Текст книги "Президент исчез"

Рекс Стаут
«Президент исчез»

Часть первая
Понедельник – Панорама

Глава 1

Был понедельник, чуть позже восьми часов вечера.

Чик Моффет, перед тем как покинуть квартиру, словно прощаясь, положил руку на радиатор отопления. Тот был холодным. Стоял конец апреля, а в Вашингтоне это означало, что весна сделала все, что ей положено, и теперь собиралась отправиться дальше на север. Самые отчаянные мальцы ныряли в воды Потомака; лепестки прекрасных вишневых цветов, всеми забытые, увядали на зеленых лужайках, и в Управлении военно-морского флота форма одежды белого цвета стала обязательной для работ вне помещений.

Чик Моффет положил руку на радиатор просто в силу привычки, он едва ли даже заметил, что тот остыл. Стоя у окна, он медленно и с удовольствием оглядел в общем-то обычную, но радующую глаз комнату. Мебель принадлежала Моффету – и здесь в гостиной, и в расположенной за дверью справа небольшой спальне, к которой примыкала ванная комната, и в находившейся в дальнем конце квартиры кухне, где он частенько готовил. Обстановка гостиной включала в себя плетеные, светлого дерева стулья с подушками из синей искусственной кожи и одноцветный, без единого пятнышка коричневый ковер, который имел размер, достаточный, чтобы закрывать пол во всей комнате, оставляя открытыми лишь узкие полоски вдоль стен. Четыре или пять картин, что были развешаны по стенам на высоте человеческого роста, представляли собой репродукции пейзажей в серебристых багетах. Над письменным столом, стоявшим у стены напротив входной двери, красовалась большая фотография президента Соединенных Штатов с его дарственной надписью.

Чик проговорил вполголоса:

– Да, квартира-то что надо.

Он жил здесь уже в течение шести лет, сняв эту квартиру и купив мебель по случаю своего повышения в должности – его назначили офицером по специальным поручениям Государственного департамента. И даже когда три года спустя на Чика пал выбор и он занял освободившуюся вакансию в отряде охраны Белого дома, он все равно упрямо цеплялся за это жилье. Начальник их отдела недвусмысленно намекал, что для человека из штата Белого дома вполне естественно было бы поселиться в квартире более достойной, расположенной на меньшем удалении, чем эти сомнительного качества комнатенки в доброй миле к юго-востоку от кварталов, где проживают порядочные люди. Но Чик оставлял все эти намеки без внимания. Он ненавидел меблированные комнаты любого уровня респектабельности, и, если бы потребовалось, он бы и самому начальнику сказал, что скорее уедет в Александрию и будет ходить там в комбинезоне, жевать табак и разводить цыплят, лишь бы не иметь дела с жильем подобного рода.

С тех пор прошло три года. Моффет по-прежнему жил в своей квартире и по-прежнему состоял в штате Белого дома.

…Чик стоял посреди комнаты и задумчиво оглядывался. Все было в порядке. Но прежде, чем уйти, предстояло выполнить еще одно обязательство. Чик откладывал его до восьми часов, но больше тянуть было нельзя. Он вздохнул, подошел к письменному столу, взял телефонную трубку, прижал ее к уху и назвал номер. Присев на край стола, он нервно выстукивал дробь мыском ботинка.

На другом конце провода сказали:

– Привет!

– Привет и тебе. Послушай, Альма… Конечно, я. Разве ты не узнаешь меня по голосу? Послушай, Альма, я не смогу прийти.

Чику хотелось дать самому себе хорошего пинка. Так глупо все получается. Даже звук ее голоса и тот всегда приводил его в трепет. Осёл.

А ее голос звучал в телефонной трубке:

– Не сможешь? Что ж, мне жаль.

– Это правда?

– Правда что?

– Правда, что тебе жаль?

– Конечно. Нет, не то чтобы я была огорчена безмерно, но то, что мне жаль, – это точно. Особенно если учесть, что, как мне кажется, сегодняшний вечер – самый безумный из всех когда-либо случавшихся в Вашингтоне в течение столетия. Слухи сыплются со всех сторон как из рога изобилия, и я надеялась, что ты проявишь неосторожность и расскажешь мне хоть что-нибудь. У женского персонала прошедший день был таким скучным…

Чик Моффет плотнее прижал телефонную трубку к уху и нахмурился, глядя на угол письменного стола.

– Ну, у меня он скучным не был, – сказал он, – да и вечером скучать не придется. И не только мне… Слушай, Альма. Понимаешь, я не могу говорить. И не смогу приехать. Мне надо заступать на дежурство.

– Вот как! А я думала, что ты дежурил сегодня днем.

– Так оно и было. Но мне предписано… Я надеялся, что смогу заглянуть к тебе на часок, вместо того чтобы идти в кино, но ничего не получится. Ты знаешь, что, когда солдат уходит на войну, он оставляет своей возлюбленной что-нибудь на память? Вот я и подумал, может, мне стоит подарить тебе мой любимый галстук…

– Чик! – От волнения ее голос зазвучал особенно звонко. – Чик, это что, война?

– Нет. Да откуда мне знать? Этого никто не знает. О войне не может знать никто, кроме президента, а возможно, даже и ему ничего не известно. Так я могу отправить тебе свой галстук по почте?

– Сбереги его для своей возлюбленной. Чик, скажи мне, это – война?

Чик бросил злой взгляд на часы.

– Альма, – взмолился он, – ну пожалуйста, Альма! Альма, послушай! Я действительно должен идти.

– Ну хорошо. А я буду вязать и ждать. До свидания.

Чик повесил трубку и поставил телефон на стол. Несколько секунд он мрачно глядел на аппарат и вздыхал.

Потом выдвинул ящик письменного стола, достал из него автоматический пистолет и сунул в карман. Затем подошел к противоположной стене, чтобы снять шляпу с вешалки, но сделал неловкое движение рукой, и шляпа упала на пол.

Пробормотав в бешенстве: «Иди вперед, всегда вперед, герой без страха и упрека!» – Чик подобрал шляпу, нахлобучил ее себе на голову и шагнул за дверь.

Глава 2

В тот самый момент, когда Чик Моффет с удовлетворением оглядывал свою комнату, Салли Вормен говорила миссис Уильям Роберт Браун:

– Можете ли вы представить себе что-либо более нелепое? Можете вы хотя бы вообразить что-нибудь подобное? Ведь я же должна как-то завершить сезон, не правда ли? И это при моем умении выискивать интересных людей! Нужно, чтобы присутствовал посол, – и я смогла пригласить посла Японии. Три лучших сенатора – и я пригласила каждого из них. А также единственного генерала во всем Вашингтоне, который способен смеяться, не наливаясь при этом кровью. А еще Сэма Эгнью, что само по себе является достижением, поскольку сезон гольфа начался и можно уже не надеяться, что удастся организовать партию для игры в покер. Уверяю вас: вряд ли можно собрать лучшее общество. И все отказались в последний момент! Пришлось доставать запасной список. Вы когда-нибудь видели подобное сборище?

В течение двух часов я сидела на телефоне и упрашивала – вы можете себе представить? – упрашивала их прийти на прием. И вот лучшее, что я смогла сделать!

Только посмотрите на этого старого дурака Блэнчарда.

Вот что я вам скажу, Мэйбл, я твердо убеждена, что президент решил выступить перед конгрессом со своим военным посланием во вторник двадцать девятого апреля только потому, что знал: прием и обед у меня назначены именно на этот день, а его послание – единственное, что может нарушить мои планы. Почему, спрошу я вас, он не мог…

У миссис Браун было право перебивать собеседника, и, когда у нее появлялось такое желание, она знала, как этим правом воспользоваться.

– Салли, – проговорила она, – вы сказали «военное послание»?

Ее собеседница, стройная и хорошенькая, уставилась на нее голубыми глазами:

– Конечно. А разве это не так?

– Я не знаю. А вы знаете, что это такое?

– Ну, это как-то связано с войной. Это я и имела в виду.

– О-ох. – На миг губы у миссис Браун сжались в узкую полоску, но затем она заговорила снова: – Надеюсь, что он выскажется против войны. Надеюсь на это всем сердцем. Полагаю, что и вы тоже.

Салли Вормен в недоумении пожала плечами.

– Наверное, – сказала она. – Не сомневаюсь, Мэйбл, вы – человек серьезный и успели обдумать ситуацию, а что до меня, то все мои мысли сегодня были связаны только с этим обедом. И вы посмотрите на результат моих трудов! Нет, только политики мне и не хватало.

– Моя дорогая, война – это не политика. Можете не сомневаться: война – это единственный род человеческой деятельности, грязнее которого не может быть даже политика.

– Боже правый! – Салли улыбнулась миссис Браун и похлопала ее по плечу. – Тогда мне лучше держаться подальше и от войны тоже. Однако уже двадцать минут девятого. Боже, помоги мне, ведь вся эта команда весельчаков должна быть накормлена. Сюда идет ваш муж.

Молитесь за меня, ради бога!

И она упорхнула.

Тремя часами позже Салли Вормен стояла в просторном вестибюле своего дома и улыбалась мужчине, который горой возвышался над ней. Это был сенатор, единственный из «трех самых лучших», который не подвел Салли и пришел на ее прием, мужчина с некогда каштановыми, а теперь почти совсем седыми волосами и изборожденным морщинами лицом государственного деятеля, много повидавшего на своем веку. Он смотрел на Салли усталыми карими глазами. Ему с трудом удавалось улыбаться в ответ на улыбку хозяйки дома.

Некоторые из гостей уже ушли, те, кто остались, разделились на две немногочисленные группы: одни танцевали в гостиной, другие собрались за столами для игры в бридж на втором этаже.

– Мне так хотелось поговорить с вами. – Голубые глаза Салли пристально всматривались в лицо сенатора.

– Милое дитя! Благодарю вас и за это ваше желание, и за обед. Он был превосходным.

– Отнюдь нет, – капризно проговорила Салли. – Он был ужасным. Взять хотя бы разговоры за столом. В какой-то момент мне показалось, что вот-вот начнется война и придется просить Бартона подать к столу револьверы, а не вилки.

Сенатор наклонил голову, соглашаясь с н».

– Да, нервы у всех взвинчены. Вы еще слишком молоды, моя дорогая, и не очень отчетливо представляете себе реальное положение вещей.

– Возможно. Но скажите мне, будет война?

– Боже, я сам хотел бы это знать!

Но Салли не отпускала своего гостя:

– Я хотела спросить про президента. Это не из-за него вам позвонили сюда? Он намеревается сделать заявление?

– Не знаю. А телефонный звонок… ну, это было приглашение явиться на одно собрание. Туда я сейчас и направляюсь.

Салли кивнула:

– Я слышала о нем. Это у сенатора Аллена. И по дороге туда вы должны решить, на чьей вы стороне.

– Вот как! Стало быть, это собрание уже стало объектом сплетен. – На мгновение веки тяжело опустились, прикрыв усталые карие глаза, и улыбка исчезла с лица сенатора.

– Не знаю. Да и какое это имеет значение? – Салли Вормен взяла в свои гладкие тонкие пальцы лацкан его черного пальто, потянула на себя и застыла в этом положении. Целеустремленный взгляд ее голубых глаз был направлен прямо на сенатора. – Но что имеет значение, – продолжила она, – так это то, что в ваших силах повести это собрание в нужном направлении. Вот об этом-то я и хотела побеседовать с вами. Возможно, я, как говорит Мэйбл Браун, бестолковая, но если это и так, то я, по крайней мере, в большинстве. Таких, как мы, множество, и мы знаем, на чьей мы стороне. Конечно, мы ненавидим войну, однако понимаем, что существует ряд вещей, которые еще более отвратительны.

Единственное, что вызывает у нас некоторое сомнение, так это то, что мы видим одного из наших лидеров – настоящего, проверенного лидера, – скажем так, колеблющимся. Разве вам не стыдно, нет, на самом деле разве вам не стыдно вводить нас в заблуждение? – При этих словах тонкие пальцы осторожно подергали лацкан.

Сенатор молчал.

– Вы не стыдитесь этого? – настаивала Салли.

С высоты своего роста сенатор смотрел на лицо собеседницы. Рот его был плотно сжат, губы немного выпячены, крупная, благородных очертаний седая голова заметно покачивалась из стороны в сторону. Он фыркнул, а затем сказал:

– Вот оно, значит, как. Дитя, мое дорогое дитя! Мой голубоглазый шовинист!

– Глупости! – с презрением отрезала Салли. – И не стоит наклеивать ярлыки.

– Нет. – Он буквально выдавил из себя это слово, произнеся его тихо и протяжно. Неожиданно он снова сказал: «Нет!» – на этот раз коротко и более громко.

После этого, бормоча что-то о том, что он опаздывает, сенатор попятился, освобождая свой лацкан из цепких пальцев, затем повернулся и направился к двери, но на полпути к выходу обернулся.

– Послушайте, миссис Вормен. – Говорил он негромко, но тон его был резок. – Мне кажется, вы занимаетесь не своим делом. Ради бога, держитесь от всего этого подальше. И передайте своему мужу… Я полагаю, что он до сих пор играет в бридж наверху. Надо же – играет в бридж! Так вот, скажите ему, что в моих глазах его попытки втянуть вас во все эти грязные…

Вдруг сенатор замолчал. Он стоял, глядя на Салли, губы его шевелились, но он не произносил ни единого слова. Спустя мгновение ему удалось пробормотать:

– Господи, помилуй, что я несу? – Сенатор сделал шаг и взялся за дверную ручку. Здесь он остановился и громко, с пафосом воскликнул: – Мое дорогое дитя! – а после этого открыл дверь и вышел.

Глава 3

Около девяти вечера, примерно в то время, когда гости Салли Вормен подбирали себе оружие, чтобы разделаться с жарким из цесарки, над кабиной небольшого родстера – потрепанного двухместного автомобиля с откинутым верхом – поднялся мужчина. Срывая горло, он стал произносить речь. Машина стояла на пересечении улиц Десятой и Си, в юго-восточном районе, не более чем в миле от самого Капитолия. Еще один человек, находившийся в родстере, сидел за рулем, и его стопа упиралась в педаль стартера, находясь в постоянной готовности нажать на нее. В свете уличных фонарей глаза шофера обшаривали полумрак тротуаров и проезжей части, и он беспрестанно вертел головой.

Группа людей, собравшаяся послушать оратора, была немногочисленной и постоянно меняла свои очертания, поскольку то один, то другой проталкивался за ее пределы, а вновь прибывшие вливались в нее. Оратор же кричал толпе:

– Им нужна кровь рабочих! А проливать ее придется вам и мне! Именно так! И это – конгресс, за который мы с вами голосовали. Это те парни, избранные нами, чтобы заседать в Капитолии, это они хотят переложить бремя войны на наши плечи. И президент. Да, именно президент! Конечно вы можете ворчать, вся эта проклятая страна может ворчать, а потом идти на войну и получить пулю в лоб! Я знаю, президенту хотелось бы выглядеть хорошим парнем, да он так и выглядел бы где-нибудь на чайной церемонии, но это не чайная церемония! Это – война, вы понимаете, олухи царя небесного, война! Завтра в полдень, то есть через пятнадцать часов, президент обратится к конгрессу. Он скажет: ему, мол, стыдно, но нам придется воевать. А может, он так и не скажет. И что же тогда?

Оратор остановился и тяжело, с надрывом откашлялся. Сидевший за рулем мужчина дернул его за рукав, оратор наклонился и выслушал слова, которые тот прошептал ему на ухо. После этого он кивнул, выпрямился и снова закричал толпе:

– Так что же тогда? А я вам скажу что! Тогда конгресс заявит ему, что он может убираться ко всем чертям, а они, конгрессмены, продолжат защищать честь нашей страны. Мою и вашу честь? Черта с два! Проливать мою и вашу кровь. Там, в Европе, стряпается новый коктейль, его приготовление, идет уже более года. Creme de sang – так назвали его. Это по-французски, а по-нашему получается «Крем-кровь». Не водица, а настоящая кровь! Кровь немецкая, кровь английская, французская, итальянская, русская, японская, польская – все взяты в оборот. Там проливаются реки крови, и океаны полнятся ею! Теперь они хотят, чтобы проливалась и наша кровь. Конгресс соберется завтра в полдень, и не важно, что скажет президент, конгрессмены проголосуют за то, чтобы послать нас на войну, в ад, который царит там. Вы это понимаете? Они пошлют на войну нас, рабочих. А это значит – тебя, меня, всех нас! Реки крови! Реки нашей крови! Однако конгрессмены могут передумать, если мы решительно выступим с протестом. Да, товарищи, они могут проголосовать и против войны! Ладно-ладно, смейся, ты, там! Конечно, я – коммунист. Родом я из Бостона, штат Массачусетс, и насколько мне известно, это территория Америки.

Здесь, только в этом городе, нас около тысячи, и все мы – коммунисты, и все мы – рабочие, и у нас есть право на жизнь, и у нас есть кровь, и мы не хотим терять все это. А ты хочешь? Ведь это справедливый вопрос, верно? Все, кто не хочет терять свое право на жизнь, приходите завтра в полдень к Капитолию. Это то место, куда намерены прийти и мы, и пусть эти несмышленыши узнают, что мы живы и что мы намерены и впредь оставаться таковыми. Однако не надо ждать до самого полудня. Приходите раньше! Не нужно никаких нарушений порядка! Приходите, и пусть они взглянут на нас. Ведь они трусы. Если нас будет много, то их вывернет наизнанку только от одного этого зрелища.

Товарищи! Идите вместе с нами, начало в…

В это время мужчина, сидевший за рулем, с силой потянул оратора за полу пальто, и тот опустился на сиденье машины. Заработал стартер, и взревел двигатель.

Водитель громко крикнул двум стоявшим перед машиной зевакам, чтобы они освободили проезд, и пронзительно засигналил. По толпе негромко прошелестело:

«Копы! Расходись, ребята, – полиция» – и она пришла в движение, разбиваясь на мелкие группы и растекаясь.

Но за мгновение до того, как колеса машины сделали первые обороты, и пока полисмен все еще шел к митингующим, находясь от них по крайней мере в тридцати шагах, стремительная вспышка насилия изменила ход событий. С противоположной стороны улицы будто ниоткуда возникли серые тени, в которых можно было различить группу бегущих прямо к родстеру мужчин.

Они кричали: «Единение!» Очевидно, это слово служило им боевым кличем. Мужчины выволокли водителя из машины, бросили на асфальт и, окружив поверженного, стали бить его ногами. Раздался резкий свист, полисмен побежал к ним, стремясь остановить избиение. Зажав в руке двухфутовый обрезок стальной трубы, оратор поднялся в машине. Однако его первый удар не достиг цели, а прежде чем он успел замахнуться во второй раз, нападавшие провели захват сзади и опрокинули его на спину. Он еще пытался обороняться, царапаясь и кусаясь, однако сильный удар в пах заставил его сложиться вдвое и прекратить сопротивление. К тому времени полисмен уже лежал на земле, оглушенный собственной дубинкой.

Один из нападавших забрался в автомобиль и потянул за рычаг коробки передач, но кто-то из его приятелей завопил: «Вылезай, идиот проклятый! Двигаем отсюда!

Единение!» Мужчина выпрыгнул из родстера и вместе с остальными, пригнувшись, бросился наутек. При неярком вечернем освещении все нападавшие были похожи друг на друга, поскольку все они были без пиджаков и рубашки у всех были одного цвета – серого. Повсюду слышались свистки полицейских, и вся группа молниеносно исчезла в боковой аллее. На мостовой остались только оратор, полицейский и водитель машины. Оратор стонал и корчился от боли. Шофер и полисмен лежали без движения.

Толпа митингующих, которая, заметив приближение полисмена, стала расходиться медленно и неохотно, разлетелась как на крыльях при первых же звуках боевого клича, послышавшегося с противоположной стороны улицы. Два участника митинга, товарищи по несчастью, которые теперь жевали пончики у стойки закусочной на колесах, расположенной в нескольких кварталах от места побоища, не проявляли особого желания обсуждать случившееся, хотя один из них и произнес тихо-тихо, почти прошептал:

– Во всяком случае, эти серорубашечники и впрямь оказали тому парню услугу. Теперь, наверное, ему не придется идти на войну.

Глава 4

– В этом нет абсолютно никакого смысла, – произнес дородный седой джентльмен. – С таким же успехом я мог бы остаться в Нью-Йорке и спать в собственной кровати.

Стоявший рядом с ним молодой человек выглядел смущенным и расстроенным.

– Мне очень жаль, что так получилось, – сказал он, – я даже представить себе не мог, что он откажется принять вас.

Помещение, в котором расположились четверо мужчин, было большим, элегантным, пропитанным духом уверенности в незыблемости существующего порядка. В стенных нишах находились шкафы, за современными раздвижными стеклянными дверцами которых рядами выстроились книги; сами стены были закрыты панелями темного дерева; выполненная с большим вкусом отделка бронзой эффектно завершала облицовку камина, а обтянутые коричневой кожей кресла удачно вписывались в общую цветовую гамму комнаты. Двое мужчин, один из которых был средних лет, лысый и с острым носом, а другой – старый и сморщенный, сидели у края большого стола в мавританском стиле и разглядывали титульный лист старинного фолианта. Седой джентльмен с комфортом устроился в кресле возле окна; на низеньком столике, что был расположен на расстоянии вытянутой руки от его кресла, стоял стакан с коктейлем. Перед этим джентльменом в позе глубокого почтения стоял мужчина помоложе, красивый, с мягкими чертами лица.

– Мне очень жаль, – повторил тот, что был помоложе. – Однако, если мне будет позволено высказать свою точку зрения, ваша поездка стоила того, чтобы ее совершить. Я думал, что вы сможете встретиться с президентом и склонить его на свою сторону, и просто поражен тем, что он отказался принять вас. В полдень я говорил по телефону с Роллинсом, и он сказал мне, что, в сущности, устроить эту встречу легко. Но я не знаю, может быть, у него ничего не вышло, может быть, переубедить президента оказалось невозможно; я уже в течение добрых двух месяцев даю работу журналистам, поручая им клеймить президента как человека колеблющегося. Полагаю, что вы заметили это?

В ответ седой только хмыкнул.

– Я не читаю газет, – сказал он.

– Да-да! И правильно делаете. Я не осуждаю вас за это. К сожалению, мне приходится их читать, поскольку я сам издатель. Но суть дела в том, что мнением Стэнли следует пренебречь. Все свои надежды мы должны связать с тем стадом придурков, которое называем нашим конгрессом. Что бы ни сказал завтра Стэнли, у народных избранников должен быть только один ответ: война. Вот почему я утверждаю, что вам стоило совершить это небольшое путешествие. Для встречи с вами сюда придет Коркоран, я и его втянул в это дело, он должен быть здесь через час. И даже просто известие о том, что вы в Вашингтоне, оно одно принесет массу пользы. – При этих словах молодой человек улыбнулся; улыбка у него тоже была мягкой. – Я рад, что вы не читаете газеты. Передовая в моем утреннем выпуске посвящена необходимости освобождения от влияния международных банкиров. Было бы ужасно, если бы вы прочитали такую статью в моем собственном доме.

– Стало быть, вы втянули в это дело Коркорана, да? – донесся тонкий и злой старческий голос с другого конца стола. – Значит, он стал такой же безмозглой развалиной, как и я?

Седой мужчина, который в это время подносил ко рту свой коктейль, поставил стакан на место.

– Ха! Это вы-то – безмозглая развалина, Джордж? – рассмеялся он. – Эта ипостась вам не грозит. Я не удивлюсь, если вас обойдет стороной и сама смерть. Однако, Гриннел, что это вы говорили про Коркорана?

– Он приедет сюда, чтобы побеседовать с вами, вот и все. В десять часов. Сперва он упирался, но я настоял.

– Вас не затруднит объяснить мне, с какой целью?

– С какой целью? Как с какой целью? – заволновался издатель Гриннел.

Седой вздохнул, не скрывая раздражения.

– Вот именно, с какой целью, черт его подери! – проворчал он. – Должны же быть какие-то причины, я просто не могу себе представить, что вы не знаете их.

Вы тащите сюда Коркорана. Среди девяти человек, что задают тон в сенате, есть трое неприкосновенных. За это я уважаю их, и самое плохое, что я могу пожелать им, – так это похороны со всеми почестями. Из оставшихся шести пятеро верны нам, они связаны с нами определенными обязательствами. Остается Тилни, он – сентиментальный осел, но очень опасен. Вы что, не знаете всего этого? Я полагаю, что знаете. Задачей Коркорана на сегодняшний вечер является общение с Тилни, а не со мной, и в этот момент вы отвлекаете его.

Объясните мне, с какой целью, если сможете.

Вспыхнув, Гриннел сказал:

– Тилни сейчас на приеме в доме Салли Вормен.

– Какой Салли?

– Жены Д.Л. Вормена. Д.Л. Вормен – это человек Аллентауна из Стальной корпорации. Жена Вормена нравится Тилни.

– И Коркоран там?

– Нет. В шесть его видели в Белом доме, он пробыл там полчаса. Но конечно, он встретится с Тилни, на собрании, которое состоится в офисе Аллена в одиннадцать.

Седой поднял стакан с коктейлем и взболтал его.

Было слышно, как кусочки льда со звоном ударяются о хрустальные стенки. Сделав небольшой глоток, мужчина скроил гримасу, а затем допил коктейль до дна и вернул стакан на столик.

– Дрянь, – буркнул он. – Нет, Гриннел, не вы, слава богу, нет, а все эти переговоры. Ерунда. Президент отстранился от них, и это длится уже в течение целой недели. Я знал весь расклад раньше, теперь его знаете и вы, а завтра это будет известно и президенту. Что бы он ни сказал и безотносительно к его популярности в Ассоциации молодых христиан Америки, палата проголосует за участие в войне в соотношении пять к одному.

Им от этого не отвертеться. За небольшим исключением, точно так же поступит и сенат. В любом случае здесь нет ничего, что я мог бы или хотел сделать. Мои доводы уже учтены. Так что, Гриннел, не думайте, ради бога, что я приехал в Вашингтон, чтобы улещать ваших чертовых конгрессменов.

Сказав это, дородный джентльмен со вздохом поднялся из кресла, обогнул стол и направился к книжному шкафу, возле которого двое мужчин листали фолианты.

Когда он вновь заговорил, тон его изменился, став более спокойным и ровным, но при этом речь его была проникнута пафосом:

– Я приехал в Вашингтон, чтобы встретиться с вами, Джордж. По счастью, Гриннел сообщил мне, что вы здесь.

Могу ли я надеяться, что ваше пребывание у зятя оказалось приятным?

Почтенного возраста, седой как лунь джентльмен поднял голову от фолианта. Тяжелые набрякшие веки и многочисленные морщины почти полностью скрывали его глаза.

– Благодарю вас, Мартин, – сказал он высоким визгливым голосом, – пребывание оказалось исключительно приятным. Так что теперь вы можете ехать обратно.

Мартин Дрю усмехнулся:

– Да нет, меня попросили остаться на весь вечер. А что, хорошую книгу вам удалось откопать здесь?

– Великолепную.

С этими словами старик осторожно закрыл фолиант, положил его на стол и отодвинул подальше от края.

– Хотите поговорить со мной, Мартин? А книга занятная. Гораздо интереснее… – он сглотнул, сделав паузу, – несколько приятнее, чем разговор, который мне пришлось услышать.

– Он вам не понравился?

– Мое замечание базируется не на симпатиях или антипатиях, а на объективном анализе. Нам не стоит обсуждать это. Вам же нет нужды выслушивать, насколько вы глупы, вы это знаете и сами, успешно пренебрегая данным обстоятельством. И в этом ваша сила.

Казалось, что Мартин Дрю в ответ на эти слова рассмеется, чтобы скрыть неловкость, однако что-то остановило его. Несколько секунд он молча смотрел на собеседника и лишь потом ответил ему:

– Но все же я буду поумнее вас, Джордж. Теперь я понял: у вас на самом деле старческий маразм. – Он обернулся к издателю газеты: – Гриннел, я полагаю, у вас найдется комната, в которой ваш тесть и я могли бы немножко поговорить?

– Конечно, пожалуйста! – Издатель был готов пойти навстречу во всем. – Мы просто оставим вас здесь.

Говорите сколько угодно. – С этими словами он обернулся к молчавшему до сих пор лысому мужчине с острым носом и спросил: – Вы же не будете возражать, Том?

– Конечно нет.

Лысый поднялся из кресла. После некоторого колебания он добавил:

– Однако есть кое-что, о чем я хотел бы попросить мистера Дрю…

– Слушаю вас, – откликнулся седой, – правда, если разговор не будет долгим.

Лысый взглянул в его сторону и вдруг без всякой очевидной причины улыбнулся, как будто и впрямь позабавленный чем-то, покачал головой и повернулся, чтобы уйти.

– Да не стоит, – махнул он рукой, – это бесполезно.

Как только за двумя вышедшими мужчинами закрылась дверь, Мартин Дрю опустился в кресло, которое освободил лысый, и достал сигару.

– Тот джентльмен с комариным носом – убежденный идеалист, и тем не менее о фолиантах, отпечатанных в восемнадцатом веке, он знает гораздо больше, чем я. – Что бы старик ни произносил, интонации его не менялись – он говорил лаконично и точно, высоким сварливым голосом. – Еще одна злая шутка природы, – добавил он.

Раскурив сигару, Мартин Дрю осведомился:

– Джордж, скажите, на чьи еще деньги, помимо ваших, существуют «Серые рубашки»?

Сморщенные веки полностью скрывали выражение глаз. А высокий голос произнес:

– На ваши, может быть?

– Черт побери! Сенатор Коркоран приедет сюда через двадцать минут. Сейчас не время для дипломатических тонкостей, я вас спрашиваю чьи?

– Не похоже, чтобы вы носили такую рубашку.

– А вы носите?

– Полноте! «Серые рубашки»? Брожение в отбросах, отчаянная попытка не потерять позиции в торговле предметами одежды, и не более того.

– Вы так считаете? – Мартин Дрю затянулся и выдохнул клуб дыма. – Сегодня имели место массовые беспорядки в Атланте, Бостоне и Кливленде. В десятках городов были разогнаны демонстрации сторонников мира. В Дейтоне убиты четыре женщины. Во всех случаях организаторами столкновений оказались «Серые рубашки». Где-то они выступали небольшими группами, иногда действовали значительными силами. Их главарь, человек, называющий себя Линкольном Ли, в настоящее время находится в Вашингтоне. На коммунистов, шедших маршем на Вашингтон, было организовано нападение в пригороде; на месте стычки полиция обнаружила нескольких раненых.

– Однако, Мартин, я полагал, что вы не читаете газеты.

– А я их и не читаю.

– Но раз этот человек, Ли, находится в Вашингтоне, почему же полиция не арестует его?

– Они бы арестовали, когда бы вы им сказали, где он прячется.

– Да будет вам! – На этот раз в пронзительном голосе старика появилась нотка заинтересованности. – Еще раз говорю: это брожение в отбросах.

– Только ли? – проворчал Мартин Дрю. – А не скажете ли мне, что вы делаете в Вашингтоне?

– В этом нет необходимости, Мартин, ведь вы же сами сказали, что я наслаждаюсь гостеприимством своего зятя.

Мартин Дрю выдохнул еще одно облако дыма.

– Послушайте меня, Джордж. Вы заявили, что я глуп.

Можете оставить этот „ярлык себе. Я уже говорил вам, что, хотя я приехал сюда один, на самом деле далеко не одинок. Сегодня днем у нас в Нью-Йорке состоялась небольшая беседа. Вам известны основные ее участники, но был там и кое-кто еще. Сомневаюсь, что стоит игнорировать их мнение. Мы достигли соглашения практически по всем вопросам. Мне не нужно говорить вам, что очень скоро, не сегодня завтра, нам придется принять участие в войне. Вы далеко не глупец, и не хуже меня знаете ситуацию в Европе и в Сибири.