Текст книги "И близится ночь"

На этот раз вопрос должен был пойти прямо к маме. Даже Ричарду Куину и мистеру Морпурго нечего было сказать.

– Да, я это уже когда-то читала, – ответила мама. – Не помню, кто это сказал. Надо думать, это был кто-то, кто ничего не смыслил в музыке, вероятно, с намерением угодить музыканту. Немузыкальные люди часто пытаются угодить музыкантам, рассуждая о музыке, точно так же как люди, у которых нет детей, пытаются угодить людям, у которых они есть, рассуждая о детях, и обычно попадают пальцем в небо. Это очень странно и всегда вызывает неловкость, – сказала мама, серьезно глядя в глаза дяде Лену, желая поделиться с ним своим опытом, поскольку он хотел получить информацию. – Как будто есть два огромных загона, и люди внутри знают, что они внутри, но люди снаружи не знают, что они снаружи.

Это была не та информация, которую рассчитывал получить дядя Лен. На лбу его выступила жила, и он, проигнорировав сказанное, с нажимом повторил:

– «Архитектура – это застывшая музыка». Вы уверены, что это вообще ничего для вас не значит?

– Абсолютно ничего, – ответила мама. – Нет смысла не говорить вам правду, ведь вы любите правду. Но музыка – это звук, и ни к чему рассматривать ее как нечто иное, а архитектура – это камни и кирпичи. Музыкальное произведение вызывает определенные чувства у того, кто его слышит, a здание вызывает определенные чувства у того, кто на него смотрит, но на этом сходство кончается. Просто запомните, что тот, кто это сказал, пытался быть вежливым с чем-то или с кем-то.

– Постойте, погодите, – сказал дядя Лен. – Не удивлюсь, если вы, дети, сможете маленько помочь. Звук – это волна, так? Так! Если бы, допустим, можно было заморозить волны музыки, стали ли бы они похожи на здания?

Зыбучие пески этого довода поднимались к нашим коленям.

– Надеюсь, что нет, – простонала мама, – это было бы совпадение, которое ничего не доказывает.

А Ричард Куин сказал:

– Я так не думаю, не представляю, как замороженные волны могут быть похожи на здания со стенами, крышами, окнами, лестницами и подвалами.

– Если подумать, то не могут, – согласился дядя Лен, – при условии, что все они движутся в одном направлении, а это, надо полагать, более-менее так и есть. Гр-р-р! – воскликнул он, разорвал вырезку и выбросил ее.

– Кажется, это сказал какой-то немец, – произнес мистер Морпурго. Он как раз собирался предположить, что это мог быть Гёте, когда дядя Лен завопил:

– Что вы имеете в виду? Вы говорите, что это мог сказать немец, когда миссис Обри говорит, что этот человек ничего не смыслил в музыке, а ведь всем известно, немцы – более музыкальная нация, чем мы?

Мистер Морпурго открыл рот, закрыл его и сделал жест отчаяния.

– О, это я виноват, – продолжал дядя Лен, опустившись на колени и подбирая обрывки вырезки, – это что-то да значит, и вы что-то имеете в виду, но я этого не понимаю, да и вообще не вижу смысла общего расклада. Вот это высказывание о музыке и архитектуре, а вот вы, дети, ваша мама и мистер Морпурго, и все вы говорите, что это бессмыслица. Зачем этот человек, кем бы он ни был, сказал так, если это ничего не значит? Вот почему я хочу вникнуть в эту науку. По моему разумению, они ограждают ее от всего, что не имеет смысла. Пора бы кому-то покончить с этой чепухой. Она повсюду. Положим, виноват человек, который ее сказал, но какого черта эта газета, вместо того чтобы на нее плюнуть, поместила ту в конец колонки, где вы как пить дать ее прочитаете, если любите все интересное? Я оттуда многое узнал. На прошлой неделе они написали, что если бы из всех икринок сельди выросли сельди, Северное море можно было бы перейти по сплошному ее потоку. А теперь они пишут, будто музыка – это замороженная архитектура, что не может быть правдой. Вы уверены, что это ничего не значит? – умоляюще спросил он.

Его взгляд обратился на Мэри. Стараясь изо всех сил, она сказала:

– Не думаю, что это возможно. Если архитектура – это замороженная музыка, то музыка – это растопленная архитектура, а так не получается.

– Нет, девочка моя, тут ты ошибаешься, – возразил дядя Лен. – Одно из другого не выходит. Мы подали здесь столько спаржи – а я каждое лето благодарю небеса за эту прекрасную грядку, хотя, надо сказать, она уже стареет, – что я в этом разбираюсь получше. Если что-нибудь движется в одном направлении и превращается во что-то другое, это еще не значит, что оно может развернуться, пойти в другом направлении и превратиться обратно. Если подаешь к столу горячее и жидкое растопленное масло, то оно уже не станет бруском, когда остынет. Любопытно почему? – спросил он маму.

Она покачала головой и подняла руки. Его глаза вопрошали нас, мистера Морпурго, долину Темзы и летнее небо.

– Боже милосердный! – воскликнул он, падая, как подстреленный фазан. – Вон Редингский союз юных методистов. Двадцать четыре из них весело гребли сюда, чтобы пообедать в этот безбожный час, потому что проснулись с петухами – хотел бы я знать, кто, черт возьми, их об этом просил, – а еду-то заказали скуднее некуда. Монахов я бы еще понял, но они диссентеры, – а зачем покидать англиканскую церковь, если ничего не выиграешь и вдобавок ни пенни не потратишь в пабе? Ну, до скорого. Миссис Обри, буду признателен, если вы запомните, к чему мы пришли в этом споре.

– Этого я сделать не смогу, – вздохнула мама, когда он убежал вверх по склону лужайки. – О Эдгар, Ричард Куин, сможете ли вы запомнить, где мы остановились, и помочь этому бедняге?

– Нет, – ответил мистер Морпурго, – я бы не получил такого удовольствия от того, что он говорил, если бы это не было слишком странно, чтобы запомнить.

Но Ричард Куин сказал:

– Не думаю, что нам нужно запоминать, главное – быть готовыми сесть в омнибус, когда он снова тронется.

К этому и сводился наш долг, и, дурачась в лодке, переправляя людей на пароме, кормя кур и помогая с обедами и чаем, мы всегда были готовы его выполнить. Обязанность эта никогда не была утомительной, потому что омнибус дяди Лена ходил по живописным маршрутам. Когда он получил свой первый учебник по алгебре (разумеется, за авторством Холла и Найта), тетя Лили заглянула ему через плечо и завизжала, что там не только буквы и цифры, но и много вещей, которые не являются ни тем, ни другим, ужасных вещей, и лучше бы ему попросить нас подробно объяснить их, пока мы не уехали домой. Но дядя Лен сказал:

– Если девицы в прачечных умеют читать метки на белье, то и я разберусь, что все это означает.

Когда я спросила его, почему ему интересно читать, что если все икринки сельди превратятся в селедок, то Северное море станет сплошной мелью, он ответил: «Поскольку на деле все обстоит совсем по-другому, это показывает, что в природе полно отходов, и это забавно, потому что при такой системе невозможно держать лицензированное заведение». Тем не менее этот виляющий омнибус доставлял его к далекому месту назначения. Ричард Куин предупреждал нас, что так и будет, что никто не может быть букмекером, если не умеет рассчитывать вероятности на ипподроме, так что дяде Лену арифметика покажется легкой, а математика не невозможной; а поскольку коневодство опирается на наследственность, он должен, по крайней мере, интересоваться биологией. Как ни странно, Ричард Куин разбирался во многих вещах, о которых остальные члены нашей семьи, особенно мама, ничего не знали. Мы понятия не имели, что делают букмекеры помимо того, что носят броские костюмы в клетку и кричат, и, пока не затронули этот вопрос, не подозревали, что Кейт всегда ставила шиллинг на крупных скачках и полкроны – на Дерби[37]37
  Эпсомское Дерби – ежегодные британские скачки, проводимые в городе Эпсом.


[Закрыть] и «Гранд нэшнл»[38]38
  Ежегодные британские скачки с препятствиями, проводимые в городе Ливерпуль.


[Закрыть], а портомой, которого мы воображали поглощенным горем из-за привычки своего тестя воровать свинец с крыш, принимал у нее ставки. Но если Ричард Куин что-то говорил, то так оно и было, так было всегда; и он оказался прав насчет успехов дяди Лена, которые были быстрыми, хотя никогда не переставали быть странными. Вскоре дядя прочитал несколько книг по эволюции и, когда в трактир захаживали врач и приходской священник, поднимал с ними эту тему с заговорщицким видом, который всегда их озадачивал. Было заметно, как они недоумевают, почему он оглядывается по сторонам, чтобы убедиться, что в комнате присутствуют только члены семьи. Но поскольку сам он услышал о провокационной дарвиновской теории лишь недавно, то не осознавал, что возбуждение остальных уже улеглось, и думал о ней как о скачке, все еще рвущейся к финишу, где объявят победителя. Для него открыто говорить о происхождении видов с врачом и священником, которых он считал связанными с конкурирующими конюшнями, каждая из которых участвовала в скачках, было бы все равно что наблюдать за пробным галопом стоя, вместо того чтобы, как положено, притаиться за кустом дрока. Дядя часто впадал в подобные заблуждения, но не совершал ошибок глупца, а строил догадки, как исследователь.

Таковыми долгое время и оставались наши отношения. Он был исследователем на нашей территории, а мы – гостеприимными туземцами, и в то же время мы были исследователями на его территории, а он – гостеприимным вождем. Потом, когда мы однажды провели две недели из наших летних каникул в «Псе и утке», наши отношения изменились за одну ночь. Трактир был способен вместить нас всех. Мама с Констанцией делили спальню в старой части, выходящей окнами на реку, а остальные из нас нашли более дикие обиталища в комнатах вокруг постоялого двора, пристроенных в восемнадцатом веке. В то время местный землевладелец соединил две дороги и открыл проселочную дорогу из Рединга в Восточную Англию. «Как выйдете за дверь, – говорил дядя Лен, – поверните налево, держите прямо и окажетесь в Норвиче. Днем туда ездят эти вот автомобили – удобно, если хотите купить канарейку. Лучших продают в Норвиче». Но кареты не могли делать того же, что делают автомобили, потому что река то и дело разливалась, а мост рушился, и вскоре путешественники стали опасаться этого проселка и вернулись на старый тракт, поэтому пристройка «Псу и утке» не пригодилась. Последующее поколение частично снесло ее, и теперь коридор верхнего этажа заканчивался запечатанной дверью, и со стороны петель пробивались бледные ветки глицинии. Оставшиеся комнаты, все как одна высокие, светлые и красивые, теперь пустовали, если не считать нескольких предметов довольно элегантной мебели, но содержались в безупречной чистоте. Именно поэтому, к нашему восторгу, вид у них был такой, будто они населены обездоленными, стоическими и домовитыми привидениями. Ричард Куин предпочел спать на соломенном тюфяке на сеновале, потому что в конюшне под ним держали Летти Линд[39]39
  Летти Линд (1861–1923) – известная английская актриса, певица, танцовщица и акробатка.


[Закрыть], кобылу, которая тянула двуколку дяди Лена, и брату нравилось слышать, как она переступает копытами. Это напоминало ему об играх в заброшенной конюшне нашего дома в Лавгроуве, когда мы притворялись, что пони и кони, которые были там в папином детстве, никуда не делись и днем едят сахар с наших рук, а ночью топают и ржут. Мы, четыре девушки, спали в четырех кроватях по углам квадратной комнаты, уставленной зеркалами с коричневатыми стеклами в потускневших рамах и отделенной раздвижными дверями от комнаты, которую называли залом собраний, хотя она была совсем маленькой, не больше гостиной в обычном доме на Кенсингтон-сквер. Эта самая комната освещалась огромной вычурной хрустальной люстрой, которую, должно быть, привезли из более величественного места; и когда всходила луна, то мы открывали раздвижные двери и, раздеваясь, смотрели, как ее подвески сверкают огнем и льдом на фоне мотыльково-мягкого свечения стен и резких черных теней. Но однажды субботней ночью, когда мы ложились спать, луны не было и электричество вдруг отключилось. Мэри и Корделия были уже в ночных сорочках, поэтому мы с Розамундой позвали Ричарда Куина и втроем на ощупь пробрались сквозь темноту на лестницу и спустились за свечами и спичками.

Пройдя через дверь, которая разделяла старую и новую части трактира, мы наткнулись на дядю Лена, и тот сказал:

– Провалиться мне на этом месте, если не сгорел очередной предохранитель. Уж сколько раз я повторял, что, видать, сбрендил, когда решил провести в этом крыле электричество, но если бы вы видели, до какого состояния доходит Клуб спортсменов-рыболовов на своем ежегодном банкете в зале собраний – забавно, но рыбалка никогда не сочетается с водой, – то поняли бы, почему я не хочу держать там масляные лампы. Погодите минуту, цыплятки, я дам вам хорошие подсвечники из гостиной. Это еще что такое? – Звонок на стене разразился непрерывным пронзительным дребезжанием. – Цыплятки, возьмите подсвечники сами, они на каминной полке, а мне надо идти, – вздохнул дядя Лен.

Он неуклюже побрел по коридору в общий паб, опустив голову и склонив ее набок с унылым видом старого быка, которого снова выгоняют на арену. Мы последовали за ним, поскольку знали, что означает это дребезжание. Дядя Лен установил в полу за барной стойкой электрический звонок, чтобы дежурная подавальщица могла нажать на него ногой, если кто-нибудь из посетителей буянил.

Мы ненавидели паб по субботним вечерам. Там было полно людей из деревни и с близлежащих ферм, и все они, разумеется, были мужчинами, потому что женщины в те времена по сельским пабам не ходили. Помещение наполнял отвратительный запах. Это была смесь, состоящая из запаха пива, которое пили мужчины, запаха их тел и одежды (ибо в те времена такие люди мылись гораздо реже, чем сейчас, и вообще никогда не сдавали одежду в прачечную) и запаха дешевого табака, который они курили, а в окна пахло дворовыми нужниками. То, что каждые семь дней часть «Пса и утки» лишалась своей пуританской чистоты и превращалась в зловонный куб, вызывало у нас такое же отвращение, как наша собственная периодическая необходимость выделять гадкие вещества, которые мы никогда не стали бы вырабатывать, если бы нам предоставили выбор; и мы старались как можно меньше думать об обоих этих унижениях. Но на сей раз чувствовали, что должны войти в это омерзительное место, потому что дяде Лену может понадобиться наша помощь; и действительно, было очевидно, что происходит нечто ужасное. Все посетители стояли неподвижно, и никто ничего не говорил. Их лица были глиняного цвета, невыразительными, но не глупыми; они были похожи на проницательные репы. Все эти отрешенные, но не пустые лица смотрели сквозь дым на барную стойку, где рядышком стояли тетя Милли и тетя Лили, обе уперев руки в бока и обе с неопределенно обеспокоенным выражением на лицах, как будто они думали, что их сейчас стошнит, но не были уверены. Напротив них находился энергичный коротышка в клетчатом костюме, состоявшем из слишком длинного пиджака и слишком узких брюк, и рыжевато-коричневом котелке, сдвинутом далеко назад на тугих завитках иссиня-черных волос. Выглядел он щеголеватым, но грязным. Казалось странным, что кто-то так заботится о своей наружности и при этом не думает о том, какую пользу ей могло бы принести мытье.

– Все, о чем я прошу, это моя сдача, – говорил он. – Эта купюра – законное платежное средство, вы не можете ее не принять, закон есть закон, и дело с концом. Так что берите деньги за мою выпивку и давайте мне сдачу, – в слове «сдача» он дал петуха, но все остальное звучало нагло.

– Да бросьте, – возразила тетя Милли, – пятифунтовая купюра не законное платежное средство, когда речь о шиллингах.

Тетя Лили перебила ее, словно была вторым голосом в каноне[40]40
  Полифоническая форма музыки, в которой мелодия образует контрапункт сама с собой; состоит из двух или более голосов, вступающих поочередно.


[Закрыть]:

– Да бросьте, как это она может быть законным платежным средством, когда сама незаконная? Эта пятерка как пирожные, которые мы подаем к чаю, – домашнего приготовления.

– Посмейте это повторить, и я вас по судам затаскаю, – произнес щеголеватый и грязный мужчина, а потом увидел дядю Лена. – А, вот и хозяин. Что ж, скажи своей миссис, чтобы дала мне мою сдачу… Она ж теперь твоя миссис, не так ли? Так вот, пускай даст мне мою сдачу. Я и мои четыре друга выпили двенадцать стаканов виски, и я расплачиваюсь за них пятифунтовой купюрой, и я прошу вас, миссис – она же твоя миссис, не так ли. – взять деньги и выдать мне мою сдачу. И чтоб вы знали, мои четыре друга ждут снаружи, в моем автомобиле, и мигом вернутся, если я их позову.

– Забирай эту купюру и выкладывай цену за двенадцать стаканов виски королевским серебром, – сказал дядя Лен. – Иначе говоря, шесть шиллингов. А когда мы подкинем каждую монету и услышим, что среди них нет ни одной самодельной вроде твоей купюры, можешь проваливать к своим четырем друзьям в свой паршивый вонючий автомобильчик.

– Нет у меня серебра, – ответил щеголеватый и грязный мужчина. – Серебро у меня закончилось, потому-то я и даю твоей миссис эту купюру. И что вы против меня имеете, что не берете мою пятифунтовую купюру? Лен Дарси, ты хорошо меня знаешь. Ты знал меня, еще когда не мог быть таким разборчивым.

– Не так уж хорошо я тебя знаю, – сказал дядя Лен. – Мы оба начинали помощниками букмекеров, но это мало что значит, к тому же было это давным-давно. Кажется, тебя зовут Бенни, но фамилии не припомню, да и не хочу вспоминать. Мы не были друзьями тогда, и мы не друзья сейчас. Что меня в тебе бесит, так это то, что ты пытаешься одурачить нас в третий раз. Ты уже дважды был здесь в своем паршивом вонючем автомобильчике. Я не противник прогресса – это закон природы, – но мне не нравятся некоторые компании, которые разъезжают в этих автомобилях. Кое-кто из них – неплохие ребята, но другие не должны разъезжать ни в чем, кроме тюремной кареты, таков в их случае закон природы; и провалиться мне на этом месте, если они снова в ней не окажутся. В прошлый Троицын день ты прикатил сюда в своем паршивом вонючем автомобильчике, и моя жена разменяла тебе пятифунтовую купюру, которая оказалась липовой, а в этом году, сразу после Пасхи, ты провернул то же самое с мисс Лили. Что ж, приятель, в третий раз номер не пройдет. Забирай эту пятифунтовую купюру и выкладывай серебро, или я вызову полицию, – мягко сказал он. – Участок прямо за углом.

– А сколько полицейских в твоем паршивом вонючем участке? – спросил щеголеватый, но грязный мужчина. – Не так много, как моих друзей в моем автомобиле. В твоем паршивом вонючем участке нет четырех полицейских. А у меня в автомобиле четверо друзей.

– В том, что в твоем паршивом вонючем автомобильчике у тебя четверо дружков с кастетами, я не сомневаюсь, – ответил дядя Лен. – Но разве вы, бедные невежественные безбожники, никогда не слыхали о страховании? Я застрахован в «Пру»[41]41
  Prudential – британская страховая компания, основанная в 1848 году.


[Закрыть]. За мной все деньги «Пру». Мое заведение отремонтируют, даже если ты разгромишь его прежде, чем я поколочу тебя, чего не случится, потому что это противоречит закону природы. Я добьюсь, чтобы на ремонт было потрачено каждое пенни, которое надо потратить, не залезая в свой карман, если закон природы не сработает. Но я говорю тебе, что этого не случится. Я еще не разучился устраивать шедевральные драки. – Дядя Лен посмотрелся в зеркало за стойкой и пригладил волосы. – Я хитер, – спокойно произнес он, – и беспринципен. Говоришь, что знаешь меня лучше, чем я тебя, а если так, то ты должен знать, что некоторые из тех, кто со мной дрался, после этого уже никогда не стали прежними. Забирай купюру и выкладывай серебро.

Щеголеватый, но грязный мужчина ничего не сказал, но медленно ухмыльнулся дяде Лену; и дядя Лен утратил свою обходительность.

– Боже! – воскликнул он. – Ты не забыл, что я за человек? – в его голосе звучала отчаянная мольба.

Мужчина потерял свою ухмылку и, казалось, прислушивался к эху этих слов.

– Если ты так хорошо меня знаешь, – настаивал дядя Лен, – то, наверное, помнишь, что я за человек? – На лбу его выступил пот.

Все посетители зашевелились и переступили с ноги на ногу, и, хотя их лица оставались непроницаемыми и плоскими, они придвинулись чуть ближе к щеголеватому и грязному мужчине. Он развернулся к ним лицом, сверкнув булавкой с драгоценными камнями в галстуке и толстой золотой цепочкой часов на красном жилете. Он уставился на этих неукрашенных людей, казалось, увидел в них что-то такое, чего не замечал раньше, вздрогнул и снова повернулся к дяде Лену.

– Что ж, черт возьми, будь по-твоему, – сказал он, – небось в твоей поганой жалкой кассе нет сдачи с пятерки.

Он медленно порылся в карманах в поисках серебряных монет и бросил их на стойку.

– Боже, – вздохнул дядя Лен, вытирая лоб, – я рад, что ты образумился. Подбросьте их, девочки. – Тетя Милли и тетя Лили так и сделали, а щеголеватый и грязный мужчина перегнулся через стойку, чтобы люди в пабе не видели его лица, пожимая плечами, подкручивая усы и напевая. Когда последняя монета покатилась и упала, дядя Лен сказал: – Теперь можешь идти, Бенни.

Но когда грязный мужчина повернулся, то не смог вынести встретивших его ухмылок цвета глины. Он отпрянул и выплюнул:

– Ну, прощай, Лен Дарси, и будь ты проклят, чертов гаджо.

И вдруг обнаружил, что не может уйти. Его держали за галстук. Правая рука дяди Лена молниеносным движением схватила его за узел и потянула назад и вверх, давя на кадык. В то же мгновение левая рука дядя Лена, как бы сама по себе, потянулась к стойке, взяла за основание стакан и, ударив им о дерево, отбила ободок. Потом левая рука, держащая разбитый стакан, легла на правую. Зазубренный край стекла, должно быть, касался горла Бенни. Две руки оставались неподвижными как камень. Если бы мы видели лицо дяди Лена, то, возможно, поняли бы, собирался ли он приблизить стакан на последнюю долю дюйма. Но с порога открывался обзор только наискосок, мы видели лишь сгорбленную низину его плеч, эти неподвижные руки, его голову, отвернутую от нас. Но Бенни мы видели довольно хорошо, и он верил, что сейчас умрет. Его лицо превратилось в лошадиную голову: глаза вращались, ноздри фыркали, губы приподнялись над длинными желтыми зубами. Я была уверена, что дядя Лен поступает правильно, но надеялась, что в данном случае правильным поступком было не убийство. Тишина тянулась, и мне стало дурно. Я снова почувствовала ужасный мужской запах в помещении. Я посмотрела на двух женщин за стойкой, которые лучше, чем кто-либо, знали, собирается ли дядя Лен убить Бенни. К моему изумлению, тетя Лили превратилась в черную колонну, в восточную женщину в чадре. Она накинула на голову подол юбки. Глаза Милли смотрели сквозь меня; ее лицо ничего не значило, кроме того, что она чувствовала то же, что и я: что бы ни сделал дядя Лен, это будет правильно, но это может быть ужасно.

Дядя Лен опустил руки.

– Бенни, Бенни, ну как же так! – с мягким укором произнес он. – Ты напрудил в штаны. Такой большой мальчик, а напрудил в штаны! – Тишина длилась еще секунду. Затем глиняные лица всех посетителей снова расплылись в ухмылках, которые становились все шире, пока комната не приобрела клоунский вид лунного лика, и из них вырвался раскатистый смех, похожий на вульгарный гром. – Милли, у тебя есть тряпка под рукой? – спросил дядя Лен. – Бросай ее сюда. А теперь, Бенни, встань на колени и вытри лужу у себя под ногами. – Глиняные ухмылки снова издали свой громовой хохот; он пульсировал, как будто его вытряхивала из них гигантская рука. – Хороший мальчик, вставай на колени и берись за дело, – сказал дядя Лен. Когда Бенни неловко упал на колени, рыжевато-коричневый котелок свалился, и дядя Лен поймал его, со снисходительным упреком прищелкнув языком. – Осторожней, Бенни, ты же не хочешь изгваздать всю свою одежду, – произнес он, и ревущий хохот снова усилился, как будто лунный лик приблизился к Земле, как будто он был всем, что нужно знать. Ветер задувал занавески в открытое окно, приносил со двора вонь нужников.

Дядя Лен посмотрел на Бенни, вытирающего пол, и благосклонно сказал, словно не замечая смеха, но говоря достаточно громко, чтобы его слышали:

– Так-то лучше. Ты можешь работать довольно хорошо, когда получаешь приказы от достойного человека. – Он положил руку на голову Бенни. По телу коленопреклоненного мужчины пробежала дрожь, и он превратился в восковую фигуру. – Чего это ты перестал работать? – добродушно спросил дядя Лен. – Чего ты перестал работать, малыш Бенни? – Его рука рассеянно поигрывала сальными завитками иссиня-черных волос, а Бенни все еще не шевелился, хотя было слышно его прерывистое дыхание. Наконец дядя Лен убрал руку. – Ну, довольно, – сказал он. – Еще разок хорошенько пройдись тряпкой, и будем считать, что дело сделано. Так. Теперь беги, малыш Бенни. Да прихвати с собой тряпку и покажи своим друзьям в твоем паршивом вонючем автомобильчике. И помни, что когда тебя повесят, с тобой произойдет кое-что посмешнее. Лучше напомни об этом и приятелям. А теперь спокойной ночи, Бенни. Спокойной ночи. Спокойной ночи навсегда.

Когда дверь закрылась, раздался гвалт голосов, но дядя Лен поднял левую руку, в которой все еще держал стакан с зазубренными краями.

– Тише, – сказал он. – Посмотрим, заведут ли они мотор. Это безрассудные ребята. Им может хватить глупости вернуться. – Он покрепче взялся за стакан, и мы все прислушались.

Вскоре раздался трескучий рокот, и дядя Лен поставил стакан на стойку со словами:

– Так и думал, что они образумятся. Прошу у всех прощения. Как вы знаете, это самое почтенное заведение в округе, такого здесь никогда раньше не случалось, по крайней мере в мое время, и, дай бог, никогда не повторится. – Он повернулся к стойке и церемонно, словно к незнакомкам, обратился к Милли и Лили: – Прошу прощения, дамы. – Дядя Лен отбросил свое обычное поведение и держался с достоинством инспектора циркового манежа, которое по-своему является настоящим. Потом снова повернулся к своим посетителям и откашлялся. – Меня зовут Дарси, – сказал он им, – и никто на свете не смеет называть меня гаджо.

На миг показалось, что его слова ударились о глухую стену. Возможно, большинство посетителей понимали, что он имеет в виду, не лучше меня. Но раздалось одобрительное бормотание, и дядя Лен, с благодарностью поклонившись, развернулся. И тут увидел нас.

Он застонал и сказал Ричарду Куину:

– Зачем ты позволил девушкам сюда войти? Такие зрелища не для их глаз.

Ричард Куин не ответил. Уголки его губ приподнялись, как будто он собирался улыбнуться, но затем снова опустились. Обычно, когда жизнь становилась неприятной, брат отпускал какой-нибудь насмешливый комментарий, который приближал случившееся к желаемому. Но на этот раз неприятное событие нельзя было изменить. Слова дяди Лена меня разозлили. Женщины так же храбры, как и мужчины, и если то, что случилось, не годилось для моих глаз, то не годилось и для глаз мужчин. Но Розамунда резко заговорила за меня:

– Почему бы нам не быть здесь? Тетя Милли и тетя Лили здесь. И вообще, мы спустились за свечами и спичками. Разве вы забыли? – сурово спросила она, как бы напоминая ему о его настоящих обязанностях. – В другой части дома пропало электричество.

– Да, дорогая, в самом деле, – сказал дядя Лен. – Но из-за этого скверного происшествия все остальное вылетело у меня из головы. Пойдемте в гостиную.

Там он выдал мне и Розамунде по паре тройных канделябров, зажег свечи и спровадил нас, сказав Ричарду Куину, чтобы тот сходил с ним в конюшню, где дядя найдет для него фонарь, которым можно безопасно пользоваться на сеновале. Но когда дверь между двумя частями трактира захлопнулась за нами, я произнесла:

– По-моему, лучше на всякий случай задуть эти свечи. Огонь, сама понимаешь.

Меня охватило ощущение такой всеобщей и всепроникающей опасности, что я представила, как ветер ворвется даже сюда, в самое сердце дома, и подожжет наши юбки. Если бы Розамунда была самой собой, то пробормотала бы: «Н-н-нет, Р-роуз, если мы понесем их осторожно, все будет в порядке», но сейчас она мгновенно наклонилась и сердито задула все шесть свечей. Еще пару минут мы простояли, тяжело дыша, словно темнота была укрытием, которого мы достигли бегом. Но потом услышали из паба грубые голоса и лающий смех и, чтобы уйти от них подальше, на ощупь поднялись по скрипучей лестнице, держась за перила, чтобы не упасть на крутом повороте, а оказавшись в нашей комнате, поскорее закрыли дверь – нам хотелось запереть ее, но остальные бы заметили – и Розамунда поставила канделябры на каминную полку и зажгла их. Когда огоньки свечей разгорелись и стали ровными, Корделия и Мэри повернулись в кроватях и заморгали от света.

– Кажется, нас не было ужасно долго? – спросила я, возясь с фитилями. И Розамунда, и я обращались с ними неуклюже, у нас еще дрожали руки. – Мне так жаль, мы ничего не могли поделать, правда ничего.

– О чем это ты? – спросила Мэри. – Вас не было от силы пять минут, у нас все в порядке.

Не может быть, чтобы это произошло так быстро.

– Что случилось? – спросила Мэри, садясь в кровати.

Я никак не могла сказать ей правду, а Розамунда не хотела. Она быстро и пренебрежительно раздевалась, как будто хотела остаться наедине со своим голым, отчужденным телом. Но хотя я не могла откровенно рассказать о том, что произошло, мне необходимо было об этом поговорить. Я все еще была заключена в пабе, в его запахе и дыме, в страхе перед убийством и отвращении к нашим непристойным телам; мое дыхание настойчиво превращалось в слова, говорящие о моем заточении.

– В пабе произошла омерзительная сцена, – сказала я. – Какой-то ужасный человек пытался разменять у тети Милли и тети Лили фальшивую пятифунтовую купюру.

– Разве там не было дяди Лена? – спросила Мэри, как будто его присутствие могло все уладить.

– Да, он там был, – ответила я. Розамунда выступила из круга своих нижних юбок, словно кошка, отряхивающая лапки, выйдя из лужи. Но я не могла остановиться. Села на кровать и попыталась заставить себя замолчать. Это было бесполезно. Дрожа, я продолжала: – Дядя обо всем позаботился. То есть он не позволил им дать тому мужчине деньги. Но этим не кончилось. Дядя Лен ужасно разозлился, потому что человек, который хотел разменять купюру, его обозвал. Я думала, что дядя Лен его убьет, – добавила я, и комната закружилась вокруг меня.

– Как он его обозвал? – спросила Мэри. Она не была впечатлена, а просто подумала, будто я преувеличиваю, чтобы показать, что дядя Лен был очень зол.

– Зачем нам знать какое-то ужасное слово, употребленное человеком, который сбывает фальшивые купюры? – воскликнула Корделия, резко подняв голову с подушки.

– Какая же ты тупица, – сказала Мэри. – Ты с самого рождения ничего не понимаешь. Я спросила, потому что очень странно, что дядя Лен сильно разозлился из-за того, что кто-то его обозвал; это как если бы Темза вышла из берегов, потому что кто-то бросил в нее гнилое яблоко.

– Это было странное слово, – сказала я. – Гаджо.