Текст книги "Красная петля"

5

Всю свадебную ночь, пребывая в хмельном тумане, я не переставал думать: кто все эти люди? Их было море, кого-то я узнал, иные казались смутно знакомыми, будто из другой жизни. К полуночи воцарилось настоящее столпотворение, и мне это нравилось. «Ты коллекционируешь друзей, Арти, – посмеиваясь, сказала мне как-то Лили Хейнс. – Ты всеядный коллекционер. И женщин, и не только. Без разбору. Ты чувствуешь себя уверенно, когда у тебя столько друзей, и ты что-то делаешь для них, и просишь их о чем-то, ты – мне, я – тебе; впрочем, ты же сам знаешь, верно?»

Сейчас я вспомнил эти слова, и тут кто-то дернул меня за рукав. Это была Милли Крэбб, я обернулся к ней и подумал: это же твоя свадьба, гуляем!

– Арти! Привет, Арти! Артемий!

Еще больше людей. Люди, говорящие по-английски. По-русски, Люди, которых я знал по Брайтон-Бич, их дети, малыши, подростки, тянущие на балкон перекурить, Милли и Мария в компании девочек постарше, будто ошеломленные вниманием к себе. Всей компанией они переместились на улицу, оставляя за собой смех.

Смех нарастал. Голоса звучали громче, крепчал жар от толпы и оркестра, игравшего что-то бразильское. Я, одурманенный выпивкой, старался не думать о Сиде, и тут из-за спины меня окликнул знакомый голос. Рикки Тай.

Да, это был Рикки, в превосходном черном летнем костюме, неописуемо красивый, стройный, изящный в свои без малого сорок. Он жил по соседству со мной, этажом выше. Дом принадлежал его родителям, они и мне помогли купить квартиру. Когда-то мы с Рикки тесно общались, но жизнь разнесла нас в разные стороны. Он постоянно был в разлетах, занимался бизнесом в Азии. Я обнял его.

– Женился. И вправду женился, – произнес он и вручил мне сверток в красной бумаге. – От родителей. Отец слишком плох, прийти не может, а мать его не бросит. От меня подарочек попозже, – ухмыльнулся он. – Но мама очень жалеет, что не сумела выбраться.

– Знаю. Я говорил с ней. Слушай, я никого не приглашал на эту церемонию, никого, понимаешь. Так Максин пожелала.

– Знаю, дорогуша, – ответил он. – А немало тут народу, – добавил он, обозрев комнату. – Круто.

Рик вдруг замялся.

– Кстати, а Сид Маккей будет? – спросил он наконец.

Я чуть не вздрогнул:

– А что?

– Просто спрашиваю. Вы же друзья И хорошие друзья. Я решил, что он придет на твою свадьбу. Подумал, что пригласишь его. Или, может, этот твой русский кореш, Свердлов, имеет что-то против престарелых педиков?

– Что это с тобой? Конечно, я пригласил Сида. Но он сказал, что вряд ли сподобится выбраться в город. Разумеется, пригласил. И я даже не знал, что вы с Сидом приятели, – сказал я.

– Прости. Выпил лишку.

– Так ты знаешь Сида? – спросил я.

– Ты нас и познакомил.

– Что? Когда? Не припомню такого.

– Ладно, проехали, – сказал Рик.

Я придвинулся ближе к нему.

– Послушай. Я видел Сида сегодня утром. Он позвонил мне очень взволнованный, в Ред-Хуке убили человека. Ты что-нибудь знаешь об этом?

– Нет, – ответил Рик, порываясь уйти. – Откуда мне знать? Надо выпить. Поговори с моей сестричкой, она прилетела из самого Гонконга ради тебя.

– Арти, дорогой, поздравляю!

Ее лицо рядом с моим, ее ладонь на моей руке, густой сексуальный аромат «Джой», как всегда, окутывает Дон Тай.

– Привет, Дон.

– Привет, Арти.

Мы поцеловались, и она отступила назад, чтоб я оценил, как она повзрослела. Та сногсшибательная девчонка, что я знал когда-то, теперь была дамой средних лет. Она огляделась, и тут же возник официант с бокалом. Дон не утратила своей властной царственности: когда ей было что-то нужно, люди тотчас понимали это.

– Здравствуй, Арти, – она снова меня поцеловала.

Я улыбнулся:

– Привет. Дон. Рад, что ты пришла.

– Я вернулась ради твоей свадьбы, – пояснила она, сжимая мою руку, – и навестить родителей. Да и Рика надо бы подбодрить. Вон он, – она указала на бар, у которого стоял Рик. Я подумал о нем и Сиде.

– Рикки счастлив? – спросила Дон. – Со мной он больше не обсуждает свою жизнь. Я чувствую, что он замкнулся, погряз в работе. Он с кем-нибудь встречается? У него есть кто-нибудь? Хоть какой-то парень?

– Со мной он тоже это не обсуждает, – сказал я. – А ты как?

– Прекрасно. В общем, сам видишь, – добавила она слегка дрогнувшим голосом.

Когда-то Дон была утонченной и честолюбивой девушкой, блестящим коммерсантом. Но вышла замуж за толстосума, который оказался тем еще подонком. Этот недоносок обижал ее, занимался нелегальной иммиграцией и торговлей детьми, да еще и наркотиками в глобальных масштабах, включая героин, самую гнусную отраву из всех. Дон подсела. Прошли годы, прежде чем его схватили, но и тогда он вышел по кассации. Мне всегда было неуютно от того, что этот козел гуляет на воле.

Я запал на Дон сразу, как только переехал в новую квартиру, ей тогда еще не было тридцати, и порой мы сидели у пожарного выхода, резвились, дурачились. Потом у нас было отчаянное приключение в Гонконге, она удочерила четверых малышек. Поселилась там, бросила престижную работу, купила домик на холме с видом на море и растила детишек.

Сейчас Дон, наверное, под пятьдесят, но выглядела она старше: потрепанная, лицо обрюзгло, в волосах пробивается седина. На ней был простой серый шелковый костюм, очень строгий, очень дорогой, туфли на платформе и серьги с крупными бриллиантами. И лишь в глазах проглядывала та девчонка, которую я знал когда-то. И те же духи «Джой», которыми она всегда пользовалась и которые свели меня с ума, когда я впервые вдохнул их аромат на ее собственной свадьбе. Давным-давно.

– Я сделалась этакой старой китайской матроной, не находишь? Смотрю в зеркало и вижу там тетушку Листок.

– У тебя была тетя по имени Листок?

– Да, просто цветы закончились, – объяснила Дон. – Тогда модно было давать китайским девочкам цветочные имена. Песня цветочного барабана. Да пошло оно все… А когда я родилась, все перешли на погодные явления и тому подобное. Дон.[5]5
  Dawn – рассвет (англ.).


[Закрыть] Повезло, что Зорькой не обозвали, да? Или Закатой. Я могла бы зваться Закатой. Ой, шампанское в голову ударило.

Она перехватила мой взгляд и добавила:

– Да все нормально. У меня, знаешь ли, есть зеркало. И мне теперь плевать. В самом деле, плевать. Ник чему бояться старости. Такое облегчение.

– Ты выглядишь отлично. Ты всегда выглядишь отлично.

– Угости сигаретой. Арти, милый. Ты лжец, как и я. Опять же, все относительно. Иногда я рада что все позади – секс, мужчины, бизнес. Я сижу с детьми, даже по магазинам редко хожу, много читаю слушаю музыку. Я влюбилась в оперу. Смешно, если вспомнить, какой рок-н-рольщицей я всегда стремилась быть. Так что все хорошо. Лишь когда вижусь со старыми друзьями, с тобой, например, – терзаюсь, что так паршиво выгляжу. Хотя пошло оно все к черту, давай напьемся! – Она огляделась. – Где мой братец? Где официант? Знаешь, тетушка Листок говаривала, что все начинается и заканчивается на свадьбе. Вот у тебя свадьба, а Рикки, может, чувствует, что оказался за бортом, что никогда не обретет свое счастье, а он и не обретет, потому что не сумеет ни с кем сблизиться, ни с мужчиной, ни с женщиной. Надо было выговориться. Иди, веселись.

– Давай пообедаем как-нибудь на днях. Вдвоем, – предложил я.

– Да. Конечно.

– Дон…

– Да?

– Ты знаешь человека по имени Сид Маккей? Или знала? Это наш общий знакомый, вроде того.

Дон мельком глянула на брата.

– Ну да, помню такого. Он был вдвое старше Рикки. А что с ним? – кисло спросила она.

– Они были близки?

Дон пожала плечами:

– Не знаю даже. А что?

– Да так. – Я поцеловал ее. Потом она отстранилась, одернула пиджак и посмотрела мне за спину:

– Обернись.

– Джек?

Я очень удивился, что Джек Сантьяго заявился на торжество. Я понятия не имел, кто его пригласил, но был рад его видеть. В зале по-прежнему было людно, но теперь народ разбился на группки. Кто-то ел за столом, кто-то курил и флиртовал на балконе, малышня возилась на полу, кто-то уже спал.

– Привет, дружище, поздравляю, – Джек тряхнул мою руку своими и едва не вывихнул мне плечо.

– Спасибо, что пришел, Джек.

Среднего роста, жилистый, в детстве Джек, наверное, был гадким утенком, но сумел придать своей внешности своеобразный стиль. Судя по всему, он ходил в тренажерный зал. Отрастил щегольскую эспаньолку, на узком лице блестели черные глаза. Прическа – модная (и недешевая, подумал я). Длинный пиджак в тонкую полоску и синяя рубашка без галстука.

Джек хорошо владел пером. Он получил Пулитцеровскую премию за работу в Москве во времена краха советской власти. Он знал всех в Нью-Йорке, и в холостяцкие годы я часто встречался с ним где-нибудь в баре. Он всегда интересовался копами. Мог читать лекции о легендарном Сонни Грасско. Охотно делился и прочими сведениями – киношные сплетни, секреты мафии, пикантные деликатесы городской жизни, которые он скармливал слушателям в ресторанах: где на Хьюстон-стрит жили родители Джона Готти, с кем в дни сухого закона торговал спиртным Фрэнк Костелло, в каком магазине на Гранд-стрит покупал костюм Том Круз, снимаясь в Нью-Йорке, кто из Климовых зарабатывал махинациями на заправках в Брайтон-Бич. Джек знал питейные заведения, знал барменов. И всегда у него были потрясающие женщины.

Когда Джек говорил, то подходил вплотную, энергия так и выплескивалась из него. Он еще немного потряс мою руку, по-братски обнял меня. Он всегда внимательно слушал, что бы я ни говорил, даже дежурные вежливости: как живешь, куда собираешься в отпуск, анекдоты из городской жизни, о политиках.

Джек пожирал меня своими жаркими углями, заменявшими ему глаза; именно эту деталь вспоминали первым делом, когда речь заходила о нем, – то, как он прилипает к вам глазами, как внушает, будто вы для него самый важный человек на земле. Говорят, у Клинтона было такое же свойство и у Джеки Кеннеди. Кто-то сказал однажды: «Мужчины хотят стать Джеком, а женщины – переспать с ним».

Он оглядел залу в поисках знакомых.

– Хочешь выпить? – спросил я.

Он повертел в руке пустой бокал.

– Не откажусь, спасибо. Отличный праздник, Арти, просто здорово.

Только тут я заметил, что Джек уже нагрузился.

– Значит, снова поздравляю, – сказал он. – И прости, что так припозднился. Долго ехал.

Я припомнил, что Джек живет где-то в центре, неподалеку от меня.

– Ты по-прежнему в Сохо?

– С Сохо покончено. Теперь я в Бруклине, поближе к воде. А где невеста? Друг, мне всегда нравилась Лили, я всегда считал ее серьезной бабой: и умная, и все при ней.

– Лили?

– А ты разве не на Лили Хейнс женишься?

– Я женюсь на Максин.

– Господи Иисусе, ну и кретин же я! Мне по телефону сказали только, что свадьба. И в мыслях не было. Блин, извини. А кто Максин?

– Все нормально.

– Ну, в любом случае, удачи, – сказал он, и тут я заметил, что он увидел кого-то среди гостей – судя по всему, этого человека он и выискивал все время. Джек пробрался через толпу и вышел на балкон. По дороге его тормозили, жали ему руку, осчастливленные встречей с самим Джеком Сантьяго.

Минуты через две я направился к бару и услышал чей-то вопль:

– Джек, прекрати! Джек! – Кто-то орал, перекрывая музыку и гомон: – Джек, слезай, блин!

Снаружи собрались люди, все они уставились на Джека, который взгромоздился на узкие бетонные перила балкона. До асфальта – шесть этажей. Свалишься – переломаешь кости, а то и шею. Но Джек лишь ухмылялся: с бутылкой шампанского в одной руке и с бокалом в другой, он вышагивал по бортику не больше фута шириной. И помахивал публике. Он красовался, чтобы все видели, какой он крутой. Вниз он не смотрел.

– Слезай оттуда, быстро, – снова попросил кто-то, а я молчал, просто стоял и наблюдал, как он притягивает общее внимание, словно магнит.

Девушка, стоявшая на балконе, была шести футов ростом, а то и больше, где-то с меня – и обворожительна.

– Валентина, – представилась она и поцеловала меня в щеку.

Я видел Толину дочь раза два и давно, когда она жила неподалеку от Майами со своей сестрой-близняшкой и матерью, бывшей Толиной женой. Сейчас ей исполнилось девятнадцать, и она была невероятно хороша собой. На ней было короткое черное платье и туфли без задников, цокающие при ходьбе.

– Я очень рада вас видеть, Арти. Рада, что вы женились, – произнесла она, взъерошив ежик платиновых волос.

У Вэл не хватало одного пальца. Беда случилась с ней в раннем детстве, еще в Москве. Ее похитили ради выкупа. Толя хотел все исправить, предлагал пластическую операцию. Она отказалась, заявила, что это как символ. Смотришь на нее – и глаз цепляется за увечную кисть, но этот самый изъян как бы подчеркивает ослепительную безупречность ее облика.

Лицо Вэл, скулы, серые глаза, широкий рот были русскими, но выговор – американским: мягкий, ровный, провинциальный. Она жила во Флориде почти десять лет. Я стоял между Вэл и Джеком Сантьяго, и теперь до меня дошло, что рисуется он перед нею.

Поглядывая на него снизу вверх, она будто бы и не замечала, как он разгуливает по перилам, прикладываясь поочередно то к бутылке, то к бокалу. Не обращая внимания, она взяла меня за руку и снова чмокнула в щеку.

– Знаю, мы вроде встречались, когда я была маленькой, Арти, но сейчас я живу в Нью-Йорке, и мне тут нравится, – сказала Вэл. – Бары и все прочее в районе скотобоен, и тебя я рада видеть, – добавила она в порыве девичьего пыла. – Папа постоянно про тебя рассказывал, и мне захотелось с тобой познакомиться, понимаешь? Я как бы запала на тебя на расстоянии. – Она улыбнулась, и я растаял, конечно, а кто не растаял бы на моем месте? Потом я подумал, что она могла бы быть моей дочерью. Но она – дочь Толи. Я почувствовал себя стариком.

– И я рад, что ты пришла, Вэл, очень рад, – сказал я, когда народ на балконе вдруг притих. Я поднял взгляд.

Джек покачнулся. Все затаили дыхание, кроме Вэл, которая и глазом не моргнула. И тогда он, усмехнувшись, соскочил и отвесил нам поклон. То есть ей.

– Идиот, – сказала она.

Это не случайность, что оба оказались здесь – либо она его пригласила, либо он знал, что она придет. Она возвышалась над Джеком, и он был на двадцать лет старше, но между ними была искра. Никогда не встречал искры такой силы между людьми. Он взял ее за руку, и я почти зажмурился в ожидании электрического разряда. В обнимку они отправились танцевать.

– Ты знаешь этого козла Сантьяго? – услышал я за спиной Толин голос, в котором клокотали градусы и ярость.

– Он журналист. Хороший парень.

– Чем? Чем именно этот долбоеб хорош?

– Пишет хорошо, – сказал я.

– Ты его приглашал?

Я покачал головой.

– Может, он с кем-нибудь пришел? – предположил я. – Может, с Вэл. Валентина давно с ним водится?

– Она мне не докладывает. Ей девятнадцать, она числится в Гарварде, но хочет стать моделью. Она целыми ночами зависает в клубах, до утра, Артем, с мужиками.

– А как иначе-то? Она же девушка.

– Мне он не нравится, – холодно сказал Толя. – И не нужен. Понимаешь? На меня его штучки не действуют.

– Да брось, – ответил я. – Можешь со мной потанцевать, если угодно.

Он улыбнулся, а я как можно небрежнее спросил:

– Значит, ты слышал о ней?

– О ком?

– Ты знаешь, о ком. – Я тронул официанта за плечо и заказал выпивку для себя. – Скотч.

– Она в Нью-Йорке, – сказал он. – Ты же знал, что она возвращается. Я говорил.

– Я не знал, что она останется. Ты сказал, что она возвращается, но это было год назад, даже больше. Так она здесь? Точно?

Толя молчал.

В комнате был слон, но его-то я и не заметил. Упорно отказывался видеть, пока не наткнулся на его хобот. Джек Сантьяго думал, что я женюсь на Лили.

Я гнал прочь мысли о ней. Она ушла, ее нет. После 11 сентября она бросила и меня, и Нью-Йорк вышла замуж, уехала в Лондон. На какое-то время у меня перехватило дыхание, будто кто-то наступил на кислородный шланг.

Прошло почти три года с той поры, как Лили, уставшая от оголтелого, по ее мнению, патриотизма, который и досаждал ей, и пугал, нашла человека, который возьмет ее в жены и заберет отсюда. А я почти умер. Целый год я был как мертвый. Но все осталось позади, и даже мысль о Лили казалась мне чем-то вроде измены. Она вычеркнута из моей жизни.

Я видел, что Толя слушает меня вполуха, занятый Джеком и Вэл.

– Брось, ладно? Оставь их.

– Ладно, – сказал он. – Так и быть. Иди же, потанцуй с Максин, Артем. Давай.

Было уже поздно. Я раскрыл телефон, увидел очередное сообщение от Сида, запросил свой автоответчик и обнаружил там еще два. Последнее поступило где-то в одиннадцать – что-то про утопленника у причала. Но я уже порядком набрался, и Максин ждала меня.

– Потанцуй с ней, – сказал Толя, на сей раз по-русски. И вот мы с Максин вышли на середину зала, и пианист спросил, что нам сыграть, я попросил Макси выбрать, и она заказала «Я люблю тебя таким какой ты есть». Трио заиграло. Макс отлично танцевала, она показала мне кое-какие па, мы закружились, и я сосредоточился на танце.

– Я пою? – произнес я в ухо Максин.

– Да, – прошептала она, улыбаясь мне в лицо и я тоже улыбнулся и расцеловал ее – глаза, рот уши – и позабыл обо всем на свете.

– Мне нужно кое-что рассказать тебе. – В понедельник утром после моей свадьбы голос Сида Маккея по телефону звучал негромко, вразумляюще. – Ты должен знать, просто на всякий случай. Я солгал тебе вчера. На самом деле это я вызвал копов.

Я предложил Сиду поговорить с детективом, ведущим это дело, но он ответил:

– Все непросто, Арти, прошу тебя.

– Езжай, – сонно сказала Максин. Мы легли спать часа в четыре, и она еле разлепила глаза, когда зазвонил телефон. – Езжай, иначе будешь сам не свой.

Максин перевернулась на другой бок и, улыбаясь, вернулась в объятия Морфея.

– Я знал его, – сказал Сид, едва я переступил порог его пристанища в Ред-Хуке.

– И кто он? – спросил я. – И на какой такой случай? Ты сказал по телефону: «На всякий случай». Что за случай?

– Пожалуйста, сядь.

Я прислонился к столу у окна, выходящего на реку.

– Ты же вчера собирался уехать отсюда? Он не ответил.

– Сад, давай поговорим. Я не смогу навешать тебя каждый день. Эту неделю я работаю, а потом ухожу в отпуск. У меня медовый месяц. Пожалуй, дам тебе кое-какие телефоны. Два телефона. Вот смотри, один – толковый коп, он тебе понравится, к тому же филолог, докторская степень по английскому. Ему можно доверять, – я порылся в джинсах в поисках клочка бумаги и извлек его на свет. – А другой – для чрезвычайных обстоятельств. Важная персона. Сид, ты меня слышишь?

Не уверен, что он обращал на меня внимание. Его мысли где-то витали.

Сид взял бумажку, положил на стол, не глядя, и поблагодарил. Уселся в глубокое кресло и указал мне на другое такое же.

– Как свадьба? Прости, что не смог прийти. Я тебе кое-что послал. Почтой.

– Кто это был? – повторил я.

– Прости. – Сид поднял руку пригладить волосы, посмотрел на нее, потом снова опустил на подлокотник кресла. – Спасибо, что пришел, Арти. Может, включить вентилятор? Ночью я обычно довольствуюсь открытыми окнами, но уже припекает, – растолковал он так обстоятельно, словно я был приглашен на деловые переговоры.

– Ты позвонил мне. Сказал, что знаешь этого покойника. Что вызвал копов. Я пришел. И жду твоих слов.

– Да, – сказал Сид. – Сейчас соображу что-нибудь выпить, – он тяжело поднялся и побрел на маленькую кухню. – Сок будешь?

Под ногами Сида заскрипели доски, положенные лет сто назад.

Я устал. Мне жаль было Сида, но терпение лопалось по швам. Я подошел к пианино, на котором ровными рядами были расставлены снимки: Сида, друзей и родственников, Сида с разными знаменитостями. Он был когда-то важной птицей, игрок, человек со связями, а ныне ретировался на свой склад у черта на куличках.

– Сок, кофе, пиво?

– Давай кофе, – откликнулся я, рассматривая фотографии. Взял одну. Сид стоял рядом с молодым черноволосым человеком в китайском халате из красного шелка и улыбался в объектив. Это был Рикки Тай. Очень юный. Такой, каким я впервые встретил его.

Вчера вечером Рик говорил со мной о Сиде. Придет ли Сид? Ты познакомил нас. Сид был вдвое старше его, сказала Дон Тай.

Я поставил фотографию на место, развернулся и подошел к столику, где поджидал Сид с кружкой кофе для меня, чая – для себя.

Я не обмолвился об этом снимке с Риком.

Взял кофе, отхлебнул немного, присел на край стола и вновь напомнил:

– По телефону ты сказал, что знал покойника. Будешь говорить об этом? Я не стану тянуть клещами.

Он выглянул в окно.

– Хочешь говорить, Сид, так говори. Или я позвоню тому, кто уже ведет это дело, или ты сам, как надумаешь, позвони по телефону, который я тебе дал, или я могу совсем не вмешиваться, но только определись. Я твой должник и не хочу, чтобы ты вляпался в какое-нибудь дерьмо, но, пожалуйста, не мучай меня.

– Прости. – Он взял кружку, вынул из нее чайный пакетик.

– Ты знал его до того, как его убили? Этого бомжа, который клянчил у тебя мелочь?

– Подозреваю, что да. Ты понял это.

– Да. Так что, какой-то русский громила убил его, просто приняв за тебя, или дело сложнее? У него было имя?

Сид глотнул чаю:

– Возможно.

– Возможно? Хочешь сказать, что факты относительны и что они могут меняться в зависимости от точки зрения?

– Нередко, – сказал он. – Я заметил, как ты разглядывал мою фотографию с Рикки Таем. Ты же нас и познакомил, верно. – Он улыбнулся. – Ты притащил его на ту вечеринку, много лет назад.

– Я побывал на многих вечеринках.

– Ты не помнишь.

– Ты хранишь его фотографию, потому что когда-то вы были вместе на одной вечеринке? – Я отставил кружку и поднялся.

– Что-то вроде того.

Я словно пробирался через трясину, зная, что Сид замкнется, если гнать его пинками. Замолчит или же забарахтается в хитросплетениях воспоминаний и захлебнется ими.

Я произнес как можно мягче:

– Хочешь еще что-нибудь рассказать о покойнике? Откуда ты знал его?

– Я расскажу. Ты заслужил это. Я вызвал тебя. Может, я просто старею, уже о собственной смерти подумываю. Может, я ошибся, – сказал он. – Может, надо было немного поспать.

– Сомневаюсь, что подобные ошибки в твоем духе, знаешь ли, – я выпрямился. – Не думаю, что тебе не хватило сна и что у тебя маразм. Слышишь, Сид?

– Угостишь сигаретой? – он сомневался, воздух наполнился его нерешительностью, и я бросил ему пачку.

Я вплели как дрожит его рука, он смотрел на меня, оценивал, прикидывал. Я ждал, пока он раскурит сигарету и отравит организм никотином.

Он снова сел. наклонился вперед, уперся локтями в колени, уронив голову на руки. Он был готов говорить.

Я такое уже наблюдал. Люди сомневаются. Выжидают. Звонят тебе, снова и снова. Тянут время никчемной болтовней, пытаются примериться к тебе, решить, что говорить, что нет, обдумывают информацию. Порой они ждут так долго, что не знаешь: то ли с ума сойдешь, то ли уснешь.

Бывали у меня дела, когда приходилось просить свидетеля сварить кофе, только чтобы как-то растормошить его, чтобы самому не клевать носом, чтобы глаза не слипались.

Я напрягся. Взмок. Было жарко. С реки донесся печальный вой буксира. Голоса где-то поблизости. Люди, прогулявшие всю ночь, возвращаются по домам. Женщины смеются, сипло, визгливо. А потом наступила тишина.

Я ждал.

– Ладно.

Пять минут прошло, никто из нас не проронил ни слова, и вот: ладно.

Он сказал это и снова умолк. Но хоть что-то нарушило тишину, да и лицо Сида, имевшее нездоровый пепельный оттенок, понемногу оживало. Он встал, сел, снова встал, сходил на кухню, вернулся с бокалом пива, опять сел и наклонился вперед, устроив локти на коленях, сигарета в одной руке, пиво в другой.

– Тебе любопытно, спал ли я с Рикки Таем, верно?

Я закурил.

– Теперь это не имеет значения, – сказал он. – Это вообще к делу не относится. Тут другая история. Всегда существует другая история, Арти.

Сид потянулся к письменному столу и взял одну из матрешек, старательно расписанную красочными завитушками, золотом, серебром. Он принялся разбирать ее, извлекая новых и новых куколок, спрятанных внутри, и выставляя их в ряд.

– В каждой истории таятся другие, как в этих русских куклах, – сказал Сид. – У тебя в детстве была матрешка? Или они – всего лишь русский культурный штамп, эти куколки, эти скрытые сюжеты? Наверное, так и есть, – добавил он, большей частью для себя.

Я смял сигарету и прикурил другую. Никогда у меня не было матрешек, и от всего этого, от обстановки, от поведения Сида, по коже побежали мурашки. Будто мы в России, где тебя пичкают россказнями вместо фактов, потому что люди так привыкли, или не чувствовали разницы, или, скорее всего, потому что вымысел милее правды.

– Так расскажи мне эту историю, – ровным голосом попросил я.

– Первый Маккей по имени Тобиас прибыл в Штаты во времена Американской революции. Он был свободным чернокожим художником, учился своему ремеслу в Лондоне в семидесятых годах восемнадцатого века и как-то пробрался сюда через Галифакс, наверное, то есть через Новую Шотландию. Работал в Бостоне, купил газету в Массачусетсе, потом переехал в Нью-Йорк. По отцовской линии все занимались газетами, а мой отец еще и деньги делал. Он любил деньги. Любил благосостояние, тяжесть монет в кармане, понимаешь? – Сид внимательно изучил пиво в бокате и снова поставил его на стол. – На день рождения он дарил мне серебряные доллары. Был прирожденным бизнесменом и понимал, что обязан этим своей необычайно светлой коже. Он мог выбиться в люди, понимаешь? Мог преуспеть там, где другим черным путь заказан.

Сид встал, подошел к пианино и принялся водить рукой по фотографиям, брал их по одной, изучая свое семейство. Потом повернулся ко мне:

– В моей семье цвет решал все. Вот в чем соль, Арти. Вот в чем. Клянусь. Мальчишкой я обожал убегать к докам. Это был побег за пределы. Мы жили в особняке в Бед-Стай-Гарденс, где целые улицы занимали семьи богатых негров, а побережье было запретной зоной. Отцу, владельцу газет, принадлежал также склад в порту. Он вел здесь бизнес как белый человек. Ты бы удивился, узнав, как много черных разбогатело, стоило им выбиться в люди.

Сид замолчал.

– Продолжай.

– Он вел дела с итальянской мафией и еврейскими гангстерами, с аппаратом демократов и с муниципалитетом Нью-Йорка, что было одно и то же, а потом возвращался домой. «Негр – это звучит гордо». Он сам так о себе говорил, это его слова. Однажды, когда я был еще малышом, он взял меня с собой в порт, но народ посматривал на него с недоумением: что это он нянчится с черномазым детенышем? Тогда-то порт и оказался под запретом. Для меня. Но, улучив время, я брал велосипед и ездил туда один. Воды бы попить. А тебе?

– Что?

Пиво кончилось, Сид сходил на кухню, налил в стакан воды, вернулся, сел и жадно выпил.

– Как-то раз неподалеку отсюда на мель село советское судно, и это изменило всю мою жизнь. Должно быть, это случилось в конце февраля 53-го, совсем незадолго до смерти Сталина. Корабль вошел в канал, и то ли Амброзский маяк забарахлил, то ли лоцман, который должен был провести судно в бухту, был в стельку пьян, то ли буи – их называли Красными Няньками – подкачали и стоял сплошной туман, но корабль врезался в сушу. Не помнишь? Нет, конечно: тебя и на свете тогда не было. Потом Сталин умер, и там наверняка поднялся ужасный переполох, никто не знал, что делать и кто теперь у руля. Знаменитая история. «Красная Заря», так называлось то судно, выброшенное на американский берег. Заблудилось в чужом мире, пока Советский Союз кувыркался вокруг своей оси. А Сергея Крикалева тоже не помнишь? Советский космонавт, который летал в космосе в 91-м, когда распался СССР. Он стартовал из одной страны, а за время полета она исчезла, и он все блуждал в космосе. Вот и в 53-м случилось нечто подобное. На отправку корабля домой не было денег, в Союзе царил хаос. И тогда был пик Красной Угрозы. Времена Маккарти. Люди обмирали перед коммунистами. Я знал ребятишек, которые были уверены, что у красных рога на лбу. И по пятницам вечером показывали телешоу, «Я прожил три жизни» называлось. История Ричарда Карлсона, отважного американского агента, водившего за нос «комми». Я как-то спросил у палы:

«Они же улыбаются, пап, какие же они «комми» если улыбаются? Разве у них не должны быть узкие глаза?» И я знал католических ребятишек, которых заставляли молиться за души малышей «комми». Люди были запуганы до смерти. А тут этот корабль, – от волнения Сид вскочил, снова сел в кресло, сплетал и расплетал ноги. – Помню, как люди повалили глазеть на него. При обычном раскладе его бы отослали обратно, но документы оказались не в порядке. «Холодная война» была в разгаре. И для корабля установили карантин. Мы видели на палубе моряков, которые, в свою очередь, пялились на нас. Я был зачарован. Мне тогда было пятнадцать. Это продолжалось неделями. Я слышал, что кто-то подвозил им еду на лодке. Порой с корабля доносились их песни. Слухи ходили самые разные. О том, что моряки прыгают с корабля. Там было всего три-четыре сотни ярдов вплавь. Трудно сейчас представить, но тогда ведь никаких компьютеров не было, никаких сотовых, ничего. Наконец, спустя несколько месяцев, корабль отправили домой, но поговаривали, будто кое-кто из русских моряков прячется в окрестностях Ред-Хука. Никто не знал сколько, слухи были разные: двое, восемь, десять. Люди желали помочь им; наверное, мечтали спасти хоть кого-то от ужасов коммунизма.

Помню, я частенько сидел в одной забегаловке и слушал. Наверное, я был странным: долговязый тощий негритенок, всюду сующий свой нос. И кто-то указал на двух парней, сидевших в закутке. Русские. Они действительно бежали. Им нравилась наша еда, сэндвичи с беконом, сырные сэндвичи, картошка фри.

– Давай же, Сид, – попросил я. – Кем он был, тот мертвец?

– Позволь мне закончить. Я сдружился с одним из моряков, ему было всего шестнадцать, чуть больше, чем мне, и он сказал, что его зовут Мэлэр. Странные имена у них были. Он объяснил, что это значит «Маркс Энгельс Ленин Электрификация Революция». Бедняга Мэлэр, мы так ржали над его имечком. Все таскали для него еду, он был такой худой, совсем заморыш. В войну он был совсем ребенком, наверняка голодал, потому толком и не вырос. Все его подкармливали, это я помню. А корабль ушел. Мэлэр и тот другой парень исчезли, сошли на берег в Бруклине. Долгие годы я искал их. Помешался на этом. Я хотел знать, что случилось.

– Ты нашел его?

– Извини, – Сид поднялся и, прихрамывая сильнее обычного, направился в ванную.

– Из-за него я впервые и наведался в Ред-Хук, – продолжал Сид. – Из-за Мэлэра. Я подумал, что он мог обосноваться где-то здесь. Я собираюсь написать книгу, включу туда этот эпизод, ведь для меня столько с ним связано. Это стало важной вехой в моей жизни – отсюда и язык, и русские привычки, вся эта романтика. Потому я и стал репортером, потому отправился в СССР, чтобы пожить там. Все – оттуда. Видимо, потому я и тобой заинтересовался» – он слегка улыбнулся мне.