Текст книги "Красная петля"

Реджи Нейделсон
Красная петля

Посвящается Ричарду Дэвиду

Часть первая

1

«Неба синь мне сияет, неба синь – сколько глаз хватает».

В то раннее воскресное утро я еще не до конца проснулся, когда услышал, как кто-то на улице насвистывает «Неба синь». Песенка – из тех, что потом крутятся в голове целый день. Я слушал ее почти все лето, и свистел тот парень необычайно чисто и мелодично.

Я свесил ноги с кровати, встал, взял пачку сигарет. Как был голый, подошел к окну, распахнул его пошире и выглянул наружу.

Заря только занималась – дымчатая, розоватая, холодная. И я увидел его внизу, на тротуаре, в неоново-оранжевой спецовке, синих брюках, голубой рубашке и бейсболке. Сосредоточенно орудуя метлой и совком, он собирал мусор у тротуара и закидывал в серый пластиковый бак на колесиках. И насвистывал «Неба синь», а я смотрел на него и слушал. Закурив, я уселся на подоконник своего обиталища на Уокер-стрит. Знойное лето шло на убыль. Я был счастлив.

Сегодня моя свадьба, и я пребывал в такой гармонии, какой не ведал уже четверть века – с тех пор, как перебрался в Нью-Йорк. Музыка – благое знамение, такая проникновенная и упоительная, к тому же в исполнении мусорщика. Наверное, он работал На одну из этих общественных групп, что нанимают бездомных для уборки там, где не справляются городские власти.

Идиллия: солнце восходит над Ист-Ривер, слева от меня; впереди погожий денек; асфальт чисто подметен, и насвистывает парень в оранжевой куртке. Мне нравится, как Сгэн Гетц поет «Неба синь», но этот чистый свист – не просто песня. Это нечто среднее между Мелом Торме и гимном.

Прорезался мобильник. Я прочел сообщение. Снова Сид Маккей. Он уже звонил вчера вечером, просил подъехать в Ред-Хук, говорил, будто его что-то тревожит. А я не поехал: замотался с делами, потом неважно себя чувствовал. И вот – срочное послание. Я посмотрел на часы. Только семь. До свадьбы я сто раз успею сгонять в Бруклин и обратно. Я ведь на самом деле должник Сида: как-то он помог мне в одном важном деле. Он здорово рисковал – и никогда не просил ничего взамен. Да, Сид – друг, а я – его должник.

Я принял душ, натянул джинсы и футболку, вышел, сел в машину и отправился в Бруклин. В городе стояла такая тишь, что я поехал по Бруклинскому мосту, а не по тоннелю Бэттери, скоростному, но за восемь баксов.

После моста я пересек скоростное шоссе и свернул к Рея-Хуку, к реке. Весь путь занял пятнадцать минут. Ван-Брант, главная улица района, была пустынна. Среди приземистых двухэтажных домов ютились булочная, пара закусочных, парикмахерская, винный магазин, металлоремонт, церковь – да и все, кажется. Я вырулил к набережной.

Этим воскресным утром старые доки, все еще красивые хранили безмолвие, покоясь в отблесках зари на речной глади. Я посмотрел через реку Я почти осязал контуры Манхэттена на фоне неба.

Тот покойник в бухточке, в нескольких футах от меня, насколько можно было различить, застрял под изгнившим причалом. Руки раскинуты, ноги качаются на воде – кто-то заметил, что он похож на Христа.

Эта старая пристань тянулась вдоль рукава, что соединял реку с водохранилищем Эри. На одном берегу – сахарный завод, превращенный в склад. На другом – длинный кирпичный пакгауз.

Люди выстроились вдоль берега, тихо переговаривались, и все глазели в одну точку – словно толпа перед уличным монитором, где транслируют футбольный матч. Там были двое детективов, человек в форме, водолаз в черном блестящем гидрокостюме, фотограф полицейского департамента. Чуть поодаль стоял какой-то бородач в рабочем комбинезоне и монтажных ботинках, с собакой на поводке. Наверное, случайный прохожий выгуливает пса.

Я снова посмотрел на труп. Вообще-то мне было нужно на кирпичный склад, где располагался офис Сида, но мое внимание привлекла машина со включенной мигалкой.

– Сколько он пробыл в воде? – спросил я детектива, прятавшую руки в карманах красной хлопчатой куртки.

На ней были джинсы, кеды, во рту – жвачка. Я представился детективом с Манхэттена – не более того. К чему разглашать, где именно я работаю?

Я занимался неприятными вещами – детская преступность, обидчики детишек – и не распространялся об этом без нужды. Моя лаконичность вполне устроила коллегу, лишних вопросов не последовало.

– Немало, – ответила она. – Говорят, где-то с вечера. Трудно сказать, пока его не достанут.

В это время я сидел в баре, а Сид мне названивал и оставлял сообщения.

– При нем есть документы?

Она покачала головой.

– Пока ничего не нашли. С ним уже битый час возятся, пытаются вытащить так, чтобы ничего не оторвалось. – Она сняла легкую красную куртку, повязала рукава вокруг талии. – Господи, я порой ненавижу эту проклятую работу, веришь? Надеюсь, они не покромсают его на куски, – добавила она и указала на двух мужчин в желтых макинтошах, которые появились из-за грузовика с тесаками, пилой и полной сумкой еще каких-то инструментов. Они подошли к причалу и, присев на корточки, принялись изучать место.

Детектив выплюнула жвачку.

– Мерзкая антиникотиновая жвачка. На вкус – дерьмо, – пожаловалась она. – У тебя, кстати, сигаретки не найдется?

Я протянул ей пачку.

– Спасибо. Не знаю, и какого черта я бросить решила? Спасибо большое.

Улыбнулась. Симпатичная дамочка: лет тридцать пять, милая улыбка, отличная фигура.

– Точно, – сказал я. – Ты еще здесь побудешь?

– Ради тебя – сколько угодно! – Она не без кокетства засмеялась и направилась к причалу.

Не хотелось торчать там, пока будут вытаскивать труп. И я двинул дальше к складу, до которого оставалось несколько сотен ярдов.

Это сооружение делили между собой студии и мастерские. Я вошел через главный подъезд, поднялся на два пролета и отыскал обиталище Сида. Постучал в дверь. В ответ – тишина. Спустился обратно. Перед складом по берегу рукава тянется длинный бетонный пирс и утыкается в бухту. И я пошагал по этому пирсу, с телефоном в руке. Я нервничал, на душе кошки скребли. Где, черт возьми, Сид, в такой-то час? Восемь утра. Куда он запропастился в воскресенье, ни свет ни заря? Он сказал, что будет здесь, в своем офисе в Ред-Хуке.

Я поглядел на воду. Статуя Свободы в рассветных лучах отливала зеленоватым – возможно, дело в старой медной обшивке.

Ред-Хук – причудливый богатый мыс, но отрезанный от города двумя автострадами, протиснувшимися через Бруклин. Местечко в квадратную милю, что когда-то занимали самые большие в мире судовые верфи, изолированное, с трех сторон окруженное водой, но всего в пятнадцати минутах езды от фешенебельного Манхэттена.

А по другую сторону, напротив города, простирается прибрежный Бруклин: пирсы, склады до самого Атлантического океана, до Нью-Йоркских пляжей. По реке снуют желтые водные такси.

Сид был почти не в себе, когда звонил накануне. Я раскрыл мобильник и перечитал сообщение, полученное утром. В субботу он звонил два или три раза. «Пожалуйста, приезжай, Арти, – просил он. Сможешь выбраться?» «В долгу не останусь, – обещал он. – Подруливай!» – словно приглашал выпить, затем более настойчиво: «Можешь поспешить? Давай скорее!»

«Ты где?» – спросил я. В мексиканском кабачке, ответил он. На углу Коламбии и Ван-Бранта, не заблудишься. «Не могу, – отозвался я. – Не могу, Сид. У меня завтра свадьба. Я вызвоню кого-нибудь для тебя» Но он не отступал. Рассказывал что-то о ресторане, где он зависал, о каком-то бомже, что напугал его. Я боюсь, говорил он. Я в ужасе.

Субботний вечер Сид Маккей провел на смотровой площадке в мексиканском ресторанчике на Коламбия-стрит, потягивая пиво и наблюдая, как река превращается в поток жидкого олова. У него был цифровой плеер, присланный сыном, и какое-то время Сид слушал музыку. Немного Малера, чуть-чуть Шуберта и Гершвина. Над рекою громоздился город, словно руины цивилизации майя.

Сид спустился в бар за пивом и вернулся наверх, перекусить. Он сидел, когда почти все разошлись, пил холодное пиво, читал, разложив перед собой стопки книг, газет и папок.

Никто не тронет его здесь. Зажмурившись, впитывая прощальные лучи солнца, он чувствует себя как дома. Он здесь больше чем клиент. Он знает самого основателя заведения. Знаком с барменом, официантками. Это его район. Странно, что в последние дни ему так уютно, как, пожалуй, не бывало за всю его бурную, честолюбивую и суетную жизнь. Однако он знает, сколь хрупок этот комфорт, сколь переменчиво его настроение, подобно лихорадке, бросающей то в жар, то в озноб.

Сад надел шорты цвета хаки и старую зеленую тенниску. Он никогда не выходил в таком виде, но денек выдался жаркий. Да и смотреть на него некому. Все, кто еще остался в городе, устремились на пляжи. Повсюду тишина.

Конец лета. Город вымер, пересох, будто арык. Республиканцы собираются устроить здесь съезд. «Эпоха Джорджа У. Буша», – думает Сид. Много молитв. Много пропаганды в новостях. Республиканцы съезжаются. «Нашествие», – думает он.

Он снова смотрит в сторону реки. Взгляд Сида, как и взгляд любого, первым делом уперся в пустоту, в зияющее небо. Так язык первым делом нащупывает место, где вырвали зуб. На следующей неделе – три года с того дня, как рухнули башни-близнецы. Когда переменилось все.

Он снял очки для чтения, встал, перегнулся через перила и вытянул шею, чтобы взглянуть на статую Свободы в гавани. Он по-прежнему трепетно относится к ней, хотя смотрел на нее всю жизнь. Бели спуститься по лестнице, перейти улицу и встать на самом берегу – можно посмотреть Свободе в глаза. И Губернаторский остров как на ладони, а посредине – пролив Баттермилк.

История этой части Бруклина, старых верфей, образы прошлого предстали перед мысленным взором Сида старинными гравюрами. Он видел корабли и склады, матросов, повозки и лошадей, женщин в муслиновых шляпках, эти женщины некогда ходили через канал вброд, с деревянными бадьями парного молока, заткнув за пояс подолы длинных платьев, а канал был таким мелким, что молоко за это время как раз взбивалось до сливок.

Ему всегда хотелось узнать, каким был Бруклин в те времена, когда Уолт Уитмен работал редактором первоначального «Бруклин Игл». Когда Бруклин был самостоятельным городом, третьим по величине в Америке, и в нем жили противники рабства, аболиционисты поднимали кулаки, а Уитмен призывал сограждан, презрев страх, восстать против «безумия и тупости». «Электрическое тело»,[1]1
  «Электрическое тело пою» – стихотворение американского поэта Уолта Уитмена (1819–1892).


[Закрыть] вспомнил Сид и с насмешливой гордостью подумал, что в Бруклине всегда жили чернокожие, такие же, как он. По-прежнему облокотившись на перила, Сид осушил третью кружку пива.

Поговаривали даже о воскрешении «Бруклин Игл», той великой газеты. И, конечно, молва прочила в редакторы Пита Хэмилла, тоже коренного бруклинца. А однажды Сид и в себе вдруг ощутил тягу к редакторству.

Сид вырос в Бруклине, прожил здесь свой век. Но не у верфей, конечно, – то была запретная территория. Во времена детства Сида на побережье было слишком опасно.

И теперь он радовался, что эта часть Бруклина возвращается к жизни. Восстает из руин, думал он. Отрадно, что сюда приходят люди, и каждый горит жаждой деятельности. По улицам Ред-Хука в эти дни рыскали градоустроители и агенты, и кое-кто из них обращался к Сиду: уж он-то знал свою родину. Они подлизывались к нему, вымаливали информацию. Сид – историк, философ и поэт Ред-Хука, как он однажды прочел о себе в журнальной статье.

Посмеиваясь про себя и прислонившись к перилам, Сид собрал книги: томик Пушкина, биографии Поля Робсона и Уолта Уитмена. Настоящие поэты. Вместе они – библия Сида. Он уложил книги в потертую зеленую сумку, вспоминая, каким был тощим пацаном, когда купил эту сумку, едва-едва поступив в Гарвард. Он запихнул туда же и папки, полные его собственных заметок.

Посмотрев вниз на улицу, Сид увидел его. Снова он, тот бродяга, – и Сида охватила паника. Ностальгические воспоминания растаяли. Хорошего настроения как не бывало.

Он снова позвонил Арти Коэну, чтобы сказать, где он и что видит. Арти не отвечал.

Он уже звонил Коэну раз или два утром, когда впервые заметил бродягу около своего дома. Тот пялился в окна. Несмотря на жару, Сида мороз пробрал. Этот человек уже бывал здесь: неделю назад он подошел к Сиду с протянутой рукой, просил милостыню. Сид перешел на другую сторону, притворился, будто спешит, даже не оглянулся на попрошайку. Надо было помочь ему. Надо было дать ему бакс, думает Сид.

Арти ответил. Арти, можешь подъехать? Подруливай! Сид пытался говорить небрежно, хотя ему было очень страшно.

Не могу подъехать, произносит Арти. У меня завтра свадьба. В воскресенье. Прости, говорит он и напоминает, что Сид приглашен на торжество. В воскресенье вечером. Завтра. Сделай милость, выберись в город.

Но Сид не пойдет на свадьбу Арти: ведь там будут незнакомцы. Раньше, когда он был довольно знаменитым, работал в «Таймс», выступал по телевизору – запросто. Тогда он знал многих и каждый вечер ходил на вечеринки. Но не сейчас.

Они с Арти близкие друзья, и Сид старается не обижаться, что тот отказался приехать в Бруклин. Когда Арти работал по делам, интересующим Сида, городского журналиста, они частенько виделись. Были на связи. Помогали друг другу. Но сейчас Сид не выносит толпу.

Когда-то я любил вечеринки, думал Сид, ни одной не пропускал, всех знал и всегда готов был развлечься. Я был куда моложе. А сейчас мне шестьдесят пять, я на пенсии и больше не люблю сборища.

Кому еще можно позвонить? Другим копам он не доверяет так, как Арти Коэну.

Над рекою солнце готовится броситься в воду, принести себя в жертву свирепому нью-йоркскому закату. Сид выложил на стол деньги, силясь рассмеяться, призвал на помощь ироничную отстраненность – но взгляд его снова упал на тротуар, выискивая того бродягу.

Вечерело. Сид ненавидел сентябрь, эту печальную пору, за то, что день так явственно идет на убыль. Он едва замечал, что соседние столики на смотровой площадке занимают какие-то люди, изучают меню, заказывают еду и выпивку.

Сид подобрал трость, которой пользовался с тех пор, как, играя в теннис, повредил лодыжку, старую трость из американского лавра, подхватил сумку с книгами и похромал к лестнице, по-прежнему жалея о своей первой трости, ореховой, с набалдашником в виде головы Джимми Картера, – той, что получил в подарок за статью о президентстве этого деятеля. Сид был слишком тщеславен, чтобы пользоваться алюминиевой клюкой, выданной в клинике, – и знал это.

Подойдя к барной стойке, Сид заказал последнюю кружку пива. Впервые за многие годы купил пачку сигарет, забросил сумку на плечо и вышел на улицу.

Содрав целлофан, он понюхал табак, закурил – и почувствовал себя мальчишкой, который курит украдкой. Вкус – потрясающий.

Сид помедлил на крыльце ресторана, оглядел улицу. Но бродяга исчез. Горят фонари. Люди стекаются в рестораны. Погода отличная, благоуханный вечер – и Сид решил прогуляться пешком до дома. Он тяжело опирался на трость, но дым и ночной воздух бодрили. Он прошел мимо Приморского терминала – огромной пустынной стоянки для арестованных автомобилей.

«Глупо было так нервничать», – подумал он и вдруг осознал, что сказал это вслух, «Старый дурак».

Сид отбросил сигарету.

На Кофе-стрит он пересек скверик и вышел к новому пирсу. На полпути лодыжка заныла, и Сид тяжело опустился на скамейку. Дом – в нескольких минутах ходьбы, но Сид потерял счет времени, задремал.

Вдруг он резко пришел в себя, нервы превратились в натянутые струны. На него кто-то смотрел, совсем рядом. Сид встал, сна – ни в одном глазу, и поспешил к дому. Но вдруг понял, что перед ним – нечто, и он чует его запах.

Лучший способ одолеть страх – заглянуть ему в глаза, подумал Сид, стискивая массивную трость.

Он почувствовал запах этого человека раньше, чем увидел его, а затем услышал плаксивый голос. Воняло бездомным. Тот прямо пред Сидом, приближался к нему.

– Мелочь не завалялась? – негромко спросил бродяга. – Хоть доллар? Пятьдесят центов? Я голоден, брат. Пожалуйста.

Да, это тот самый бездомный. Одного с Сидом роста и цвета кожи – она не слишком темная, но посеревшая от выпивки и наркотиков. И под этими лохмотьями и грязью – человек, похожий на Сида. И Сид вдруг догадался, что бродяга тоже это знает.

Глазки, липкие от глаукомы, остекленевшие от катаракты, впились в лицо Сида. И в них – своего рода мрачное удивление. Бродяга протянул лапу. Сид пошел вперед, не останавливаясь.

«Увидимся еще», – пробормотал нищий в наркотическом дурмане. Сид снова посмотрел на него – и возникло чувство такое, будто он видит в этом бродяге свою смерть.

Прекрати, велел себе Сид. Что за пафос. И второй раз за вечер пожалел, что не подал несчастному.

Тот же, прежде чем исчезнуть окончательно, еще раз обежал вокруг Сида, оставив в воздухе вонь, словно зверь, метящий территорию.

2

– Какого он цвета? – вернувшись, спросил я у детектива в красной куртке, что по-прежнему стояла у воды.

– Под ноги гляди! – вскрикнула она и ухватила меня за рукав. – Чуть в воду не навернулся.

Я повторил вопрос:

– Так что насчет цвета? В смысле, кожи. Белый? Черный?

– Вроде кто-то сказал, что черный. Я слышала. Придется подождать, пока кто-нибудь снова не нырнет и не обыщет его на предмет документов. Но – черный. А что?

Мне стало не по себе.

– Сколько ждать?

– Часа полтора, не меньше. Тебе что, плохо?

Я снова угостил ее сигаретой, и несколько минут мы курили. Я рассматривал металлический десятиэтажный конус на другом берегу канала. Когда-то там хранили и перерабатывали сахарный тростник, выгружаемый в порту. Я читал, что раньше это сооружение принадлежало Фердинанду Маркосу, не то самому, не то его кузену или еще какому-то филиппинскому прохвосту.

Завод был заброшен. От пожара все вентили, трубы, шестеренки и прочие механизмы превратились в груду спекшегося корявого железа.

Детектив взглянула на причал.

– Наверное, бедолага просто оказался не в том месте и не в то время. Сейчас в этих краях почти не убивают. Небось надрался и полетел в воду.

Она поведала, что живет здесь с рождения и повидала немало преступлений, особенно после того, как разгрузку судов перенесли в большой современный порт Байонны.

– Джерси, – добавила она с презрением.

Припомнила времена, когда что ни день – то «мокрое», причем в каждом квартале, притоны в заброшенных домах, которые служили сортирами, пальба ночи напролет. А когда она была девчонкой, директора ее школы пристрелили среди бела дня.

– Веселый был райончик, кровищи по колено, – рассказывала она. – Народ вываливал свое дерьмо на берег, даже дохлых кошек туда швыряли. А раз в неделю приезжали мусорщики и разгребали.

Но потом дело пошло на лад. Берег кое-как обустроился, супермаркет появился, даже «ИКЕА» принюхивается.

– Теперь Ред-Хук – официально классное местечко. – Она ухмыльнулась. – Народ дерется за недвижимость. Дизайнеров понаехало. Перед старыми складами разбили скверы. Сплошная красота. Папаша помер бы со смеху. Он в порту промышлял. Старая школа, – она перекрестилась и бросила в воду недокуренную сигарету. – Ты что-то знаешь о покойнике? У тебя личный интерес?

Я кивнул.

Передо мной, в поисках лучшего вида на труп, возник полицейский фотограф. Уже второй, в куртке с ядовито-желтыми полосками. Меня это удивило: надо же, сколько народу задействовано.

– У вас всегда столько людей выезжает? – спросил я.

– Я сейчас о том же подумала. Сама поражаюсь такому вниманию, – доверительно призналась детектив. – В смысле, перед съездом республиканцев каждый коп вкалывает вдвое, а то и втрое больше ради спокойствия политиканов. А тут в воскресенье на рассвете – и такая толпа на причале в Ред-Хуке. К чему бы? Не иначе, какая-нибудь шишка заинтересовалась.

– Ну да.

– Как же я рада, что это лето почти закончилось. Как его обозвали – «Лето риска»? – она усмехнулась. – А сейчас предполагается, что все наши должны вернуться из отпусков и охранять богатеньких республиканцев и козлов-толстосумов, которые дают им миллиарды. Не говоря уже про долбаных пикетчиков. Ты когда-нибудь бывал на этих политмероприятиях?

Я покачал головой.

– Мне как-то довелось, в Хьюстоне, при первом Буше, отце. Я тогда только в колледж поступила – и это было нечто. Какие-то христианские маньяки швыряли в толпу пластиковых зародышей, потому что ненавидят аборты, и еще там были богатые дамочки – никогда прежде не видела таких здоровенных бриллиантов. И жара градусов под полтораста.[2]2
  Около 65 градусов по шкале Цельсия.


[Закрыть] Так я к чему, собственно, – спохватилась она. – У нас такая система, что избираются только богатеи – и всем на это наплевать. Я, конечно, за порядок и закон, и за смертную, блин, казнь, сама бы голыми руками придушила каждого гада-террориста, попадись он мне. То есть их просто необходимо выбраковывать. Как животных. Но это не значит, что мне нравится, когда богатеи меня обкрадывают или когда американские солдаты издеваются над заключенными в Ираке. И я думаю: куда мы катимся? Нам твердят – потерпите, потерпите, все к лучшему, убаюкивают страх. А я думаю: что они творят, елки-палки? – она пожала плечами. – Я только и хочу, чтоб они, блин, отвязались от нас, эти козлы в Вашингтоне, которые ни в грош не ставят нашу безопасность.

Да, всем порядком надоела постоянная смена уровней тревоги национальной безопасности: красный, желтый, оранжевый.[3]3
  Система национальной тревоги США имеет пять уровней. Наименьшая степень угрозы обозначается зеленым цветом, далее идут синий, желтый, оранжевый. Наивысшая степень опасности обозначается красным цветом.


[Закрыть] Все сыты по горло, потому что Нью-Йорк не слишком удачно распорядился федеральными долларами, выделяемыми на безопасность.

– Ох уж эти феды, – сказал я.

Она засмеялась:

– Контрразведчики из них – «как из дерьма пуля», как говаривала моя бабка. Они порой наведываются в Нью-Йорк, но в остальное время протирают штаны на своих жирных задах в округе Колумбия. А мы ничего не знаем. Читал последние бюллетени ФБР по так называемым «признакам смертника-шахида»?

Я рассеянно кивнул, думая, кому бы позвонить и куда запропастился Сид. В Нью-Йорке почти всегда можно заручиться помощью другого копа – стоит лишь завести с ним разговор о нелепицах федералов.

Она ухмыльнулась:

– Мне особенно понравился пассаж про вынюхивание «потеющих, бормочущих молитвы, или же лиц с нетипично вялым и отстраненным поведением». Или – с «маскировкой». Или – с «неестественным запахом». Подойдет любому придурку в подземке. Неестественный запах? У моего собственного сынка полно неестественных запахов. Травка называется. Прихожу домой – и вдыхаю неестественный запах. Кромешный джихад. Лучше присмотрелись бы к портам. Там слона радиоактивного протащить можно – и ни одна собака не заметит. Я могу быть еще чем-нибудь тебе полезна, кроме как скоротать время, пока труп не достанут? – Она развела руки, пожала плечами. – Что-то они закопались. Эй, что с тобой? Да ты в параллельный мир провалился, парень.

– Да, точно. Прости. Сколько еще ждать, пока извлекут тело из воды?

– Я же говорю, часа полтора. – Она положила руку мне на плечо. – Кстати, хочешь как-нибудь вечерком свожу тебя на республиканскую вечеринку? Море бесплатной выпивки и жратвы, обслуживание на высоте. Я слышала, там подают «Шато Лафит» и стейки Кобе. Я всегда смогу выбить себе дежурство. Я ведь женщина, испанка, понимаешь? – она улыбнулась и протянула мне ладонь. У нее были ярко-розовые ногти. – Клара Фуэнтес.

– Спасибо, – ответил я и тоже представился. – Не в этом году, но все равно спасибо.

– Что, занят? Ну понятно. Неудивительно. – Она улыбнулась, извлекла из кармана визитку, черкнула на ней домашний и сотовый телефон, вручила мне и добавила: – Если вдруг надумаешь.

– Благодарствую, – сказал я и собрался уходить.

– Эй!

Обернулся.

– Не парься, – сказала она.

Я пошел по берегу к тому месту, где были привязаны лодки. Не люблю лодки. Рыбачу с удовольствием, но на воде мне страшно. Поэтому я основательно нагружаюсь пивом и думаю только о рыбе. К тому же пловец из меня никудышный. Однажды едва не утонул около Кони-Айленда, когда одна девушка – печальная русская девушка, отчаявшаяся наладить свою жизнь, – бросилась в пучину и я не сумел ее спасти.

Беда в том, что меня тянет к воде. Манит городское побережье. Среди прочего, именно оно сразу очаровало меня в Нью-Йорке. Но лодки – увольте.

Все это время я наблюдал за парнями, которые возились в воде, пытаясь вытащить труп. Они все еще подумывали отрезать бедолаге руки, но не решались.

Мне вспомнилась девчушка, убитая в заливе Шипсхед-Бэй. Я вел это дело. Тогда поначалу решили, что это дело связано со старым преступлением, где тоже фигурировала девушка, изрезанная на куски. Маньяка так и не поймали. Мне не хотелось думать об этом. Никакой связи.

Я набрал номер Сида, – наверное, раз шестой за полчаса – стараясь не прислушиваться к звуку пилы. Пилы, терзающей плоть и кости. Просто легкое жужжание тихим утром, которое оглашают лишь гудки длинной баржи на залитой солнцем реке.

– Арти! Ты ведь Арти? – Клара Фуэнтес, детектив, теребила меня за рукав. – Вообще-то не положено ничего разглашать, но тебе явно не все равно… Водолаз сообщил, что утопленник – черный, лет шестидесяти или семидесяти, насколько можно разобрать. Я краем уха слышала, как один из тех, кто спускался под причал, сказал, что, по всей видимости, покойник пробыл под водой немало, несколько часов как минимум. И не понять, то ли просто захлебнулся, то ли был пьян, то ли под дурью.

– Господи.

– Да уж.

– Кто-нибудь бродил здесь утром? – спросил я. – Никого не заметила?

Она покачала головой:

– Я была здесь все время. Никого, кроме мужика с собакой и двоих местных. Их мы знаем. Не так уж много народу подходило, да и тех мы придерживали. К чему ты клонишь?

Я подумал о Сиде.

– Неважно. Что еще?

– Хреново ты выглядишь. Может, присядешь? Думаешь, это твой знакомый?

Руки у меня дрожали.

– Да, похоже на то, – сказал я, теперь уже уверенный, что это Сид. Он мертв. Он звал меня. Я не пришел.

– Все из-за этой вони, – сказала она. – Даже когда ее не чуешь – кажется, будто она есть.

Я кивнул и полез за сигаретами. Пачка была пуста.

Я сходил к закусочной на Ван-Брант-стрит, купил новую пачку, разорвал упаковку, выдернул сигарету и заказал кофе. Стоял там, пил, глядел на пакеты с чипсами и коробки печенья с этикетками на испанском. Старался успокоиться, сосредоточиться.

Над прилавком висели плакаты с особыми предложениями: «Швицарский санвич» и «Горячие куныши». Нью-йоркский английский – язык особый. Я рассмеялся, припомнив движимых ностальгией чревоугодников, что по выходным устраивают столпотворение у «Ионы Шиммеля», где подают настоящие украинские кныши. Я же кныши не перевариваю.

Как сообщил мне кто-то на днях, в Нью-Йорке сейчас больше эмигрантов, чем когда-либо, начиная с двадцатых. Четверо из десяти жителей родились не в этом городе. Как и я сам. Я глотнул еще немного кофе.

Стоя у прилавка, я, как всегда, задавался вопросом: зачем на чипсах делают ребрышки, и вполуха прислушивался к беседе приземистого остроносого толстяка-продавца в футболке с надписью «Нью-йоркские горожане» с клиенткой – блондинкой с тележкой Для продуктов.

К моему удивлению, говорили они по-русски. Русские, выплеснувшись с Брайтон-Бич, прокатились через Бруклин и вырвались на просторы Флэт-буш, подобно тому, как московиты расселялись по приволжским степям. Но я не думал, что они добрались и до Ред-Хука.

Разговор шел о том, как всех подкосили этим летом цены на бензин и даже поездка в Джерси уже кусается. И о том, что в Ред-Хук пришли градоустроители и наконец-то появится работа у них, простых тружеников, если только дизайнеры не пошлют их подальше.

Я допил кофе, бросил картонный стаканчик в урну и отправился обратно на берег, прикурив очередную сигарету. Я отчаянно надеялся, что мертвое тело извлекли из воды. Было почти девять.