Текст книги "Книга масок"

Марсель Швоб

Сначала я не делаю никакого разграничения между писаниями Марселя Швоба – рассказами, повестями, психологическими этюдами. Я хочу приноровиться к его методу, в который верю. Реальное отделяется от возможного только словом. Возможное, не запечатленное никаким названием, могло бы его иметь, а реальное часто совершенно пропадает для нас только потому, что оно остается анонимным. Между находящимися в Лувре (да и повсюду) безымянными мраморными бюстами, может быть, имеется и тот бюст, которого мы ищем, бюст Лукреция, бюст Клодии. Но именно потому, что он не отмечен известным именем, мы, глядя на него, не чувствуем того трепета, который охватывает нас перед изображениями живших некогда людей. Относясь с почтением к наследию героического воспитания, мы хотели бы, чтобы маски, на мгновение представшие перед нашими глазами, распространяли вокруг себя благородное трепетание идей. Мы забываем, что ни мысли людей, ни их поступки не написаны на их наружности, что, кроме того, наружность, созданная артистом, отподобляет его собственный гений, а не гений исторического лица. Для того, кто рожден истолковывать внешние формы различных явлений, физиономия ткача, лицо Гете, незаметное какое-нибудь деревцо в неведомом лесу и фиговое дерево St. Vincent de Paul'я[200]200
  Викентий де Поль (Vincent de Paul; 1581–1660) – святой католической Церкви, основатель конгрегации лазаристов и общины «дочерей милосердия»


[Закрыть] – имеют совершенно одинаковую ценность, ценность характерных различий.

Мир – это лес различий. Постичь мир – значит понять, что абсолютного тождества не существует. Принцип этот очевиден и превосходно реализуется в жизни. Сознание бытия – не что иное, как восприятие явлений различного характера. Науки о человеке нет, но есть искусство, его изображающее. Марсель Швоб высказывал по этому поводу мысли, которым я придаю решающее значение. «Искусство, – говорит он, – противоположно общим идеям. Оно описывает только индивидуальное, стремится только к единичному. Оно не собирает вещей по категориям, а дифференцирует их по индивидуальностям». Яркость этих слов необычайна. Но они имеют еще другой важный смысл. Они кратко и ясно фиксируют современное направление лучших умов. Было бы прекрасно, если бы какой-нибудь путешественник во время войны на греческой территории рассказал нам о торговке зеленью, по утрам ходившей со своей корзиной по улице Эола! О чем она думала? Как слагалась ее личная жизнь среди всеобщего волненья? Вот что хотелось бы знать. Торговка, сапожник, полковник, носильщик – все любопытны в своей индивидуальности. Я жду, что какой-нибудь исследователь займется этим вопросом. Но, по-видимому, никто не понял еще, какой интерес представляет жизнь отдельной личности, случайно встреченной нами в потоке повседневных событий. Мы окружены декорациями, и человеку часто не приходит в голову постучать пальцем и убедиться, из чего она сделана: из дерева, полотна или бумаги. Марсель Швоб применяет это неизвестное искусство дифференцировать явления жизни с необыкновенною проницательностью. Никогда не пользуясь совершенно законным методом трансформации реальных впечатлений, Швоб умеет даже вещам, кажущимся чистейшими иллюзиями, придавать характер живой реальности. Для этого ему достаточно из фактов, не связанных между собою никакою логикою, выбрать то, что, будучи представлено в целой серии, может очертить внешний вид явления в полной гармонии с его внутренней сущностью. Это индивидуальная жизнь, созданная или воссозданная анекдотом. То, что Лаланд ел пауков, а Аристотель собирал всевозможные глиняные вазы, само по себе нисколько не характерно ни для великого астронома, ни для великого философа. Но эти черты принадлежат к числу тех, без которых в Лаланде и Аристотеле нельзя отделить внешнего человека от внутреннего. Без этих мелочей средний читатель представляет себе всякого знаменитого деятеля истории в неподвижной позе восковой фигуры. Если ему рассказывают о нем нечто подобное, он, не поняв в чем дело, возмущается именно тем, что является одним из наиболее ярких признаков живой индивидуальности. Хотят, чтобы знаменитые люди были всегда логичны. Не замечают, что логика является отрицанием всякой личной жизни.

Я хочу объяснить метод Швоба. Это гораздо труднее, чем высказать свое впечатление о каких-нибудь законченных его произведениях. Результат его труда – несколько томов рассказов, между которыми «Les Vies Imaginaires»[201]201
  «Воображаемые жизни» (фр.; книга рассказов, 1896)


[Закрыть] представляют собою нечто очень характерное. Перед нами сотня существ, которые движутся, говорят, странствуют по морям и землям с необычайным правдоподобием реальности. Если бы ирония Марселя Швоба имела склонность к мистификации (таков был Эдгар По), называемой американцами hoaxe, сколько читателей, сколько ученых было бы обмануто жизнеописанием «Кратета Киника», в котором подлинная историческая биография во всей ее чистоте не нарушена ни единым словом! Чтобы произвести такое впечатление, необходимо обладать верой в свои знания, острым зрительным воображением, чистотой и гибкостью стиля, тонким тактом, чрезвычайной легкостью и мягкостью руки и, наконец, даром иронии. При таких свойствах гения Швобу не трудно было написать «Les Vies Imaginaires».

Индивидуальный гений Марселя Швоба заключается в простоте, отличающейся необычной сложностью. Я хочу сказать, что при бесконечном множестве деталей, расположенных в гармоническом порядке правдиво и точно, рассказы его производят впечатление какою-нибудь одною выпуклою чертою. Иногда в целой корзине цветов видишь только пион. Но не будь кругом него других цветов, он не бросался бы в глаза. Как и Паоло Уччелло, чей геометрический гений он подверг тщательному анализу, Швоб направляет свои линии от центра к периферии и затем назад, от периферии к центру. Фигура Fra Дольчино, еретика, кажется нарисованной одной спиралью, подобно Христу Клода Меллана. Но конец линии соединен с ее точкой отправления резким изломом.

В своих рассказах и повестях он редко подчеркивает фразы, имеющие иронический характер, как делал он это в начале своей литературной карьеры, например, в «М.М. Burke et Hare assassins»[202]202
  «Господа Борк и Хаер, убийцы» (фр.; притча)


[Закрыть]. «Уильям Бöрк, поднявшись из низкого положения, приобрел громкую известность». Его ирония, скрытная по форме, разлита у него повсюду как дискретный оттенок речи, вначале едва уловимый. В процессе рассказа Марсель Швоб не чувствует потребности пояснять свой вымысел. Он не вдается ни в какие комментарии, и это производит впечатление иронии по естественности контраста между поступками, которые кажутся прекрасными или отвратительными, и пренебрежительной краткостью повествования. Но на большой высоте благородства и незаинтересованности ирония постепенно превращается в жалость. Когда метаморфоза вполне закончена, жизнь является перед нами в освещении «маленьких лампочек, едва мерцающих среди темных несчастий, которые льются дождем». Ирония растворилась в явлениях, на которые она была направлена. Мы уже не можем отделить себя от невзгод, вызывавших прежде одну лишь улыбку. Мы начинаем любить те человеческие ошибки, которым сами не чужды. Унизив свой интерес к самому себе, гордыню личного превосходства над окружающим, мы начинаем смотреть на жизнь как на марионетную богадельню, в которой куклам подают хлебные зерна на оловянных блюдечках. Такова эта мучительная, сердечно написанная «Книга Монеллы», шедевр грусти и любви.

В «Монелле» я нахожу только один недостаток, а именно тот, что первая глава является вместе с тем и предисловием, что слова Монеллы, неясные, но убежденные, не имеют прямого отношения к истории Магды, Баргетты, маленькой жены Синей Бороды, к этим страницам бесконечно тонкой психологии с оттенком таинственности, необходимой для того, чтобы отличить рассказ от анекдота. Швоб вложил в уста маленьких девочек гораздо больше смысла, чем вмещали его эти впечатлительные головки, даже головка самой Монеллы. Постоянная смена объяснений стесняет того, кто сам захотел бы истолковать себе все эти фигуры.

Часто автор рискует убить фантазию рассуждениями. Отдаешься всему вперемежку, но увлечься обликом Монеллы, как он выступает из одних только ее слов, нет никакой возможности. Предисловия разрушают рисунок художественного произведения. Тот, кто созерцает или читает, не поймет, по какому методу писал автор: незаконченными пятнами или цельными характерами. Он понимает не то, что хотел показать ему гений поэта, а то, что ему внушает его собственная интуиция. Я видел книгу, которая одному казалась чувственной, другого наводила на метафизические размышления, а на третьего навевала грустные мысли. Надо предоставить тем, на кого мы хотели бы иметь влияние, удовольствие бесхитростно помогать нам своим сотрудничеством.

Тем не менее, мы всегда будем писать предисловия, но каждый из нас по-своему, сообразно с важностью предмета. Будут сочиняться книги во вкусе «Spicilège»[203]203
  «Сборник» (фр.; книга рассказов, 1896)


[Закрыть], и мы не будем рассеиваться, меняя в каждой главе платье какой-нибудь куклы.

Предисловие к «Монелле» очень важно как с точки зрения психологии Марселя Швоба, так и с точки зрения психологии целого поколения. В законченных фразах, имеющих пророческий характер, даны почти все понятия, общие интеллигентным людям целой эпохи: любовь к морали, особенно в ее эстетическом выражении, любовь к жизни во всей полноте каждой минуты, любовь к бесконечному, замкнутому в пределах текущего мгновенья, к свободе, идущей вперед без всяких размышлений. Человечество подобно нервной системе. Как она, человечество состоит из целой массы мелких узлов, которые своими разветвлениями в процессе беспрерывного движения касаются друг друга – бессознательно, случайно, и сознательно, по внушениям определенной воли, ее многообразных капризных тяготений, создающих разновидности народных характеров. Если вырезать какой-нибудь центральный узел, нервные разветвления покроют рану: они непременно должны пройти через нее и коснуться новых путей. Узлы биологических эгоизмов расположены друг возле друга в пространствах мировой бесконечности.

Книги Марселя Швоба нравятся неожиданностью своего тона, слов, образов, красок, описаний жизни и смерти, своих общих тенденций. Они заставляют думать. Это необыкновенно содержательный писатель. Он из редкой породы тех литературных деятелей, у которых всегда имеется несколько новых благоуханно прекрасных слов.

Поль Клодель

Люди высшего порядка обыкновенно живут в стороне от цивилизации, если у них нет желания руководить ее судьбами. Поль Клодель, чье имя никому почти не известно, никогда близко не сталкивался со своими собратьями по перу. При первом же представившемся случае он уехал в отдаленные края. Убежищем ему служит заброшенная пагода, и его взор блуждает по желтым муравьям, которые не могут проникнуть в его душу. Но эти детали только лет через пятьдесят заинтересуют кого-нибудь. Нам безразлично, где находится автор «Tête d'or»[204]204
  «Золотая голова» (фр.; драматическая поэма, 1889)


[Закрыть]. Откуда дует ветер, важно знать для кораблей, но не для книг. Они идут со всех сторон. То тут, то там они всплывают, как обломки корабля среди кипящей пены волн. «Tête d'or» была отдана на волю стихий человеком, гениально писавшим на французском языке семь или восемь лет тому назад. С тех пор он совершенно замолк.

Я за плечи ее возьму, а ты за ноги,

(они подымают тело) Не так; пусть спит она лицом ко дну,

(они опускают ее в ров)

Себес. Пусть спит.

Симон. Иди в могилу; там дождиком тебя уж не замочит.

С такой величественной простотой человек хоронит свою любовь. Глаз его скользит по уровню человеческих страданий, несколько выше его. Все полно экзальтации. За его словами слышатся искренние слезы.

То, что исчезло, было всем. Теперь оно ничто: женщина, пережитые ночи, цветы, которыми мы любовались вдвоем, жизнь, как песок, пересыпающийся из одной руки в другую, жизнь, трепетавшая то тут, то там, дети! Игра остается игрой, смерть – смертью.

 
Слушай: умирая, она мою руку к своей щеке прижала,
Поцеловала ее, пристально на меня глядя;
Она сказала, что могла бы мне пророчить,
Как лодка старая, приплывшая к концу морей.
О женская судьба моя! моя любовь!
Нежней пушка, что щиплет полярный лебедь
у себя под крылом,
Иди в могилу!
Себес.
Желаешь, я помогу тебе ее похоронить?
Симон.
Да. Я хочу, похорони ее со мною и помни это.
 

Эти первые страницы объясняют все. Какая мучительная трагедия смерти и небытия! Бесконечность заключена в маленькой принцессе, пригвожденной за руки к дереву. Но есть и победитель, «ибо человек – это трагедия, героем которой является известный стих, отличающийся наибольшей выпуклостью». Отсюда ясный вывод. Надо действовать согласно внушениям эгоистической любви: всем наслаждаться и все презирать. Из мрака вечной ночи, пройдя через сопротивления окружающей жизни, мы вновь погружаемся в бесконечную темноту. Мы походим на флаг, который

развевается на вершине мачты один только день. К вечеру его снимают и прячут навсегда. Солнца он никогда уже не увидит. На грани небытия человек – создание смерти – может только покачать головой, если у него на это хватит сил. Это произведет в воздухе движение, похожее на шелест дуба, по листве которого пробежал ветер. Есть только жесты. Некоторые из них причиняют страдания. Это не что иное, как простые воздушные знаки.

 
Ее убил я, не видя, как дичь, за которой охотятся во сне.
Или как путник, к гостинице спешащий,
Несносный папоротник топчет.
 

Глубокое чувство смерти уже включает в себя глубокое чувство жизни. Тот, кто никогда не подвергается риску смерти, не знает, что такое жизнь. Стрекозы только трещат. Они поют гимны жизни, но отрицают ее своею глупостью. Они не понимают, что свет будет загораться и без них, что «придут иные люди и будут жить под тем же солнцем, что и мы». Надо чувствовать это, чтобы жгущие нас солнечные лучи действовали как бальзам. Любовь к хорошей, простой жизни печальна, как взгляд верной собаки. Смерть гасит мудрый взор в глазах и делает его случайно бесцельным. Золотая Голова видит, как умирает Себес.

 
Сначала – милый Май, потом настанет время и люди падают, как яблоки с деревьев.
 

Час пробил. Но слушайте, как падают яблоки, и вы вновь почувствуете жизнь. Себес умирает:

 
Смерть душит его нежными, цепкими руками
 

в летний вечер.

 
Как хорошо: летний вечер!
Благословенное молчание полно
Запаха колосьев, что хлеб дадут.
Рожь, и медунка, и дятлица; плетень
И хоровод на выгоне; спокойствие всего.
 

Себес умирает. Вырвавшись из объятий страстного трупа, «Золотая Голова» устремляется вперед с холодным отчаянием в душе, с чувством мрачного презрения. С этой минуты он думает то, что скажет впоследствии:

Чем человек умерший от крота издохшего отличен, Раз солнце тления их одинаково с желудка разлагает?

Симон стал завоевателем, Симон Аниель, прозванный «Золотой Головой» за свои светлые женственные волосы. Он побеждает всех, убивает императора и овладевает его троном. Это сцена в духе Шекспира, даже слишком в его духе: рисуя перемены настроений толпы, управляемой единой волей, она сильно напоминает иронию «Юлия Цезаря». Ирония Шекспира увереннее, правдивее, проще. Автор «Золотой Головы» чересчур разумно рисует безрассудство толпы. Но сцена все же прекрасна силой надменных и грубых слов, и особенно прелестен один штрих: «Золотая Голова» с презрением бросает свой меч, желая покорить толпу без помощи оружия. Но потом побежденный народ, по его знаку, на коленях возвращает ему этот меч.

Приближается дочь императора. Теперь она превратилась в ничто. В обращении к ней толпы чувствуется плебейская ненависть, не глубокая, но проникнутая радостью видеть принцессу, – благородную красоту рода, воплощение наследственной грации – страдающею.

 
Теперь иди, живи, сбирай колосья и получай подачки
от бедняков, что посмеются
Твоим рассказам о прошлом королевстве,
Выдь замуж за крестьянина, работай.
Пусть от солнца
лицо твое покроется загаром и руки покраснеют!
 

Затем мы видим ее нищенкой. Ей помогает всадник, который ищет смерти в битве. Принцесса ест черствый хлеб, вынутый из его кобуры:

 
Черный кусок! кусок дороже, чем самые уста.
 

Является бежавший с поля битвы солдат. Он узнает в нищенке принцессу. Он мстит ей, одинокой, слабой, поверженной красоте за свою трусость, за свои бедствия, за свою низость. Встреча невыразимо трагическая: он пригвождает к дереву руки принцессы, точно крылья хищной птицы:

 
Кровь брызнула из рук моих! но пусть они откинуты,
я остаюсь собою!
Привязана к столбу я, но царская душа моя – нетронута, —
и это место мне почетно так же, как и трон.
 

Но вот ранили «Золотую Голову». Думая, что он мертв, его относят ночью к дереву, среди поникших ветвей которого умирает принцесса. Она приходит в себя, кричит от боли. «Золотая Голова» пробуждается от сна смерти, тянется к дереву, вытаскивает гвозди. Освобожденная принцесса прощает его, она его любит. Но «Золотая Голова» хочет умереть как царь, в одиночестве, без надежд и без любви. Суровый герой поет песнь смерти:

 
Я снова вижу!
га! га!
О солнце, ты —
Моя любовь! огонь и бездна! кровь! кровь!
О дверь! о злато, злато! священный гнев!
Я снова вижу! о розовые леса, земной свет, что колеблет
лазурь холодную! Кусты! голубые папоротники!
И ты, огромный план пыланья,
Ты видишь: столбы тебе возносят в высь вековое
поклонение.
Ах жизнь! эта жизнь!
Влей терпкого вина в страданье, наполни грудь
сильным молоком!
Запах фиалок душу мою влечет к разложению.
 
 
Принцесса.
Значит ли это: умереть?
 
 
Король.
Отец!
Приди! Улыбка, храни меня!
Как виноградари к чанам
Выходят изо всех дверей дома точильного.
Так кровь моя изо всех ран, ликуя, течет тебе навстречу.
О Вакх, увенчанный густыми гроздьями,
Ты, грудь на грудь, с моей земною кровью мешаешься раба,
испей!
О лев, меня ты покрываешь и ноздри кладешь мне
на подбородок!
О… дорогой… пес!..
 

Возведенная на царство, принцесса принимает знаки своей власти, и эта насмешка судьбы как бы совсем вычеркивает «Золотую Голову», всю его жизнь, славу, смерть. Но маленькая раненая ручка, к сожалению, не может зажать скипетр! Офицер складывает руку принцессы, сгибая один за другим ее обесчещенные пальцы.

Поцеловав губы узурпатора, принцесса умирает. Занавес опускается над этой сценой точно пелена, замутившая все перед глазами.

Что сильное и широко задуманное произведение это навеяно греческими трагиками, Шекспиром, Уитменом, это скорее можно почувствовать, чем установить. Тут могучее личное своеобразие как бы опирается на отеческую руку учителей, делая свои первые шаги. Но чтобы опираться на тех, кто стоит на вершине, надо самому быть великим.

В некоторых картинах ясно видно их происхождение. Но сколько других поражают дерзновением новой красоты!

 
О, золотистая Марна,
Ведь лодочник, плывя по тебе, думает,
Что скользит по берегам, домам и виноградникам.
 

Это, без сомнения, только пересказ латинского стиха Авсония, рисующего реку Мозель:

 
Зеркалом вод отражен, плывет виноградник.
 

Автор «Золотой Головы» любит погружаться в зрительные воспоминания. У него могучая зрительная память. Он читает мысли в движениях естества. «Люди, точно листья пышного мая, сближались в спокойных поцелуях». Вот женщина, плачущая над трупом:

 
Взгляните, как клонится она: что подсолнечник
отцветший,
Который к земле свой лик, полный семян, обратил.
 

И еще:

 
Печален час, как поцелуй двух женщин в трауре.
 

Вот картина прощания:

 
И очертанья той, что пела, цветы сбирая,
Так в сумерках глубоких стерлись,
Что видны только глаза да рот, который лиловым
кажется.
 

Небо, оставаясь на высоте, волнует наше воображение, как

 
Звездный садок прозрачный, туманная стрельба охоты.
 

Такова жизнь, видимая сквозь сеть образов, сама жизнь во всем ее внутреннем очаровании. В медленных строках поэта природа трепещет и погружается в мечты, точно женщина, которую лодка уносит в сумрак вечера. Даже олицетворенные понятия, как живые существа, вздымают руки, и голубая кровь течет в их жилах. Вот «Победы, идущие по дороге, точно жницы с темными, как дубовая кора, щеками, под покрывалом, с бубнами у золотых бедер». Образы такой силы, точно они возникли во мраке взволнованного сознания, в рассеянных нервных узлах мыслящего тела:

 
Что буду делать с множеством своим,
Когда все тело покроется членами, как гора,
Что вырубкой щетинится?
Как плод один, соединили губы мы,
А косточка – то наши души.
 

Самые грубые проявления животной жизни приобретают у него благородное значение: люди, умирающие на поле битвы, «шевелятся, как креветки».

Трагедия, полная образов, трагедия, богатая мыслями. «У одинокого всегда есть товарищ: собственное слово». «Мужчина должен отдавать свою кровь, как женщина свое молоко». Эти образы, эти идеи, живые и великолепные создания, облеченные всем богатством

крови, волос, тела, движутся и расцветают среди роскошного леса сверхчеловеческих страданий.

Мы говорим только о «Золотой Голове». Однако, мои слова, перешагнув поставленную им границу, не достигают, быть может, той торжественной высоты, отражение которой хотелось бы дать в них. Мы вступили в обитель огромного гения, и шаги наши отдаются на плитах многократным эхо. Но обилие звуков может помешать нам расслышать то, о чем шепчутся тихие голоса за колоннами.

В наше время, когда литературные мнения подчиняются постыдному влиянию нескольких убогих умов, бесполезно говорить о таланте автора «Золотой Головы» иначе как в самых общих словах. Если мы скажем, что у него трагический дар и все властные достоинства великого драматического поэта, лишь немногие обернутся и посмотрят на нас без злой усмешки. Факир славы, предпочитающий лучше остаться неизвестным, чем быть непонятым, он укрылся в тайной могиле. Прекрасная поза убедительна. Пароль молчания соблюдался поэтом и его друзьями в течение семи лет, соблюдался с благоговением, поистине примерным. Но те, кого это молчание заставляло страдать, быть может, простят меня за то, что я его нарушил. Я не хотел бы жить в такое время, когда одни только безнадежные посредственности вызывают похвалы. Не люблю я блуждать по берегу темного царства теней.

Когда я перечитал «Золотую Голову», она опьянила меня поэзией и искусством. Но, признаюсь, это слишком крепкое вино по теперешним временам. Хрупкие маленькие жилки начинают биться у глаз, веки закрываются, величественная картина жизни колеблется и исчезает на пороге сознания, истомленного долгим отсутствием мыслей. В «Золотой Голове» идеям придан драматический оттенок. Произведение это требует от читателя умственной работы. Между тем люди, как дети, хотели бы собирать цветочки на ровном лугу. Но надо быть безжалостным к беззаботной праздности. От автора «Золотой Головы» и «Города» мы требуем чего-то неведомого, созданного молчанием семи лет.