Текст книги "ДЖ. Р. Киплинг. Сборник"

Белая кобра все время следила за ним.

– Разве из-за этого не стоит умереть? – спросила змея. – Разве это не милость, оказанная тебе?

– Не понимаю, – сказал Маугли. – Все эти вещи, твердые, холодные, не пригодны для еды. А вот это, – он поднял анкас, – я хотел бы унести с собой, чтобы посмотреть на солнце. По твоим словам, это все твое. Дай мне эту вещь, а я принесу тебе лягушек.

Белая кобра вздрогнула от злобного восхищения.

– Конечно, я дам тебе анкас, – сказала она. – Все это твое… твое, пока ты здесь.

– Да я сейчас ухожу. Здесь темно и холодно, и я хочу унести в джунгли вещь с шипом терновника на конце.

– Посмотри под ноги! Что это?

Маугли поднял что-то белое и гладкое.

– Это кость человеческого черепа, – спокойно заметил он. – А вот и еще две.

– Много лет тому назад они пришли сюда за сокровищем. Я поговорила с ними в темноте, и они безмолвно легли на землю.

– Но зачем мне то, что ты называешь сокровищем? Если ты дашь мне анкас, это будет хорошей охотой. Не дашь – охота все равно будет хороша. Я не дерусь с Ядовитым Народом, и меня научили Великим Словам твоего племени.

– Здесь только одно великое слово – мое!

Каа кинулся вперед; его глаза горели.

– Кто просил меня привести человека, – прошипел он.

– Конечно, я, – сказала старая кобра. – Давно мои глаза не видали человека, а этот человек говорит по-нашему.

– Но об убийстве не было речи. Могу ли я вернуться в джунгли и рассказать, что я повел его на смерть? – спросил Каа.

– Я не говорю о смерти раньше времени. Что же касается до того, уйдешь ты или не уйдешь, видишь, в стене есть отверстие? Тише ты, толстый поедатель обезьян! Стоит мне коснуться твоей шеи, и джунгли не увидят тебя. Сюда никогда не приходил человек, который уходил бы, продолжая дышать. Я страж сокровища короля города.

– Ах ты, белый червь, живущий в темноте! Повторяю: на свете нет больше ни города, ни его короля! Над нами джунгли! – закричал Каа.

– Но сокровище все еще здесь. Однако вот что можно сделать. Погоди немного, Каа, питон скал, пусть мальчишка порезвится. Здесь достаточно места. Жизнь хороша. Побегай немного взад и вперед, мальчик.

Маугли спокойно положил руку на голову Каа.

– Это белое существо всегда имело дело с людьми из людской стаи и не знает меня, – прошептал он. – Оно само просило «этого». Доставим ему удовольствие.

Маугли стоял, опустив острие анкаса, внезапно бросил его, палка упала ниже капюшона большой змеи и пригвоздила ее к полу. Каа с быстротой вспышки кинулся на извивающееся тело кобры и прижал к полу ее всю, начиная от капюшона шеи до хвоста. Красные глаза горели, и шесть свободных дюймов головы яростно двигались вправо и влево.

– Убей, – сказал Каа, когда рука Маугли взялась за нож.

– Нет, – сказал юноша, обнажая лезвие, – я буду убивать только ради еды. Но смотри, Каа.

Он сжал пальцами змею ниже капюшона, лезвием ножа открыл ее рот и показал питону, что ужасные ядовитые клыки верхней челюсти кобры, совсем черные и истлевшие, торчали в десне. Белая кобра от старости потеряла ядовитые железы, как это всегда бывает с дряхлыми змеями.

– Туу! Истлевший Пень, – назвал кобру Маугли. Движением руки он посоветовал Каа отползти, поднял анкас и освободил белую змею.

– Для королевского сокровища нужен новый страж, – торжественным тоном сказал Маугли. – Ты, Иссохший Пень, поступил нехорошо. Побегай взад и вперед, Сухой Пень!

– О, как мне стыдно. Убей меня! – прошипела белая кобра.

– Здесь слишком много говорилось о смерти. Теперь мы уйдем. Я возьму с собой острую вещь, Туу, потому что я боролся и победил тебя.

– Так смотри же, чтобы эта вещь не убила тебя в конце концов. Это смерть! Помни, это смерть! Эта вещь может убить всех людей моего города. Недолго пробудет она у тебя, человек джунглей; не пробудет она долго также у того, кто ее возьмет позже. Люди будут убивать, убивать, убивать из-за нее. Моя сила иссякла, но анкас исполнит мое дело. Это смерть! Это смерть! Это смерть!

Маугли прополз в туннель через отверстие, в последний раз оглянулся и увидел белую кобру; она с бешенством кусала своими безвредными зубами застывшие золотые лица божеств, которые лежали на полу, и ожесточенно шипела: «это – смерть!»

Питон и Маугли с удовольствием выбрались на свет; когда они вернулись в свои джунгли, Маугли покачал анкасом в вечернем свете и при виде его блеска остался почти так же доволен, как, бывало, находя новые цветы, которые мог вплести в свои волосы.

– Это блестит ярче глаз Багиры, – с восторгом заметил он, вращая рубином, – я покажу ей странную вещь. Но что хотел сказать Туу, Сухой Пень, говоря о смерти?

– Не знаю. Ах, до самого кончика хвоста я переполнен сожалением о том, что белая кобра не почувствовала твоего ножа. В этих Холодных Логовищах всегда случается что-нибудь дурное, все равно – на земле или под землей! Но теперь я проголодался. Идешь ты со мной на охоту? – спросил Каа.

– Нет, Багира должна посмотреть на эту добычу удачной охоты!

И Маугли запрыгал прочь, размахивая большим анкасом и время от времени останавливаясь, чтобы полюбоваться им. Наконец он пришел в ту часть джунглей, где обыкновенно охотилась Багира, и застал ее подле воды; черная пантера пила после еды. Маугли рассказывал ей о всех своих приключениях; Багира внимательно слушала и временами нюхала анкас. Когда Маугли повторил ей последние слова Белого Капюшона, пантера одобрительно замурлыкала.

– Что же, в сущности, хотела сказать белая кобра? – поспешно спросил ее Маугли.

– Я родилась в клетке королевского зверинца в Удейпуре, я долго жила среди людей, и, конечно, мне известно кое-что о человеке. Очень многие люди охотно убили бы трижды в одну ночь, чтобы получить вот этот красный камень.

– Но ведь от этого камня палка гораздо тяжелее. Мой маленький блестящий нож лучше, и посмотри: красный камень не годится для еды. Почему же они стали бы убивать друг друга из-за него?

– Маугли, иди и ложись спать. Ты жил между людьми, а между тем…

– Вспоминаю! Люди убивают потому, что они не охотятся; убивают для развлечения и ради удовольствия. Не засыпай, Багира. Скажи, для чего была сделана эта вещь с острым шипом на конце?

Багира приподняла веки (ей очень хотелось спать), и ее глаза насмешливо заблистали.

– Палку сделали люди, чтобы бить ею головы сыновей Хати; эта штучка колола их до крови. Я видывала, как это случалось на улицах Удейпура перед нашими клетками. Красноглазая колючка попробовала крови многих слонов, подобных Хати.

– Зачем же люди вонзают такие шипы в головы слонов?

– Это делается, когда их учат Закону Человека. У людей нет ни когтей, ни зубов, вот они и делают такие вещи… и еще худшие.

– Как только подойдешь к людям или хотя бы к вещам, сделанным людьми, – непременно слышишь о крови, – с отвращением заметил Маугли. Тяжелый анкас немного надоел ему. – Знай я все, что ты мне сказала, я не взял бы этой колючки. Сперва я видел кровь Мессуа на веревках, а здесь кровь Хати. Мне больше этого не нужно. Смотри!

Анкас, сверкая, отлетел, описал в воздухе дугу и на расстоянии тридцати ярдов от Маугли исчез между деревьями.

– Итак, мои руки чисты от смерти, – проговорил Маугли, вытирая ладони о свежую влажную землю. – Старый Пень сказала, что смерть пойдет за мною. Она белая, старая, сумасшедшая, Истлевший Пень!

– Белая она или черная, жизнь здесь или смерть, а я засну, Маленький Брат. Я не могу всю ночь охотиться и целый день выть, как делают некоторые.

Багира ушла в известное ей логовище, которое скрывалось на расстоянии миль двух от того места, где она разговаривала с Маугли. Маугли же устроил себе удобное ложе; он связал между собою несколько лиан и раньше, чем можно описать это, уже покачивался в гамаке на высоте пятидесяти футов от земли. Хотя юноша не испытывал стойкой нелюбви к сильному дневному свету, он, подражая обычаям своих друзей, пользовался им как можно меньше. Маугли проснулся, окруженный громогласным Народом Птиц, когда уже снова наступили сумерки, потянулся и окончательно очнулся от сновидения, во время которого ему виделись красные камешки, брошенные им.

– А все-таки я посмотрю снова на эту вещь, – сказал Маугли и по лиане соскользнул на землю; Багира опередила его, и он услышал, как в полусвете пантера обнюхивала что-то.

– Где же вещь с шипом на конце? – крикнул Маугли.

– Ее унес человек. Вот его след.

– Теперь увидим, правду ли говорил Туу. Если остроконечная вещь – смерть, этот человек умрет. Пойдем по его следу.

– Прежде поохоться, – сказала Багира. – Пустой желудок лишает глаза остроты. Люди двигаются медленно, и в джунглях достаточно сыро, чтобы сохранялись малейшие следы.

Они поохотились, как можно поспешнее убили дичь, но прошло почти три часа, прежде чем Маугли и Багира поели, напились и снова двинулись по следу. Население джунглей знает, что торопливость при еде не ведет ни к чему хорошему.

– Как ты думаешь, острая вещь повернется в руке человека и убьет его? – спросил Маугли. – Сухой Пень сказал, что она – смерть.

– Найдем ее, тогда увидим, – ответила Багира, которая бежала мелкой рысью, низко опустив голову. – Вот одна нога. – Пантера хотела сказать, что шел один человек. – И тяжесть остроконечной вещи заставила его пятки глубоко уходить в почву.

– Да, это ясно, как летняя молния, – ответил Маугли.

И они пустились быстрой рысью (так звери всегда бегут по следу), пересекая пятна лунного света и наблюдая за отпечатками двух босых ног.

– Тут он побежал быстро, – сказал Маугли. – Посмотри: пальцы сильно раздвинулись. – Они шли по влажной земле. – Почему же здесь он повернул?

– Погоди, – сказала Багира и сделала огромный великолепный прыжок.

Когда след становится непонятным, прежде всего нужно прыгнуть вперед, не оставляя отпечатков своих собственных ног. Багира повернулась к Маугли со словами:

– Другой след идет навстречу первому. Эти ноги меньше, их пальцы обращены внутрь.

Маугли побежал вперед и посмотрел.

– Это нога охотника-гонда, – сказал он. – Смотри! Здесь он тащил по траве свой лук. Вот почему первый след повернул так быстро. Большая Нога скрывалась от Маленькой Ноги.

– Правда, – сказала Багира. – Теперь пойдем каждый по одному следу, чтобы не запутать их. Я буду Большая Нога, Маленький Брат; ты же будь гондом.

Багира прыгнула на первый след, предоставив Маугли наклоняться над узкой тропинкой, оставленной маленьким диким лесным человеком.

– Теперь, – сказала Багира, передвигаясь шаг за шагом по цепи отпечатков ступней, – я, Большая Нога, поворачиваю; прячусь за скалой; стою неподвижно, не решаясь двигаться. Объясни твой след, Маленький Брат.

– Вот я, Маленькая Нога, подхожу к скале, – сказал Маугли, – вот я сажусь под скалой; опираюсь на мою правую руку; лук ставлю между пальцами ступней. Я долго жду здесь; это видно, так как отпечатки ног очень глубоки.

– Я тоже, – ответила Багира, скрывавшаяся за скалой. – Я жду, опираясь концом остроконечной вещи о камень. Ее шип скользнул, на камне царапина. Объясняй твой след, Маленький Брат.

– Одна-две ветки и большой сук сломаны, – понизив голос, ответил Маугли. – Ну, как объяснить это? Ага, ясно! Я, Маленькая Нога, отхожу с шумом, я топаю ногами, я хочу, чтобы Большая Нога слышала меня. – Маугли отходил от скалы и, по мере приближения к небольшому водопаду, повышал голос. – Я иду далеко, туда, где шум падающей воды покрывает все остальные звуки, здесь я жду. Объясни твой след, Багира, Большая Нога.

Пантера металась в разные стороны, чтобы разобрать след, удалявшийся от скалы. Наконец она заговорила:

– Я отползаю из-под скалы на руках и коленях и тащу с собой остроконечную вещь. Я никого не вижу и бегу. Я, Большая Нога, бегу быстро. След вполне понятен. Пойдем: ты по своим отпечаткам, я по своим. Я бегу.

Багира понеслась по четкому следу. Маугли пошел там, где шел гонд. В джунглях все затихло.

– Где ты, Маленькая Нога? – крикнула наконец Багира.

Голос Маугли прозвучал всего в каких-нибудь пятидесяти ярдах справа от нее.

– Гм, – сказала пантера и глубоко кашлянула. – Оба бегут рядом, сближаются.

Они пробежали еще около полумили; их все еще разделяло приблизительно прежнее расстояние. Наконец Маугли, голова которого не так низко склонялась к земле, закричал:

– Они встретились, смотри! Здесь стоял гонд, опираясь коленом о камень; а вон и сам Большая Нога.

Всего в десяти ярдах перед Маугли и Багирой виднелось тело одного из местных жителей; мертвый лежал на груде каменных осколков, длинная, слегка опушенная перьями гондская стрела пронизывала его труп.

– Скажи-ка, действительно ли так стара и так безумна Сухой Пень? – нежно спросила Багира. – Мы видим одну смерть.

– Пойдем дальше. Но где же красноглазый шип, который пил кровь слонов?

– Может быть, его унес Маленькая Нога? Перед нами маленький след.

След легкого человека, который быстро бежал, унося на левом плече тяжесть, остался на сухой траве, и для острого зрения лесных разведчиков отпечатки его подошв были как бы выжжены каленым железом.

Ни Багира, ни Маугли не говорили, пока след не подвел их к золе костра во рву.

– Опять, – сказала Багира и остановилась неподвижно, точно превращенная в камень.

Тело маленького гонда лежало на земле; его ноги касались пепла, и Багира вопросительно взглянула на Маугли.

– Это было сделано бамбуковой тростью, – бросив взгляд на мертвого, ответил юноша. – Когда я служил в человеческой стае, я брал такие палки, пася буйволов. Мать Кобр (мне жаль, что я над ней насмехался) хорошо знала племя людей. Разве я не говорил, что они убивают просто так, от безделья?

– Нет, они убивали друг друга ради красного камня и других, голубых, – ответила Багира. – Помни, я жила в королевских клетках Удейпура.

– Один, два, три, четыре следа, – сказал Маугли, наклоняясь над золой, – четыре следа людей с обутыми ногами. Они идут медленнее гонда. Ну, какое зло причинил им маленький лесной человек? Вернемся, Багира. У меня тяжесть в желудке, а между тем он вздымается и опускается, точно гнездо иволги на конце ветки.

– Нехорошо бросать начатую охоту. Дальше! – сказала пантера. – Эти восемь обутых ног уйдут недалеко.

Целый час не было сказано ни слова. Багира и Маугли молча бежали по широкому следу, проложенному четырьмя людьми.

Уже наступил ясный жаркий день, когда Багира сказала:

– Я чувствую запах дыма.

– Люди всегда охотнее едят, чем двигаются, – ответил Маугли, бежавший, то скрываясь в низких кустах молодой поросли, которую они пересекали, то показываясь из них.

Вдруг в горле Багиры послышался странный, неописуемый звук.

– Вот этот никогда больше не будет есть, – сказала она.

Под кустом виднелись какие-то пестрые лохмотья, а кругом них рассыпанная мука.

– Это сделано опять бамбуковой палкой, – осматривая труп, сказал Маугли. – Видишь белую пыль? Люди едят ее. Он нес им пищу; у него отняли колючую палку, а самого его отдали ястребу Чилю.

– Третий, – заметила Багира.

– Я наловлю крупных лягушек и досыта накормлю ими Мать Кобр, – пробормотал Маугли. – Этот любитель крови слонов – сама смерть, а я все-таки не понимаю…

– Идем, – сказала Багира.

Не прошли они и полумили, как до них долетела погребальная песня ворона Ко: он сидел на вершине тамариндового дерева, в тени которого лежало трое людей. Костер дымился, потухая; над ним было привешено железное блюдо с куском почерневшего, обуглившегося пресного хлеба. Близ пламени, сверкая в лучах солнца, красовался анкас с большим рубином и голубой бирюзой.

– Эта вещь работает быстро; наше дело окончено здесь, – сказала Багира. – Отчего умерли эти, Маугли? Ни на одном из них нет никаких следов убийства.

Каждый живущий в джунглях по опыту знает ядовитые растения и ягоды, не хуже докторов. Маугли понюхал дым костра, отломил кусочек от почерневшего хлеба, попробовал его и тотчас же выплюнул.

– Яблоко Смерти[1]1
  Яблоком Смерти в джунглях называют датуру (дурман, datura stramonium), самый распространенный яд в Индии.


[Закрыть], – сказал он и закашлялся. – Первый, убивший гонда, подмешал его к пище для этих; они же убили его.

– Хорошая охота! Одно убийство идет за другим, – сказала Багира.

– Ну, а что теперь? – спросила пантера. – Будем мы тоже стараться убить друг друга из-за этого красноглазого убийцы?

– А как тебе кажется, он может говорить? – шепотом спросил Маугли. – Может быть, мне не следовало его бросать? Нас он не может поссорить, потому что нам никогда не хочется того, чего желают люди. Но если мы оставим его здесь, он, конечно, будет продолжать убивать людей так же быстро, как падают орехи при сильном ветре. Я не люблю этого племени, но даже мне не хотелось бы, чтобы они умирали по шести в одну ночь.

– Что за беда? Ведь это только люди! Они убивали друг друга и радовались, – сказала Багира. – Вот первый, маленький лесной человек, хорошо охотился.

– Как бы то ни было, я считаю их просто щенятами, детенышами, а каждый наш детеныш готов утонуть, стараясь укусить лунный свет в воде. Во всем виноват я, – сказал Маугли, говоривший таким тоном, точно он знал все в мире. – Никогда больше не буду я приносить в джунгли непонятных мне вещей, хотя бы они были красивы, как цветы. Вот это, – он осторожно поднял анкас, – вернется к Матери Кобр. Но прежде нам нужно выспаться, только, конечно, не подле спящих непробудным сном. И мы закопаем «его»; не то этот красноглазый убежит и убьет еще шестерых. Вырой яму вот под тем деревом.

– Говорю тебе, Маленький Брат, – сказала Багира, направляясь к указанному месту. – Говорю, что вещь, которая пьет кровь слонов, не виновата. Все дело в людях.

– Все равно, – ответил Маугли. – Выкопай глубокую яму. Когда мы проснемся, я выну колючую палку и отнесу ее обратно.

Спустя две ночи Белая Кобра оплакивала в темноте потерю анкаса и свой позор. Вдруг бирюзовый жезл, вращаясь, пролетел через отверстие в стене и со звоном упал на рассыпанные золотые монеты.

– Мать Кобр, – сказал Маугли (он остался по другую сторону стены), – заведи молодого и сильного помощника из твоих же родичей; пусть он помогает тебе охранять сокровища короля, чтобы ни один человек не вышел отсюда живым.

– Ага! Он вернулся! Я говорила, что это смерть. Но как же ты-то все еще жив? – проворчала старая кобра, любовно окружая своими кольцами рукоятку анкаса.

– Клянусь выкупившим меня быком, не знаю. Эта вещь убила шестерых в одну ночь. Не выпускай же ее отсюда.

Квикверн

– Он открыл глаза, смотри.

– Положи его обратно в мех. Это будет сильная собака. Когда ему пойдет четвертый месяц, мы его назовем.

– В чью же честь? – спросила Аморак.

Кадлу окинул взглядом завешанную кожами комнату снежного дома, потом его глаза остановились на лице четырнадцатилетнего Котуко, который, сидя на своей скамье-кровати, вырезал из моржового бивня что-то вроде пуговицы.

– Назови его в мою честь, – сказал Котуко и улыбнулся. – Он когда-нибудь понадобится мне.

Кадлу ответил сыну усмешкой, да такой широкой, что его глаза почти совершенно скрылись за поднявшимися толстыми плоскими щеками, и он кивнул головой Аморак.

Между тем ожесточенная мать щенка с визгом старалась подняться и взглянуть на своего детеныша, а он, недоступный для нее, барахтался в сумочке из тюленьей кожи, которую подогревала стоявшая под нею лампа.

Котуко продолжал заниматься резьбой; Кадлу бросил свернутую кожаную собачью сбрую во вторую крошечную комнату, устроенную рядом с первой; спустил с себя тяжелое платье из оленьей кожи; положил его в сеть из китового уса, которая висела над другой лампой; сел на скамью, взяв для утоления первого голода кусок мороженого тюленьего сала в ожидании, чтобы Аморак, его жена, принесла ему настоящий обед, то есть вареное мясо и кровяной суп. На заре этого дня он вышел из дому, отправился за восемь миль к тюленьим отдушинам и вернулся с тремя убитыми крупными тюленями. На половине длинного, прорытого в снегу хода или туннеля, тянувшегося ко входу в дом, вы могли бы услышать лязг зубов и лай упряжных собак, которые после дневной работы ссорились из-за местечка потеплее.

Когда лай звучал слишком громко, Котуко лениво поднимался со скамьи, брал бич с восемнадцатидюймовой ручкой из упругого китового уса и с двадцатипятифутовым толстым плетеным ремнем. Он нырял в туннель, и оттуда доносился такой звук, точно все собаки съедали его заживо; в действительности же это был их обычный гимн перед едой. Когда мальчик выползал из другого конца туннеля, шесть пушистых голов следили, как он подходил к чему-то вроде виселиц, устроенных из китовых челюстей, с которых свешивалось мясо для собак; Котуко широким наконечником копья разделял замерзшее мясо на большие куски, потом останавливался, держа в одной руке кнут, а в другой собачий корм. Он звал каждую собаку по имени, сперва самых слабых, и горе той, которая выходила вперед раньше очереди: точно ременная молния несся кнут и, падая на животное, вырывал из его тела шерсть и кусок кожи. Получив свою долю, каждый пес, ворча и скаля зубы, убегал в туннель, а мальчик, стоя на снегу, облитый ослепительным светом северного сияния, продолжал раздачу корма. Большой черный вожак упряжных собак, который держал в повиновении стаю, получал свою долю позже всех. Ему Котуко давал двойную порцию мяса и лишний раз щелкал бичом над его головой.

– А, – сказал Котуко, свертывая кнут. – Там, над лампой у меня есть маленький, который будет сильно выть. Сарпок, назад!

Он вернулся в дом; палочкой из китового уса, которую Аморак всегда вешала подле двери, стряхнув со своей меховой одежды сухой снег, поколотил рукой по крыше дома, обитой по краям кожей, чтобы сбить с нее ледяные сосульки, вероятно свалившиеся со снежного купола вверху, и снова улегся на скамье, заменявшей ему кровать. Собаки в проходе то храпели, то визжали во сне; маленький щенок в глубоком меховом капюшоне Аморак шевелился, вздыхал и ворчал, его мать лежала подле Котуко, не отводя глаз от кулька из тюленьей кожи, висевшего в тепле и безопасности, над широким желтым пламенем лампы.

Все это происходило далеко на севере, за Лабрадором, за Гудзоновым проливом, в который огромные волны приносят груды льда, севернее полуострова Мельвиль, даже севернее узких проливов Фурия и Гекла, на северной окраине Баффиновой земли, там где остров Байлот громоздится надо льдами Ланкастерского пролива, напоминая своей формой опрокинутую чашку для пудинга. Об области севернее Ланкастерского пролива мы знаем немногое; нам известны только: Северный Девон и Эльсмирская земля; тем не менее даже на этом Крайнем Севере, так сказать, рядом с полюсом обитают люди.

Кадлу был инуит (как вы называете – эскимос), и всё его племя, всего около тридцати человек, было из Тунунирмиута – «страны, лежащей позади всего». И эта суровая область действительно лежит дальше всего в мире. В течение девяти месяцев там только лед и снег; буря налетает за бурей с морозом, невообразимым для того, кто никогда не видывал, как термометр (Фаренгейта) опускается хотя бы до нуля. Шесть месяцев из этих девяти стои́т темнота, и в этом заключается самый ужас. В течение трех месяцев лета морозы бывают только через день и каждую ночь, на южных откосах снег начинает таять, а редкие приземистые ивы одеваются пушистыми почками; крошечные поросли на камнях зацветают; берега, покрытые прекрасным гравием и круглыми камешками, выбегают в открытое море, а отполированные валуны и изборожденные скалы поднимаются над рыхлым снегом. Но через несколько недель это заканчивается; суровая зима снова сковывает землю. Весной лед разрывается, сталкивается, сжимается, трескается, разлетается, льдина надвигается на льдину; одна разламывает другую, наконец все смерзается вместе слоем в десять футов толщины и тянется от земли туда, к глубоким водам.

Зимой Кадлу преследовал тюленей до окраины прибрежного льда и убивал их копьем, когда они поднимались, чтобы подышать через свои отдушины во льду. Тюленю необходимо жить в открытой воде, где он ловит рыбу, а суровой зимой лед иногда тянется на восемьдесят миль от берега без единой полыньи. Весной Кадлу и его семья отходили от воды на скалистую сушу, ставили там палатки из кож, ловили в силки морских птиц и копьями убивали молодых тюленей, гревшихся на отмелях. Позже они отправлялись южнее, на Баффинову землю за дикими северными оленями, а также чтобы заготовить ежегодный запас лососей, пойманных в сотнях рек и протоков в глубине страны; в сентябре или октябре они возвращались обратно, на север, ради охоты на мускусного быка и настоящей охоты на тюленей. Это путешествие совершалось на санях, запряженных собаками, причем делалось по двадцати или тридцати миль в день. Иногда передвигались вдоль берега в больших кожаных «женских лодках»; в таких случаях собаки и дети лежали в ногах у гребцов, и пока эти странные суда скользили от мыса до мыса по стеклянистым, холодным водам, женщины пели свои песни. Все предметы роскоши приходили с юга: сухой лес для санных полозьев, железные крюки для гарпунов, стальные ножи, жестяные котелки, в которых готовить пищу удобнее, чем в старинной каменной посуде, кремни и огнива и даже спички, цветные ленты для украшения женских волос, маленькие дешевые зеркала и красное сукно, которым обшивались нарядные шубки из оленьих шкур. Кадлу продавал южным инуитам спиральные нарваловые рога оттенка сливок и зубы мускусного быка (они так же ценились, как жемчуг); южные же племена в свою очередь предлагали эти предметы китоловам и миссионерам с берегов проливов Эксетерт и Кумбурленд. Таким образом тянулась цепь: котелок, купленный корабельным поваром на базаре в Бхенди, мог окончить свои дни где-нибудь за Полярным кругом, над лампой с тюленьим жиром.

Хороший охотник, Кадлу всегда держал про запас много железных гарпунов, острог, ножей, птичьих стрел и тому подобных охотничьих принадлежностей, которые помогают жить в стране великого холода. Он был глава своего племени, или, как говорилось, «человек, по опыту знавший все». Такое положение не давало ему власти; он имел только одно право: время от времени советовать своим друзьям менять охотничьи области; Котуко же старался пользоваться преимуществами отца и, до известной степени, по-инуитски, лениво распоряжался остальными мальчиками, когда они выходили по вечерам поиграть в мяч при свете месяца или петь северному сиянию «Песню ребенка».

Но в четырнадцать лет инуит считает себя взрослым, и Котуко надоело делать силки для диких птиц, главное же – помогать женщинам жевать шкуры тюленей и оленей (ничто иное не придает кожам такой гибкости), занимаясь этим в течение долгого дня, пока мужчины охотились. Ему хотелось вместе с остальными охотниками сидеть в квагги, или «доме песен» (молельне), куда взрослые собирались для совершения таинственных обрядов, где волшебник ангекок пугал их, доводя до восторженного ужаса, где в темноте, когда гасли лампы, на крыше слышался топот ног духа северного оленя, а копье, погруженное в ночную тьму, позже оказывалось окровавленным. Ему хотелось сбрасывать свои тяжелые сапоги в сетку с утомленным видом главы семьи и вместе с зашедшими гостями-охотниками играть по вечерам во что-то вроде рулетки, сделанной из круглой жестянки и гвоздя. Множество желаний было у него, но взрослые смеялись над ним и говорили:

– Погоди, Котуко, тебе надо подготовиться да поучиться. Охота еще далеко не все.

Впрочем, теперь, когда отец подарил ему щенка, жизнь показалась Котуко веселее. Инуит никогда не отдает собаки сыну, если тот вовсе не умеет управлять ездовыми псами; Котуко же был более чем уверен, что в этом смысле он знал все, что надо знать.

Если бы щенок не обладал железным здоровьем, он, конечно, погиб бы от излишнего количества еды и от бесконечного ученья. Котуко сделал для него маленькую сбрую с постромками и гонял его по полу, крича: «Ауа! Иа! Иа ауа! (Направо!) Чойачой! Иа чойачой! (Иди направо!) Охаха! (Стой!)» Все это совсем не нравилось щенку, но такие упражнения показались ему чистой радостью в сравнении с тем, что он испытал, когда его впервые впрягли в настоящие сани. Он сел на снег и стал играть с постромкой из тюленьей кожи, которая бежала от его сбруи к питу, то есть к одной из огромных ременных петель по обеим сторонам санок. Собаки двинулись; тяжелые десятифутовые сани накатились на спину щенка и потащили его по снегу. Котуко-мальчик смеялся так, что слезы побежали по его лицу. Потом начался ряд ужасных дней: жестокий кнут, шипящий, как ветер надо льдом, падал на щенка; товарищи кусали его за то, что он не знал своей обязанности, а сбруя ему мешала. Кроме того, ему больше не позволялось спать вместе с Котуко, и бедняге пришлось довольствоваться самым холодным местом в снежном коридоре. Грустное время наступило для Котуко-пса.

Мальчик учился так же быстро, как собака; однако управлять собачьей упряжкой – такое дело, от которого можно потерять терпение. Самых слабых псов помещают как можно ближе к погонщику; от сбруи каждой собаки идет отдельная постромка, протянутая под ее левой передней ногой; она прикрепляется к главной постромке с помощью чего-то вроде пуговицы и петли; одним движением руки ее можно пристегнуть или отстегнуть, и таким образом освободить на время одну собаку. Это действительно необходимо, потому что очень часто постромка попадает между задними ногами молодой собаки и может разрезать ее тело до самой кости. Кроме того, на бегу псы стараются «повидаться» со своими друзьями и прыгают между постромками, дерутся, и в результате ремни запутываются хуже мокрой лесы, оставленной с вечера до утра. Всех этих неприятностей можно избежать, умело действуя кнутом. Каждый мальчик-инуит считает, что он отлично владеет длинным кнутом. Нелегко попадать плетеным ремнем в намеченную точку на земле, еще труднее на полном ходу наклониться и попасть взбунтовавшейся собаке по спине. Если вы позовете одну собаку по имени, когда она «беседует» с другой, и случайно ударите другую, они непременно подерутся между собой и остановят всю упряжку. Опять же: если вы путешествуете с товарищем и приметесь разговаривать с ним или наедине с собой запоете песню, собаки остановятся, повернутся и сядут, чтобы послушать, что вы хотите сказать. Несколько раз Котуко, забывший хорошенько закрепить сани при остановке, бывал сброшен в снег и погубил несколько ремней раньше, чем ему доверили полную упряжку из восьми собак и легкие сани. Получив все это, мальчик почувствовал себя важной персоной и стал отважно носиться по черному льду с быстротой стаи гончих собак. Проехав десять миль до тюленьих отдушин, он отстегивал одну постромку от питу и освобождал большого черного вожака, самого умного пса из всех. Едва собака чуяла отдушину и давала об этом знать, Котуко переворачивал сани и погружал в снег пару подпиленных оленьих рогов, которые, точно рукоятки детской колясочки, торчали сзади. Это делалось, чтобы собаки не могли уйти. Потом мальчик, дюйм за дюймом, осторожно крался вперед, выжидая, чтобы тюлень поднялся к отдушине подышать. Как только показывалась голова зверя, Котуко быстро кидал в него свое копье на привязи и притягивал его к кромке льда; черный вожак подбегал к нему и помогал протащить убитого зверя к саням. Упряжные собаки выли, и их пасти покрывались от возбуждения пеной; Котуко хлестал их по мордам, как раскаленной сталью, пока убитый тюлень не замерзал так, что становился крепким. Возвращение представляло трудную работу. Приходилось следить за санками, пересекавшими неровный лед; собаки садились и, вместо того чтобы тащить их, жадно посматривали на добычу. Наконец выезжали на санную дорогу к деревне и двигались по звонкому льду; собаки опускали головы, поднимали хвосты, а Котуко начинал петь песню «Возвращающегося охотника», и под сумрачным, усеянным звездами небом из каждого дома до него долетали голоса.