?

Хорст словно и не услышал моих слов.

– Ты еще не познакомился с нашим кастеляном? – осведомился он.

– Нет, – признался я. – Нет, конечно. Что, мне просто подойди к нему и сказать: «Привет! Давай знакомиться?»

– Это все мелочи жизни, – хохотнул Хорст, отмахиваясь. – Ханнес – мой друг. Я имею в виду кастеляна. Это чтоб ты знал. Я поговорю с ним. И лучше будет, если ты при этом разговоре будешь присутствовать.

Хорст даже не дал мне опомниться. Мы стояли у небольшой землянки, откуда пленным раздавали одежду и обувь. Передо мной возвышался Ханнес, рослый, худощавый, степенный, судя по движениям. Взгляд у него был мрачноватый. Левый глаз наполовину не открывался, а правым он довольно равнодушно взирал на мою особу.

– Твоя одежка в полном порядке, – без обиняков заявил он мне. – К тому же сегодня не день раздачи. Зайди завтра.

– Это Райнер, – представил меня кастеляну Хорст.

Ханнес довольно равнодушно кивнул.

– И Райнер – новый помощник, – добавил Хорст.

– Что за помощник? – равнодушно спросил Ханнес.

– Ну, нам ведь нужен помощник, писарь, – уточнил Хорст.

Ханнес присмотрелся ко мне.

– Да, нужен. Но не такой, – отрезал он. – Мне нужен парень покрепче.

– Я говорю тебе, он хороший музыкант! – как ни в чем не бывало сменил подход Хорст.

Я ему пару раз рассказывал, что иногда не прочь поиграть на гитаре, и очень огорчался, что давно не слышал музыки.

Тут Ханнес слегка оживился.

– На чем играешь?

Хорст не дал мне ответить, хотя я уже раскрыл рот.

– Гитарист-виртуоз! – воскликнул он, хлопая меня по плечу. – То, что нужно!

Тут Ханнес проявил ко мне интерес. Отложив белье, которым занимался до нашего появления, он снял со стены старую, запыленную гитару и без разговоров подал мне.

– Взгляни-ка, можно на ней еще играть или уже нет?

Играть на этом инструменте было очень даже можно. Хорст убеждал меня, что из стальных электрокабелей получаются неплохие струны.

– И на наших скрипках струны только из них, – убеждал он.

Я настроил инструмент под себя и выдал парочку пассажей.

Хорст победно взирал на Ханнеса.

– Что скажешь? – спросил он у него, когда я положил инструмент.

Ханнеса словно подменили. Мрачного выражения лица как не бывало.

– Я играю на скрипке, – немного смущенно признался он. – Может, сегодня вечером соберемся и поиграем?

Я поспешил согласиться.

– Вместе с Хорстом, – добавил он. – Он будет у нас второй скрипкой.

– Договорились! – воскликнул Хорст. – Но ты уж обеспечь нам приличную жратву к нашему приходу. – Повернувшись ко мне, он продолжил: – Когда на поварах приличная одежда, они всегда за это отблагодарят.

– Если хочешь, – добавил Ханнес, снова взявшись за белье, – можешь начать хоть сейчас здесь у меня. Садись за стол, там есть бумага и карандаш. Надо составить список. Самое время его составить, меня уже спрашивали.

Наш первый музыкальный вечер продемонстрировал, что Ханнес обожает скрипку, хотя таланта у него – ноль без палочки. Мне надоело все время поправлять его, но этот парень ни слова поперек не сказал и даже был мне благодарен. Никаких нот, конечно же, у нас не было. И играли мы одни только шлягеры, оставшиеся в памяти из прежней жизни. Хорст куда лучше владел инструментом и показал удивительное чутье музыки. Экспромтом он играл партии второй скрипки, исключительно на слух, любому музыканту было чему поучиться у этого парня. Оба моих приятеля не отрывали взора от гитары.

– Как ты только на ней играешь? – все удивлялся Ханнес. – Она же звучит как целый оркестр!

Я с охотой ответил ему комплиментом, хоть, надо признаться, изрядно покривив душой.

– С такими музыкантами, как вы, это не очень трудно.

– Может, нам перед нашими лагерниками выступить? – предложил Ханнес, сгорая от энтузиазма. – Вот удивятся!

Потом ему вспомнился еще один шлягер, мы играли до самого гонга, напомнившего, что скоро отбой.

На следующее утро сразу после построения я без опозданий направился к кастеляну. Хоть какое-то постоянное занятие подействовало на меня как избавление. У меня снова возникло чувство, что я кому-то нужен, пусть даже при таких скромных обязанностях. В землянку зашел какой-то русский в форме. Я поднялся и подошел к нему.

– Где Ханнес? – спросил русский.

– Понес простыни в госпиталь, – доложил я и подумал: интересно, а с кем это я имею честь говорить.

– Вы, как я понимаю, здесь новичок, – спросил русский с сильным австрийским акцентом. – Мы с вами незнакомы, – дружелюбно продолжил он. – Вы из группы тех, кого сюда прислали из Маньчжурии?

Я назвал себя.

– Ах вот оно что, – ответил он. – Припоминаю. До этого вы лежали в госпитале. Ну и как теперь? Неплохо отдохнули?

В землянку вошел Хорст.

– Доброе утро, Сергей Миланович, – поздоровался он с русским, как со старым знакомым, и они заговорили. Я не мог понять, кто этот пришелец в форме.

Ни тщедушная фигура, ни форма головы, ни австрийский акцент, ни добродушие никак не вязались с советской военной формой. Когда он несколько минут спустя ушел, подав мне руку на прощание и сказав: «Очень был рад познакомиться, герр доктор», я просто ошарашенно молчал.

– Не знаешь, кто это? – обратился я к Хорсту.

– Это наш переводчик. Он серб. В Первую мировую служил в австрийской армии. Потом перебежал к русским и остался в России. Хороший парень, весь такой обходительный, но с ним тоже нужно держать ухо востро, скажу тебе. Помогает нам, как может. Но в первую очередь работает на оперативников. Поэтому сюда и заявился. Так что при разговоре с ним будь поосторожнее. Говори ему то, что считаешь необходимым довести до оперативника. Многие считают его за скотину, который, мол, сначала втирается в доверие, а потом закладывает русским. Но на самом деле он просто между двух огней. Я его понимаю. Однажды мы с ним откровенно поговорили. Он тоже должен следить за тем, что можно, а чего нельзя.

– Что ему от нас нужно? – явно заинтригованный, спросил я.

– Он хотел видеть Ханнеса. У него с ним шуры-муры, – пояснил Хорст. – Не очень хорошие дела. Ладно, потом обсудим. Смотри Ханнесу не ляпни, что я говорил про их дела. Ты не считай его подонком, который вредит людям. И еще я тебе скажу вот что: и наш дружок Ханнес не так прост, как кажется. Вот так-то.

Вошел Мекки и тут же подошел к Хорсту.

– Вы можете на часок дать мне Райнера? – спросил он.

– Конечно, – ответил Хорст. – А что случилось?

– У нас лежит один больной, он прибыл из Маньчжурии и, можно сказать, загибается. Хочет поговорить с Райнером.

Я почувствовал, как мне кровь ударила в лицо. Это мог быть только мой друг Мум. Мум, шубу которого так и оставили на дезинсекции в Гродеково. Его с тяжелой формой дистрофии сразу же по прибытии сюда положили в госпиталь. Я часто его навещал и с каждым разом видел, что дела его все хуже и хуже. Он уже две недели питался на заказ, а это уже говорило обо всем.

– Через полгода вы снова встанете на ноги, – убеждали его врачи. Но Мум, видимо, знал лучше их.

– Мне никогда уже не встать на ноги, – грустно отвечал он.

Я пытался убедить его в обратном, пытался как мог. Он с удовольствием выслушивал меня и часто говорил:

– Если бы только ты оказался прав! Ты на самом деле думаешь, что я выздоровею?

– Не глупи, – подбадривал я его. – Такой человек, как ты, непременно выздоровеет. Только нужно хотеть. Понимаешь, хотеть!

– Да, да, – поддакивал Мум. – Выздоровею. Или – лучше сказать – хотел бы выздороветь.

И теперь я, с колотившимся от волнения сердцем, спешил к его кровати. Мекки провел меня через охрану. Мум неподвижно лежал с закрытыми глазами.

– Как дела, Мум? – стараясь говорить бодрее, спросил я. Мекки стоял тут же.

Мум никак не отреагировал на мой вопрос.

– Хочу тебя кое о чем попросить, – прошептал он.

Наступила пауза.

– Может, ты хочешь поговорить с Райнером наедине? – спросил Мекки.

Мум отрицательно тряхнул головой.

– Останься! Это не тайна!

И снова долгая пауза. Мум поднял глаза и пристально посмотрел на меня.

– Ты знаешь мою жену, Райнер.

Я кивнул.

– И знаешь, что русские ее арестовали, – продолжал он. – Наверное, сейчас она где-нибудь в Сибири. Мы больше не увидимся. Я останусь тут. Может, хоть жена выдержит. И тебя отпустят домой.

Еще одна пауза. У Мума в глазах стояли слезы.

– Ну, зачем ты так, Мум? Перестань! – попытался успокоить его Мекки. – Ведешь себя так, словно уже отказался от себя. Все это чистейший вздор. Потерпи, выжди эти полгода. – Бесполезно, Мекки, – еле слышно произнес Мум. – Не могу я больше. Просто не могу.

– Мум, о чем ты меня хотел попросить? – спросил я его, садясь на край кровати.

– Вернешься домой, разыщи мою жену, Райнер! Не рассказывай ей, как я здесь умирал. Она должна думать, что все было быстро и без мучений. Но скажи ей, что моя последняя мысль была о ней. Скажи, что моя любовь к ней была такой же, как тогда, когда мы с ней поженились. И никаких слез, ты меня понимаешь?

– Можешь на меня положиться, – пообещал я. – А теперь засни и забудь о своих заботах. Завтра ты на все посмотришь по-другому. И что бы ни случилось: я тебе дал слово, и ты знаешь, что я его сдержу.

– Спасибо, – прошептал в ответ Мум.

– Ты сейчас уходи, – хрипло прошептал мне в ухо Мекки.

– Нет, останься, – попросил Мум. – Я вижу что-то невиданное. Ты тоже? Много народу, все немцы. И ты среди них. И ты плачешь. Но это слезы радости, Райнер. Слышишь колокола? Они звонят в честь Нового года. И они поют: возблагодарите Господа. Слышишь, Райнер? Ты дома… дома… помни обо мне… найди мою жену…

И Мум закрыл глаза. Казалось, он заснул. Мекки сделал мне знак. Мы тихо вышли из палаты.

– Возвращайся на работу, – сказал Мекки. – А я приведу врача. Он сделает Муму укол. Тут мало что можно сделать. Он в коме. Проклятый плен!