Текст книги "И близится ночь"

Оглядываясь назад, я вижу, что моя мать с предельным простодушием описывала общество таким, каким его видела; но вполне естественно, что это не понравилось миссис Морпурго. Мама этого не заметила и радостно продолжала:

– Мои дети подтвердят вам, как часто я рассказывала им о Франкфурте. Всюду был такой восхитительный восемнадцатый век, и не только в домах, кажется, я помню один прекрасный банк с чудесной кованой лестницей.

– «Бетманн-банк», – подсказал мистер Морпурго. – Первый Ротшильд когда-то служил там посыльным. Семейный банк моей жены тоже был красив. Ее девичья фамилия – Кроссмайер.

– О, да ведь я хорошо знала Кроссмайеров, – сказала мама. – Я бывала у них всякий раз, как туда приезжала, они жили в…

– Нет, – отрезала миссис Морпурго.

– То были кузены моей жены, – пояснил мистер Морпурго. – Дом, откуда я похитил свою невесту, находился на…

– Значит, я была знакома и с вашими родителями, – сказала мама. – Кроссмайеры однажды взяли меня с собой на прием в дом своего кузена, где подавали вкуснейший крюшон под названием «Лесной чемпион». Как странно, должно быть, я видела там те же прекрасные вещи, которыми мы только что любовались в вашей гостиной! Надо же, среди этих картин и фарфора я играла дуэтом с вашей кузиной Эллой Кроссмайер. Это ведь ваша кузина? Хотя она была старше вас, возможно, приходилась вам тетей.

– Она моя кузина, – ответила миссис Морпурго.

– С ней я сошлась особенно близко, – с ностальгией продолжала мама. – Нас связывала особая симпатия, потому что она любила музыку. Довольно долго Элла даже надеялась, что сможет играть профессионально.

– О, разумеется, непрофессионально, – с улыбкой сказала миссис Морпурго.

– Да-да, хотя это может вас удивить, – продолжила мама, не улавливая сути. – Но любители легко обманываются вежливостью родственников и друзей. – Корделия резко дернула головой. – Но Элла была очаровательной девушкой, и, как я уже сказала, мне навсегда запомнился Франкфурт как один из самых культурных городов Европы.

– Возможно, когда-то так и было, – произнесла миссис Морпурго. – Я покинула его совсем молодой, – с досадой добавила она. – Но в любом случае наши картины выглядели как картины. Я уверена, – обратилась хозяйка к мистеру Вайсбаху, – что в глубине души вы понимаете: картины должны выглядеть как мои, а не как ваши.

Но он не ответил. Взор его был прикован к золотисто-рыжим локонам Корделии, ее ясным глазам цвета моря, ее маленькому прямому носу с крошечным плоским треугольником под самым кончиком, ее мягкому, но упрямому розовому рту, ее округлому подбородку, очерченному изящно, как чаша. Миссис Морпурго проследила за его взглядом и замерла. До тех пор она бросала на нас лишь смутные, рассеянные, мимолетные взгляды, но сейчас пристально уставилась на Корделию и погрустнела; словно гадала на картах и вытащила туз пик. Внезапно присмирев, она оглядела сидящих за столом, словно умоляя кого-нибудь сказать что-то, что могло бы ее отвлечь. При виде дочерей к ней вернулась всегдашняя раздражительность, и она, снова взглянув на мою безупречную и собранную сестру, пробормотала гувернантке:

– Неужели вы не можете приучить девочек сидеть с прямой спиной?

Гувернантка подняла голову с обреченным видом, который не должен был остаться незамеченным. Повисло гнетущее молчание, и миссис Морпурго принялась забрасывать маму вопросами:

– Значит, вы много где побывали? Кажется, ваш муж тоже большой путешественник? Если не ошибаюсь, Эдгар говорил мне, что он отправился в путешествие?

Мамины глаза стали огромными, она открыла рот, но из него не вырвалось ни слова. Я лишилась дара речи от желания убить миссис Морпурго.

– Да, папа уехал, чтобы написать книгу, – подала голос Корделия, чуть нахмурив свои белые брови.

– И куда же он уехал? – спросила миссис Морпурго. – Куда уезжают, чтобы писать книги?

Корделия не нашлась с ответом. Она неопределенно повела ладонью и оглядела нас, словно прося пощады. Ричард Куин наклонился вперед со своего места в конце стола и сказал:

– Мой отец отправился в Тартарию.

– Да, он отправился в Тартарию, – подтвердил мистер Морпурго и на секунду положил руку на запястье моего брата.

– В Тартарию, – повторила мисcис Морпурго, возясь со своим каре ягненка. – Это подходящее место, чтобы написать книгу? – с остроумным видом спросила она.

Ей никто не ответил, и миссис Морпурго подняла глаза и увидела, что ее муж смотрит на нее с неприкрытой яростью. Она отшатнулась, как будто его ненависть обладала определенной дальнобойностью и ей хотелось отступить за ее пределы, и принялась вертеть своей крупной, вздорной, красивой головой. Хозяйка зашла дальше, чем сама того желала; она намеревалась вести себя почти, но не совсем невыносимо. Мы снова увидели, что миссис Морпурго говорит себе, будто не имеет ни малейшего представления, каким образом преступила границы дозволенного. Разве она допустила какую-то вопиющую бестактность? И даже если так, какое это имеет значение, если обидеться могут только эта невзрачная женщина, эта никому не известная миссис Обри, эти скучные девушки да этот школьник? Все это просто очередная блажь ее мужа. Презрение миссис Морпурго к нему вернулось. Она покачала головой, чтобы выбросить из нее весь этот вздор, и вернулась к еде. Но ее руки дрожали.

Вновь наступившую тишину нарушил звон колоколов, и еще раз, и еще.

– Кто-то женится и раздувает из этого большую шумиху, – c отважной жизнерадостностью заметил мистер Вайсбах.

– Не знал, что мы живем так близко к церкви, – сказал мистер Морпурго.

– Ты никогда не замечал, что прямо за углом церковь Святого Иакова? – спросила миссис Морпурго.

Колокола продолжали звонить. Со смеющихся губ Маргерит рвались какие-то слова. Наконец она не удержалась.

– Ах, наверное, это звонят по случаю свадьбы капитана Уэра.

Итак, она это произнесла. Две ее сестры прятали улыбки. Они были точь-в-точь похожи на самых противных девочек из школы.

– Почему это? – рассеянно осведомился мистер Морпурго.

– Маргерит говорит ерунду, – ответила миссис Морпурго. – Этот человек женится в Пау, а не в Лондоне.

– Да, – отозвалась Маргерит, – но разве сегодня не тот самый день?

– Кто такой капитан Уэр? – спросил мистер Морпурго. Такой уж у него был характер. Если он слышал имя, любое имя, ему непременно хотелось узнать все о человеке, который его носил.

Маргерит замялась. Ее сестра подзадоривающе блеснула на нее глазами. Взгляд Маргерит ответил: «А! По-твоему, я не посмею, так вот же тебе!» Она со злобной невозмутимостью продолжала:

– О, это красавец-капитан, который учил нас верховой езде все то время, что мы были в Пау. Мы с ним стали большими друзьями, – бесхитростно закончила она, – и очень удивились, когда две недели назад он сказал нам, что женится на дочери богатого старика, который держал нашу гостиницу. Уэр не упоминал об этом ни словом, пока не разослали приглашения. Нас позвали, – добавила она так, словно в этом и заключалась вся соль шутки.

Гувернантка вскинула голову. Она перестала выглядеть притворщицей; издала звук, но не «тсс», а благородный и вульгарный возглас отвращения, какой я однажды слышала от женщины, увидевшей на улице, как пьяница повалился на испуганного ребенка. До этого момента три девушки смотрели в свои тарелки, подергивая уголками ртов; они не просто наслаждались страданиями своей жертвы, но и демонстрировали это, чтобы ей стало еще больнее. Они действительно были очень похожи на худших девочек из школы. Но презрительное восклицание гувернантки, прозвучавшее так, словно она едва удержалась, чтобы не сплюнуть, напугало девушек до секундного оцепенения. Они повернулись к своему отцу, словно ожидая, что он защитит их от ее гнева, но его взгляд был прикован к лицу Стефани. Думаю, мистер Морпурго ужаснулся, потому что она показала себя ничем не лучше сестер. Потом он взглянул на миссис Морпурго, которая в одно мгновение превратилась из преследовательницы в преследуемую. В ней не осталось ничего грозного. Она попыталась продолжить есть, но не смогла проглотить ни кусочка и вскоре отложила нож и вилку и села совершенно неподвижно, подняв подбородок и опустив веки, как люди, удерживающиеся от слез.

– Хотел бы я, чтобы вы поглядели на мою жену верхом на лошади, – обратился мистер Морпурго к моей матери. – Ни одной женщине так не идет амазонка. Даже самой австрийской императрице. Моя дорогая Эрмини, я так рад, что ты вернулась домой; так что, когда я хвастаюсь тобой, мои друзья видят: я не преувеличиваю. А сейчас, Вайсбах, расскажите нам о своем Лоренцетти.

После обеда показалось, что нам все-таки удастся хорошо провести время. Мы пересекли лестничную площадку и перешли в библиотеку, первую из анфилады маленьких комнат, идущих вдоль той стороны дома. Там мистер Морпурго спросил Ричарда Куина:

– Тебе хочется остаться здесь и полистать книги, не так ли?

Ричард Куин кивнул. Он был совершенно белый, что казалось странным, потому что обычно, когда случалось что-нибудь неприятное, брат проделывал в уме фокус – и оно исчезало. Но, разумеется, аннулировать миссис Морпурго и ее дочек было бы трудно.

– Вон там, на этажерке, стоит часослов с замечательными иллюстрациями, – сказал мистер Морпурго. – Сядь на ту банкетку и погляди на него. Или возьми с полок все, что захочешь, и позвони, если какие-то книги окажутся слишком тяжелыми, чтобы перенести их самому. – Он обнял моего брата за плечи, и на секунду я увидела в них двух мужчин, мужчин из преимущественно женских семей, которые находят утешение друг в друге.

Потом остальные из нас прошли через еще одну комнату, заставленную шкафами-витринами, полными фарфоровых фигурок, в комнату на углу, залитую светом из окон в двух внешних стенах и увешанную шелком, не совсем серым и не совсем голубым. Там стояли несколько очень удобных стульев, и мы сели и выпили черного кофе, который мне совсем не понравился, из очень маленьких и очень красивых рубиново-красных чашечек, инкрустированных золотом. Три девушки сидели в другом конце комнаты в угрюмом и беспокойном молчании. Гувернантки с ними не было. Она убежала от нас на лестничной площадке, и мы увидели, как женщина торопливо поднимается по ступенькам на верхний этаж, подобрав юбки и широко расставив локти с живостью и развязностью базарной торговки, которых никак нельзя было предположить за ней, когда она скользнула в столовую. Миссис Морпурго взяла свой кофе и пила его у окна, двигая головой, словно пыталась разглядеть что-то внизу на улице.

Мистер Морпурго отставил свою чашку и сказал лакею:

– Пожалуйста, поставь мольберт, но сначала спроси мистера Кессла, не будет ли он так любезен к нам присоединиться.

Затем хозяин с радостным самодовольством сообщил нам:

– Вы можете посчитать эту комнату скучной, но она предназначена для особой цели. С севера и востока в нее проникает холодный свет, а стены и ковер не имеют определенного цвета, так что предмет можно видеть совершенно ясно, без отраженных цветов, искажающих его собственный. И я привел вас сюда, потому что хочу, чтобы вы увидели предметы из коллекций, начатых моими родителями. Но кое-какие из вещей, которые вам понравятся больше всего, буду показывать не я, потому что Эрмини знает о них больше меня. Дорогая, будь добра, продемонстрируй им мамину коллекцию фарфора Челси и Боу[19]19
  Chelseа and Bow – знаменитые английские фабрики по производству фарфора, которые были впоследствии объединены в одну.


[Закрыть]: ты разбираешься в подобных вещах намного лучше, чем я.

Миссис Морпурго круто развернулась.

– Увы, об этом не может быть и речи! – воскликнула она. К моему изумлению, в ней не осталось ничего жалкого, она снова превратилась в духовой оркестр; отвернувшись к окну, хозяйка не предавалась горю, а восстанавливала свою способность к наглому удивлению. – Нет, об этом и думать нечего! Ах, если бы это было возможно! Но мы с девочками должны ехать на благотворительный праздник в парк Ганнерсбери. Ротшильды, сами понимаете, – пояснила она маме, подразумевая, мол, уверена, что мама не понимает. – Это мероприятие в помощь всем этим бедным лошадям в каких-то краях. Ротшильды очень любят лошадей. Я так давно согласилась прийти, что никак не могу нарушить обещание. – Похоже, она была неспособна скрывать свои тайные мысли, не только когда они оскорбляли других, но и когда они показывали в дурном свете ее саму. По выражению лица миссис Морпурго было ясно: она только что сказала неправду, думала, что ее муж это поймет, и сейчас импровизировала. – По правде говоря, – продолжала она, – я наказана за свою нечестность. Я написала из Пау, что с удовольствием приду на этот проклятый праздник, чтобы показаться любезной, полагая, что у меня нет ни малейших шансов вернуться сюда в ближайшие несколько месяцев из-за болезни моей матери и что, когда придет время, у меня найдется идеальное оправдание, потому что я буду там, в Пиренеях, в сотнях, нет, даже в тысячах миль от Лондона. Но вот я здесь, и леди Ротшильд звонила дважды с тех пор, как увидела в «Таймс», что я вернулась. Я не могу, право же, не могу ее разочаровать. – Она сделала паузу, совершенно расслабившись. Но так как мистер Морпурго не сказал ничего, чтобы нарушить молчание, ее красивые черты снова нарушили свой строй, она выглядела встревоженной. – Надеюсь, ты не станешь уверять, будто мы в том положении, чтобы отказывать Ротшильдам? – желчно спросила миссис Морпурго. – К тому же выехать нужно пораньше, дорога до Ганнерсбери занимает несколько часов. – Она обратилась за сочувствием к моей матери: – Не правда ли, утомительно, когда друзья живут ни в городе, ни в деревне? Приходится отправляться на машине в поездку, которую следовало бы совершить на поезде, но поезда в такие пригородные районы не ходят. Что ж, нам пора. Миссис Обри, я знаю, вы поймете. И ты тоже, Эдгар. – Снова стало видно, что она слегка напугана затянувшимся молчанием мужа. – Я тебя предупреждала. Давным-давно. Да-да, предупреждала. Я сказала тебе, что сегодня днем буду занята. Я всегда, с самого начала, говорила: «Обед, обед – это еще куда ни шло, но сразу после него мне нужно будет уехать».

– Я такого не помню, – любезно ответил мистер Морпурго. – Ну что ж, поезжай. Мы прекрасно обойдемся сами. Я послал за мистером Кесслом, он о нас позаботится, а мистер Вайсбах может заполнить пробелы, – с улыбкой сказал он. – Так что вы с девочками можете попрощаться и уехать, чтобы одарить бедных лошадей тем, что могли бы дать нам.

– Мне не обязательно уезжать сию же минуту, – сказала миссис Морпурго, внезапно оробев.

– О, лучше не затягивай, – посоветовал ей муж. – Как ты верно заметила, до парка Ганнерсбери дорога не ближняя, и если вы уедете позже, то можете помешать семье Обри, когда они начнут смотреть вещи.

Когда она и ее дочери удалились, время и место вновь пришли в порядок. Мы впервые по-настоящему заметили погожий день за окнами и этот огромный, уродливый, подобающе вместительный дом, который притворялся дворцом, но был чем-то лучшим – комплексом кладовых, набитых небесными сортами джема.

– Мои родители коллекционировали самые разные вещи, но среди них почти не было картин, кроме тех, которые они привезли из своих путешествий по континенту; остальные нашел я, – спокойно сказал мистер Морпурго. – Но я сохранил изначальные коллекции и даже пополняю их, мне нравится поддерживать порядок вещей. Необходимо поддерживать порядок вещей, – вздохнул он. – Есть изделия из бронзы, я люблю изделия из бронзы. Они по всему дому. Роуз, когда увидишь изделие из бронзы, подойди и посмотри на него, оно наверняка хорошее. Есть копия классической Андромеды, выполненная человеком по имени Бонакольси[20]20
  Пьер Якопо Алари Бонакольси (ок. 1460–1528) – итальянский скульптор, более всего известный своими бронзовыми статуэтками в античном стиле.


[Закрыть], известным как Антико, который работал в Мантуе, и это нечто большее, чем оригинал. Еще у меня есть целая комната гравюр, но я сомневаюсь, что они вас заинтересуют, хотя, вероятно, это потому, что они не интересны мне самому. Их любил мой отец, но опять-таки он любил технические тонкости, а я их ненавижу. Первое впечатление, второе впечатление, третье впечатление – все это знакомит с трудностями художника. Меня нравятся предметы, которые притворяются, будто их снесли как яйцо. Вы согласны, Вайсбах?

– Да, разумеется, – отозвался мистер Вайсбах. Но в своем нынешнем состоянии он согласился бы с чем угодно. Как только ему дали чашку кофе, он сел рядом с Корделией и с каждой минутой становился все более румяным и довольным, а та вошла в роль, которую когда-то разыгрывала на эстраде, и превратилась в замкнутую, мечтательную малютку, не сознающую собственной привлекательности и обмирающую от ужаса, как бы ее кто-нибудь не обидел, потому что она не знает за собой никаких прав на доброту этого мира. Он поднялся и сказал маме: – С вашего позволения я отведу мисс Корделию – какое прелестное имя! – в соседнюю комнату и покажу ей английский фарфор. – Мама без энтузиазма согласилась и даже издала слабый стон, когда он, проведя Корделию через порог, масляно произнес:

– Думаю, я делаю нечто в высшей степени подобающее: там есть по крайней мере две очаровательных статуэтки совершенно во вкусе мисс Корделии.

Затем лакей вернулся с мистером Кесслом, маленьким старичком в черном костюме, который подобострастно поклонился мистеру Морпурго, а потом уставился на него тираническим взглядом своих маленьких глазок. Нет, он не принес Джентиле да Фабриано: не был уверен, что требуется именно эта картина. Старик насупился, точно ребенок, которого просят поделиться игрушками. Когда он повернулся, чтобы направиться за картиной, лакей начал устанавливать мольберт и мистер Морпурго спросил, нельзя ли подвинуть его поближе к маме, чтобы ей не пришлось подниматься с дивана, когда принесут полотно. Мистер Кессл замер на пороге и сказал, чтобы лакей ставил мольберт на том самом месте, где, как он определил опытным путем в первые пять лет после постройки дома, картины смотрятся лучше всего, и, если мистер Морпурго имеет основания полагать, будто есть место получше, он, мистер Кессл, с радостью с ними ознакомится. Мистер Морпурго быстро ответил, что не имеет значения, где будет стоять мольберт, а мама сказала, что ей совсем нетрудно пересесть, но молодой лакей, не сдержавшись, раздраженно прищелкнул языком.

Как только мистер Кессл вышел, мистер Морпурго вполголоса сказал лакею:

– Ох, Лоуренс, не забывай, что ты тоже когда-нибудь состаришься. – А когда мы остались одни, вздохнул: – Как мне быть с Кесслом? От него житья нет всему дому, и я не знаю, что с ним делать. Это странная история. Он русский немецкого происхождения, праправнук дрезденского серебряника, оказавшегося в России вместе с группой ремесленников, которых завез туда Петр Великий. Но я не могу отправить его обратно в Россию, ведь с его отъезда прошло сорок лет и все, кого он знал, уже умерли. Кессл занимался своим потомственным ремеслом в «Фаберже», а потом его послали сюда, чтобы он привез русскому посольству новый набор столового серебра, изготовленный для него «Фаберже», и отреставрировал их знаменитый серебряный столовый сервиз, великолепную посуду со слонами. Ему так понравилось в Англии, что он решил здесь остаться, какое-то время работал на «Спинк»[21]21
  Spink & Son – старинный британский аукционный дом, основанный в 1666 году.


[Закрыть], увлекся всевозможными произведениями искусства за пределами своей компетенции и наконец попал к моим родителям в качестве смотрителя их коллекций. Тогда мы еще жили в нашем старом доме на Портман-сквер. Как жаль, что мы его покинули! Я уже рассказывал вам, почему мой отец построил этот барак, и это достойно уважения, однако моя жизнь здесь была не слишком счастливой. Но что меня всегда забавляло в истории Кессла, так это то, что он решил остаться в Англии после двух недель, проведенных в Сток-Ньюингтоне, куда русское посольство поместило его, чтобы он был поближе к какой-то специальной мастерской. Полагаю, это единственный случай, когда красоты Сток-Ньюингтона заставили кого-то позабыть о привязанности к родине. Но какой же я дурак! Вероятно, Кессл остался здесь не потому, что ему понравился Лондон, а потому, что с ним произошло что-то такое, что заставило его возненавидеть Санкт-Петербург. Клэр, почему вы разрываетесь надвое, пытаясь одновременно слушать меня и лихорадочно следить за тем, что видите в зеркале?

– Эдгар, вы должны меня простить, – выдохнула мама, – мне жаль этого бедного русского старика, и я рада слышать, что вы так заботитесь обо всех своих людях, но дверь в соседнюю комнату открыта, и мне видно отражение Корделии и мистера Вайсбаха, и я чувствую, что не должна спускать с них глаз; возможно, он очень славный человек, я уверена, что он очень славный, но так поразительно похож на короля Эдуарда.

– Клэр, Клэр, – рассмеялся мистер Морпурго, – вы не понимаете ваших детей. Вы знаете, что Корделия – очень приличная девочка, но вряд ли осознаете, что она еще и профессиональный боксер в юбке. Если мистер Вайсбах оскорбит ее чувство приличия, она отправит его в нокаут точно так же, как поступила бы и с королем Эдуардом, ежели бы он того заслужил. Однако мистер Вайсбах не сделает ничего предосудительного, поскольку надеется продать мне еще уйму картин. Целомудрие Корделии охраняет не только ее собственный бойцовский дух, но и множество давно умерших флорентийцев и сиенцев, которые, будь они живы, могли бы встать по другую сторону ринга. Впрочем, я сяду рядом с вами и понаблюдаю за ними на случай, если бедняга Вайсбах забудется и заработает переломы двух ребер и ключицы.

Он подлил себе кофе и, не переставая смеяться, сел на диван.

– Клэр, как с вами приятно, я забываю все свои беды. Роуз, точно так же случилось и в день, когда я познакомился с твоей матерью. Она подняла мне настроение, когда мне было очень грустно. Твоя мать тебе когда-нибудь об этом рассказывала?

– Нет, прошу вас, расскажите, – с жадностью ответила я, а мама нетерпеливо подалась вперед. Он постоянно упоминал об их первой встрече, тогда как она не сохранила о ней никаких воспоминаний. Но нам суждено было остаться в неведении. К нам вернулась миссис Морпурго.

– Садись, моя дорогая, – сказал мистер Морпурго.

Она осталась стоять.

– Я хотела прояснить кое-что, что, возможно, озадачило тебя за обедом, – нерешительно произнесла миссис Морпурго.

– Не помню, чтобы за обедом происходило что-нибудь такое, чего бы я не вполне понял, – сказал мистер Морпурго.

– Девочки хихикали, – грустно сказала миссис Морпурго.

– Право, Эрмини, тебе не стоило возвращаться, чтобы поговорить об этом! – он нежно взглянул на нее. Муж не мог вынести ее печали. – Да, девочки хихикали, и мне это не понравилось. У них была какая-то шутка, понятная им одним и, как я подозреваю, недобрая. Но тебе незачем забивать себе этим голову.

– Но я хотела объяснить, в чем дело, – возразила его жена. – Я знала, что рассердишься, да и как иначе? Но это был просто девчачий вздор. Маргерит и Мари-Луиз уже несколько месяцев дразнят Стефани за то, что она якобы влюбилась в этого капитана Уэра. Он был недурен собой. По-своему. И они притворяются, будто она огорчилась, когда он вдруг объявил, что женится. Но, разумеется, это полная ерунда. – Мистер Морпурго ничего не ответил, и миссис Морпурго продолжала стоять перед нами, покачиваясь взад-вперед на высоких каблуках. – Я подумала, лучше рассказать тебе, что к чему, – добавила она.

– Эрмини, дорогая моя, почему бы тебе не сесть? – сказал наконец мистер Морпурго. – Мне жаль, что ты из-за этого распереживалась. Ты заблуждаешься, глубоко заблуждаешься, полагая, будто я не понял, что произошло. Красивые учителя верховой езды всегда существовали и всегда будут существовать, они имеют право на существование, поскольку восстанавливают природное равновесие, которое сместилось слишком далеко в другую сторону. В мире слишком много некрасивых мужчин вроде меня, которые не становятся нисколько привлекательнее, когда садятся на лошадь. Уверяю тебя, я не злюсь на Стефани за ее несбыточные мечты. Они вполне естественны. Мне жаль лишь, что она страдала. Ведь я прекрасно знаю, что ты говоришь мне неправду.

Миссис Морпурго уставилась на него выпуклыми глазами.

– Я думаю, что Стефани была влюблена в капитана Уэра, – сказал мистер Морпурго.

– Это ерунда, – повторила она.

– Я тоже так думаю, – с улыбкой сказал мистер Морпурго. – Это ерунда. Но моя бедная девочка влюбилась в своего учителя по верховой езде. А такие вещи ничего не значат.

Она продолжала с сомнением смотреть на него, покачиваясь взад-вперед.

– Эрмини, уверяю тебя, на мой взгляд, тебе больше незачем об этом тревожиться, – медленно, с паузами между словами произнес мистер Морпурго таким же тоном, каким наша учительница математики обращалась к самым отстающим ученицам. – Есть вещи настолько печальные, что, когда они случаются с твоими близкими, на них нельзя сердиться. Я собираюсь забыть о том, что когда-либо слышал имя капитана Уэра, и надеюсь, Стефани тоже вскоре его забудет. Меня огорчает только, что она будет забывать его дольше, чем я. Ведь я знаю, что раны таких разочарований лечит только время.

Его жена промолчала, и он со вздохом продолжил:

– А теперь иди сюда и посиди с нами. Я пошлю Мэннинга, чтобы попросил мадемуазель отвезти девочек в особняк Ганнерсбери без тебя, и получу удовольствие от твоего общества, которого мне так не хватало, когда ты была в Пау.

– Я не могу этого сделать, – сказала миссис Морпурго. Она была озадачена. Несомненно, в его словах крылся какой-то второй смысл. Лучше как можно скорее уйти от него, пока она не увязла в его непостижимости. Миссис Морпурго вернулась к роли светской женщины. – Леди Ротшильд будет ждать меня. Зачем обижать людей? Нам с ними еще жить.

– Люди прекрасно смогут поесть клубнику со сливками со стеклянных тарелок в шатре без тебя, – сказал мистер Морпурго. – Но миссис Обри, Роуз и мне будет очень не хватать твоей компании.

Миссис Морпурго снова прибегла к своему притворному удивлению.

– Я счастлива, что мой муж так страстно желает моего общества, – заявила она маме. – Но мне странно, что его страсть вспыхнула настолько ярко именно сегодня, когда друзья ждут меня за много миль отсюда.

– Дело в том, что сегодня и впрямь особенный день, – сухо произнес мистер Морпурго.

Она опять превратилась в бестолковую ученицу, уставившуюся на доску.

– Не то что бы сегодня произошло что-то, чего не случалось раньше, – сказал он еще более сухо. – Но мы будем вести себя как ни в чем не бывало и сделаем вид, будто Стефани не повела себя безрассуднее, чем я был вправе ожидать.

– Я уже говорила тебе, что это ерунда, – в замешательстве повторила она.

– Да. Да. Пусть так, – ответил он. – А теперь сядь, моя дорогая. Сначала я хочу показать семье Обри некоторые из наших вещей, а потом, будь любезна, покажи им твои картины и твою гостиную, которыми они не успели полюбоваться до обеда. Потом наши гости вернутся домой в Лавгроув, и мы с тобой сможем провести вечер вместе.

По ее лицу пробежал испуг.

– Я уже сказала тебе, что мне несколько раз звонила леди Ротшильд, – возразила миссис Морпурго. – Она хочет, чтобы я сделала на этом проклятом празднике нечто особенное.

– Вечера всегда приятны, – сказал мистер Морпурго, – и мы не станем говорить ни о чем плохом. Будем прекрасно беззаботны, как пара лошадей на лугу.

– Пара лошадей!.. – фыркнула миссис Морпурго. – Бесспорно, это было бы чудесно. И Ротшильды полюбили бы нас за это еще больше. Но мы не лошади, мой дорогой Эдгар, и у нас есть обязанности, которых нет у лошадей.

– Ты не останешься со мной несмотря на то, что я особенно этого хочу? – спросил ее муж.

– Если позволите мне сказать о моих планах, – произнесла мама, пока миссис Морпурго качала головой, – я думаю, что, как ни прекрасен ваш дом и как бы нам здесь ни нравилось, мы не отнимем у вашего мужа столько времени, сколько он предполагает. – Ее лицо озарилось весельем. – Я похожа на леди Ротшильд в одном-единственном отношении. Я тоже живу далеко. Думаю, нам нужно сейчас же ехать домой.

– Нет, только не сейчас, – воспротивился мистер Морпурго. – Ваш дом и в самом деле неблизко, но, Клэр, у вас полно времени. Это у Эрмини оно заканчивается.

– Да, я провожу свои дни в бесконечной суете, – сказала миссис Морпурго. – Всегда на это сетую и не исправлю ситуацию, нарушая свои обязательства.

– В твоем распоряжении еще меньше времени, чем ты думаешь, – сказал мистер Морпурго. – Так останешься ты со мной сегодня или нет?

До тех пор он говорил тихим и ровным тоном, но теперь его голос стал тонким и напряженным, странным для такого толстого маленького человечка. Миссис Морпурго справилась с растерянностью, почувствовав под ногами твердую почву. В просьбах, исходящих из глубины сердца, следовало отказывать.

– Дорогой Эдгар, я уже ясно дала понять, что пообещала провести день в особняке Ганнерсбери, а, как и все хорошие женщины, я не нарушаю своих обещаний, – торжествующе заявила она.

Миссис Морпурго отвернулась от нас, словно удовольствие, которое она испытывала, отказывая мужу в том, чего он хотел, было таким сильным, что даже сама хозяйка признавала его гадким и хотела скрыть. Она направилась к двери, но в этот момент мистер Кессл с важным видом прошаркал обратно, слабо улыбаясь и неся завернутое в холстину панно. Миссис Морпурго отпрянула и насмешливо воскликнула:

– Что это? Одно из сокровищ моего мужа принесли для вашего особого удовольствия, миссис Обри? Надеюсь, вы подберете о нем правильные слова, иначе Эдгар перестанет вас обожать. – «Что он так необъяснимо делает», – добавил ее тон. – Интересно, которое из них вам покажут? – спросила она. – Не терпится посмотреть!

Но сделать это миссис Морпурго смогла не сразу. Старик остановился и покрепче прижал панно к груди, как ребенок, чью игру прервал более сильный и грубый ребенок и который боится за свои игрушки.

– Вы очень расторопны, мистер Кессл, – сказал мистер Морпурго, встал, забрал у него панно, поставил его на мольберт и сдернул холстину. Ростом он был не выше мольберта; и, когда его маленькие ручки раскинулись и поместили панно в лоток, хозяин до смешного походил на перевернутую черепаху.

Внезапно миссис Морпурго передернуло от ярости.

– О, эти ваши флорентийцы, ваши сиенцы, ваши умбрийцы! – воскликнула она, отбросив притворство. Это была искренняя ненависть, стремящаяся уничтожить все, что дорого объекту ее злобы. Но момент прошел. Она стояла, поднимая и опуская брови, пока мистер Морпурго рассказывал о своей картине.

– Не великий шедевр, признаю, хоть мистер Вайсбах со мной и не согласится. Не настолько великий, как Симоне Мартини, которого я показывал вам на лестнице. Слишком счастливое повествование. Но прелестный. Не так ли, Клэр? Взгляните на эту тусклую позолоту, о которой я говорил. Эти мужчины в золоченых коронах, рядом с ними грызут удила кони в золоченой сбруе, в разрушенном доме сидят женщина и дитя с золочеными кругами вокруг голов. А над холмами на заднем плане – ночное небо, а за ним – еще один, чуть позолоченный небосвод. Это изысканный способ подчеркнуть то, что, как мы знаем, действительно важно в сюжете: власть, конскую амуницию, высшую истину над всем этим.