Текст книги "И близится ночь"

Но нас прервал возглас миссис Морпурго. Руки ее трепетали в жесте, выражающем оскорбленную утонченность, настолько широком, что он включал в свою жалобу картину, ее мужа и весь богато украшенный дом вокруг нас.

– Я полагаю, – сказала она супругу, – я действительно полагаю, что тебе нравятся эти картины только потому, что на них столько золота.

– Нет, тебе пора, – напомнил мистер Морпурго. – Сейчас тебе и правда пора. Необходимо торопиться в парк Ганнерсбери.

– Почему? – спросила она. На этот раз миссис Морпурго искренне удивилась.

– Видимо, навстречу святой бедности, – ответил он.

Миссис Морпурго не поняла.

– Как ты переменчив! – насмешливым тоном произнесла она. – Минуту назад ты едва ли не на коленях умолял меня остаться.

– Но ты исчерпала свое время, – ответил он. – Теперь тебе пора.

Она несколько раз повторила про себя его слова; видно было, как шевелятся ее губы. Да, он не сказал, что злится на нее; но она не могла не подозревать, что муж недоволен. Чтобы ему угодить, миссис Морпурго изобразила кротость, ее лицо стало покорным и мягким, как пушок на персике. Но мистер Морпурго уже устремил взгляд на картину. Его жена покачала головой и пожала плечами, во второй раз рассеянно попрощалась с мамой и со мной и ушла. Двери всех комнат были открыты, и я провожала ее взглядом через комнату с фарфором, через библиотеку, где читал Ричард Куин, через переднюю. Прежде чем выйти на площадку, она остановилась и оглянулась, маленький силуэт в конце длинной полосы сияющего паркета. Издалека виднелись лишь ее огромная шляпа, блестящие волосы под ней и прямая женственная фигура; но и при этом наружность ее, казалось, обещала умиротворяющую легкость и забвение забот; трудно было поверить, что провести с ней час было не так приятно, как плыть под парусом под безоблачным небом по спокойному морю. Но она сделала легкое, но безобразное и вздорное движение головой и плечами, развернулась, волоча за собой пышные юбки, и исчезла за порогом. Я была уверена, что больше никогда ее не увижу. Мама, мистер Морпурго и мистер Кессл молча созерцали итальянскую картину. Мы слышали, как в соседней комнате разговаривают мистер Вайсбах и Корделия: его быстрое вопросительное бормотание и утробные смешки, отрывистые «да» и «нет», с которых она начинала каждый свой ответ. На улице цокали копыта лошадей, гудели автомобильные клаксоны, вдали слышался смутный шум транспорта. Я никогда не думала, что мне будет так грустно где-то, кроме как дома.

Наконец к нам присоединились мистер Вайсбах и Корделия. Сладострастно поклонившись в пояс, он сообщил маме, что, по его мнению, ее прелестная дочь обладает исключительным художественным чутьем, пока Корделия стояла рядом и чинно надевала перчатки.

– Так что насчет Лоренцетти? – спросил он мистера Морпурго. – Я оставил галерею открытой на случай, если вы вдруг захотите заглянуть сегодня вечером.

– Это очень мило с вашей стороны, – сказал мистер Морпурго. – Если уж я услышал о картине, то терпеть не могу ждать. Но сейчас я не могу на нее посмотреть.

– Ну почему же, Эдгар? – спросила мама. – Возможно, она вам понравится, а о нас не думайте. Мы едем домой.

– Дело не в этом, – сказал мистер Морпурго. – Просто я не очень хорошо себя чувствую.

– Конечно, конечно, – сказал мистер Вайсбах, кивая. – Может быть, на следующей неделе. Я больше никому ее не покажу, – добавил он, явно желая быть особенно любезным.

– Вы всегда хорошо относились ко мне, Вайсбах, – сказал мистер Морпурго, – и я очень благодарен за все дивные вещи, которые вы мне привозите. Но сегодня я нездоров, и у меня очень много дел. – Они обменялись рукопожатием, мистер Вайсбах отпустил по-немецки какую-то любезность мистеру Кесслу и ушел.

– Клэр, сядьте и посмотрите еще минутку на моего Джентиле, – сказал мистер Морпурго, и мы все снова сели.

Но мистер Кессл презрительно произнес:

– Мистер Вайсбах – учтивый человек. Он всегда учтив. Не каждый торговец искусством утруждает себя вежливостью к несчастному старому Кесслу. Хоть бы слово от мистера Мерковица, хоть бы слово от мистера Лейдена.

Мистер Морпурго застонал, а затем сказал:

– Знаю, знаю. Но они занятые люди, они забывают, они не хотят вас обидеть. Уверяю вас, они не хотят вас обидеть.

– Может, да, а может, и нет, – проворчал старик, и мама воскликнула по-немецки: «О мистер Кессл, у мистера Морпурго ужасно болит голова!»

– Ach, so[22]22
  Вот как (нем.).


[Закрыть], – вздохнул старик. – Да, они занятые люди, – сказал он мгновением позже и умолк. Мы все смотрели на картину – на людей, смертельно уставших в конце пути, но настолько взволнованных тем, что там нашли, что усталость не имела для них значения. В саму ночь была вписана неестественная восторженная бодрость. Потом мистер Морпурго мягко и ласково велел мистеру Кесслу унести картину, давая понять этому старому ребенку, что время игр закончилось и пора убирать игрушки. Мама встала, поблагодарила их обоих и сказала, что теперь нам в самом деле пора ехать. Мы вышли в комнату, где на подсвеченных полках стояли фарфоровые пастухи и пастушки, нимфы и фавны в леопардовых шкурах, чайники, вазы и супницы в белом верхнем платье глазури, и мистер Морпурго сказал: «Сегодня на них больше никто не посмотрит», коснулся выключателя – и вещицы утратили блеск и поблекли среди теней. В библиотеке мы обнаружили, что Ричарду Куину надоел часослов и он отнес на банкетку у окна другую большую книгу, но, устав и от нее, отложил ее и стал смотреть на верхушки деревьев на площади. Он повернул к нам грустное лицо, и мистер Морпурго сказал:

– Клэр, отведите девочек вниз, а мы с Ричардом Куином вас догоним, нам нужно закрыть шкафы. – Хотя был день, он как будто запирал дом на ночь.

Выйдя на верхнюю площадку лестницы, мы посмотрели вниз, в холл, где, стоя вплотную друг к другу, перешептывались дворецкий и лакей. Они разошлись и встали поодаль друг от друга на черно-белых плитках, словно шахматные фигуры на доске в конце игры. Пока мы сидели на роскошной, но жесткой ренессансной скамье, дожидаясь остальных, я слышала быстрое неглубокое дыхание стоящего рядом молодого лакея. Я гадала, сердится ли он до сих пор на старого мистера Кессла или весь дом знает, что мистер Морпурго сердится на миссис Морпурго. Разумеется, лакеи прислуживали за обедом, а о дальнейшем она наверняка сообщила им своим красноречивым уходом, спустившись по лестнице в огромной шляпе, покачивавшейся на ее крупной презрительной голове, и пронесшись сквозь бронзовые двери, словно они были открыты недостаточно широко, чтобы пропустить ее нарастающее негодование и сильную обиду. Слуги что-то знали об этом кризисе, потому что они резко дернулись, а потом замерли, когда на лестничной площадке появились мистер Морпурго и мой брат. Ужасно, что этот бедный маленький человечек был вынужден терпеть свои огорчения на глазах у стольких людей; маме, по крайней мере, не приходилось переживать свои горести из-за папиных биржевых спекуляций у всех на виду. Я с жалостью посмотрела на него, но мое сердце тут же защемило от ревности. На повороте лестницы мистер Морпурго и мой брат остановились, обменялись несколькими словами и кивнули, словно подтверждая какое-то соглашение, улыбнулись, как будто от этого они полюбили друг друга еще больше, и с непроницаемыми лицами продолжили спускаться. У меня сжалось сердце. Я любила Ричарда Куина, любила Розамунду и начинала любить мистера Морпурго так сильно, как никогда не думала, что полюблю кого-то, кроме членов моей семьи, и радовалась, что эти трое любят друг друга. Но при мысли о том, что у Ричарда Куина есть соглашения и с Розамундой, и с мистером Морпурго, из которых я исключена, я почувствовала себя изгнанной в далекое место, где любовь не сможет меня достичь.

Мама удивленно вскрикнула:

– Ах, да ведь Ричард Куин выше мистера Морпурго. Как странно видеть, что мальчик выше взрослого мужчины. Впрочем, разумеется, такое часто бывает, – довольно бестолково прибавила она.

Я подумала, что это странное замечание с ее стороны, потому что обычно недостатком маминых высказываний было то, что они оставляли очевидное слишком далеко позади. Я приписала это ее огорчению, которое усилилось, когда мистер Морпурго подошел к нам и дворецкий, очевидно, предполагая, что его хозяин собирается вернуться в Лавгроув вместе с нами, приблизился к нему и вполголоса произнес:

– Мадемуазель желает как можно скорее вас увидеть. – Он посмотрел на лестничную площадку, и мы все проследили за его взглядом. Там стояла фигура с опущенной головой, руками, сцепленными на темных струящихся юбках, и угрозой в каждой линии сдерживаемых эмоций, готовых прорвать плотину.

– О нет! – простонал мистер Морпурго. – О нет! – Опомнившись, он сказал нам: – Она превосходное создание.

Едва «даймлер» выкатил на площадь, мама воскликнула:

– Ах, дети, а я-то думала, это станет для вас таким удовольствием! – И сняла шляпу.

В ту пору это был необыкновенный поступок для порядочной женщины, находящейся где-то, кроме своего дома, и я ожидала, что Корделия возмутится, но когда она сказала «Мама», у нее был вид человека, который хочет сделать какое-то важное личное заявление.

– Не сейчас, дорогая, не сейчас, – слабо отозвалась мама, хватаясь за переговорную трубку. Она так плохо с ней управлялась, что шофер остановил машину и с улыбкой спросил, что может для нее сделать.

Это был Браун, младший из двух шоферов мистера Морпурго. Мы предпочитали старого Макайвера, который раньше был кучером и щелкал языком, чтобы поторопить или осадить «даймлер», но Браун нам тоже нравился. У него имелись густые каштановые кудри, ярко-голубые глаза и крепкие белые зубы, и он был бы красив, если бы не толстая шея и полнокровный вид.

– Пожалуйста, не везите нас домой, – взмолилась мама. – Высадите нас где-нибудь. Где угодно! Кажется, рядом Сент-Джеймсский парк? Высадите нас в Сент-Джеймсском парке.

– Да, мадам, – сказал Браун. – Но где именно?

– Возле клумб, – вздохнула мама.

Он повез нас по Бердкейдж-Уолк, но мы остановили его еще до клумб, потому что увидели за деревьями серебристую гладь озера и прохладные воды казались ответом миссис Морпурго. Мы поблагодарили Брауна, попрощались с ним и пошли по дорожке; и мама издавала возгласы облегчения и потрясенного узнавания, пока мы нe нашли у кромки озера несколько зеленых стульчиков, с которых как раз поднимались люди.

– Какая удача, ведь здесь так людно! – сказала мама, садясь. – Какое умиротворение, какой покой! Ах, дети, я ни за что не стала бы подвергать вас подобному! Но не могла предвидеть, что произойдут такие невероятные вещи, и, возможно, это послужило своей цели. Полагаю, рано или поздно вы должны были узнать, что есть мужья и жены, которые между собой не ладят.

Мама говорила с самодовольством счастливой в замужестве женщины, размышлявшей об участи своих менее удачливых сестер; и посторонних это могло бы озадачить, поскольку она была брошенной женой. Но я понимала, что мама имеет в виду. Папа оставил ее, потому что не любил не ее, а жизнь; и, хотя я знала, что иногда у них случались долгие и мучительные ссоры, поскольку, лежа в постелях, мы слышали, как поток их приглушенных слов до поздней ночи переливается туда-сюда в комнате под нами, это были просто споры о том, как жить. Мои родители никогда не ненавидели друг друга. Мама была права: она не потеряла своего счастья.

– Мама, – снова начала Корделия, но ее перебил Ричард Куин:

– Давайте забудем этот кошмарный обед. Давайте больше не будем говорить и думать об этой гнусной женщине, как не стали бы говорить и думать о каком-нибудь пьянице, которого увидели на улице.

– Ах, Ричард Куин, не говори так о ней, ведь ты ел за ее столом, – укорила его мама.

– Нет, это был стол мистера Морпурго, – возразил Ричард Куин. К своему удивлению, я увидела, что он дрожит, что вокруг его рта синяя тень, что брат смотрит в землю, как будто его тошнит. Я не видела Ричарда Куина злым с тех пор, как он был малышом и терпеть не мог, когда его отрывали от игр, чтобы уложить спать. – То, что она сделала, лишает ее всех прав. Мистер Морпурго говорил ей, как ты несчастна, потому что папа ушел, и просил очень постараться сделать тебя счастливее; но она была слишком безмозглой и слишком беспечной, чтобы это запомнить, хуже того, она была слишком пьяна, пьяна от глупости и злобы. Мама, обещай, что никогда больше и близко к ней не подойдешь.

– Надеюсь, что не придется, – ответила мама. – Как ужасно было сидеть в той маленькой комнатке и слушать, как вся эта ненависть играет на корнете. Но вы не слышали, что сказал бедный, несчастный мистер Морпурго, когда мы уходили. «Надеюсь, вы придете снова и возьмете с собой Мэри». Как он мог подумать, что мы можем вернуться и вынести все это во второй раз? И привести Мэри, самую чувствительную из всех вас! – Корделия вскинула голову и выпятила свой маленький упрямый подбородок от досады, что кого-то из нас считают более чувствительной, чем она. – Бедняжке Мэри потребовалось бы несколько недель, чтобы оправиться, тогда как вы об этом забудете к тому времени, как вернетесь домой, – продолжала мама, не сознавая, что дает нам повод для обиды, и даже думая, что делает нам комплимент. – Но я уверена, что бедный Эдгар говорил всерьез, и я знаю: ему будет больно, когда я отклоню приглашение, и, может быть, он догадается о причине, а ведь последнее, что следует делать, это заставлять мужа плохо думать о его жене, а жену – о муже. Но я действительно не смогу туда вернуться.

– Вот и держись этого, – сказал Ричард Куин. Он откинулся на стуле и посмотрел на свои руки, сжимая и разжимая кулаки. – Впрочем, скорее всего, мы волнуемся на пустом месте. Она была недовольна, что нас пригласили, а теперь, когда увидела вас, тем более не захочет нас принимать. Корделия и Роуз намного красивее ее дочерей и намного моложе самой миссис Морпурго, а у тебя есть кое-что, что бьет ее туза. О, десять к одному, что нас больше не пригласят.

– Ричард Куин! – воскликнула мама. – Как ты можешь быть таким вульгарным? Я уверена, что этой женщине, какой бы идиоткой она ни была, и в голову не приходили настолько мелочные мысли. В жизни таких людей не бывает, они таковы только в фельетонах журнала «Панч»[23]23
  Punch – британский журнал сатиры и юмора, издававшийся с 1841 по 1992 год и с 1996 по 2002 год.


[Закрыть].

– Мама, как ты можешь такое говорить? – спросила я. – Ричард Куин совершенно прав. Разумеется, миссис Морпурго лопалась от зависти. Разве ты не видела, как она таращилась на Корделию?

– Мне нет дела до этой мерзкой грубиянки, – сказала Корделия. – Но мама…

– В любом случае, если нас снова пригласят, миссис Морпурго в доме не будет, – сказала я. – Я думаю, что мистер Морпурго с ней разведется.

– О Роуз! Роуз!.. – вскричала мама. – Что на всех вас нашло? Говорить о разводе у этого прекрасного озера? Развод!.. Вы слишком малы, чтобы произносить это слово; и вам незачем его употреблять, потому что вы не понимаете, что оно значит. Вы ни разу не встречали разведенных людей, впрочем, как и я, за исключением, разумеется, Козимы Вагнер[24]24
  Козима Вагнер (1837–1930) – соосновательница и многолетняя руководительница Байройтского музыкального фестиваля; ее первым мужем был дирижер Ганс фон Бюлов, а вторым – немецкий композитор Рихард Вагнер.


[Закрыть], и, скорее всего, никогда не встретите. И сегодня не произошло ничего, что дало бы вам основания для таких ужасных слов. Миссис Морпурго была груба с нами, она дурно вела себя с бедным Эдгаром, и, разумеется, для женщины не ценить такого мужа – страшный позор. Как странно, что она не пожелала сделать то, чего он хотел, – сказала она, погружаясь в грезы. – Это такое удовольствие, когда люди, которых любишь, хотят, чтобы ты что-то сделала. Ваш отец был так увлечен своим писательством, что редко просил меня о чем-то конкретном. Но Эдгар сегодня попросил свою жену остаться дома вместо того, чтобы выйти в свет; можно было бы подумать, что это доставит ей большое удовольствие. Но помимо этого, Роуз, миссис Морпурго не сделала ничего плохого. Не было и намека на жуткие вещи, которые должны произойти, прежде чем развод станет возможным.

– Но мама, – возразила я, – а как же тот учитель верховой езды?

– Да, мама, – подхватил Ричард Куин. – Мама, неужели ты не поняла насчет учителя верховой езды?

Мы смотрели на ее наивность почти с таким же изумлением, какое она почувствовала, когда увидела взрослого мужчину, который был ниже ростом, чем мальчик.

– Дорогая мама, мы много чего не знаем, – сказал Ричард Куин. – Я не знаю, что нужно делать, если впутаешься в развод, и не думаю, что Корделия и Роуз имеют хоть малейшее представление, с чего начать. Но все заставляли нас читать Библию, а наш дом вечно по колено завален газетами, и мы в общих чертах понимаем, почему люди разводятся. Все начинается с флирта и переходит к чмоканью, так мальчики в моей школе называют поцелуи, и… Мама, ты знаешь, что такое лимерики?

– Конечно, – ответила мама. – Эдвард Лир[25]25
  Эдвард Лир (1812–1888) – английский художник и поэт, один из основоположников «поэзии бессмыслицы», автор популярных абсурдистских лимериков.


[Закрыть].

– Нет, вовсе нет, – сказал Ричард Куин. – Но продолжим. Когда эти отвратительные дочки рассказывали про капитана Как-его-там из Пау, который женится, они не просто несли чушь. А, что называется, выпускали кота из мешка. Они говорили своему отцу, что их мать флиртовала с этим учителем верховой езды. Они ябедничали. Ябедничали на собственную мать собственному отцу.

Мама залилась звонким девичьим смехом.

– Нет, – сказала она, словно девочка, одержавшая победу над мальчиком. – Ты ошибаешься. Я старалась не слушать, но это Стефани потеряла голову от учителя верховой езды. Стефани, младшая из девочек, бедное дитя.

– Кто тебе такое сказал? – удивился Ричард Куин.

– Миссис Морпурго! – с презрением ответила я. – Право же, мама! Видишь ли, – объяснила ему я, – пока ты был в библиотеке, она пришла и стала рассказывать мистеру Морпурго какую-то нелепицу о том, что якобы это Стефани влюбилась в капитана, а мистер Морпурго почитай что прямо попросил ее заткнуться, а она продолжала болтать без умолку, а потом он сказал, что так или иначе это не важно, а ей не хватило мозгов сообразить, что он ее жалеет. Но, мама, ты должна была понять.

– Нет, дорогая, не может быть, – произнесла мама. – Он огорчился, потому что она настояла на том, чтобы поехать на этот дурацкий праздник, и так грубо отозвалась о его прекрасных картинах. Но, возможно… о да, за этим наверняка крылось нечто большее. Миссис Морпурго стала несносной не вдруг: у нее это слишком хорошо получалось, она явно упражнялась в гаммах и арпеджио[26]26
  Последовательное исполнение звуков аккорда, мелодическая линия.


[Закрыть] грубости каждый день своей жизни. Вероятно, он привык, что жена отказывает на все его просьбы; и она уже не раз городила этот вздор о картинах, будто исполняя на бис одну и ту же мелодию. Но Эдгар выглядел так, словно ему нанесли сокрушительный удар, которого он не ожидал. О, возможно, вы правы, – сказала она замирающим голосом.

– Бедный, несчастный мистер Морпурго, – сказал Ричард Куин. – Он такой… – Слова застряли в его горле, он провел рукой по лбу.

– Мама, – нарушила тишину Корделия.

– Да, дорогая?

– Мама, я придумала, кем хочу стать.

– Что?! – не веря своим ушам, спросила мама. – Прямо за обедом? В этом доме?

– Да, мама. Мистер Вайсбах подал мне идею. Я стану секретаршей торговца искусством. Не просто машинисткой. Скорее помощницей. Я точно знаю, что делать. Завтра же все выясню.

– Ах, Корделия, – выдохнула мама. – Какая ты целеустремленная! – Затем она обратилась в неистовую орлицу и распростерла широкие крылья, защищая свое гнездо и выводок. – Но секретаршей мистера Вайсбаха ты не станешь. Это я запрещаю.

– О нет, – с решительным видом ответила Корделия. – Это было бы недопустимо. Но он надеется, что стану, поэтому подробно рассказал, какую подготовку мне надо пройти. Я выучусь и устроюсь к кому-нибудь другому.

Ричард Куин расхохотался:

– Милая старушка Корди! Я всегда вам говорил, что за старушку Корди можно не волноваться.

– Будь любезен, не называй меня так и прекрати гоготать, – сказала Корделия. – Мама, подготовка обойдется недорого. Мне просто нужно изучить историю искусства, вроде бы есть специальные курсы, а еще подтянуть французский и немецкий и заняться итальянским. Я буду усердно учиться, и это не займет много времени. Я встану на ноги раньше, чем Мэри и Роуз.

– Невероятно! – воскликнула мама. – Прямо-таки невероятно!

– Что тут невероятного? – раздраженно спросила Корделия. Внезапно она показалась юной и ранимой, младше меня и даже Ричарда Куина, и ее глаза наполнились слезами. – Я думала, что ты будешь довольна, – сказала сестра.

– Глупая старушка Корди, мама так впечатлена, что едва может говорить, – проговорил Ричард Куин.

– Да, это замечательно, – сказала мама, – посреди всей этой… я не могу не думать об этом как об игре на корнете, я всегда терпеть не могла корнет, это такой грубый инструмент, а эта женщина была так груба… ты тихонько строила свои планы. Но, дорогая моя, поразмысли как следует; я не хочу, чтобы ты принимала поспешные решения только ради того, чтобы заработать на жизнь. Есть и другие вещи, о которых стоит подумать. Ты уверена, что тебе это понравится?

– Совершенно уверена, – ответила Корделия. – Я всегда любила картины, – мечтательно добавила она, прищурившись, как будто уже смотрела на одну из них взглядом специалиста.

– Какое чудесное и неожиданное окончание дня, – сказала мама. – Вот видите, все-таки не зря мы поехали на обед к мистеру Морпурго, все обернулось к лучшему. Когда нам повезло найти свободные стулья субботним днем, я подумала, что сегодняшний день не может быть настолько неудачен, как мы полагали. Интересно, когда ты узнаешь достаточно, чтобы имело смысл отправить тебя во Флоренцию? Большинство лучших картин там или в Венеции. В Риме их всего несколько, и я всегда считала это великим благом.

– Почему? – спросила я.

– В Риме никогда не хочется находиться в четырех стенах, – ответила мама. – Ах, дети, как это прекрасно: у вас впереди вся жизнь! Сколько всего вы увидите и совершите!

Подплыло семейство самоуверенных уток в гладких и блестящих облегающих одежках из перьев: одни в коричневом твиде, другие в птичьей версии мужских черно-белых вечерних костюмов, только с манишкой внизу, так что прямо из ее белизны торчали их желтые перепончатые лапы. Потом они вышли на полоску травы перед нами и стали вразвалку гулять, внезапно превратившись в простаков, утративших чувство равновесия, не уверенных, куда идти. Они были мной. Я часто чувствовала себя непринужденно, а потом вдруг не знала, что делать. Я выставляла себя дурой на глазах у всего мира. Мама нежно посмеялась над ними и пожалела, что нам нечем их угостить; и тут подошел старик с бумажным пакетом, полным хлеба, и бросил им крошки. Бедняга споткнулся о низкую чугунную ограду газона, и Ричард Куин едва успел его подхватить. Он поблагодарил нашего брата и объяснил, что у него плохое зрение; и точно, старик, наверное, почти ничего не видел, потому глаза у него были мутными от катаракты. Накормив уток хлебом, он рассказал нам историю своей жизни. Наш новый знакомый сражался при Омдурмане[27]27
  Сражение при Омдурмане 2 сентября 1898 года – генеральное сражение Второй англо-суданской войны.


[Закрыть], и то, что он служил в армии и участвовал в знаменитой битве, свидетельствовало о его старости, ведь все знали, что войн никогда больше не будет. «Кря-кря», – сказали утки и вернулись в воду. Старик попрощался с нами, сообщив, что его зовут Тимоти Кларк. Разумеется, в армии его прозвали Нобби Кларк[28]28
  Nobby – элегантный, шикарный (англ.) – прозвище, которым англичане традиционно награждают тех, кто носит фамилию Кларк.


[Закрыть]: всех Кларков, которые служили, называли Нобби Кларками. Мы перечислили ему наши имена, и он сказал, что когда-то знал девушку, которую звали Роуз, как меня. Когда старик ушел, мы сидели в счастливой дремоте, и наши знакомые утки, и другие выписывали стрелки на блестящей воде; зеленые ветки над нами иногда шевелились, но по большей части сохраняли постоянный узор теней, словно были навесом; люди, гуляющие туда-сюда по дорожкам на другом берегу озера, казались беззаботными, как и все люди, когда смотришь на них издалека.

– Как прекрасно снова обрести покой, – вздохнула мама. Но вскоре мы услышали бой часов, и она сказала: – Пора домой. Мэри и Розамунда, Констанция и Кейт…

Мы встали, и внезапно перед нами оказался шофер Браун.

– Мадам, вы готовы ехать домой? – спросил он.

– Позволь, Браун, откуда ты взялся? – воскликнула мама.

– Я сидел позади вас, – ответил он. – Вы сказали, что хотите пробыть здесь недолго, поэтому я запер машину и пошел за вами.

– Как мило с твоей стороны. Ты очень предупредителен, – произнесла мама. Ее рука нарисовала в воздухе благодарный жест, остановилась и превратила его в неопределенное благословение. Ей хотелось рассказать ему, как мы все переживали и почему хотели продезинфицировать себя в парке, но сделать это сейчас было невозможно, такой секрет следовало похоронить в вечности. – Но разве у мистера Морпурго не было для тебя других поручений?

– Больше всего он хотел бы, чтобы я позаботился о вас, миссис Обри, – ответил Браун. Он снял фуражку, как будто ему стало невыносимо жарко, хотя день был не более чем теплый. – Мистер Морпурго о вас самого высокого мнения. И сегодня я хотел бы сделать то, что ему понравится, – отчаянным голосом сказал он, – потому что завтра я сообщу ему, что увольняюсь.

– О Браун, почему? – простонала мама.

Браун покачал головой и не ответил. Сейчас он казался не полнокровным, а полным слез.

– Подумай хорошенько, – посоветовала мама. – Мистер Морпурго тобой очень дорожит. Не только из-за того, что ты аккуратно водишь, хотя он говорил и об этом. Боже мой, во что превратятся наши улицы! Но кроме того, ты ему нравишься. Ему нравится, когда ты рядом. Я слышала, как мистер Морпурго отзывался о тебе самым лестным образом. Он очень благодарен тебе за то, как ты ухаживаешь за собаками миссис Морпурго.

– Пудели!.. – в ужасе воскликнул Браун. Он как будто забыл о них до этого момента, хотя должен был подумать о них в первую очередь. – Да, мне придется расстаться с пуделями! Ведь это все равно что проститься с родными детьми.

– Подумай, – уговаривала его мама, – подумай.

Чтобы избежать ее нежного взгляда, шофер отвел глаза, и то, что он увидел – по-субботнему расслабленных людей, сидящих на зеленых стульчиках или лежащих на траве под сетью солнечных лучей, и тени, отбрасываемой деревьями, – заставило его скривиться. Ему как будто не нравилось человечество, хотя в это трудно было поверить из-за его телосложения.

– Мне надо было уйти давным-давно, – хрипло сказал он и, окутавшись своей тайной, пошел впереди нас к машине. Казалось, боли, причиненной этим днем в Лондоне, роскошном Лондоне, Лондоне к северу от реки, не будет конца. Мне не терпелось вернуться в Лавгроув, к моим занятиям. Фортепиано весь день оставалось в распоряжении Мэри, теперь она должна быть готова уступить его мне. Я мысленно видела линейку черно-белых нот, сияющую и невинную.