Текст книги "Красная петля"

– Кто был тот человек? – спросил я.

– Моряк?

– Утопленник.

– Моряка-то я видел пару раз. Мэлэра. Его нельзя не узнать. Он все такой же маленький. Правда раздобрел. Коренастый такой. А его синие глаза такие большие, что им тесно на лице, – нельзя не узнать их. Несколько лет назад почудилось, будто он сидел в одном из здешних прибрежных баров, а кто-то сказал мне, что он вроде переехал на Брайтон-Бич. Кажется, в семидесятых я его там видел. В русском видеомагазине.

– Ты уверен?

– Нет.

– А потом ты искал его?

– Какое-то время, но годы шли, я переехал и бросил поиски. Такое чувство, будто предал его. В общем, поиски я прекратил.

– Давай поговорим о покойнике. Человеке, чье тело ты нашел и вызвал полицию. Так ведь? Ты знал его имя?

– Эрл, – сказал Сид. – Это мой кузен, вернее, сводный брат. Я не сразу узнал его.

Сид заварил еще кофе и разговорился так, что не остановить. Я курил и слушал.

– Эрл, – повторил он. – В детстве я не знал точно, кто он мне. Думал, что незаконный сын моего дяди. С ним никто не общался, но мы дружили. Он как-то встретил меня у школы и сказал, что мы родня, и это было очевидно для меня даже тогда. Он жил близ Кони-Айленда. «Ниггер-таун», так называли это местечко. Под мостом. Люди сооружали там лачуги и жили в них. Спали, готовили, стирали белье, развешивали его на веревках. Целая община черных бедняков. Люди того поколения умели хранить секреты. Детям никогда не рассказывали. И никто не обсуждал то, что представлялось постыдным: рак, самоубийство, любое неприятное явление. Если у кого-то случался рак, это слово произносили шепотом, словно проклятье. У нас было три самоубийства в одном поколении, но никто об этом не упоминал. Может, потому я и стал репортером: эта профессия предполагает работу с фактами, поиск правды, понимаешь? Прежде всего об этом я и думал. А сейчас факты просто стряпают и манипулируют ими. Поэтому я ушел с работы.

Он снова уклонился от темы.

– Так что твой кузен?

– Не кузен.

– А кто он был?

– Он был моим единоутробным братом, – ответил Сид. – Лишь через много лет я выяснил, что в девичестве моя мать встречалась с одним из папиных рабочих, бедным парнем, посыльным при бакалее. Ей было всего шестнадцать. Ей бы не позволили выйти за него. Ребенка отдали в приют, и никто ничего не сказал. Но Эрл как-то все прознал и нашел меня, но и он не рассказывал об этом. Он подружился со мной. И мы с ним болтались по Ред-Хуку, торчали в той закусочной, где русские ели сырные сэндвичи.

Сид улыбнулся.

– Эрл был моим кумиром. Он был сильным и веселым, ничего не боялся, но ему, наверное, и терять-то было нечего. Он встречал меня после школы, я подарил ему свой велик и соврал родителям, будто потерял его. Я обзавелся новым синим велосипедом, и мы катались по Ред-Хуку, сидели на берегу, смотрели на корабли, на краны, лихо разгружавшие огромные лихтеровозы. Мы подружились с русскими моряками, особенно с Мэлэром. Потом он пропал, а вскоре после этого я потерял из виду и Эрла. Может, мои родители что-то пронюхали. Не и шепотом, словно проклятье. У нас было знаю Никогда не спрашивал. Не мог же я сказать им. что катался по Ред-Хуку, что отдал свой велик Эрту, – они бы меня прибили. Я боялся, что они его как-то наказали. Ты не представляешь, какие строгие нравы были в том обществе, где я рос. Однажды я спросил о нем кузину моего возраста, но она притворилась дурочкой. Или дурочкой и была. Мэри Элеонора, крохотная девчушка с конопатым личиком, волосы собраны в пучок, на ногах вечные чешки. Она все знала. Я видел по ее хитрой физиономии, что она все знает про Эрла, но не скажет. Наш дом был полон секретов. И годились те секреты лишь для одной цели, понимаешь? – Сид с трудом вылез из кресла, подошел к пианино, принялся рассматривать семейные фотографии в серебряных рамочках.

– Для чего же?

– Для предательства.

– Продолжай.

– Несколько недель назад, когда я впервые увидел этого бездомного, ничего не шевельнулось. Он был одет в лохмотья, скрюченный, лицо в струпьях, больной и пьяный, казался глубоким стариком. От него воняло. Я видел его несколько раз издали и тотчас переходил на другую сторону. Я расспросил кое-кого из соседей, и они сказали, что он безобидный. Любит выпить. Может, баловался и наркотой, когда удавалось разжиться. Он был безобидный, но я боялся его. Он повадился приставать ко мне, просить мелочь. Пытался привлечь мое внимание, семенил за мной по улице, а я спешил убраться поныне. А позавчера, в субботу, увидев его, удирал со всех ног. А надо было помочь ему.

– Ясно.

– Ты понимаешь, да?

– Думаю, да.

– Это был Эрл. Наверняка. Вот почему он так гонялся за мной, и вот почему возникло чувство, будто я заглянул в зеркало. Мы не виделись больше полувека, Арти, но я узнал. Я предал его в детстве тем что никому не рассказывал о нем и не помог ему, и сейчас я предал его вновь. Вчера утром я вышел за кофе, увидел тело и позвонил в Службу спасения, почувствовал, что это он, а потом успел заглянуть, пока не застегнули трупный мешок. Теперь все кончено. Сообщи кому следует, Арти, ладно? Пожалуйста. Пусть его похоронят, как надо. Я оплачу счета. Извини, если злоупотребил твоим расположением, но я не знал, кому, черт возьми, еще позвонить.

– Отчего он умер, как ты думаешь?

– Полагаю, это был несчастный случай, – ответил Сид. – И я позволил несчастью случиться. Я оставил его одного в субботнюю ночь, не дал ему денег, никого не позвал, просто ушел прочь, а на следующее утро он погиб. Может, напился, может, обкололся, поскользнулся или кто-то столкнул его, но он просто бродяга, несчастный побитый бездомный утопленник, – добавил Сид.

– Кажется, ты говорил, что кто-то прикончил его вместо тебя, какой-то русский мордоворот? Ты что, передумал?

– Вероятно, здесь я перемудрил, – сказал Сид. – Мне хотелось придать какой-то смысл этой смерти, мотив, но я заблуждался. Нет в ней ни смысла, ни мотива, одна только досада. Теперь я, наверное. Уеду из города, отправлюсь на Лонг-Айленд. Я собирался уехать вчера. Думаю, сегодня поеду. Значит, времени у меня осталось не так уж много. Надо ехать.

– Почему?

Сид пожал мне руку, и на лице его отразилась невыносимая печаль.

– Пока, Арти, – сказал он.

Я подрулил к тому кафе на Ван-Брант-стрит, где вчера утром высадил Сида, зашел, сел у стойки, заказал пару яиц и картошку фри. Бармен налил мне кофе, поставил передо мной тарелку с едой, и я набросился на нее. Я проголодался.

Симпатичный паренек в плотной тенниске, черных джинсах и синих кроссовках, из-под закатанных рукавов видны рельефные бицепсы, вены выпирают, в нагрудном кармане пачка сигарет – прямо кадр из фильма пятидесятых.

– Ты знаешь человека по имени Сидни Маккей? – спросил я.

– Конечно. Сид часто заходит. Он завсегдатай. И его тут все любят. Он вроде как старомодный, знаете, весь такой вежливый, – у парня был южный акцент.

– Он здесь когда-нибудь с кем-нибудь встречался?

– С кем, например? В смысле, чтобы плотно посидеть? Одного только помню, грузного русского мужика. Такой человек-гора, футов шести ростом, они зашли вместе, уселись в углу, пили много мартини, а русский и на скотч налегал. Странная такая парочка, но они явно накоротке друг с другом. Думаете, они – это самое?

Я подумал о Толе и рассмеялся.

– Они друзья.

– А вы кто? – спросил он, не то чтобы с интересом, просто ради поддержания беседы, пока наливал еще кофе.

– Я всего лишь коп, – ответил я, вышел, сел в машину и поехал через Ред-Хук в город.

По пути я думал о Сиде: почему он остался здесь, в этом районе. Весь прошедший век люди, если у них были деньги или хотя бы честолюбие, стремились в глубь материка, подальше от шумного порта. Потом, когда в Бруклине перестали разгружать корабли, порт оказался брошен и пришел в запустение.

Люди потянулись обратно. Весь город скупал здешнее побережье, этот последний свободный клок суши. Гудзон очистился, люди катались на лодках, плавали вокруг Манхэттена; новобрачные туристы фотографировались на память у старого Фултонского парома под Вильямсбургским мостом. Отряды китайцев и японцев в просторных одеждах, на белых лимузинах, с шампанским, хихикая, позировали у реки, со статуей Свободы на заднем плане.

Ред-Хук менялся на глазах: затейливые таблички над дверями складов извещали, что сюда въехали художники и киношники. Из некоторых окон свисали политические плакаты, а над старыми домами на боковых улицах реяли американские флаги.

Большая часть района все еще была бесхозной: гниющие склады, огромные пустыри, огороженные проволокой и цепями, свалки старых машин, пустые ржавые контейнеры, врастающие в землю, разбитые причалы.

Было там несколько старых баров, где воображение легко рисовало моряков и шлюх. Я несколько раз сидел в таких, возвращаясь через Бруклин с Брайтон-Бич, где занимался кое-какими делами. Заходил и в один стрип-клуб. Там продавалась дешевая выпивка, а за стенами можно было представить булыжную мостовую, как сто лет назад. Ред-Хук имел древний облик, будто замер во времени лет сто-полтораста назад, за тем лишь исключением, что тогда здесь толпились всевозможные портовые работники.

Ред-Хук оказался отрезан от остального города, когда через район проложили автостраду Бруклин – Куинс; по обочинам АБК царило запустение, валялся хлам и ржавые балки.

Я заехал на вознесенную над городом дорогу. Взору открылась река. Я подумал, какой она была в старину – транспортная артерия, кишащая баржами, буксирами, катерами, пароходами. В протоках и каналах Ред-Хука было полно брошенных суденышек, колесный пароход, остов сгоревшего парома на Стейтен-Айленд. Здесь по-прежнему осталось кое-какое судоходство, и работало несколько сухих доков у канала Гованус, широкого водного пути, рассекавшего Ред-Хук.

Глядя на переплетение улиц внизу, я видел склады, доки, узкие переулки, теснившиеся у воды; улочки большей частью были пустынны.

Я подумал о Сиде и его кузене, о том, как Сид помешан на Ред-Хуке и собственном прошлом; его переселение сюда было бегством, так он сказал. И тут меня осенило, что Сиду пришлось не по нраву, когда на его личную территорию вторгся Эрл именно Эрл, а не просто вонючий бездомный.

Я знал, что очень о многом Сид умолчал. Например, почему он сказал, будто у него мало времени чтобы уехать? И сейчас я не в силах был ему помочь.

7

– Прости, – сказал я, поцеловав Максин, когда мы встретились на Вест-стрит. – Честное благородное слово, мне очень жаль. Пришлось уладить кое-какие дела, я потом тебе расскажу.

– Не хочешь говорить об этом?

– Не знаю даже. Нет. Не сейчас.

– Ладно, – согласилась она.

На ней были обрезанные джинсы, красная блузка открывавшая руки и плечи, и желтые сандалии.

– Ну и свадьба же у нас была, милый, просто потрясающе. Тема – на месяц телефонного трепа для мамы, ее подружек и всех моих кузин. Они решили, что я вышла замуж за человека с большими связями. Я имею в виду Толин размах и эти билеты в Париж. Так что зови меня Золушкой. Я уже в отпуске. Поехали к морю. Там оставим детей у мамы, а сами вырвемся на волю, будем объедаться лобстерами и валять дурака, и я хотела сделать тебе сюрприз: сняла номер в чудесном отеле на пару ночей, для нас с тобой.

– Отлично.

Я отправился на встречу с Максин прямо из Бруклина, где Сид медленно сходил с ума из-за брата, нашедшего смерть под причалом. Теперь же я стал обычным молодоженом, занятым житейским делом: собирался с женой осмотреть квартиру для покупки.

И я был рад, что эти житейские заботы не прекращаются, даже смерть бессильна против них. Мы говорили об этом с Максин: она повидала немало покойников при своей-то работе, и понимала меня с полуслова.

Порой ведешь дело настолько кошмарное, что от него хочется блевать, пьешь, зарабатываешь язву ночами не спишь, но наутро, если повезет, как-то забываешься в мелочных делах и хлопотах. С друзьями встретиться, машину в сервис отогнать, в долг перехватить, квартиру подыскать, заказать завтрак у официантки, которая знает, что тебе нравится, когда отбивная хорошо прожарена; ответить на звонки, погонять шары на Шестой авеню, погрызть попкорн в кино, съесть пиццу в «Тотонно» с Максин.

Я посмотрел на нее. Она выудила из сумочки пачку любимых сигарет с ментолом и засомневалась.

– Ты же бросила на прошлой неделе, – сказал я.

– Ну да… Может, и впрямь стоит бросить. Тогда и ребенка завести можно.

– А ты хочешь этого? – я удивился. – Хочешь? Ты никогда об этом не говорила.

– Что с тобой, Арти?

– Так хочешь?

– Сначала ты скажи. – В голосе ее звучало нетерпение. – Я первой спросила. Не увиливай.

Я не ответил. Она сунула сигареты обратно в сумочку, и мы пошли по набережной к дому, где хотела поселиться Максин. Я обнимал одной рукой ее нежные голые плечи, нагретые солнцем.

Она прижималась ко мне, но витала где-то в другом месте, улыбалась чему-то, уже представляя жизнь в этой квартире. Я старался тоже полюбить ее, ради Максин.

– Тебе понравился вчера тот судья? – спросил я.

– Честно.

– В общем-то, понравился, но я не могла сказать об этом прямо, ведь Сонни Липперт устроил церемонию для нас. а я бы не удержалась от смеха, если бы заговорила, потому что судья напомнил мне… Как зовут этого актера с божественным голосом? Джеймс Эрл Джонс? Такой громовой глас, и он очень важно призывал нас дать обет, и я видела, что девчонок тоже распирало. Думаешь, это нормально – ржать на собственном венчании?

– В сущности, да. Но тебя могли неправильно понять.

– У меня до сих пор похмелье, – пожаловалась она. – В жизни не видела столько шампанского.

– Я тоже.

– Твой друг Толя – это действительно нечто. Он и девчонкам подарков надарил: пляжные побрякушки, купальники, шлепанцы, всякое такое. Похоже, мы все ушли с вечеринки с большими мешками. Санта-Клаус в крокодиловых туфлях.

Я засмеялся:

– Ты ему нравишься.

– Так же, как Лили? – негромко молвила она и тут же добавила: – Не обращай внимания, это я так.

Мы перешли Вест-стрит, прошагали еще один квартал. Макс достала из кармана джинсов листок бумаги, сверилась с ним, отобрала у меня сигарету и сделала пару затяжек.

– Который дом? – спросил я.

– В следующем квартале.

Я прикинул, во что обойдется обустройство моей берлоги для нас четверых – Максин, девочек и меня. Чтобы получилось что-то путное, придется вложить целое состояние. Проводка уже старая, ванная только одна, У Максин же слишком тесно. Мы подумывали о доме в Бруклине и смотрели жилье едва не каждое субботнее утро. Месяцами искали, пока не нашли кое-что подходящее в Бушвике Район мрачноватый, но Максин сказала что он на подъеме. Мы уже готовы были позвонить риелтору как вдруг Максин посмотрела на меня из-за кухонного столика, за которым мы пили вино, и сказала:

– Ты же не хочешь уезжать с Манхэттена, правда? В самом деле не хочешь ведь. Ты зачахнешь если покинешь Город. Разве не так. Признайся, милый.

– Я бы уехал. Говорил же тебе, что как-то даже думал переселиться в Ред-Хук.

– Но не переселился же. Ты не сможешь, Арти, дорогой. Ты так долго привыкал к Нью-Йорку, и ты возненавидишь любое иное место, а потом и я возненавижу его. Давай поищем другой вариант.

– Ты о чем?

– Ради чего, скажи на милость, я связалась с тобой? Это был мой шанс поселиться в Городе. Мама всегда говорила: ты из тех, кто никогда не вырвется из Бруклина. И вот единственная возможность доказать, что она была не права. Однажды я задалась целью стать настоящей нью-йоркской жительницей. И добилась. Живу на Манхэттене, а не на окраине. Вот о чем я.

Макси редко упоминала свою мать, если речь не шла о деле: с детьми посидеть и так далее. Ее отец умер. О нем она вовсе не рассказывала.

Максин была права: сейчас, по прошествии двадцати пяти лет, мне не хотелось уезжать.

Не дойдя квартал до реки, она остановилась перед домом с блестящим фасадом из розового гранита, казавшегося пластиковым.

– Оно? – спросил я.

– Да.

– Ну, пошли.

В вестибюле нас поджидала риелтор по имен Сэлли, средних лег, с хорошей фигурой, в бежеве деловом костюме, с шелковистыми белоснежными волосами, очень энергичная.

Мы проследовали за ней к лифту, поднялись пошли по коридору, устланному бежевым ковром, обои – полосатые, в тон костюму Сэлли. Я плелся за ними с Максин через пустые комнаты: третья, четвертая, пятая квартира, все с низкими потолками и узкими окнами. Я попытался полюбить хотя бы эти маленькие балкончики: если перегнуться через перила, можно смотреть на реку.

В пятой из осмотренных квартир я сдвинул конную дверь и вышел, а женщины за моей cm обсуждали то, что Сэлли называла инфраструктурой: сервис, портье, тренажерный зал.

Солнце стояло высоко над бухтой, палило вовсю. У реки был разбит парк с велосипедной дорожкой, кто-то катался. Девушка совершала пробежку, гая качала ребенка в коляске. Группа пожилых китайских леди занималась тайцзи, это было похоже на танец; двое китайцев, что годились им в мужья, удили рыбу у парапета и курили.

Сид не шел у меня из головы. Он покинул город. Отправился на Лонг-Айленд. Сказал, что отправиться туда.

Это не давало покоя. Он солгал и, возможно, по-прежнему лжет, но это не моє дело, и нет причин полагать, будто Сиду угрожает хоть что-то помимо его личных демонов, его прошлого.

Я закурил, перегнулся через перила и посмотрел на здание напротив. На одном из балконов стояла женщина в бикини. Она медленно сняла верх от купальника, взяла пластиковый тюбик крема от загара и принялась втирать его в свои маленькие округлые груди. Поначалу она не заметила, что я наблюдаю; это было похоже на пип-шоу; я был не в силах отвести взгляд. И вдруг она взглянула прямо на меня, усмехнулась, втерла еще немного лосьона, опустилась в бело-зеленый пластиковый шезлонг, откинулась, нащупала внизу бокал с какой-то жидкостью – яблочный сок, чай со льдом – и принялась потягивать ее. Отставила, нацепила солнечные очки и взяла книгу в мягкой обложке.

Я перешел на другую сторону балкона. Мы находились всего в двух кварталах от «Нулевой зоны» и достаточно высоко, чтобы видеть котлован. Небо было голубое, как в тот день. На следующей неделе исполняется три года. В тот день мы вывозили людей на катерах со всего города.

Я помогал эвакуировать людей в Джерси от пристани яхт-клуба, что в двух кварталах отсюда. Я плавал на катере. Мусор сыпался на нас, даже когда мы отходили далеко от берега.

В память врезался один рейс: люди сгрудились в кучу, я криком призывал к спокойствию, и тут на палубу упала нога. Она едва не угодила в парочку, плакавшую в обнимку; пыль, толстым слоем покрывавшая их, намокла и запеклась в корку. Нога ударилась о палубу, и какой-то мужчина без обуви, в пыльных носках, расхохотался. Он хохотал и не унимался, и мне пришлось доставить его в больницу в Джерси.

Может, и Сид Маккей слегка спятил, как все мы. Может, рассудок его помутился – и больше не прояснился.

– О чем ты думаешь? – Максин подошла ко мне со спины и обняла за талию.

Я кивнул на котлован. Мы много об этом говорили. Ее не тревожило, что мы поселимся здесь, даже при том, что Марк, ее первый муж, погиб в Торговом центре; по крайней мере, сказала Максин, здесь она чувствует себя ближе к нему.

– Мне здесь нравится, – призналась Максин. – Нравится, что тут Город, что можно ходить на работу пешком, что здесь отличные школы, много зелени, безопасность. Сказать по правде, здесь просто красиво, Арти. Я любила это место 10 сентября, и важно, чтобы оно оставалось любимым, иначе какой смысл, если наши чувства будут меняться из-за ублюдков, которые это учинили? Я бы прожила здесь всю оставшуюся жизнь.

И мы прошли внутрь, спустились на лифте в сопровождении риелтора в бежевом.

Максин взяла у нее визитку, и мы сошли по ступенькам. Мы молча брели вдоль реки, миновали музей Картофельного голода в Ирландии, на крыше которого росла трава и картофель, потом – Еврейский музей. Мы вышли к острову около форта Клинтон, старинного сооружения из серого камня. Разглядывали военные мемориалы в Бэттери-парке, раскинувшемся перед нами.

Я подошел к фургончику уличного торговца, взял нам по стакану кофе, хлебец с маслом для Макс. Мы сели на скамейку, с которой были видны катера, плывущие к статуе Свободы.

Акробаты развлекали публику. Четверо чернокожих, сплошные бугры мышц, прыгали друг через друга, творили живые пирамиды, делали стойку на голове, гремела музыка, туристы глазели на них. Максин встала и положила доллар в шляпу.

Снова сев, она спросила:

– Сонни Липперт обитает где-то здесь, верно?

Я кивнул.

– Поразительно, что Сонни подарил тебе мяч Джеки Робинсона, – добавила Макс.

– Нам обоим.

Она покачала головой:

– Тебе лично. Это он помириться с тобой так решил. Вы похожи на старую супружескую чету.

– Что?

– Это ваша с ним тайная игра. Ты брюзжишь, подозреваешь, ненавидишь его, считаешь его куском дерьма, но ты любишь его, и он – тоже. Арти, родной, что тебя гложет? Ты какой-то очень уж рассеянный.

Я обнял ее и поцеловал. Никто никогда не уделял мне столько внимания.

– Ты у меня редкая умница. За это и люблю тебя.

– Все еще? Даже после свадьбы? И для тебя «Максин Крэбб-Коэн» звучит как песня?

– Тебе понравилась квартира?

– Последняя – да, понравилась. Дороговато, но хорошо, и если ты не против, я могла бы пустить на нее часть компенсации за 11 сентября, за Марка, ведь это ради детей, а значит, и ради Марка отчасти. Мне она так понравилась. – Она достала сигареты и закурила.

– Как-нибудь выкрутимся, – сказал я, хотя сердце у меня упало.

Если именно этот дом нужен Макси, я мог бы сдать свое жилье. Может, и продавать не придется. Сдать какому-нибудь богатому придурку, а года через два как-нибудь заполучить обратно.

Я окинул взглядом Бэттери-парк с его опрятными лужайками, зелеными просторами, стражами порядка. Было во всем этом нечто призрачное. Расположенный на насыпи, он существовал отдельно от города. Может, землю для насыпи доставили откуда-то из пригорода, и само это место вобрало в себя характер той земли: чистый, спокойный, не нью-йоркский.

Я молчал, слушал Максин и думал о жизни у реки.

Максин на листке бумаги черкала цифры, проводила расчеты по платежам, займам, залогам, и в ее представлении, как я понимал, мы уже переезжали. И я отчаянно желал пожелать этого; но вместо этого чувствовал, что зашел в тупик.

Зазвонил телефон. Одно из вчерашних сообщений Сида, что я забыл стереть. С этим покончено: я сделал для него все возможное. Я гнал от себя его образ в лофте Ред-Хука. Пытался забыть, каким напуганным он выглядел – напуганным, старым и будто бы увидевшим свою кончину. Я уже позвонил местным копам. Оставил сообщение для Клары Фуэнтес, детектива в красной куртке. Я держал Макси за руку и заставлял себя думать о нас, мысленно перескочить в четверг. Сегодня понедельник – а в четверг я буду на пляже за городом вместе с Максин.

– Что такое? – спросила она.

– Ничего.

– Думаешь о человеке, с которым встречался утром? И вчера. Да, милый?

Я кивнул:

– Один приятель по имени Сид Маккей.

– Который здорово помог тебе в одном деле, да? Помню, ты рассказывал. Помню-помню. Ты к нему неравнодушен. Хотела с ним повидаться, но не вышло. Ты его должник, Арти, так ведь? И сейчас беспокоишься о нем?

– Да.

– Тогда ступай. Ступай и сделай то, что должен сделать. Иди.

– Я уже это сделал, – сказал я.

Максин снова отвлеклась на собственные планы.

– Схожу в «Двадцать первый век» и попробую втиснуть свою жирную задницу в купальник, – заявила она.

– Не прибедняйся. – У Максин была отличная фигура, высокая, стройная и ладная.

Она взяла сумочку.

– Тебе что-нибудь купить?

– Что, например?

Максин пожала плечами:

– Не знаю. Носки. Трусы.

– Вот такой он, значит?

– Что?

– Брак.

Она поцеловала меня:

– Иди давай.

– Увидимся вечером.

Она замялась.

– В чем дело?

– Арти, милый, слушай, девчонки истомились, и эта жара… Не возражаешь, если я их сегодня отвезу к маме? Мы все равно ведь завтра собирались. А тебя, наверное, зашлют в «Мэдисон-Сквер» проследить, чтобы доберманы не потеряли нюх до наплыва политиканов в город. Я бы пока устроила детей на берегу. Ты не против? Я понимаю, что до вечера четверга ты не выберешься, как мы и договаривались, и готова смириться, но хотелось бы вырваться из города.

– Ступай. – Я встал и наклонился ее поцеловать.

– Арти…

– Что?

– Все нормально, ты же знаешь. Понимаю, что порой ты думаешь о ней. И не надеюсь даже, что след окончательно исчезнет. Ты помнишь все это. Все мы помним.

– О ком?

– О Лили Хейнс. Я знаю. – Макс помолчала. – Ты виделся с ней? Видишься?

– Когда?

– Вообще. Я в курсе, что она вернулась в город – Откуда?

– Видела ее на улице.

– Где?

– В Чайнатауне. Шла к тебе и увидела ее. Она меня не заметила. Я ведь встречалась с ней раньше, в те годы, когда мы с тобой были просто друзьями, а ты был с ней. Помнишь?

– Нет.

– Я помню. Я видела ее. На другой стороне улицы. С месяц назад.

– Ну, я-то о ней не виделся и не вижусь, и потому не глупи. Ладно?

– Ладно.

Я опять поцеловал ее и двинулся прочь, помахав ей. Оглянувшись, я увидел, что она тоже пошла своей дорогой.

Я снова обернулся поглядеть на Макси, но она уже скрылась за углом. Потом она говорила, будто окликала меня, снова спрашивала, как мне та квартирка, но я не слышал ее, во всяком случае, не обернулся. Я все еще думал о Сиде, об Эрле, о той лжи, о той истории, что душила его. Я направлялся к машине, которую оставил в двух кварталах. Когда добрался до нее, улица будто вымерла.