Текст книги "Быть Джоном Ленноном"

14. «Родился-то я, может, и в Ливерпуле, но вырос я в Гамбурге»

Они встретились у «Джакаранды», у старого фургона «моррис», и начали закидывать в его нутро гитары, барабаны, чемоданы и усилители. Джон прибыл последним: ему лишь в то утро удалось забрать документы из ливерпульской паспортной конторы. Мими попрощаться не явилась. Синтия пришла.

В фургон они еле втиснулись: помимо Beatles там был Уильямс (ему предстояло быть за рулем), его жена Берил, ее шурин Барри Чанг и друг Уильямса «лорд Вудбин», дирижер шумового оркестра. Ехали долго. Сначала 200 миль до Лондона, в Сохо, где подобрали официанта-немца, который очень хотел домой, и их стало десять. Потом еще 85 миль до побережья Эссекса, в Харидж, а оттуда – 125 миль через Северное море до Хук-ван-Холланд.

Никто из битлов в жизни не был за границей. Все казалось чужим и странным, за исключением, возможно, следов от бомбежек – война закончилась всего пятнадцать лет назад. В некоторых районах Ливерпуля, в основном в окрестностях доков, были огромные пустыри – там снесли целые кварталы, попавшие под авиаудар. Но в Голландии война бушевала на каждой улице, и ее знаки все еще были повсюду.

Уильямс был лет на десять старше большинства пассажиров, и война значила для него больше, чем для битлов. Когда они достигли Арнема, где прошла одна из самых известных битв за мост через Рейн, он настоял на том, чтобы отдать дань уважения на военном мемориале. По какой-то неизвестной причине Джон остался в фургоне. Потом они заехали в город, вышли погулять по средневековым улочкам, и Леннон стащил губную гармонику в музыкальном магазине.

Это был странный и рискованный шаг, и Аллан Уильямс явно не обрадовался, когда вернулся в фургон, а Джон вовсю дудел в свою ворованную игрушку. Сложно понять, что им двигало – разве что желание быть в центре внимания и хвалиться удалью – перед всеми, особенно перед новеньким, Питом Бестом. Гамбург стал самым большим прорывом в истории тогдашних Beatles. Но за 25 миль до Германии их основатель и предводитель сознательно ставил под угрозу свою роль во всей авантюре – и только ради того, чтобы пощекотать себе нервы, устроив мелкую кражу. И, как в детских выходках с Питом Шоттоном, выделывал он эти трюки, только если у него была аудитория, у которой, конечно, дух захватывало от его дерзкой смелости.

Гамбург преподнес им массу сюрпризов, и далеко не всегда они были приятными. Хотя в разрешении на работу, которое получил Джон, цель его визита в Германию значилась как «музыкальные выступления», вскоре стало ясно, что в Beatles никто не видит профессионалов. Предоставлять им жилье? Заранее? Да с какого перепугу? И лишь когда Уильямс поднял хай, Кошмидер обо всем договорился, и им выделили комнаты – две узкие и низкие, похожие на карцер, кладовки за экраном кинотеатра «Бемби», где крутили легкую порнушку. Из мебели – диван, четыре раскладушки и очень мало очень старых покрывал. Никакой кухонной утвари. Вода – только из холодного крана в женском туалете вниз по коридору. Ни ящиков, ни вешалок. Чемоданы есть – и радуйся. «Свинарник… киношка вшивая», – то была самая вежливая характеристика из всех, какие Леннон давал их новому дому, в котором он, Джордж и Стюарт отхватили себе большую комнату, а Полу и Питу досталась маленькая. Ясное дело, за все те месяцы, что они провели в Гамбурге в свой первый визит, «домой» они почти не заходили.

Одной из первых песен, которые научился играть Джон, была «Maggie May», история легендарной ливерпульской проститутки. Битлы прекрасно знали «девичий патруль» своего города. Но Репербан в Санкт-Паули, купавшийся в неоновых огнях – да, там они и жили, – о, подобного они не видели нигде! Секс предлагался везде – нагло, бесстыдно, радостно. Полуголые дамы в верхних окнах домов вдоль Гербертштрассе, застывшие в скучающих и одновременно провокационных позах; нахальные девицы в стрип-клубах – никто не мог избежать паутины соблазна. Женщины, к которым их занесло, смотрели на секс совершенно иначе, чем осторожные английские девушки, спутницы их юношеских лет.

Клуб «Индра» оказался небольшим. В ночь открытия все битлы, кроме Пита, облачились в сценическую форму – черные джинсы и лиловые пиджаки, которые специально для них пошил портной в Ливерпуле, сосед Пола. Не зная, что играть, что говорить клиентам, – и не зная, насколько их английский понимали, – они замялись, и немедленный успех к ним не пришел. Бруно Кошмидер, грозный, внушительный, успевший побывать цирковым клоуном, пожирателем огня и акробатом, знал, чего им не хватает. Если Beatles собирались привлечь публику в его клуб, им предстояло не просто играть и петь. «Mach Schau, mach Schau! – взывал он, словно иерихонская труба. – Делать шоу!»

И они «делали шоу».

«Я всю ночь изображал Джина Винсента… – вспоминал Джон. – Валялся на полу, швырялся микрофоном во все стороны и притворялся хромым… С тех пор мы только и делали, что делали шоу».

И это сработало. Скоро все встало на свои места. И когда они поняли: не важно, что играть, лишь бы рок-н-ролл, – они стали исполнять весь свой репертуар. Пытались даже ввернуть пару своих собственных композиций, но не прошло. Завсегдатаи клуба, в подавляющем большинстве мужчины, желали слушать лишь уже знакомые им хиты. Интересно, что Джон и Пол, пока были в Германии, почти не написали новых песен… да, вряд ли обстановка тому благоприятствовала.

До того как они покинули Ливерпуль, все были в восторге от обещанных гонораров – мамочки мои, 18 фунтов стерлингов в неделю! Но никто и представить не мог, как они будут вкалывать в Гамбурге. Выступления изнуряли – шесть часов в ночь со вторника по пятницу, восемь по субботам и восемь с половиной по воскресеньям, полчаса – пересменка: едой закинуться да глотнуть чего. То был рок-н-ролл по промышленному графику.

«Ели и пили прямо на сцене, – будет потом рассказывать Джон. – И чтобы раскачать немцев… нам реально приходилось колошматить по гитарам… Немцам нравился тяжелый рок. Дай жару, дай жару! Вот мы и давали им жару».

Они жестко колошматили и по другой причине. Это помогало поддерживать темп и поощряло их новичка, ударника Пита. «Мы всю ночь напролет держали этот жесткий, мощный ритм, четыре четверти…» – вспоминал Джордж. Что касается Пола, он пел «What’d I Say», полностью, с инструментальными вставками, «часа полтора», по словам Джона. Он явно приукрашивал, но это свидетельствует о том, чего ждали от группы мальчишек, которые, по словам Леннона, до тех пор «никогда не играли вместе дольше двадцати минут».

«У меня от пения стали болеть связки, – часто вспоминал он. – Но мы узнали, что можно не спать, если наглотаться таблеток для похудения». То был прелюдин, вид амфетамина, которым их с радостью снабжало руководство. Таблетки – «прелики», как называли их битлы, – им регулярно передавали официанты вместе с бесплатными стаканами пива. Пол всегда осторожно относился ко всему, что глотал, зато Джону смысл слова «осторожность» был неведом. Он сам говорил, что пару недель в Санкт-Паули у него шла пена изо рта: он пел и играл до самого рассвета. На «преликах».

Из группы тянули все соки. Но битлы, благодарные за возможность играть перед восторженной публикой, приняли это как должное. Кроме того, все они подписали контракты на немецком языке, им почти незнакомом. У Джона был с собой немецко-английский словарь, но он туда не особо заглядывал, а Пит, единственный из них, изучал немецкий в школе – но вряд ли этот курс включал контрактное право.

Однако в марафонских сессиях был свой плюс. Когда они выжали из усилителей максимальную мощь, они начали приближаться к тому, чтобы звучать как единая группа, чего никогда не удавалось достичь на их спорадических концертах в ливерпульской округе. «Мы стали лучше. Мы стали уверенней, – говорил Джон. – Иначе и быть не могло… Играть всю ночь до утра – это такой опыт… И хорошо, что публика чужая. Пришлось стараться еще усерднее, и мы вложили в это душу и сердце». Он отыграл на сцене столько часов, что на глазах становился достойным ритм-гитаристом. Нет, он никогда не станет виртуозом и никогда не сравнится с Джорджем – но он этого и не хотел и с радостью признавал: «Я и играть-то выучился лишь для того, чтобы, пока я пою, хоть что-то шумело рядом».

Они играли в злачных местах Мерсисайда, но тедди-бои были в худшем случае двинутыми на моде подростками. В Гамбурге Beatles познали мир настоящего насилия. Вечером, ближе к ночи, в «Индру» приходили гангстеры и заказывали… нет, скорее требовали песни. Здесь были моряки со всего мира – и из Восточной Европы, и из Советского Союза, – и все искали, как скоротать часок-другой. Приезжали «отдохнуть и поправить здоровье» американские солдаты из своих частей, разбросанных по Западной Германии, уставшие после недельных маневров или бессонных ночей на границе с Восточной Германией. Им всем хотелось веселья, хотелось девушек, хотелось выпить. В целом «Индра» был напитан горючей смесью спирта и тестостерона, и драки случались там постоянно.

Впрочем, персонал мог о себе позаботиться. «Официанты, бывало, как выхватят складные ножи или дубинки, и понеслось, – рассказывал Джон. – В жизни не видел таких бандюганов». Один из телохранителей Кошмидера, Хорст Фашер, когда-то ненароком убил парня в уличной драке. В прошлом он был чемпионом по боксу среди профи. Битлам Хорст нравился. «Мы думали: вот хорошо, вдруг с нами что случится, а он за нас…»

С ними ничего не случилось – они с кривыми улыбками смотрели со сцены на творившийся кровавый хаос, пока в глаза, просочившись с улицы, не въедался слезоточивый газ, используемый полицией для разгона уличных драк. Джон говорил: «Родился-то я, может, и в Ливерпуле, но вырос я в Гамбурге».

Но только не стоит думать, будто на битлов сходилась одна пьянь, матросня, уголовники да шалавы. Приходили и работяги, юноши и девушки из магазинов и контор в Санкт-Паули. Приходили и приводили подруг взволнованные рокеры в кожаных куртках – еще бы, ведь они слушали живьем ту самую музыку, какую до этого слышали лишь на радиостанциях американских вооруженных сил.

Beatles играли все лучше, и вскоре у них сформировалась своя преданная аудитория, так что спустя несколько недель Кошмидер перевел их в свой более крупный клуб – «Кайзеркеллер». Derry & The Seniors уехали, и Аллан Уильямс вернулся в Гамбург с еще одной ливерпульской группой – Rory Storm & The Hurricanes, с которыми Beatles теперь чередовались каждую ночь. В Ливерпуле обе группы, скорее всего, друг о друге и не слышали, но теперь вели дружеское соперничество. И почти сразу Beatles заметили, какой прекрасный у «Ураганов» ударник. Он выступал под именем Ринго Старр, лишь слегка изменив настоящее – Ричард Старки. Они всегда звали его Ричи.

То была эра эпистолярных посланий, ныне уже миновавшая. Но в те дни для молодых людей, оказавшихся вдали от дома, письма были очень важны – и битлы в этом плане ничем от других не отличались. Письма становились главной темой популярных песен, и хотя Beatles еще не слышали The Marvelettes с их хитом «Please Mr. Postman», который сами же потом возродят, Пол уже написал одну из версий «P. S. I Love You». Они пели о письмах, они ждали писем, и каждый из них часто писал домой. В отношениях Джона и Мими иногда бушевали бури, но это не мешало ему писать ей, а ей это не мешало передавать в музыкальный магазин Фрэнка Гесси заработанные Джоном деньги, чтобы покрыть рассрочку за гитару.

Но самым важным для Джона, несмотря на его ныне волнительную жизнь, были письма Синтии, в которых та рассказывала, как в сонном Хойлейке лето превращается в осень и как ей живется без него. Письма приходили с фотографиями – их она делала сама в фотобудке супермаркета Woolworths: выпячивала грудь и томно прикрывала глаза, надеясь, что выглядит сексапильно, как он всегда просил. Она не знала, что происходит в Гамбурге, но знала своего мужчину и его желания – и стремилась угодить ему изо всех сил.

Его ответные письма, а их было несколько за неделю, были подробными и длинными. Он рассказывал ей обо всем. Ну, не совсем обо всем… Он писал о любви и чувствах – и эти письма неизбежно получили бы рейтинг 18+: позже она стыдливо вспоминала строчки про его мысли о ней и про «трепещущий пульсатор». «Самые сексуальные письма по эту сторону от Генри Миллера, – будет он хвастаться позже. – Некоторые по сорок страниц длиной».

Но в них было и другое. Он по-прежнему был не уверен в себе и отчаянно желал знать, не нашла ли она себе другого парня. «Люблю, люблю, люблю тебя, – писал он. – Дождись меня». Она выполнила его просьбу.

Сам же он вскоре по приезде в Германию легко изменил ей с девушкой за барной стойкой. Интересно, он хоть когда-нибудь думал о том, сколь лицемерны его непрестанные уверения в вечной любви и преданности, которые он штамповал в письмах Синтии? Наверное, да. Но ему было важно одно: сохранять ее верность. А не хранить верность ей.

15. «Какой быть женщине? Развратной и неслышной»

«Кайзеркеллер» был гораздо больше, с танцполом и неоновой уличной вывеской. Однажды вечером по дороге домой мимо него проходил молодой художник по рекламе Клаус Форман – и услышал отголоски рок-музыки. От нечего делать он зашел и сел, слушая, как завершают свой сет Rory Storm & The Hurricanes. Они были неплохи, но затем на сцену вышли Beatles, и с первых же аккордов «Sweet Little Sixteen» Клаус пропал. Он вернулся на следующий вечер, и на следующий, а потом убедил свою девушку пойти с ним вместе. То была Астрид Кирхгерр. Обычно она не посещала столь грубых мест, как «Кайзеркеллер», но, когда все же решилась, энергия, порожденная Beatles, ее околдовала. Джон в шутку костерил собравшихся «нациками» и зиговал со сцены. Публика находила это забавным.

Астрид, умная и симпатичная ассистентка фотографа, недавно окончила Гамбургский художественный колледж. В черной одежде, светловолосая, с модной короткой стрижкой – это была одна из тех девушек, на которых сразу обращаешь внимание. В тот год на экраны вышел французский кинохит «На последнем дыхании» Жан-Люка Годара, и Астрид выглядела как юная Джин Сиберг. Франция была европейской законодательницей мод, и Астрид, представительница среднего класса и образованной богемы, хотела походить на француженку, а не на немку. Когда они с Клаусом начали приводить своих друзей в «Кайзеркеллер», Beatles стали замечать, что привлекают новую публику, студентов, которых Джон прозовет «экзистами» – слишком длинным ему казалось несокращенное «экзистенциалисты».

Джона всегда влекло к умным женщинам и девушкам, с которыми было о чем поговорить, и Астрид его впечатлила. Ей было двадцать два, и в ее облике таилась такая притягательная сила, что Синтия в Хойлейке сразу заволновалась: письма Джона были переполнены упоминаниями об их замечательной, очаровательной, потрясающей новой знакомой.

Она ему явно нравилась. Астрид тоже была без ума, но не от него. Ее страстью, из-за которой она вскоре бросила Клауса, стал Стюарт – тихий художник с подростковыми прыщами, с начесанным чубом, как у Джеймса Дина, и темными стеклами поверх очков.

В то время подруги не принимали заметного участия в том, что делали Beatles. Джон шутил, что женщины должны быть «развратными и неслышными», и возможно, это казалось забавным, но, как он признавался позже, Beatles действительно были мачо-группой и всегда держали девушек на вторых ролях. Однако Астрид, у которой была успешная карьера и своя собственная машина, представляла новое поколение молодых женщин, идущих в ногу со временем. Она была совсем не похожа на Синтию, которая все еще пыталась угодить Джону, кося под Брижит Бардо.

Астрид точно не была застенчивой – и пусть ни слова не знала по-английски, очень скоро привлекла Клауса в качестве переводчика и спросила, позволят ли ей битлы сделать несколько их фотографий. Им это польстило. В те дни снимки поп-групп обычно делались минут за пять – улыбнитесь, вас снимают, вспышка камеры… и все. Но Астрид, на много лет опередив свое время, устроила битлам первую настоящую фотосессию – отвезла их на своем «фольксвагене» на гамбургскую ярмарочную площадь и сделала снимки на фоне громадной машинерии американских горок. Все ее фотографии были черно-белыми, но самыми эффектными оказались портреты. Три года спустя почти та же техника – затенение половины лица – будет использована при оформлении конверта их второго альбома, «With The Beatles».

После фотосессии она пригласила их к себе, в фешенебельный гамбургский пригород. Квартира находилась на верхнем этаже дома, в котором жили ее родители, бабушка с дедушкой и Клаус. В первый раз битлы вышли за пределы Санкт-Паули, и свободное изящество дома Астрид произвело на них неизгладимое впечатление – и не в последнюю очередь ее спальня, полностью покрашенная в черный цвет, ее черная мебель, черное постельное белье и черные занавески. В Ливерпуле не было ни таких спален, ни таких девушек. Сегодня, наверное, мы бы решили, что она слишком кичилась своей необычностью… впрочем, черный цвет наверняка экономил ей затраты на стирку. Но в 1960 году в глазах Beatles Астрид действительно была необычной. Неудивительно, что Джон написал о ней Синтии.

Был ли он разочарован тем, что Астрид влюбилась не в него, а в Стюарта? Почти наверняка. Такое бы многих разочаровало. Но он никогда этого не признавал. За десятки лет в его жизни появлялись другие женщины, столь же умные, современные, авангардные – его просто манило к ним. Да, таким был Джон. Благо хоть не Пола выбрала. Вот это была бы катастрофа. С идеей «Стюарт плюс Астрид» Джон смириться еще мог. К ноябрю те обручились, и Стюарт теперь жил в доме Кирхгерров, в комнате, из которой совершенно спокойно съехал бывший друг Астрид Клаус Форман.

Гамбург «закалил» битлов, они все это чувствовали. Джон полюбил ночную жизнь. «В Ливерпуле в одиннадцать на улицах ни души, а в Гамбурге в полночь все только выползают», – говорил он. Уверенные в себе, в черных кожаных куртках, в черных джинсах, заправленных в высокие кожаные сапоги, музыканты шатались по улицам, глазели на драки в клубах и болтали с проститутками у обочины. Иногда по утрам, после позднего выступления, они могли зайти в Морскую миссию – Джон прозывал ее Сперм-миссией, – где завтракали с Ринго и другими из The Hurricanes (те приняли мудрое решение – прямо там и жили). Сперва Beatles держались настороже с бородатым Ринго: своей седой прядью и манерой одеваться он напоминал тедди-боя. Но держался он очень приветливо, и в середине октября Джон, Джордж и Пол даже впервые сыграли с ним вместе, когда аккомпанировали The Hurricanes на записи в небольшой гамбургской студии.

В тот день Джон играл на новой гитаре, Rickenbacker Capri 325, которую нашел в магазине импортных американских инструментов, а свою Hofner Club 40 одолжил Полу. Новая, лучшая гитара была не просто символом статуса. Не была она и простым «орудием труда», инструментом его работы. Для рок-музыканта хорошая гитара – это нечто невероятно ценное и требующее самой нежной заботы, это спутник и друг, с которым можно побыть, когда одиноко.

Легко представить, что теперь, с новой гитарой, он чувствовал себя на гребне волны. Все шло хорошо. И все же… он по-прежнему совершал ужасные, жестокие, необъяснимые поступки. Однажды ночью, скорее всего по пьяни, он решил стащить у надравшегося матроса кошелек и прихватил в подельники Пита. «Я думал, смогу заболтать его… развести… типа мы можем добыть девчонок, – вспоминал он. – Мы его спаивали, он глушил один стакан за другим и все спрашивал: “А где девки? Где девки-то?” Мы все пытались дознаться, где он держит деньги. И все напрасно. В конце концов врезали ему пару раз на прощанье и бросили эту затею. Не захотели его обижать». По версии Пита, затея пошла прахом, когда матрос в ответ окатил их слезоточивым газом из баллончика.

Почему Джону пришло в голову ограбить моряка? Тот и зарабатывал-то, скорее всего, меньше его! Этого Леннон так никогда и не объяснил – ну, пошалили, прикольно, а что еще надо?

Спустя три месяца в Гамбурге «Кайзеркеллер» уже не так радовал битлов. Каждую ночь они слышали, насколько хороши, и видели, насколько популярны. Теперь они хотели больше денег. Да и жить в этом хлеву уже достало. И когда им предложили лучший вариант – сыграть в более крупном заведении на той же улице, в клубе «Топ Тен», – они сказали Кошмидеру, что примут его, несмотря на контракт. Учитывая известную склонность их нанимателя к насилию, они рисковали. Не просто так им грозили пальцы переломать.

Но месть Кошмидера оказалась тоньше. Джорджу было всего семнадцать, а это означало, что он уже три месяца нарушал местный закон – комендантский час с десяти вечера для всех, кому нет восемнадцати. А играть в Гамбурге в ночных клубах – об этом и речи не шло! И вот теперь какой-то доброжелатель, знавший возраст Джорджа, настучал в полицию. Джорджа арестовали, допросили, а на следующий день посадили на поезд и отправили в Англию.

Следом закон преступили Пол и Пит. Собирая вещи в «Бемби», чтобы перебраться в «Топ Тен», они в отместку Кошмидеру развесили в коридоре презервативы и подожгли. Горелым латексом пропахла вся киношка, но ущерба не было, разве что стену слегка опалили. Оба как ни в чем не бывало отправились в «Топ Тен», где в ту ночь должны были предстать Beatles, пусть даже и вчетвером.

На следующее утро Пола скрутили на Репербане, отвезли в полицейский участок, заперли в камере и обвинили в попытке поджога. Потом арестовали Джона и Пита, а за ними – Стюарта, но у него было алиби: он гостил у Астрид. Пола и Пита с пристрастием допросили, а потом депортировали.

Джон еще несколько дней шатался по Гамбургу, а потом тоже поехал следом. «Это было ужасно, – рассказывал он Хантеру Дэвису. – Я тащил на спине усилок и до смерти боялся, что его у меня сопрут. А я еще не закончил выплачивать за него рассрочку. Я был уверен, что дорогу в Англию мне уже не найти».

Наконец глухой ночью он добрался до Ливерпуля, поймал такси и поехал домой, в Вултон. Мими спала наверху и не слышала звонка, поэтому ему пришлось ее будить, бросая камешки в окно спальни.

Конечно, когда он попросил ее заплатить за такси, на котором приехал, она раскричалась и притворилась, что сердита. Но она всегда так себя вела. На самом деле она была в восторге, что он вернулся, и у нее будто камень с души упал.

«Он был в каких-то ужасных ковбойских сапогах до колена, расшитых золотом и серебром, – будет вспоминать она позже. – Протиснулся в дом мимо меня, бросив на ходу: “Заплати за такси, Мими”. А я ему вдогонку кричу: “И где же твои сто фунтов в неделю, Джон?”»

– Ты в своем стиле, Мими, – отмахнулся Джон. – Видишь же, я с ног валюсь, а ты все про деньги да про деньги!

Ее ответ развеивал всякие сомнения, что он снова дома:

– И немедленно выкинь эти сапоги. Я тебя в такой обуви за порог не выпущу».