Текст книги "Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе"

Помимо спектаклей и концертов были кинопоказы и танцы. Герлинг-Грудзинский описывает свою реакцию на демонстрацию американского фильма «Большой вальс» (о жизни Штрауса). Этот чудовищно сентиментальный, безвкусно снятый фильм настолько потряс его, что он был как в бреду и едва сдерживал слезы. Марголин, наоборот, об одном таком кинособытии отзывается неодобрительно. Гинзбург упоминает поход в кино в качестве награды за хорошую работу.

Вот Марголин – отстраненно, подчеркивая гротескность происходящего – наблюдает за танцами всех со всеми:

Потом были танцы. Под звуки баяна танцевали вальс и польку; заключенные женщины в мужских телогрейках и юбках с обтрепанным подолом кружились с кавалерами в заплатанных штанах и гимнастерках второго срока, с мертвенно-бледными изрытыми лицами и ввалившимися щеками, с выбитыми зубами и остриженными головами. Направо был карцер, налево вошебойка, сзади вахта, спереди запретная зона. Каждый из этих людей имел за собой тюрьму и голод, разрушенную жизнь, смерть любимых и разлуку с родными. Это была лагерная идиллия, лагерный праздник. Танцевала лагерная б. с нарядчиком, Ванда с поваром, Нинка с Семиволосом, фармацевт с поломойкой, осетин с латышкой, китаец с воровкой, парикмахер Гриша с конторщицей Соней; две приземистых бабы со вздернутыми носами, из прачечной, для которых не нашлось кавалеров, танцевали друг с другом, с видом деревянных манекенов. А сбоку стоял начальник КВЧ в армейской шинели и смятой фуражке и смотрел с удовольствием. – Конторщица Соня была счастлива, не подозревая, что завтра утром отправят ее по этапу в другой лагпункт, и не увидит она больше ни своего Гриши, ни конторы, ни Сангородка Круглица, где так замечательно поставлена КВЧ (М I 258).

В конечном счете этот альтернативный мир не позволяет заново обрести себя через театр, концерты, чтение, мышление, письмо (изредка) в долгосрочной перспективе; общего интеллектуального распада явно не остановить. Начинается он с упадка языка, на который сетуют все пишущие: нецензурная брань, как сообщают, неуклонно вытесняла привычный язык258258
  См. главу 14 книги: Эпплбаум Э. ГУЛАГ / Пер. с англ. Л. Мотылева. М., 2017. С. 297–298.


[Закрыть]. Интеллигентные заключенные видели, как их язык, чьи стилистические оттенки были для них чем-то самоочевидным, тонет в море не-языка259259
  В случае Олега Волкова, как показывает в своем анализе Франциска Тун-Хоэнштейн, актуален более старый, консервативный вариант русского языка, еще не затронутый языком революционным и успешно оберегаемый Волковым в автобиографии. Тун-Хоэнштейн цитирует одно высказывание Битова, в котором подчеркивается это незапятнанное достоинство утраченного литературного языка у Волкова: Thun-Hohenstein. Gebrochene Linien. S. 139–180.


[Закрыть]. Оскудение языка, его искажение и вынужденное исчезновение упоминает и Леви: «Если вокруг не было никого, кто понял бы тебя, твой язык за несколько дней присыхал к гортани, а скоро пересыхали и мысли» (Л III 76). Мартин фон Коппенфельс указал на констатируемое Леви языковое разнообразие, гибридность, но прежде всего – на разрушение собственного языка языком преступников. «С интересом химика он анализирует, – пишет фон Коппенфельс, – как язык жертв загрязняется языком преступников»260260
  Koppenfels von M. Dante in– und auswendig. Primo Levis Gedächtnisfuge // Poetica. 2000. № 32. S. 203–225.


[Закрыть].

Ил. 16. Спектакль по пьесе Николая Эрдмана «Мандат» (сочетающей черты гоголевских комедий и театра абсурда)

Ил. 17. Читальный зал лагерной библиотеки (кадр из фильма «Соловки»)

Ил. 18. Вход в лагерный театр (Соловецкий театр)

Ил. 19. Афиша концерта

Сталкиваясь с уголовным жаргоном, который происходил из говорившей на идише одесской воровской среды, заключенные могли занять одну из двух позиций: или отвергнуть его как некий чужеродный элемент, уродующий литературный язык, или – так поступали те из арестантов, которые интересовались лингвистикой, – записывать и изучать этот жаргон, то есть сделать угрозу предметом анализа. Но в конце концов язык блатных одерживал верх, подавляя богатый оттенками язык интеллигенции, то есть цивилизованный обиходный язык как бы утрачивал перформативную силу и начиналось всеобъемлющее обеднение языка. Особенно резко осуждает арго Солженицын. Больше всего писателя тревожит полная невозможность коммуникации:

В один миг трещат и ломаются все привычки людского общения, с которыми ты прожил жизнь. Во всей твоей прошлой жизни – особенно до ареста, но даже и после ареста, но даже отчасти и на следствии – ты говорил другим людям слова, и они отвечали тебе словами, и эти слова производили действие, можно было или убедить, или отклонить, или согласиться. Ты помнишь разные людские отношения – просьбу, приказ, благодарность, – но то, что застигло тебя здесь, – вне этих слов и вне этих отношений (СА I 453).

12. Бич лагерей: уголовники

Видное место в лагерных текстах занимают описания поведения уголовников, с которыми вынуждены были уживаться политзаключенные261261
  Подробнее об уголовниках в ГУЛАГе см.: Эпплбаум. ГУЛАГ. С. 292–316; Petzer T. Der Olymp der Diebe. Spurensicherung bei Varlam Šalamov und Danilo Kiš // Das Lager schreiben. S. 205–219.


[Закрыть]. Уже в рассказах об обстановке на Соловках говорится об их выходках с нередко летальными последствиями, о грабежах, о тирании уголовников и их мощной организации. Будничные сообщения Мальсагова об уголовниках, включая женщин-преступниц, о проституции, изнасилованиях, сексуальной распущенности превосходят все написанное об этом впоследствии. Как и на Соловках, в тюрьмах и трудовых лагерях будут сталкиваться две категории заключенных: с одной стороны, контрреволюционеры, к которым теперь причислялись и политические (осужденные по 58‑й статье), с другой – уголовники. Преступники, однако, не составляют единой группы: мелких воришек, так называемых бытовиков, саботажников (без политических мотивов), различных правонарушителей следует отличать от «настоящих» уголовников: грабителей, воров, убийц. Обычно организованные в банды, последние правили бал в тюрьмах и лагерях. Несоблюдение их законов влекло за собой фатальные последствия. Эта криминальная властная структура определяла всю лагерную жизнь, безоговорочно распространяясь на всех заключенных.

Дихотомия между уголовниками и всеми остальными – ведущая тема в рассказах осужденных по 58‑й статье. Пишущие осознают, что по идеологическим причинам дихотомия эта является желательной и поощряется. Все еще рассматриваемые как члены общества уголовники и оказавшиеся вне общества политические противопоставляются как соответственно «социально близкие» и «социально далекие» (и вдобавок «вредные») элементы. Юридически ничтожное, однако имевшее большой идеологический вес обозначение «социально близкий» применялось к уголовникам, чей подневольный труд использовался на строительстве Беломорско-Балтийского канала, уже в 1920‑е годы. Термин имел легкую моральную окраску, поскольку в отличие от контрреволюционеров, обвиняемых в подготовке покушений на Сталина и политическую иерархию, уголовники в подобном не обвинялись. В исправительно-трудовые лагеря этих политически невинных людей отправляли на «перековку»262262
  О «перековке» см.: Hartmann A. Concepts of the Criminal in the Discourse of «Perekowka» // Born to be Criminal. The Discourse of Criminality and the Practice of Punishment in Late Imperial Russia and Early Soviet Union / Eds. R. Nicolosi, A. Hartmann. Bielefeld, 2017. P. 167–195.


[Закрыть] – часть проекта, целью которого было создание «нового человека». «Социальная близость» и «перековка» принадлежали к одному контексту. Принудительный труд рассматривался как эксперимент, призванный проверить теорию человеческой изменчивости, содержавшую элементы ламаркистской философии эволюции. Российский философ Михаил Рыклин пишет:

Из нуждающихся в перевоспитании преступников блатные превратились в союзников нового закона. Именно с помощью этих приспешников, как неоднократно утверждает Шаламов, НКВД в 1938 году расправился с «троцкистами» – последней организованной оппозицией сталинскому режиму.

Иными словами, мандат на власть в лагерном мире блатные получили от сталинского правительства, объявившего их «социально близкими»263263
  Ryklin M. Lager und Krieg. Die Geschichte der Besiegten nach Warlam Schalamow // Schalamow W. Künstler der Schaufel. Erzählungen aus Kolyma. Bd. 3 / Hg. F. Thun-Hohenstein. Berlin, 2010. S. 542.


[Закрыть].

Успех этого эксперимента прославляется в амбициозном репортаже о строительстве Беломорско-Балтийского канала – знаменитом томе «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина: История строительства» (М., 1934) под редакцией Максима Горького, Леопольда Авербаха и Семена Фирина с фотографиями Александра Родченко264264
  О строительстве Беломорканала и его освещении пропагандой см.: Klein. Belomorkanal: Literatur und Propaganda in der Stalinzeit.


[Закрыть]. Там говорится: «<…> изумительна победа, которую одержали над собой люди, анархизированные недавней, звериной властью самодержавного мещанства». Анархизация означает здесь – эвфемистически – преступность, вина за возникновение которой возлагается на «старый класс».

В 1933 году, вскоре после торжественного открытия канала, его посетили известные писатели. Их задачей было распространить весть о рекордно быстром завершении строительства и о перерождении «отрицательного элемента» – бывших воров, грабителей, убийц, которые «перековались». Пятнадцать глав книги написаны тридцатью шестью авторами, среди которых Михаил Зощенко, Вера Инбер, Алексей Толстой, Всеволод Иванов, Виктор Шкловский и Бруно Ясенский – польский футурист и коммунист, чьи литературно-идеологические старания не спасли его от ликвидации в качестве контрреволюционера. Отдельные главы, каждая из которых написана разносоставным коллективом авторов (с заметной частотой встречается имя Шкловского), представляют собой несомненную пропаганду, однако приобретают объективный, а подчас и развлекательный тон при изображении отдельных этапов строительства, его предпосылок, материалов, этапов работы, личностей чекиста Якова Рапопорта или ответственного за строительство Фирина, «каналармейцев» и инженеров (этот непринужденный стиль соблазнительно приписать Шкловскому). Небольшие повествовательные и описательные пассажи, вставные диалоги, например интервью с участниками строительства, вопросы скептиков о смысле канала и успехе «перековки» подчас создают впечатление, что простую пропаганду хотели разнообразить, не отклоняясь от поставленной задачи. Некритически приукрашена, впрочем, написанная Зощенко глава о «перековке» «настоящих преступников»: «И я на самом деле увидел перестройку сознания, гордость строителей [канала. – Р. Л.] и удивительное изменение психики у многих заключенных». На момент публикации этого коллективного труда канал еще не был завершен, а перековка оказалась проблематичной.

Созданная этим пропагандистским изданием265265
  Иначе оценивает эту книгу Анна Хартман: Hartmann A. Erschöpft und usurpiert. Plädoyer für ein erweitertes Konzept von GULAG-Literatur // (Hi-)Stories of the Gulag / Eds. Fischer von Weikersthal, Thaidigsmann. P. 159–174. P. 169–170. Хартман стремится дать тексту дифференцированную оценку, избегая повторения определенных суждений без дополнительной проверки.


[Закрыть] «легенда из технической гигантомании и презрения к человеку», как называет этот «образцовый грандиозный проект сталинской модернизации» Шлёгель266266
  Шлёгель, впрочем, указывает на огромную пользу, принесенную Беломорско-Балтийским каналом блокадному Ленинграду. Его статья (Schlögel K. St. Petersburg – Die Stadt am Weißmeer-Ostsee-Kanal // Berliner Osteuropa Info. 2004. № 20. S. 5–13) ясно показывает: обеспеченное этим каналом водоснабжение внесло свой вклад в выживание города.


[Закрыть], была встречена ликованием. Фотографии сытых, счастливых на вид «рабочих», которым пришлось изображать из себя настоящих, тоже снискали восторженный прием у советского населения. Главные газеты «Правда» и «Известия» праздновали успех перековки, сообщая о перевоспитании не только уголовников, но и политических врагов – истинных вредителей.

Знаток роли уголовников в строительстве канала Александр Сидоров (псевдоним – Фима Жиганец)267267
  Зона Фимы Жиганца: Личный сайт Александра Сидорова.


[Закрыть] изучил соответствующий блатной фольклор с его особым жаргоном (феней)268268
  О «фене» см.: Смирнов В. П. Большой полутолковый словарь одесского языка. Б. м., 2002.


[Закрыть]. В исследованных им песнях такие официальные понятия, как трудовой долг, достижения, комментируются насмешливо, издевательски, в полном соответствии с одним из правил, установленных для себя уголовниками: отказом от работы. Цитируемые Сидоровым песни звучат как гимны веселой жизни с воровством и разбоем, восхваляющие притягательность чужой собственности и безделье. Формально эти рифмованные песни придерживаются традиции русского фольклора, а также тяготеют к гиперболам и жаргонизмам.

После освобождения в 1930‑е годы многочисленных уголовников из заключения и от принудительных работ269269
  В 1933 году по решению Михаила Калинина и Авеля Енукидзе за отличную работу и исправление были освобождены тысячи уголовников. С них сняли судимость и восстановили их в правах.


[Закрыть] выяснилось, что программа перековки оказалась провальной. Но пропаганда не ослабевала. Не остались в стороне и драматурги, например Николай Погодин со своей пьесой «Аристократы», на второй постановке которой в театре Вахтангова в 1935 году присутствовали ведущие партийные деятели270270
  Подробный стилистический и литературно-исторический анализ «Аристократов» см. в: Klein. Belomorkanal. Literatur und Propaganda in der Stalinzeit. Мальсагов в своем соловецком отчете с горькой иронией именует уголовников лагерной «аристократи[ей]». См.: Мальсагов С. А. Адские острова. Советская тюрьма на Дальнем Севере / Пер. с англ. Ш. Яндиева. Нальчик, 1996.


[Закрыть]. В этой пьесе, на которую ссылаются многие историки ГУЛАГа, выведена занятая на строительстве канала разношерстная группа мелких воров, проституток, хулиганов и «воров в законе» вместе с главарем271271
  Гуров А. Профессиональная преступность. Прошлое и современность. М., 1990. Гуров изображает подчиняющуюся собственным законам криминальную субкультуру, где элитарное положение занимает «вор в законе». «Вор в законе» – высшая ступень уголовной кастовой системы, возникшей в 1930‑е годы, но корнями уходящей в культуру царских тюрем. Соблюдение кодекса чести, высокий уровень секретности и конспирации, непризнание государственных законов, отказ от сотрудничества с органами – вот некоторые черты этой системы. Те, кто в годы Второй мировой войны ушел в Красную армию, по возвращении в лагерь стали жертвами расправы, которую называют «сучьей войной».


[Закрыть]. В самом начале изображается игра в карты, ставка в которой – одна из женщин, но вскоре становится очевидным, что речь о чем-то более «высоком»: о перековке этого контингента, который гнушается работой и презирает власти. Авторское стремление вызвать у публики сочувствие к этим людям сопровождается долей комизма: воры обкрадывают друг друга, затем возвращают украденное и громко похваляются, что никогда в жизни не работали. Появляется Воспитатель – главный агент применения теории перевоспитания; он уговаривает презирающих работу прекратить отлынивать и предаться радостям труда. Ему вторит политрук (разумеется, чекист), который не только поощряет трудовые достижения, но и настоятельно к таковым призывает. Возвышенную риторику проповедника трудовой морали Погодин пытается столкнуть с уголовным жаргоном, а также предоставить слово вульгарному языку проституток. Занятые на строительстве инженеры – политзаключенные, с самоиронией называющие себя официальным наименованием «вредители», – обсуждают строительные планы, пользуясь соответствующей терминологией. В финале этих «вредителей», ставших центральными фигурами в гигантском строительном проекте, награждают орденами. Таким образом, публика узнает, что не только профессиональные преступники, но и так называемые паразиты, контрреволюционные элементы, могут стать полезными членами коммунистического общества. Постепенное, но неуклонное обращение уголовников в трудолюбцев изображается в виде отдельных этапов с небольшими перипетиями. Первым «перековывается» главарь, который обращается к бандитам с воззванием, насаждая трудовую этику при помощи аргументов вроде «честь» и «слава». Самая строптивая из проституток тоже появляется на сцене с тачкой, этим неизменным атрибутом строителей канала, и произносит избитые идеологемы о перевоспитании. Сопротивляется лишь одна – Татуированная, которая говорит: «Ни черта я не перековалась и плюю на все эти драмы через плечо». Погодин-пропагандист воодушевленно рисует дружеские отношения между, с одной стороны, уголовниками и политическими, а с другой – между уголовниками и чекистами. Важную роль играет возникающая в заключительной речи политрука, славящей успех трудотерапии, метафора «сплетения»272272
  В наиболее заметном из переводов этой пьесы на немецкий язык, выполненном Хайнером Мюллером, теряется идеологический пафос прощальной речи политрука, примиряющей уголовников, контрреволюционеров и чекистов: «Да, товарищи, наши судьбы переплелись, и в этом сплетении тысяч жизней много трогательного, высокого, истинно человеческого. Почему будет славен Беломорский канал? Здесь с невиданной смелостью, с большевистской суровостью, со сталинской широтой действуют силы приобщения к социалистическому труду таких людей, как Дорохов или Садовский [соответственно уголовник и инженер. – Р. Л.]. Отщепенцы, отверженные, потерявшие себя и даже прямые враги – сегодня они признанные люди на своей родине. Никто, может быть, не поймет этого с таким волнением, как мы, прошедшие славный путь Беломорстроя. Всем, с кем я дрался, кого я брал в работу, как мог, с кем побеждал и соединен глубокой дружбой, – привет и крепкое рукопожатие. Все! (Занавес)». О Хайнере Мюллере как переводчике русской литературы см.: Grübel R. Der Himmel voller Maden. Die Demontage des Erhabenen in der Rezeption russischer Literatur bei Heiner Müller // Grübel R. Literaturaxiologie. Zur Theorie und Geschichte des ästhetischen Wertes in slavischen Literaturen. Wiesbaden, 2001. S. 706–720. S. 706–708.


[Закрыть].

Пропагандистский успех пьесы был, по-видимому, огромен, о чем свидетельствует резкое неприятие ее Солженицыным, Шаламовым и другими авторами. Как отмечает Солженицын, в советское время восходящую к русской литературе XIX века (и имеющую параллели в литературе немецкой и английской) романтизацию уголовников продолжили такие авторы, как Ильф и Петров, Леонид Леонов, Исаак Бабель и другие, – что резко контрастирует с преступлениями, совершавшимися в лагерях против неуголовников: грубым насилием, кражами, убийствами. В тексте «Об одной ошибке художественной литературы», который входит в анализирующие устройство и функции организованной преступности «Очерки преступного мира» (1959)273273
  Шаламов В. Очерки преступного мира // Ш II 7–102.


[Закрыть], Шаламов критикует произведения, где уголовники предстают в романтическом или безобидном свете – все равно, героическом или комическом. Он прослеживает соответствующую литературу от Виктора Гюго до Леонида Леонова. О книге Достоевского он пишет:

Трудно сказать, почему Достоевский не пошел на правдивое изображение воров. <…> Жулик, урка, уркаган, человек, блатарь – это все синонимы. Достоевский на своей каторге их не встречал, а если бы встретил, мы лишились бы, может быть, лучших страниц этой книги – утверждения веры в человека, утверждения доброго начала, заложенного в людской природе. Но с блатными Достоевский не встречался. <…> Ни в одном из романов Достоевского нет изображений блатных. Достоевский их не знал, а если видел и знал, то отвернулся от них как художник (Ш II 8–9).

По мнению Шаламова, авторы подобных произведений не знали этот человеческий тип по-настоящему: «Блатной мир – это закрытый, хотя и не очень законспирированный орден, и посторонних для обучения и наблюдения туда не пускают». Исключение Шаламов делает лишь для Антона Чехова с его записками о каторге на острове Сахалин, утверждая: «Что-то было в его сахалинской поездке такое, что изменило почерк писателя. <…> Блатной мир ужасает писателя» (Ш II 9). Но и у Достоевского встречаются другие ноты, отличные от звучащих в его художественном тексте. В одном из писем брату он пишет о жизни бок о бок с уголовниками:

Это народ грубый, раздраженный и озлобленный. Ненависть к дворянам превосходит у них все пределы, и потому нас, дворян, встретили они враждебно и с злобною радостию о нашем горе. Они бы нас съели, если б им дали. Впрочем, посуди, велика ли была защита, когда приходилось жить, пить-есть и спать с этими людьми несколько лет и когда даже некогда жаловаться, за бесчисленностию всевозможных оскорблений. <…> 150 врагов не могли устать в преследовании, это было им любо, развлечение, занятие, и если только чем спасались от горя, так это равнодушием, нравственным превосходством, которого они не могли не понимать и уважали, и неподклонимостию их воле274274
  Ф. М. Достоевский – М. М. Достоевскому. 30 января – 22 февраля 1854. Омск // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 28. Кн. 1. Письма 1832–1859. Л., 1985. С. 169–170.


[Закрыть].

Но затем и на официальном уровне отбрасываются как романтизация или снисходительная недооценка преступников, так и само продолжение программы перековки, чей провал был давно признан. В начале Большого террора понимание этого факта привело к одному идеологическому преобразованию, имевшему драматические последствия для криминалитета. Сталинские чистки были направлены против «грязных элементов», подрывавших гигиену занятого построением социализма Советского Союза: к ним причислялись уже не только враги народа, иностранцы, коммунисты из других стран, внутренние враги из партийных рядов, изменники из политбюро и контрреволюционные активисты, бытовики, проститутки, хулиганы, попрошайки, пьяницы и малолетние делинквенты, но и организованная преступность. Социально близкие стали теперь социально опасными. Историк Дэвид Ширер говорит о «политизации уголовников», которые отныне рассматривались как враги народа и которых ожидала та же участь, что и неуголовников275275
  Shearer D. Recidivism, Social Atavism, and State Security in Early Soviet Policing // Born to be Criminal / Eds. Nicolosi, Hartmann. P. 119–147.


[Закрыть]. Переквалификация из социально близких в деклассированные определила дальнейшее обращение с преступниками. Ширер показывает, что за этот радикальный поворот ответствен непосредственно Сталин. Генрих Ягода поддержал его аргументом, что рецидивисты все равно неисправимы. Поскольку на кону стояли государственная, то есть социалистическая, собственность и социалистический строй, эти группы требовалось обязательно уничтожить, причем поскорее. Сталин был заинтересован в устранении преступных группировок еще и потому, что их автономия (собственные правила), своего рода государство в государстве, могла составить конкуренцию его властному статусу. В некоторых лагерных текстах указывается на параллелизм соперничающих между собой структур власти – криминальной и официальной; Сталин, начинавший карьеру с грабежей, приравнивался к типу пахана, главаря банды. Многие тысячи уголовников, в том числе несовершеннолетних, были ликвидированы ради защиты социалистического строя. Согласно постановлению Совнаркома о борьбе с преступностью среди несовершеннолетних от 7 апреля 1935 года уголовному суду подлежали несовершеннолетние с 12-летнего возраста. Ответ на вопрос о применимости к ним высшей меры был дан секретным циркуляром прокуратуры и Верховного Суда СССР от 20 апреля 1935 года: расстрел. Тем самым программе перековки был положен кровавый конец276276
  Подтвержденных случаев расстрела несовершеннолетних всего два (несовершеннолетние маньяки) и пять под вопросом. — Примеч. ред.


[Закрыть].

Историки Марк Юнге и Рольф Биннер ссылаются на Габора Риттершпорна, который первым исследовал изображения преступников у Солженицына и Шаламова и констатировал, что дихотомия уголовников/политических – требующий пересмотра стереотип277277
  См.: Junge M., Binner R. Vom «sozial nahen» zum sozial feindlichen Element // Junge M., Binner R., Bonwetsch B. Stalinismus in der sowjetischen Provinz 1937–38. Berlin, 2010. S. 161–216. Оба историка называют лагерных уголовников «забытыми жертвами». Деклассированными, поясняют они, помимо преступников считались проститутки, хулиганы, пьяницы. Авторы также отмечают, что строгость карательных мер варьировалась: первое место на шкале наказаний занимали кулаки, далее шли (подразделенные на три категории) уголовники, затем политические. О пересмотре «стереотипа» см. также более новую статью Марка Юнге: Junge M. Cesare Lombroso and the Social Engineering of Soviet Society // Born to be Criminal / Eds. Nicolosi, Hartmann. P. 149–166.


[Закрыть]. Однако в лагерных текстах встреча организованной преступности с ее иерархией и осужденных по политическим причинам изображается так, что правомерность этой дихотомии не вызывает сомнений. Две эти группы заметно различаются одеждой, манерой двигаться, держать себя, языком и особенно поведением; их по-разному называют в зависимости от статьи, по которой они осуждены. Статья 47 означала неполитических, статья 58 – политических заключенных. Эти статьи определяли различие статусов в лагерной жизни. (Не учитывающие текстов о лагерной жизни историки готовы, очевидно, расставить акценты по-другому. Но представленные здесь отчеты не способствуют такой ревизии.)

После Большого террора массовые расстрелы прекратились. Уголовников как «социально вредные элементы» отныне сажали в тюрьмы, судили и отправляли в исправительно-трудовые лагеря, где они встречались с неуголовными заключенными. Последние, похоже, мало знали о массовых расстрелах и преследованиях, которым подвергался криминальный мир, прежде всего несовершеннолетние преступники. Зато в повседневной лагерной жизни они замечали, что уголовники (по-прежнему) составляют привилегированную группу. Противопоставление социально близких и социально далеких элементов, казалось, никуда не исчезло. При поддержке лагерного начальства уголовники выработали в лагерях собственную систему власти. По выражению Леоны Токер, они стали «вторым бичом политических». Охранники, смотревшие на уголовников как на пролетариев, то есть как на своих, заключали с ними союзы. Преступники могли даже исполнять обязанности караула, становиться бригадирами, а подчас и выступать инструкторами. Уголовник в роли барачного надзирателя или бригадира располагал «законными» правами, его злоупотребления оставались безнаказанными. Охрана и криминалитет создавали взаимовыгодные целевые сообщества. На нередких судилищах над политическими заключенными, устраиваемых с целью найти новые основания для продления срока или смертного приговора, уголовники при необходимости выступали «свидетелями».

Внутри лагерного «иного мира» политическим заключенным открывался еще один иной мир, притеснявший их безжалостно и жестоко: мир уголовников. С точки зрения преступников, политзаключенный не принадлежал к их клике. Решающим в этой нередко перераставшей в боевое противостояние расстановке сил был тот факт, что в отличие от уголовников политические не были организованы. Они предстают никак не связанными между собой индивидуумами, чья общая участь зиждется исключительно на приговоре по статье 58.

Таким образом, различие «социально близкие – социально далекие», каков бы ни был их официальный статус, по-прежнему действовало в повседневной лагерной жизни и в конечном счете привело к возникновению двухклассовой системы. Политические, стигматизированные как паразиты и враги народа, обращались в рабство, именно их без пощады принуждали к непосильному труду. Пока низший класс подневольных работников пытался, чтобы не голодать еще сильнее, выполнять требуемые нормы принудительного труда, облеченный властью высший класс пользовался определенными привилегиями, не в последнюю очередь поблажками при распределении пищи и снисходительным отношением к пренебрежению трудовой повинностью278278
  О привилегированном властном статусе уголовников см.: Putz M. Die Herren des Lagers. Berufsverbrecher im Gulag // Das Lager schreiben. S. 341–352.


[Закрыть].

Стычки с уголовниками чрезвычайно важны для повествований о лагерной жизни. Вырисовывается определенная топика, связанная со злоупотреблениями, нравами, внешностью преступников: их поведение, выходки, жестокие нападения, грабежи и безнаказанные убийства, воспринимаемый с большой долей терпимости отказ от работы, устанавливаемая ими иерархия, которой подчиняются почти все, изображаются во всех лагерных текстах. Любопытным наблюдателям предстает действующая в уголовной среде иерархия: тяжкие преступники, профессиональные грабители («урки», «блатные») командуют, тогда как мелкие воришки и случайные преступники, «бытовики», стоят вне мира организованной преступности и беззащитны перед ее властью. «Пахан» (вор, разбойник, убийца) со своей ранжированной свитой представляет высший класс наподобие некоего карнавального царя, а бесправные непреступники – низший. Это карнавальное выворачивание порядка воспринималось политическими как крах нравственных устоев. Некоторые отчеты рисуют картину некоего mundus inversus в духе Михаила Бахтина.

В автобиографии Карла Штайнера «7000 дней в ГУЛАГе» (1972) дан краткий очерк этих условий:

Я познакомился и с другими обитателями камеры. Это было пестрое общество. Старшим среди уголовников, т. е. паханом, был некий Иванов, расположившийся отдельно от всех. Он всегда выбирал такое положение, чтобы лежать, опершись рукой на нары и слегка приподняв верхнюю часть тела. Вокруг него всегда вертелись кусочники, выслушивая все его приказания. Да и остальные уголовники смотрели на него с благоговением и выполняли любую его блажь. – Белый, дай мне воды. Щербатый – полотенце. Белый, затопи печь, – то и дело раздавал Иванов приказы своим подданным, и попробуй не послушай его – такого бы забили насмерть (ШК 140).

Случались и пересечения межклассовой границы. Политический мог снискать уважение, доказав свое физическое превосходство над преступником. Один такой инцидент упоминает Штайнер: его физически сильный сосед по бараку, венгерский адвокат Керёши-Молнар, приходит на помощь другому заключенному, на которого напал уголовник. Происходит массовая драка между уголовниками и политическими, оканчивающаяся победой последних. (Правда, после этого несколько политических, в том числе самого Штайнера и Керёши-Молнара, бросают в карцер, где и происходит их знакомство. Позже они попадают в одну бригаду. По вечерам Керёши-Молнар переводит Пушкина на венгерский язык.) Марлен Кораллов, впоследствии один из основателей «Мемориала», завоевал почет у уголовников, обезвредив агрессора. Главарь банды дал ему особые привилегии (например, лучшее спальное место), и каждый бандит понял, что его положение повысилось – отныне он протеже пахана: «Лагерь уже понял: если я вхожу в первую тройку около Николая [главаря. – Р. Л.], я уже вхожу в некую элиту. Мгновенно изменилось <…> отношение ко мне»279279
  Цит. по: Эпплбаум. ГУЛАГ. С. 295.


[Закрыть].

Но обычно в лагерной жизни господствовало двухчастное разделение. Сложившаяся структура власти позволяла облеченным ею бить, унижать, грабить, убивать подчиненных. Охрана вмешивалась редко. Солженицын пишет:

<…> самым заядлым матёрым блатнякам передавались безотчётная власть на островах Архипелага, на лагучастках и лагпунктах, – власть над населением своей страны, над крестьянами, мещанами и интеллигенцией, власть, которой они не имели в истории, никогда ни в одном государстве, о которой на воле и помыслить не могли, – а теперь отдавали им всех прочих людей как рабов. Какой же бандит откажется от такой власти? (СА II 350)

Солагерники, объявленные «преступниками» за критику системы или по обвинению в причастности к антигосударственным группировкам (в основном троцкистским), оказывались беззащитными.

Были и другие мотивы возникновения двухклассовой системы, прежде всего – образование, культура. Наличие или отсутствие образования усугубляли раскол между сосланными в один и тот же лагерный мир. Для людей образованных, культурных это разделение могло стать роковым; их статус был по меньшей мере рискованным, он провоцировал особо жестокие притеснения со стороны некультурных. Нередко очевидная физическая слабость образованных заключенных в сравнении с необразованными давала повод к унижениям и побоям. Нецензурная брань уголовников в адрес интеллигенции была обыденностью. И наоборот, культурные люди смотрели на некультурных с презрением, сверху вниз: такой взгляд предполагал игнорирование реальности этого mundus inversus, даже попытку восстановить правильный и правомочный классовый порядок. Из многочисленных описаний контактов между неуголовниками, узнававшими друг друга по общему языку и манере держаться, видна огромная пропасть между грамотными и неграмотными. Иногда знания грамотных пригождались для того, чтобы по требованию уголовника написать письмо, и тем самым способствовали спорадическим доверительным контактам, каковые, впрочем, могли резко обрываться.

У политических было много общего, во многом одинаковый культурный багаж, они были осуждены по той же статье, заклеймены как враги народа. Но действовать сообща они были неспособны. Поэтому протестов или сопротивления иерархически организованному криминалитету не было. Политические не могли рассчитывать даже на солидарность между собой. Солженицын пишет о пассивности других заключенных, когда на соседа по бараку набросились уголовники:

Ты смотришь на соседей, на товарищей – давайте же или сопротивляться, или заявим протест! – но все твои товарищи, твоя Пятьдесят Восьмая, ограбленные по одиночке ещё до твоего прихода, сидят покорно, сгорбленно и смотрят хорошо ещё если мимо тебя, а то и на тебя, так обычно смотрят, как будто это не насилие, не грабёж, а явление природы: трава растёт, дождик идёт (СА I 454).

В конечном счете авторы лагерных текстов изображают блатных как некий неизвестный вид, описывая его по-разному. Некоторые вспоминают, что первая встреча с уголовниками стала для них полным шоком. Уголовники не просто другие – они совершенно чужие по языку, поведению, мимике, жестам. Они выходцы из мира, интеллигенции и политическим, по-видимому, в целом неведомого. Некоторые политические пытались разобраться в том, что для большинства вновь прибывших было и осталось абсолютно непостижимым. Они наблюдали за уголовниками, пытались классифицировать их поведение и анализировать объединяющую их структуру власти. При всей вариативности в рисуемом образе преступника ведущими всегда остаются две точки зрения: одну, преимущественно описательную, можно назвать этнографической, другая же – моральная с уклоном в антропологические размышления.

Хотя неуголовники становились жертвами уголовников, они могли отчасти восстановить свое превосходство как наблюдатели. Им интересно было выяснить, как функционирует это диковинное «сообщество», с которым их столкнули. Один пример восприятия непреступниками структуры криминального коллектива приводит Энн Эпплбаум. Это пассаж из рассказа Кароля Колонны-Чосновского, польского заключенного, который столкнулся с уголовниками в одном северном лагере, где был единственным политзаключенным. Вот как он описывает увиденную иерархию:

Русский уголовник в те дни развил в себе колоссальное классовое сознание. По существу, класс для него было все. На вершине иерархии стояли большие шишки, грабившие банки или поезда. Одним из таких был Гриша Черный, главарь лагерной мафии. На нижней ступени лестницы – мелкие воришки, карманники. Шишки использовали их как слуг или посыльных и относились к ним крайне пренебрежительно. Прочие преступники образовывали «средний класс», который, в свою очередь, был неоднородным280280
  Цит. по: Эпплбаум. ГУЛАГ. С. 293.


[Закрыть].

Как правило, изначально политические отнюдь не были учеными-социологами. Они наблюдали, становились свидетелями жестоких выходок и пытались как-то осмыслить происходящее, тем самым вырабатывая более или менее стройные представления о структуре власти, иерархии, кодексе чести, системе наказаний для нарушивших правила. Шаламовские «Очерки преступного мира»281281
  Они используются в энциклопедических статьях на тему «Уголовники в лагере». См.: Тюремные касты в странах бывшего СССР. В социологических исследованиях советского, до– и постсоветского времени «порядок», заведенный уголовниками в лагерях и тюрьмах, именуется «кастами» или «мастями». См.: Александров Ю. К. Табель о рангах в преступном обществе (деление на масти): Очерки криминальной субкультуры. Краткий словарь уголовного жаргона. М., 2002. Правда, кастовость здесь следует понимать метафорически, поскольку криминальные ранги не наследуются, однако ранжирование от «блатных» – высшего из существующих рангов – до «неприкасаемых» (со множеством промежуточных ступеней) делает сравнение с индийской кастовой системой вполне оправданным.


[Закрыть] с их повествовательной инструментовкой передают социологико-этнографический взгляд, не исключающий, впрочем, уничижительного нравственного приговора. В описании Мальсагова, представляющем соловецких лагерников по группам в квазисоциологическом ключе, уголовникам тоже посвящен впечатляющий очерк, Шаламову, по-видимому, незнакомый.

Давший точное и полное описание лагерной системы и жизни в лагере Марголин тоже уделяет преступникам особое внимание. В «Путешествии в страну зэ-ка» он пишет о лагере близ Онежского озера, куда отправляли политических заключенных, в основном польских евреев, к которым принадлежал и он сам. Его первой встречей с уголовниками стал налет, целью которого было сохраненное им и его товарищами имущество. Он констатирует: «Урки пришли!» (М I 58). Это было посягательство на собственность «западников». Марголин сетует на кражу осеннего пальто, в котором он попал в лагерь и которым укрывался. Сочувствия ждать не приходилось: «Одно заграничное пальто на тысячу раздетых – исключение, оно всех дразнит, и сочувствие окружающих никогда не будет на стороне потерпевшего, а на стороне вора» (М I 76).