Текст книги "И близится ночь"

Глава 3

Чтобы компенсировать ужасный визит к миссис Морпурго, мама то ли на следующий день, то ли через неделю, точно не помню, отвезла нас в Харплвуд в «Пса и утку». Это был маленький трактир на Темзе, который мы успели полюбить больше всех других мест на свете, кроме нашего дома в Лавгроуве, хотя мы познакомились с ним благодаря трагическому событию. В средней школе с нами училась высокая вялая девочка по имени Нэнси Филлипс, чьи блестящие желтые волосы резко контрастировали с ее бледностью и невыразительным лицом. В ней была легкая, острая сладость, похожая на вкус малины; Нэнси носила вычурную одежду с оборками и позвякивающие браслеты с видом удивленного отвращения, как будто ее усыпила ведьма, а проснувшись, она обнаружила себя в этом облачении. Почти никаких других особенностей у нее не было, но я много о ней думала. Я воображала, что ее дом – странное место, где ей не по себе; и когда мы с Розамундой пришли туда на вечеринку, то я поняла, что была права. Эта огромная и удобная вилла должна была быть безопасной и веселой. Нам подали к чаю вкусные угощения в столовой с тиснеными красными обоями и красными дамастными занавесками, а еще с серебряными коробками для печенья и танталусом на серванте красного дерева; и бесполезно говорить мне, что это вульгарно. Я пришла из дома, где все было ветхим, тогда как здесь все сияло новизной; и я знала, что есть вещи печальнее, чем вульгарность. Но гостиная выглядела пугающе глупой. Она была обставлена мебелью из «Мэйплз» в японском стиле, но не из-за того, что у семьи имелись какие-то восточные связи, а только потому, что отголоски этого эстетического течения к тому времени достигли пригородов. Однако волна докатилась сюда ослабшей; и на стенах, оклеенных бледно-золотыми соломенными обоями, висели огромные карикатуры, изображавшие автомобилистов в плюшевых пальто и фуражках. Это место не было безопасным и веселым, оно было зловещим. Мама Нэнси, смуглая и угрюмая, грубо ушла наверх, чтобы прилечь, вместо того чтобы принимать гостий своей дочери, как это делали другие мамы. Нас оставили на попечение ее сестры, тети Лили, и та оказалась милой, хотя и очень некрасивой, худой и костлявой, со слишком розовыми щеками и золотыми волосами; но она была не только некрасива, но и выглядела жалкой, как кукла, которую слишком часто выбрасывали из детской коляски. Выяснилось, что именно так с ней и обращались домочадцы, потому что когда она позвонила, чтобы принесли дров, то горничная ей нагрубила. Потом, когда папа Нэнси вернулся домой, ее мама ему не обрадовалась, и надо признать, что хотя он старался быть милым, но все равно напоминал надоедливого пса, который слишком громко гавкает и все время скачет. Несмотря на то что «Лавры» были полны ярких газовых люстр, канделябров, похожих на латунных осьминогов, и рожков, торчащих из стен, и увешаны матовыми светильниками-шарами с выгравированными цветами, я запомнила этот дом темным и полным теней.

Очень скоро после этого семья Нэнси и ее дом стали в наших глазах гораздо более странными, потому что оказались вовлечены в событие, в возможность которого никто из нас по-настоящему не верил, хотя нас с самого раннего детства предупреждает о нем Библия и самые жестокие сказки. Отец Нэнси был убит ее матерью. Нэнси и ее тетя остались в «Лаврах» одни, и мои родители приютили их, что было с нашей стороны большой жертвой. Дело не в том, что бедность не позволяла маме раздобыть дополнительную еду и белье для наших гостий, ибо она проделывала такие трюки всю свою замужнюю жизнь, а в том, что тетя Лили с утра до ночи болтала шутливую, сентиментальную и банальную чепуху. До того как Куинни познакомилась с любящим и надоедливым мужчиной, который женился на ней и в благодарность был отравлен, обе сестры служили подавальщицами, и не на пике своей профессии. Они блуждали по опустошенному континенту вульгарного мира, где вульгарность потеряла свою силу и гордость и была вынуждена повторять старые шутки, потому что уже не могла придумать новых, и рассуждать о добродетелях в затасканных выражениях, оставлявших такое же впечатление нищеты, как лохмотья. Слушая болтовню тети Лили, мы слишком часто чувствовали, будто у наших ног вытряхнули мусорное ведро, полное песенок и прибауток из комических представлений, словечек, не имеющих даже самой слабой связи со смыслом, и заверений в готовности разделить с друзьями последнюю корку хлеба и говорить правду людям в лицо, а не у них за спиной. Тем не менее, если отказаться от идеи прямого общения с ней, сопоставить ее слова с поступками и позволить времени сложить их в мозаику, узор был прекрасен. Хотя то, что она говорила, когда чувствовала себя непринужденно, как правило было недостоверным и наигранным, в важных вопросах Лили была откровенна. Она знала, что ложь разрушает то, что по-настоящему ценно. Лили не переставала провозглашать свою веру в невиновность сестры везде, кроме нашего дома; как будто хотела, чтобы оставалось хоть одно место, где понимают: она знает, что ее сестра – убийца, но все равно ту любит. Если бы Лили притворилась, что покойник был плохим мужем, это могло бы послужить на пользу ее сестре; но это было неправдой, так что она этого не утверждала, и, когда она заводила речь о его доброте, ее визгливый говорок кокни[29]29
  Пренебрежительное прозвище представителей низших слоев Лондона.


[Закрыть] превращался во что-то более похожее на птичье пение. Благодаря тете Лили нам стало ясно, что убийства действительно совершаются и сказки братьев Гримм, которые мы все ненавидели в детстве, не врут. Но мы также узнали от тети Лили, что есть способ вести себя в тени убийства, который ограждает от зла.

Итак, эта женщина, вошедшая в нашу жизнь, цепляясь за мамино сострадание, в итоге подарила нам чувство безопасности; и мы любили навещать ее в «Псе и утке» на Темзе, где она теперь работала подавальщицей, – трактире, принадлежащем Лену Дарси, удалившемуся от дел букмекеру, который женился на ее старой подруге по имени Милли. Нам нравилось там бывать, особенно теперь, когда от нас ушел папа, потому что там хранили о нем добрую память. У моих родителей никогда не получалось многое из того, что легко делают обычные люди. Мой отец был не в силах дать своей жене и детям дом, которому бы постоянно не угрожало разорение. Мама не могла одеться достаточно прилично или, можно даже сказать, достаточно опрятно, чтобы не привлекать критические взгляды прохожих. Но им удавались вещи, на которые обычные люди не способны. Хотя к тому времени папа совершенно разорился, остатков его сил хватило, чтобы спасти Куинни Филлипс от повешения. В прошлом он был настолько выдающимся памфлетистом, что представителям власти все еще становилось не по себе, когда они слышали, что его разозлил какой-нибудь государственный указ; когда отец писал очередную обличительную статью, то как будто читал ее вслух во всех кварталах города в один и тот же час. Суд над Куинни проходил с нарушениями, и папа пригрозил предать их огласке. По этой причине Куинни помиловали, и в «Псе и утке» отца почитали за святого и героя, а его уход от нас воспринимали как один из тех странных поступков, непозволительных для обычных мужчин, которые время от времени должны совершать чудотворцы, чтобы восстановить свои магические способности. «Помяни мое слово, в свое время он вернется, – повторяла мне тетя Лили, отведя меня в уголок. – Не в этом сезоне, так в другом. Когда у нас Михайлов день? Никак не запомню».

Тогда и в последующие годы мы ездили в «Пса и утку» так часто, что я не могу вспомнить, что случилось в тот день, когда мама отвезла нас туда, чтобы залечить раны, нанесенные нам миссис Морпурго, мои воспоминания сливаются в единый поток. Все наши визиты начинались одинаково. Мы садились в поезд, идущий по ветке из Рединга, и сходили на полустанке на заливных лугах. Нам приходилось стараться не забыть в вагоне какие-нибудь свертки, потому что мама любила привозить семейству Дарси подарки. Это давало ей возможность следовать традиции, унаследованной от ее предков, которые, прежде чем внезапно стать музыкантами, были хайлендскими[30]30
  Хайленд – округ Шотландии, расположенный на территории Северо-Шотландского нагорья.


[Закрыть] фермерами и не выезжали никуда, кроме отдаленных ферм, где гостям предоставляли заботиться о своем пропитании самостоятельно. Большинство из того, что мы привозили, было довольно обыкновенным: один из пирогов Кейт с телятиной и ветчиной, приготовленный с большим количеством тертой лимонной цедры и томлеными яйцами вместо яиц вкрутую; зеленое крыжовенное варенье, по-ирландски приправленное бузиной, которое папа любил есть ложкой, и новое американское лакомство, фадж[31]31
  Молочный ирис.


[Закрыть], который мы только что научились готовить. Помимо этого, всегда был один подарок, имевший странное социальное значение, – банка майонеза. Дядя Лен и тетя Милли очень его любили, и мы давали им единственный шанс им полакомиться. Тогда майонез отчего-то считался едой аристократов, и, хотя они оба хорошо готовили, а яйца и оливковое масло в те времена стоили дешево, все равно не стали бы готовить его для себя, точно так же как не стали бы переодеваться к обеду, потому что не хотели чувствовать себя, как они выражались, выскочками. Были и другие подарки, которые мы с удовольствием дарили, но считали странным, что кто-то хочет их получить. Дядя Лен почти не имел образования и всегда очень радовался нашим учебникам, когда мы из них вырастали. Ему требовались учебники по арифметике и математике, потому что, по его словам, он хотел разобраться, в чем суть всей этой науки.

Мы выходили с маленькой станции прямиком во влажное изобилие долины Темзы и шли по тропинке через блестящие, как мокрая краска, поля, вдоль канав, густо заросших таволожником, дикой морковью и вербейником. Кое-где крупные черные вороны с неторопливой жадностью клевали траву, и группки высоких деревьев с толстыми стволами и пышной листвой, которые никогда не знали жажды, давали обширное укрытие неграм в нижнем белье. Так мы называли стадо коров, которые паслись на этих пастбищах. Белотелые, с черными головами и ногами, они принадлежали к породе, которую я никогда больше нигде не видела. Мы всегда останавливались и благосклонно смотрели на них, ибо сила слов такова, что мы стали восхищаться их невозмутимостью, как можно было бы справедливо восхищаться людьми, которые не утратили самообладания, когда у них украли одежду. Продолжая свой путь, мы дышали полной грудью, потому что в долине Темзы нам нравилось все, даже воздух, и мы считали тех, кто называет его душным, слабаками, для которых сливки слишком жирные.

Но маму это утомляло. В последнее время она сдала. Когда на полпути мы подходили к водопропускной трубе, мама садилась на низкий кирпичный парапет и отдыхала, повесив голову и закрыв глаза, если солнце сильно припекало. Помню, как-то раз мы, дети, стояли рядом с ней и сплетничали о людях, которых нам предстояло увидеть в «Псе и утке»: о дяде Лене, тете Милли и тете Лили, о кухарке, о коридорном и о конюхе, каждый из которых нам нравился. Мне вдруг показалось ужасным, что мы не встретимся там с Нэнси. На это не было никаких шансов, потому что брат ее покойного отца забрал Нэнси в свою семью в Ноттингем и из ненависти к Куинни не разрешал его дочери навещать тетю Лили, да и нас тоже, потому что мы были друзьями тети Лили. Внезапно мне до смерти захотелось увидеть Нэнси. Я чуть не плакала, я отошла от остальных, встала рядом с мамой и сказала ей:

– Что за чудовище дядя Нэнси, Мэт. Тетя Лили не виновата, что она сестра Куинни.

– Не суди его слишком строго, – ответила мама, не открывая глаза. – Боги в древнегреческих пьесах ведут себя не лучше, но многие читают их для удовольствия.

Вокруг гудел жаркий полдень. Мы заставили маму встать и пойти дальше; пусть лучше отдохнет на шезлонге в саду. Впереди русло реки отмечал ряд тополей самых нежных формы и цвета. Было идеально, если в побелевшем от жары небе над ними виднелся бледный ноготь растущей или убывающей луны. Холмы дальнего берега за невидимыми водами покрывал мягкий лес. В разгар лета округлые лощины между зелеными кронами были сине-зелеными. Добравшись до этих тополей и бечевника, мы всегда немного мешкали, глядя вниз на реку, эту серо-зеленую тайну, зеркало, которое уверенно отражает твердые предметы, но не является твердым, беглянку, которая остается на месте. Мы наблюдали за потоком и позволяли своим взглядам бежать вместе с ним, а затем возвращали к исходной точке, чтобы их снова унесло вниз по течению, пока наше восторженное упоение не сменялось страхом, что нас затошнит и мы окосеем. Потом мы смотрели через Темзу на «Пса и утку» на покатой лужайке, на высокий альпинарий позади него, на церковь рядом с ним. Трактир был выстроен из сливово-красного кирпича и черного как сажа дерева и триста лет назад служил то ли фермой, то ли домом лесника. За ним возвышались крыши и дымовые трубы высокой пристройки, добавленной к нему в георгианские времена, когда он был постоялым двором. Церковь, как и многие старые церкви на берегу Темзы, сверкала черным кремнем, и у нее имелась упрямая каменная башня. Два эти здания, столь разные по форме, размеру, возрасту и типу, располагались под таким углом, что глаз воспринимал их как один стройный образ, и река омывала холм, на котором они стояли, широким плавным изгибом, похожим на дугу лука. Основная схема этого места была хороша, прекрасно смотрелась даже в бесцветной середине зимы; не то чтобы середина зимы была здесь действительно бесцветной, потому что, хотя леса и становились бронзовыми, а трава сероватой, над водой склонялись оранжево-красные ивы, а по всей ограде, отделявшей сад при трактире от церковного погоста, карабкались желтые кисти зимнего жасмина. Он рос буйно и великолепно, как и все растения в «Псе и утке», где садоводство утратило утонченный характер, который ему часто приписывают. «Есть что-то хорошее в самой мысли о добавке, неважно чего», – однажды сказал дядя Лен, сидя во главе своего стола; и все розы и клематисы, венчавшие трактир и украшавшие его гирляндами, и дельфиниумы и пионы, пышно заполнявшие клумбы, выражали одно и то же счастливое чувство, что стремление мира к умеренности зашло слишком далеко и надо положить ему конец. Но это было не то место, где жизнь растолстела и потеряла свою серьезность. Дядя Лен был дородным и краснолицым, но, выходя посмотреть, кто так рано позвонил в паромный колокол, он носил свой зеленый суконный фартук с королевским достоинством и взирал на беспорядочный мир с суровым добродушием, как будто это был мятежный подданный и дядя не забудет о своем долге его защищать, хотя тот и забыл о своем долге верности. По женщинам, находившимся на его попечении, было видно, насколько хорошо он распоряжался своей жизнью. Тетя Милли была спокойной маленькой женщиной с кошачьим личиком под копной преждевременно поседевших волос, собранных на макушке на манер восемнадцатого века, и привычкой сцеплять руки на талии и смотреть свысока, задрав свой короткий курносый носик, как будто она ждала, когда жизнь выложит карты на стол. Тетя Лили больше не походила на куклу, которую слишком часто выбрасывали из детской коляски. В те дни музыкальные комедии действовали на людей с небогатым воображением так же, как современные фильмы, так что тетя Лили скакала и выводила трели, словно хористка в «Гэйети» или «Дэли»[32]32
  «Гэйети», «Дэли» – лондонские театры, где ставили главным образом музыкальные комедии, пантомимы и оперетты.


[Закрыть]; и это выглядело терпимо, потому что ее радость была настоящей. Размеренное, вдумчивое взращивание изобилия, принятое в «Псе и утке», пошло ей на пользу. Дядя Лен и тетя Милли любили ее не просто щедро, а в нескольких разных формах, в которых она нуждалась, переходя от детства и зрелости назад к чему-то еще более простому. Иногда они относились к ней как к сестре, которая помогает им нести бремя дней, иногда – как к дочери, а иногда – как к балованной кошке или собаке. Они никогда не ругали и не дразнили ее за нелепости и не возражали, когда она бросалась нам навстречу с криком: «Ах, все как одна с высокими прическами! Все, кроме Корделии с ее милыми короткими кудряшками! Я не могу в это поверить, как подумаю, какими крохами вы все были, когда мы впервые встретились!» – хотя и знали, что Лили никогда не видела нас, пока мы не стали рослыми школьницами. Мирам фантазий, которые она создавала в начале каждой своей фразы и уничтожала в конце, не было числа. Но вреда они тоже не причиняли, потому что были изобретениями, а не фальшивками; Лен и Милли смотрели на нее как на ребенка, пускающего мыльные пузыри, и улыбались.

Впрочем, было бы очень неправильно думать, будто целительная сила «Пса и утки» опиралась только на добродушие, поскольку дядя Лен так враждебно относился к некоторым общепринятым представлениям, что посторонние могли бы счесть его жестоким. Например, он отказывался терять покой из-за трагедии Филлипсов и проявлял нетерпение, если беспокоились мы. Дядя изложил свои причины одним дождливым днем, когда в трактире не было посетителей и я помогала ему пикировать поздние саженцы. Два человека, работающих вместе над этой простой задачей в мягкой духоте теплицы, впадают в счастливый транс, когда снова и снова повторяют одни и те же движения, устремив взгляды на коричневую землю в ящиках, пока ветер бьется о скатную крышу над их головами и швыряет в стекло каскады дождевых капель, чтобы сказать, как плохо на улице, и сделать так, чтобы внутри стало еще уютнее; и вполне вероятно, что рано или поздно эти два человека выложат друг другу душу. Так что за полчаса до чая дядя Лен сказал:

– Ты спросишь, почему я не даю Лил терзаться из-за своей сестры, как считается приличным. Но я подобного не одобряю. По моему разумению, эту историю слишком раздули. Признаю, Роуз, Гарри Филлипсу не повезло, что его кто-то отравил. Отравление – это грязная, подлая штука и, по справедливости, не должно случаться ни с кем. Это почти всегда означает, что покойника укокошил кто-то, кому он доверял. Но Гарри Филлипс – не первый и не последний, кто так умер. Это риск, который мы все принимаем, когда рождаемся. Выброси этот сеянец, голубушка. Он слишком голенастый, из него ничего не вырастет. Возьми тот, что покрепче. Посмотри, все они должны выглядеть вот так.

Когда он вновь обратился мыслями к трагедии Филлипсов, они слетали с его языка уже не так легко. Я поняла, что, на его взгляд, Куинни тоже не повезло и ее можно даже назвать жертвой настоящей несправедливости, поскольку ее судили как отравительницу мужа. Не утверждая ничего напрямую, он намекнул, мол, кое-кто мог бы посчитать, что если преступнику удалось совершить преступление, не будучи пойманным с поличным, то полицейские со здоровым охотничьим инстинктом должны признать себя побежденными и замять дело.

– Но заметь, – заключил он более определенным тоном, – когда твой папа добился ее помилования, Куинни повезло больше, чем она имела право ожидать. Раз уж ее все-таки отдали под суд, ей должны были вынести смертельный приговор. А что до того, что случилось сейчас, отправиться за решетку – это не фунт изюму, да еще на всю жизнь; но пожизненное – значит двадцать лет, а если она будет хорошо себя вести, то и того меньше, хотя в этом я сомневаюсь, судя по тому, что Милли говорит об ее нраве. Но опять-таки, не она первая и не она последняя. Незачем раздувать шум из-за обычного хода вещей, – сказал он без малейшего намека на человеколюбивую меланхолию. – А теперь заканчивай, голубушка, пора пить чай, а к нему будут крампеты[33]33
  Традиционная английская оладья из пористого теста.


[Закрыть].

Меня озадачивало, что человек, который уважает социальную иерархию до такой степени, что считает майонез привилегией вышестоящих, настолько радикально расходится с общественностью в своих взглядах на убийства, правосудие и тюремную систему. Однако я никогда не впадала в заблуждение, будто дядя Лен жестокосерд: хотя он и не особенно сокрушался из-за Гарри и Куинни, но жалел тетю Лили просто потому, что она была некрасива. Невозможно переоценить, насколько твердым было его убеждение, что во Вселенной нет места непривлекательным женщинам. Однажды, когда мы, четыре девушки – Корделия, Розамунда, Мэри и я, – сошли с парома и ступили на пристань, я услышала, как дядя Лен сказал Ричарду Куину: «Что ж, из этого помета никого топить не придется», – вполголоса, поскольку, как ни странно, в то время слово «помет» никогда не произносилось при женщинах. В его фразе была лишь доля шутки. Дядя Лен любил детей и всегда грустил, когда на погосте закапывали маленький гробик; но если бы его уверили, что умерший ребенок был невзрачной девочкой, то он покачал бы головой и вздохнул, что на этот раз всё к лучшему.

Но это было не жестокое неприятие того, что не доставляет удовольствия. А трогательная забота о том, что не будут лелеять. Однажды мы с дядей Леном проходили мимо окна салонного паба и остановились посмотреть, как тетя Лили обслуживает вечерний поток посетителей из деревушки, которая, хотя и не была видна с реки, давала кров двум-трем сотням душ на двух улицах и нескольких переулках за альпинарием. Газовый свет освещал заколку, которую тетя Лили купила себе во время своей последней поездки по магазинам в Рединге, – одно из тех украшений, которые делают из крыльев тропических бабочек, кричаще-синюю безделушку, способную затмить даже чистый цвет лица ребенка. Тетя Лили подняла руку, чтобы поправить украшение, жестом счастливой кокетки, которая не знает поражений, и яркий свет упал на ее профиль.

– Верблюд, румяный верблюд! – простонал дядя Лен, мрачно направившись в гостиную. – Роуз, голубушка, присядь, – сказал он и закурил трубку. – Лил в последнее время не расспрашивала тебя про Нэнси?

– Да, но мы, конечно, с ней не виделись, – ответила я. – Мы, как и тетя Лили, получаем от нее письма, но ее дядя не пускает Нэнси к нам в гости, хотя мы уже много раз ее звали.

Он снова застонал.

– Лил вечно за нее переживает. Только и слышишь, что Нэнси да Нэнси, – сказал дядя Лен. – Это стыд и срам. – Я поняла, что, если бы не мое присутствие, он выразился бы более экспрессивно. – Если бы Лил не родилась такой ужасной образиной с мешком костей вместо фигуры, то завела бы своих детишек и не мучилась бы из-за этой маленькой замухрышки. По крайней мере, у нее был бы мужчина. У нас нет детей, но, пока я жив, у Милли есть я. Бог ты мой, надеюсь, Лил не переживет нас с Милли. – Пару минут он посасывал трубку, безутешно глядя сквозь дым. – А маленькая замухрышка – такое же страшилище?

– Нет, – ответила я. – У нее чудесные золотистые волосы до самой талии.

– Но, судя по фотографии, лицо у нее никакое, – заметил дядя Лен. – Девушка не может заполучить мужчину, если ей приходится все время держаться к нему спиной.

– Вы ошибаетесь насчет Нэнси, – возразила я. – В ней что-то есть. – Но я не могла объяснить, что именно. Эту слабую, терпкую сладость, похожую на вкус малины, этот вид, будто она находится под властью злых чар и развеивает их с помощью иронии, я не могла тогда определить даже самой себе. – Она выйдет замуж, – сказала я без особого убеждения, но чувствуя, что это должно быть правдой.

– Если верить фотографии, она останется в девках, – отрезал дядя Лен и сердито затянулся трубкой. Мало того что приходилось жалеть тетю Лили, так подрастала еще одна дурнушка в лице Нэнси. Существовал целый мир дурнушек, которым не следовало бы рождаться, которые терзаются из-за чужих детей, которые умрут в одиночестве.

Однако этим его соображения о женщинах не ограничивались. Они простирались дальше, перекрывая соображения о первопричинах. Он был самого высокого мнения о моей матери, которую большинство людей назвали бы некрасивой, потому что она была так измождена невзгодами, что новообретенное благосостояние не могло ее восстановить; мама была орлицей, которую буря безвозвратно лишила половины перьев. Он не обращал внимания на ее невзрачность, поскольку понимал, что она обладает особой, редкостной ценностью. Это он обнаружил самостоятельно.

Во время своего пребывания у нас тетя Лили узнала, что мама когда-то была известной пианисткой, и передала эту информацию дяде Лену и тете Милли, но любовь, которую они к ней питали, не заставляла их верить всему, что она говорила. Однако, когда моя мать впервые приехала в их трактир, они начали задумываться о том, нет ли в россказнях тети Лили доли правды, и как-то днем, пока мама гуляла по лужайке, любуясь солнечными бликами на реке, отозвали нас с Мэри в сторонку, чтобы прояснить для себя этот вопрос.

– Лил рассказывает, будто шах Персии слышал «На прекрасном голубом Дунае»[34]34
  «На прекрасном голубом Дунае» (1866) – один из самых известных вальсов Иоганна Штрауса (1825–1899).


[Закрыть] в исполнении самых знаменитых пианистов мира и ваша мама обошла их всех на финише, поэтому он пригласил ее в свой дворец в пустыне, оплатив все расходы, чтобы она играла его ему снова и снова, – сказал дядя Лен. – Насколько я понимаю, даже если Лил все перепутала, так и было, когда ваша мама выступала профессионально?

Соотношение между рассказами тети Лили и фактами, лежавшими в их основе, было постоянным: она всегда намекала Создателю, что жизнь могла бы быть более драматичной, но никогда не отвергала Его работу полностью. Мы приготовились объяснить, что мама когда-то остановилась в Люцерне в одной гостинице с персидским шахом, и однажды ненастным днем шах подошел к ней, потому что ему сказали, что она известная пианистка, и попросил сыграть «Голубой Дунай» на салонном фортепиано, и заставлял исполнять его снова и снова, все быстрее и быстрее, пока, по счастливой случайности, дождь не перестал. Но тетя Милли отмахнулась от вопроса мужа как от ненужного.

– Ох, Лен, чего ж спрашивать. Глянь, как она бродит по лужайке в эту самую минуту, не замечая чайные столы. Это всякому видно.

Дядя Лен кивнул.

– Ты права, – благоговейно сказал он.

Позже я поняла, что они имели в виду. Вид моей матери, блуждающей, словно в одиночестве, по лабиринту столов на лужайке, устремившей взгляд на далекие лесистые холмы, лежащие вместе на горизонте, вернул дядю Лена и тетю Милли на ипподром, который был центром их жизни в лучшие годы, когда они воспринимали события наиболее живо. Там им доводилось наблюдать, как великие люди уводили своих победивших лошадей в паддок или опускали бинокли, когда их лошади проигрывали, и самые великие из них держались так, словно толпы не существовало и они были одни на голых холмах. Даже если такие люди улыбались, то себе. «И лорд Розбери был спокоен как удав». Мамина манера не замечать ничего вокруг, казавшаяся нелепой пригороду Лавгроува, роднила ее, по мнению дяди Лена и тети Милли, с этими великими людьми, и это восприятие было верным. Как и те великие люди, она была публичным исполнителем. Они выступали в парламенте, а мама – на концертах. Как и им, ей в качестве первого необходимого технического приема пришлось научиться искусству забывать о зрителях, хотя те могут показаться существенным фактором публичного выступления. Дядя Лен и тетя Милли заметили в маме эту дисциплину и признали в ней одну из тех особенных людей, которые завоевали свое место ценой суровых испытаний.

Это восприятие пробудилось вместе с мифическим представлением, которое лежало глубже в их сознании. Великим женщинам не обязательно быть красивыми, они могут быть такими, какими хотят, поскольку обладают магическими способностями, превосходящими красоту. На стенах «Пса и утки» имелось всего шесть фотографий, не изображавших лошадей и жокеев. Все они были портретами королевской семьи. Эдуард Седьмой, новый король Георг Пятый и королева Мария висели в простых дубовых рамках на стене в передней, и в сырую погоду их часто заслоняли шляпы и пальто на вешалке-стойке. Остальные три, одинаковые фотографии королевы Виктории, удостаивались совершенно иного обращения. Их вставили в золоченые гипсовые рамы и развесили на почетных местах в общем пабе, салонном пабе и отдельном кабинете. Они были цветными и изображали королеву старой и тучной, а ее лицо под седыми волосами, увенчанными короной, – сливово-красным. Глаза ее выглядели намеренно слепыми, отвергающими все впечатления внешнего мира как ненужные ее миропомазанному королевскому положению; рот был сжат с выражением более мистическим, чем простое упрямство, как будто она только что закрыла его после оракульского предсказания и теперь, когда вдохновение покинуло ее, не желала говорить ни слова. Квадратную кипу груди пересекала синяя лента ордена Подвязки такого ясного синего цвета, что он больше пристал бы юной девушке. Эта икона никоим образом не удовлетворяла условиям, предписываемым обычным женщинам: здесь не было ни желания угодить, ни нежности. Что естественно, потому что эта женщина не играла своей роли в обычной жизни. Она была талисманом, она распоряжалась силами природы, которые позволяют нам жить и обрекают нас на смерть. Дядя Лен был неглуп и прекрасно знал: королева Виктория почти не принимала участия в управлении Англией, но полагал, что пока она была жива и путешествовала из Букингемского дворца в Виндзорский замок, из Балморала в Осборн[35]35
  Букингемский дворец, Виндзорский замок, замок Балморал, дворец Осборн-хаус – резиденции британских монархов.


[Закрыть], то самой своей жизнью, самим этим ритуальным вращением обеспечивала Британской империи мир и процветание. Если бы ему сказали, что в период правления Виктории британцы стали выше ростом и жили дольше, чем при ее предшественнике и преемнике, он бы поверил. Вот и мама тоже стала талисманом. Ее не требовалось извинять за отсутствие нежности, ибо была богата всеми женскими достоинствами, кроме элегантности; но неэлегантность прощалась ей только потому, что она была чудотворным фетишем.

Мы видели степень его доверия к ней, когда стремление к знаниям ставило перед ним какую-нибудь особенно трудную проблему. Он знал, что мама упражняла свой ум исключительно на музыке и семейных делах, и все же ожидал, что она и только она знает ответ на все, что казалось ему по-настоящему загадочным, несмотря на то что мы, ее сын и дочери, должны были иметь больше нужной ему информации, поскольку только что прошли учебники, которые он использовал в качестве карты для своей охоты. Помочь мог бы и мистер Морпурго, и он часто был рядом. Когда мы гостили в «Псе и утке», он всегда приезжал из своего загородного особняка и иногда оставался ночевать. Мы с Ричардом Куином ошиблись в своем пророчестве о разводе, и я думаю, что мистер Морпурго находил в трактире убежище от боли жизни со своей женой, так же как мы укрывались в нем от боли жизни без нашего отца. Но даже когда он был там, дядя Лен обращался за окончательным просветлением к моей матери. Так мы узнали, как это было в Древней Греции: сначала вы ставили трудный вопрос перед философами и математиками, а потом отправлялись посоветоваться с сивиллой.

– Погодите минутку, не расходитесь, – сказал он однажды. – У вас полно времени, чтобы повеселиться на реке перед ужином. Он будет поздним. Свиной окорок должен как следует прожариться. Я знаю тех, кто нашел свою смерть, потому что не отнесся к этому всерьез. Так вот, я давеча прочитал кое-что непонятное. Для вас с вашей учебой и музыкой это будет проще простого. Это один из коротких кусочков, которые помещают в газету, чтобы заполнить колонку, когда статья недостаточно длинная. Я всегда их читаю, и они очень интересные. Но этот я не могу взять в толк, – произнес дядя, тихо рыча. – Вот он. – И вытащил из своего маленького блокнота вырезку. – «Архитектура – это застывшая музыка»[36]36
  Цитата принадлежит немецкому писателю и мыслителю Иоганну Вольфгангу Гёте (1749–1832).


[Закрыть]. Что это значит, что это значит? – спрашивал дядя Лен, с каждым разом рыча чуть громче.