Текст книги "Корявое дерево"

Когда мы прибываем на Шебну, Олаф хватает с палубы мой рюкзак, говоря, что понесет его сам. Я благодарю за помощь, произнося одно из тех немногих норвежских слов, которые знаю – Takk, – и он в ответ одобрительно поднимает большой палец. Если бы только я знала, как попросить по-норвежски меня подвезти.

Я стою и жду, когда двери парома откроются, и чувствую, как мое лицо расплывается в улыбке. У меня все получилось! Получилось! Но улыбка быстро сползает с моего лица, потому что на меня обрушивается порыв ледяного ветра и толкает назад. Ветер пронзительно кричит мне в уши, меж тем как рука Эрика придерживает меня сзади, чтобы я смогла удержаться на ногах.

Мертвеца пулей не остановить.

Я вздрагиваю и поворачиваюсь, но вижу только Олафа. Я уверена, что только что слышала сиплый голос, но, возможно, это был просто вой ветра.

Я опускаю голову и, борясь с ветром, взбираюсь по склону; мои кросовки ступают по хрусткому льду, острому, как битое стекло. Внизу, подо мной, волны плещутся о причальную стенку. Когда я добираюсь до верха, то, что я вижу, совсем не похоже на Шебну. Во всяком случае, на ту Шебну, которую я знаю. Веселые красные домики рыбаков, стоявшие на сваях вдоль кромки воды, исчезли. Их место заняли бревенчатые лачуги цвета запекшейся крови, мрачно нависающие над водой, словно замыслив что-то недоброе. И даже зубцы далеких гор кажутся острее, окутанные снежным зимним покровом.

Я иду вслед за Олафом, пока он, преодолевая сопротивление ветра, бредет вдоль рыбацких лачуг, и наши ступни скрывает пелена тумана. Красный цвет домиков местами выцвел. Издалека казалось, будто они выцвели от солнца, но, глядя вверх, я вижу под их потемневшими соломенными крышами гнезда великого множества чаек. И вертикальные белые полоски – это потеки птичьего помета. Летом я любила слушать крики чаек, когда они кругами носились над паромом. У меня тогда бывало такое впечатление, будто они приветствуют лично меня. Теперь же, когда вокруг слышится только грохот волн, разбивающихся о причальную стенку, и рев ветра, ночь кажется мне на удивление тихой.

Олаф проходит мимо гостевого дома, на котором виднеется табличка, по-видимому, означающая «Продается», затем заходит на небольшую, усыпанную гравием парковку. За ней высится ряд деревянных сооружений в форме буквы «А», более высоких, чем дом. В летнее время года на них сотнями вялится треска, свисая, точно фрукты. Теперь же эти сооружения темны и пусты, словно виселицы, на которых некого вешать.

Хрипло каркает ворон, и я вздрагиваю всем телом. Он устремляется вниз, проносится мимо моей головы и приземляется на деревянный столб. Я отступаю назад, чувствуя некоторую нервозность. Большинство диких зверей и птиц не приближаются к людям на такое расстояние, как эта птица. Но тут я вспоминаю, как Мормор каждое утро с руки кормила такого же ворона на своем крыльце… а здешние вороны, скорее всего, просто-напросто ручные благодаря туристам, которые скармливают им лакомые куски. Ворон выпячивает серую грудку и устремляет на меня взгляд своих похожих на темные бусинки глаз, потом каркает опять.

Олаф машет рукой в сторону старенького синего «Вольво», единственной машины на всей парковке. Я кричу: «Takk», но это слово уносит ветер. Он забрасывает мой рюкзак на заднее сиденье своей машины и открывает передо мной дверь, но я колеблюсь. Мама так часто твердила мне, чтобы я не садилась в машину к человеку, которого не знаю. Но, с другой стороны, Мормор ведь всегда по-дружески общалась с Олафом и его женой, и, если я поеду с ним, это наверняка будет безопасней, чем если бы я отправилась к Мормор пешком, да еще и одна. Я оглядываю пустую парковку и сажусь в машину, радуясь тому, что могу укрыться от жалящего ветра.

Олаф заводит мотор и поворачивает регулятор интенсивности обдува ветрового стекла, чтобы убрать с него конденсат. Потом пытается незаметно посмотреть на мой обезображенный глаз и смущенно кашляет. Даже если бы он умел говорить по-английски, вряд ли смог бы придумать, что сказать.

– Bo hos mœ? – Он тычет себя большим пальцем в грудь: – Hjemme til han Olav?

Я качаю головой, затем тру ладони одну о другую. Хотя на мне и надеты перчатки, мои руки онемели от холода.

Он пытается снова:

– Olav’s hus?

Наконец до меня доходит смысл его слов. Но почему он хочет отвезти меня к себе домой? Меня охватывает смутная тревога. Я тяну руку к ручке двери – возможно, будет лучше, если я вылезу из машины.

На лице Олафа отражается беспокойство.

– Жена Иша!

Я облегченно улыбаюсь, но хотя и очень благодарна ему за то, что он собирается меня подвезти, я приехала в такую даль отнюдь не затем, чтобы отправиться в гости к нему и его жене.

– Дом Мормор. Я хочу увидеть Мормор.

Олаф обеими руками сжимает руль и устремляет на меня глубокомысленный взгляд. Возможно, его беспокоит то, что я приехала сюда одна. Он начинает что-то говорить по-норвежски, но замолкает, когда я только пожимаю плечами и сконфуженно улыбаюсь.

Он ведет машину молча, уйдя в свои мысли. Когда он сворачивает на дорогу, ведущую к домику Мормор, я немного распрямляюсь. Она так удивится. Мне не терпится увидеть ее. Она подкинет в печку еще дров и сварит нам кофе, а я отдам ей печенья. А потом объясню, почему решила к ней приехать.

Олаф останавливает машину, и я смотрю сквозь ветровое стекло на маленький домик Мормор, стоящий на вершине холма. Возможно, дело в призрачном лунном свете, но растения на ее крыше выглядят так, словно они стали вдвое крупнее. Многие сельские дома в Норвегии имеют живые крыши – это делается ради теплоизоляции, – и Мормор гордится аккуратными рядами лекарственных и ароматических трав, которые она выращивает на своей крыше летом. Теперь же ее крыша, похоже, заросла сорняками, и на ней, кажется, виднеется даже маленькая рождественская елка.

В домике зажигается свет. Слава богу, значит, она еще не легла спать. Олаф глядит на домик Мормор округлившимися глазами. Не собирается же он высаживать меня здесь, в самом начале поднимающейся на холм проселочной дороги? Он проводит по своей нижней губе большим пальцем, смотрит на домик, потом опять на меня. Когда я продолжаю молчать, он подвозит меня к самой хижине, потом показывает на нее рукой:

– Mora di, да? – Я не знаю, что он хочет мне сказать, но все равно киваю.

Мы выходим из машины, и он вытаскивает с заднего сиденья мой рюкзак; я тут же хватаю рюкзак, и несколько секунд каждый из нас тянет его на себя, поскольку Олаф явно собирается нести его сам. В конечном итоге я все-таки прижимаю рюкзак к себе с решительным takk. Я знаю, как Мормор любит поболтать, и хочу, чтобы все ее внимание принадлежало мне одной.

Олаф протягивает мне руку без перчатки, и я пожимаю ее. Почти не зная других норвежских слов, я повторяю «Takk… takk…» опять и опять. Я так ему благодарна. Когда я думаю о том, что, если бы не его помощь, мне пришлось бы идти сюда всю дорогу в темноте, меня пробирает дрожь. Он поднимает руку, говорит mora di, затем снова садится в «Вольво» и уезжает прочь.

Без автомобильных огней ночь кажется еще темнее. Я поворачиваюсь к хижине как раз в тот момент, когда луна заволакивается облаком и бревенчатый домик окутывает тень. Как и все остальное здесь, на острове, он выглядит сейчас не так, как летом. Теперь он кажется мне темнее, меньше, словно он съежился. Я смотрю на сорняки, шелестящие под ветром на его крыше. Из-за них дом кажется неухоженным, почти заброшенным.

Рядом с дровяным сараем грудой навалены поленья, ожидающие колки. Я прохожу мимо них, поднимаюсь по нескольким шатким ступенькам на крыльцо и стучу в дощатую дверь. На мое лицо падает ледяная капля дождя, и я вздрагиваю. Жаль, что я не дала Олафу проводить меня в дом. Я стучу опять, на сей раз громче. Где же Мормор? Даже если она сейчас принимает ванну, все равно могла бы меня услышать. Ведь ее домик совсем невелик.

Порыв ветра кидает мне в лицо песчинки, и я поворачиваюсь. И вижу его. Корявое дерево. Поначалу оно кажется мне всего лишь чем-то бесформенным, размытым, качающимся на ветру. Я прищуриваюсь, и его темные ветви становятся четче. Сейчас оно выглядит еще более корявым и древним, чем я его помнила. Я не виню это дерево в том, что со мной произошло; в этом виновата я сама, я ведь сама оступилась. И тем не менее от вида его меня пробирает дрожь.

Бум. Бум. Бум.

Я изо всех сил колочу по двери и пытаюсь заглянуть в окна. Внезапно свет внутри гаснет, и крыльцо погружается в темноту. У меня перехватывает дыхание, и кажется, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Зачем она потушила свет? Я моргаю, и постепенно мой глаз приспосабливается к бледному сиянию луны. Рев ветра так громок, что Мормор просто не смогла расслышать мой стук, только и всего. Должно быть, она погасила свет и легла спать.

Я вглядываюсь в темноту внутри через окно и вижу стоящую на столе масляную лампу – ее огонек почти совсем погас. Мормор никогда не отправилась бы спать, оставив где-то непотухшее пламя, пусть это был бы даже совсем маленький догорающий огонек. Что-то здесь не так.

– Мормор, это я, Марта!

В окне мелькает неясная тень. У меня от страха начинают подкашиваться ноги. Я уверена – это был мужчина, согнувшийся мужчина. Почему в кухне Мормор оказался мужчина? Должно же этому быть какое-то объяснение. Думай, Марта, думай! Где Гэндальф? Почему он не лает? Возможно, грабитель отравил пса. А может быть, Мормор ушла куда-то и взяла его с собой. Быть может, она ухаживает за каким-то приболевшим соседом или соседкой, и именно поэтому Олаф и был так обеспокоен.

Я хватаю рюкзак и, чувствуя во рту такой вкус, будто меня сейчас вырвет, трясущимися руками нахожу в нем телефон. Смотрю на индикатор сигнала – одна вертикальная полоска. Даже если бы я дозвонилась до мамы или папы, чем бы они смогли мне помочь?

Пульс резко учащается, когда за моей спиной проносится какая-то тень. Да возьми же ты себя в руки. Это было всего лишь облако, которое пролетело по небу и на миг застлало луну. Но что, если Мормор попала в беду и нуждается в моей помощи? Я не могу просто стоять здесь и ничего не делать. Повесив рюкзак на плечо, я тихонько толкаю дверь, и она со скрипом отворяется.

– Мормор? – еле слышно шепчу я. Пытаюсь включить свет, но не могу нащупать на стене выключатель. Включаю на своем телефоне фонарик, поднимаю его перед собой и, облизнув губы, сглатываю. Звук, который я ухитряюсь издать, похож на испуганный писк. – Я знаю, что здесь кто-то есть. Я видела вас, когда стояла снаружи.

Я оглядываю правую часть кухни. Масляная лампа на столе коптит, угасая, и от ее огонька по стенам и потолку движутся странные тени. Небольшой кухонный буфет стоит на своем обычном месте, на нем выстроена в ряд синяя фарфоровая посуда, расписанная цветами. Коврик, сплетенный из ярких лоскутков, тоже лежит там же, где и всегда. Книги Мормор также на месте. Все деревянные стулья аккуратно задвинуты под стол.

На кухне стоит странный запах – пахнет вареной картошкой и уксусом. Из крана ритмично капает вода – кап-кап. На крыле мойки стоит стопка из грязной сковороды и тарелок – Мормор никогда бы такого не сделала. Что же произошло?

Мои пальцы еще крепче стискивают лямку рюкзака, и я вхожу в соединенную с кухней гостиную. В стоящей слева от меня чугунной печке красным светом светятся раскаленные угли. В темноте она кажется зловещей – пузатое чудовище на коротких толстых ножках. Над печкой на стене висит картина с изображением острова, написанная мамой, и белые барашки на морских волнах тускло поблескивают в полутьме. Бело-синий клетчатый диван, стоящий напротив, пуст. Я прохожу в заднюю часть домика. Здесь расположены еще три комнаты: спальня Мормор, гостевая комната и ванная.

Я крадусь на цыпочках, глядя то туда, то сюда. Скрипит половица, и я замираю, затем быстро поворачиваюсь влево, ожидая, что оттуда, со стороны моего незрячего глаза, на меня кто-то прыгнет, но там нет ничего, кроме теней. Заставляя свои ноги двигаться, я приближаюсь к двери спальни Мормор. В этой части дома еще темнее, чем в кухне-гостиной. Я держу перед собой телефон, но он освещает только маленький участок стены. У двери Мормор я в нерешительности останавливаюсь.

За дверью кто-то дышит.

Мое сердце начинает колотиться как бешеное. Я прикладываю ухо к двери, и у меня перехватывает дыхание. За дверью слышатся тихие шаркающие шаги.

А вдруг этот человек причиняет вред Мормор? Я должна его остановить!

Дрожащей рукой я хватаюсь за дверную ручку и поворачиваю ее.

Открыв дверь, я кричу. Передо мной стоит какой-то парень. Высокий, крепкий, примерно того же возраста, что и я. У него длинные темные волосы, бледное лицо, и глаза его снизу подведены темной подводкой. Он воззряется на меня и вскидывает обе руки, сдаваясь, словно в руке я держу не телефон, а пистолет.

Мой страх сразу же сменяется яростью:

– Какого черта? Кто вы такой? – На мгновение мне показалось, что передо мной призрак, а не человек из плоти и крови. Но призрак не выглядел бы таким испуганным.

– Простите! Я могу все объяснить, пожалуйста, я могу все объяснить. – Он говорит что-то по-норвежски, затем снова переходит на английский: – Простите меня, это совсем не то, что вы подумали.

Мои ноги подгибаются, и я плюхаюсь на кровать, а он смотрит на меня так, будто незваный гость здесь это не он, а я.

– Где моя бабушка?

Он ошалело смотрит на меня, затем тихим голосом говорит:

– Я знаю только то, что слышал.

– И что же это? Да говорите же!

– Женщина, которая здесь жила, умерла. Ее похоронили на прошлой неделе.

Гниющие листья и дохлые твари

«Ты сильная личность. Ты это переживешь» – вот что сказал папа, когда увидел мой изуродованный левый глаз. Он мог бы с таким же успехом похлопать меня по плечу и выдать: «Я тебе не помощник. Тебе придется справляться с этим самой».

Сидя на кровати, я достаю из рюкзака два печенья. Я собиралась разделить их с Мормор – мое праздничное угощение, которым мы отметили бы то, что я все-таки смогла добраться сюда.

Не может быть, чтобы она умерла, это просто невозможно. Кто-нибудь обязательно бы известил маму, мы бы знали! Но, вероятно, какая-та частица моего существа и впрямь знала, какая-та частица меня, запрятанная глубоко-глубоко. Эта мысль подобна руке, взбаламутившей мутные воды, поднявшей со дна грязь и ил и выпустившей на поверхность все темное. По моему лицу ручьями текут слезы, а руки сами сжимаются в кулаки, кроша печенья в пыль. Весь мир размывается, становится серым, и в нем нет больше ничего, кроме тупой боли в груди.

С моего носа капают сопли, и я утираю их рукавом.

– Как она?..

Парень смотрит куда-то за мою спину.

– Думаю, во сне.

Я поворачиваюсь и устремляю взгляд на кровать. Разноцветное, яркое, связанное крючком одеяло Мормор кажется мне невыносимо веселым. Между двумя подушками в белых наволочках втиснута кособокая думка в форме сердца, которую мы с ней сделали вместе, когда мне было восемь лет.

Моя бабушка умерла в той самой кровати, на которой я сейчас сижу.

Я прижимаю руку ко рту. Без Мормор ее личные вещи представляют собой грустное зрелище: металлическая щетка для волос с оставшимися на ней длинными светлыми волосками, лежащая на столике трюмо, нитка жемчуга, висящая вверху на зеркале, синяя шаль, свисающая с двери огромного дубового гардероба. На прикроватной тумбочке стоит фотография меня и мамы в серебряной рамке, рядом стакан воды, вышивание, натянутое на деревянные пяльцы, и пара ножниц. Впечатление такое, будто она может войти сюда в любую минуту.

Я нагибаюсь и рывком открываю свой рюкзак. Парень вздрагивает, когда я вдруг начинаю выдергивать из него вещи и швырять их на пол. Пижама, джинсы, кроссовки. Мои руки движутся быстро-быстро, словно они и не мои. Почему я так долго медлила? Ведь я могла бы купить билет на самолет еще несколько недель назад. Я должна была находиться здесь!

Парень протягивает мне бумажный носовой платок. Я выхватываю его и сморкаюсь, пока он нерешительно топчется в дверном проеме, похожий на сиротливого падшего ангела. У него такое необычное лицо – прямой нос, полные губы и поразительные глаза, разрезом похожие на кошачьи. Одежда на нем тоже донельзя странная: жилет, надетый поверх черной рубашки, облегающие черные джинсы с разрезами на бедрах, как будто их разорвал когтями дикий зверь, и черные ботинки с металлическими шипами по бокам.

Во мне поднимается гнев: – Ты сказал, что можешь все объяснить. Так давай, объясняй!

Он опускает глаза в пол и начинает говорить, осторожно подбирая слова, чтобы случайно не сказать что-нибудь не то, хотя по-английски он говорит безупречно, а его норвежский акцент почти незаметен:

– Простите меня. Мне надо было где-то ночевать, а в этом доме никто не жил. Я подумал, что никому здесь не помешаю. – Он показывает на дверь: – Я спал в другой комнате и не думал, что кто-нибудь может сюда прийти.

– Ты не знал, и тебе было начхать! Убирайся!

Я бросаю взгляд в окно и вижу молнию. Корявое дерево на миг появляется из ночной тьмы, его узловатые ветви неистово раскачиваются на ветру. На мгновение меня охватывает ужас – мне кажется, будто оно может ожить и прийти сюда. По оконным стеклам барабанит дождь, словно сотни крошечных кулачков, стучащих, чтобы их обладателей пустили в дом.

Мне невыносимо смотреть на вещи Мормор. Я поворачиваюсь к двери и вижу, что парень уже исчез, как будто его никогда здесь и не было. Когда я возвращаюсь в гостиную, на меня обрушивается порыв ледяного ветра. Парень стоит в открытом проеме входной двери, освещенный луной. Ветер треплет полы его длинного черного кожаного пальто, и они бьют его по лодыжкам. У ног на полу лежит большая, до отказа набитая спортивная сумка, на бок которой свисает рукав белой рубашки. Я предполагаю, что в этой сумке не лежат ценные вещи Мормор, но откуда мне знать?

Он вскидывает сумку на плечо:

– Простите меня.

Не обращая больше на него внимания, я перехожу в кухню и прислоняюсь спиной к кухонному столу. Когда до меня доносится щелчок закрываемой входной двери, я включаю свет и смотрю на грязную посуду. Этот парень не только расположился в гостевой комнате Мормор, он еще и разграбил ее кладовку со съестными припасами. И он явно пробыл здесь дольше, чем пара ночей, если только с ним не находились еще и его дружки. Мои ногти вонзаются в ладони. Да как он посмел!

Чувствуя себя совершенно вымотанной, я обессиленно падаю на стул и роняю лицо на согнутую руку. Мормор должна находиться здесь, рядом, должна сидеть напротив меня. Мы должны сейчас вместе смеяться и вспоминать добрые старые времена. Я написала ей столько писем, раз за разом задавая одни и те же вопросы. А теперь все, что у меня осталось, – это ее пустой стул. По крыльям моего носа ползут слезы и капают на стол. Моя голова раскалывается от сознания несправедливости того, что произошло.

Над головой вьется мотылек. Я наблюдаю за ним, словно в трансе, не в силах сдвинуться с места. Может быть, тот парень ошибся. Может быть, он что-то неправильно понял и хоронили кого-то другого. Может быть, Мормор просто гостит сейчас у подруги. Мои плечи никнут. Мормор умерла. Сознание этого словно тяжелый камень у меня в животе.

Крылышки мотылька бьются об электрическую лампочку с еле слышным стуком. Тук-тук. Свет так резок, так ярок, что кажется неправильным, недобрым – как тогда, когда мама будила меня на рассвете ради очередной школьной экскурсии. Я понимаю – жизнь продолжается, но, возможно, все теперь и будет таким: резким, холодным и недобрым. Мотылек с едва различимым глухим стуком падает на стол. Его толстенькое туловище покрыто чем-то вроде меха, пучеглазая голова похожа то ли на лицо пришельца, то ли на крысиную морду. Его бархатистые крылышки раскрываются, и становятся видны белые, ничего не видящие глаза. Удивительно, как вещи кажутся совсем не такими, какими ты их себе представляла, когда разглядишь их поближе.

Не знаю, сколько времени я просидела, опустив голову на стол, в конце концов мои ноги задубели от холода, а рука онемела, и ее начало покалывать. Сколько бы я здесь ни сидела, это не вернет бабушку к жизни. Тяжело вздохнув, я иду к входной двери и закрываю ее на засов.

Потом иду в гостевую спальню, ту самую, где я раньше жила вместе с мамой, когда мы приезжали. По бокам комнаты в маленьких нишах стоят две односпальные кровати, деревянные, выкрашенные серо-голубой краской, украшенные резьбой и расписанные по трафаретам желтыми и красными цветами. С синими бархатными шторами, не пускающими внутрь стылый ночной воздух, ощущение здесь всегда было такое, будто ты спишь в какой-то волшебной сказке. Сейчас одна из кроватей не застелена и находится в беспорядке – простыни переплетены со связанными крючком одеялом и покрывалом, а в комнате стоит едва различимый запах молодого парня. Я закрываю дверь гостевой спальни и иду в комнату Мормор, где, рыдая, заползаю под одеяло.

Я бегу сквозь густой туман, но как бы быстро я ни бежала, я не могу спастись от корявого дерева. Его узловатые ветви хватают меня за волосы, рвут мою одежду, а толстые корни вырываются из-под земли и пытаются обвить мои лодыжки. Мормор стоит ко мне спиной и тщится сорвать с его ветки какую-то висящую на ней материю, но до той невозможно дотянуться. Я вскрикиваю, она поворачивается ко мне, и я вижу, что глазные яблоки у нее черные.

А затем я оказываюсь в полости внутри ствола корявого дерева – я стою по колено в массе гниющих листьев и дохлых тварей. Из этой каши ко мне тянутся грязные черные когти, и я в ужасе кричу. И быстро погружаюсь, погружаюсь – по пояс, по грудь. Падаю, поглощаемая самой землей.

– Мормор! – рыдаю я. – Пожалуйста, ты ведь так мне нужна. Пожалуйста, ты не можешь так уйти… Мормор!

Я еще не совсем проснулась, но меня охватывает облегчение – все хорошо, это был просто сон… И тут на мое сознание обрушивается настоящий, реальный кошмар – Мормор умерла.

Открыв глаза, я вижу тьму, и на секунду мне кажется, что я опять нахожусь в больнице, а мои глаза туго забинтованы. Мое сердце колотится в груди. Почему я ничего не вижу? А потом я различаю очертания огромного гардероба. Я не слепа – просто-напросто сейчас темно. Я делаю глубокий вдох и пытаюсь унять объявшую меня панику.

Мои глаза оставались забинтованы девять дней. Это было ужасно, но это ничто по сравнению с тем ужасом, который я испытала, когда врачи сказали мне, что, возможно, я никогда больше не смогу видеть. До этого я никогда не боялась темноты. Дома под окном моей спальни стоит уличный фонарь, дающий постоянный успокаивающий свет. После несчастного случая я, перед тем как лечь спать, всегда отодвигала одну штору. Так, если я открывала ночью глаза, мне никогда не приходилось видеть кромешную тьму.

Сейчас, когда я лежу здесь, мне кажется, что у темноты есть вес. Она давит на мою кожу, и я укрываюсь плотнее и сворачиваюсь в клубок. Я жажду забытья, которое принес бы сон, но мои мысли не дают мне заснуть. Мой разум изучает кровоточащую рану в моей душе подобно тому, как язык то и дело дотрагивается до ссадины во рту.

Меня что-то разбудило – какой-то шум. Я обвожу взглядом незнакомые тени и пытаюсь расслышать что-то помимо скорбного воя бури. Ничего. Возможно, этот звук мне приснился.

Лает собака. Громкий, резкий лай, заглушающий рев ветра.

Должно быть, о Гэндальфе кто-то заботится. Не оставили же его на произвол судьбы. Я вспоминаю все те года, которые мы с ним провели вместе. Я любила сворачиваться калачиком на полу у огня, прижавшись к нему и погрузив пальцы в мягкую серую шерсть. Пес, бывало, толкал меня головой, чтобы я почесала его за ушами, а он в ответ лизал меня в нос.

Я приподнимаюсь, опираясь на локоть, и прислушиваюсь к ветру, который стонет все неутешнее. Возможно, Гэндальф сумел пробраться в дровяной сарай, а ветер захлопнул за ним дверь. И он заперт там, как в ловушке. Бедняга, наверняка внутри стоит жуткий холод.

Снова слышится лай.

На кухонном буфете Мормор держит электрический фонарик. Я могла бы надеть куртку и пойти посмотреть. Я дрожу и еще плотнее закутываюсь в одеяло. До сарая недалеко, но от мысли о том, что мне придется выйти из хижины, меня охватывает страх.

Лай раздается опять, на сей раз громче.

Нет, я не могу оставить его на холоде в такое ненастье.

Я встаю и начинаю в темноте ощупью искать выключатель на холодной стене. Свет включается, и мои напряженные плечи расслабляются от облегчения. Электричество здесь всегда подавалось с перебоями, особенно в ненастную погоду, поэтому Мормор и держала в доме масляные лампы. Правда, летом они были нам практически не нужны, поскольку в это время года здесь никогда не бывает по-настоящему темно. Мне в голову вдруг приходит ужасная мысль: сейчас конец зимы, а значит, светлое время суток длится всего несколько часов.

В кухне я надеваю куртку и сапоги. Мое дыхание застывает в воздухе, пока я беру с буфета фонарик. Его тяжелый металлический корпус холоден, как лед, но твердость металла успокаивает меня. Я щелкаю кнопкой, и он загорается – не очень-то ярко, но это все-таки лучше, чем мочить под дождем мой телефон.

Я открываю дверь домика, и ледяной дождь жалит мое лицо, точно тысячи иголок. От ужасающего холода у меня перехватывает дыхание. Вдохнув соленый морской воздух, я выхожу в ночь. Отсюда до побережья всего две мили, но сейчас вокруг нет ни полей, усеянных желтыми цветами, ни сверкающего под солнцем моря за ними – кругом одна только чернота. Огромные пространства острова – его длинные широкие пляжи, зубчатые горы, густые леса – нисколько не пугали меня, когда на дворе стояло лето, но сейчас, в темноте… сейчас мне совсем не нравится думать о том, что там может таиться.

Спустившись по шатким ступенькам крыльца, я вожу светом фонарика по дорожке и стеблям сорняков, с которых стекает дождевая вода. Мне очень хочется посветить им в темноту, но я знаю – она поглотит свет, так что лучше направлять его луч вниз.

Облака частично расходятся, становится виден слабый лунный свет, и по земле бегут тени. Мое тело напрягается. Кто-то за мной следит – я пытаюсь выбросить эту мысль из головы, но она не отвязывается, она никак не желает уходить.

Луч фонарика дрожит, когда я направляю его на дровяной сарай. Подавляя страх, я заставляю свои ноги двигаться. Слева от меня что-то есть. Какая-то тень на краю поля моего зрения. Я поворачиваюсь с бешено колотящимся сердцем.

Ничего – только ветер и дождь.

Это потому, что слева ты ничего не видишь, говорю я себе. Ничего на тебя оттуда не набросится.

В темноте каркает ворон. От неожиданности я вздрагиваю, и фонарик с глухим стуком падает на землю. «Черт!» Я быстро подбираю его и безуспешно тычу пальцем в кнопку включения. Передо мной дверь сарая негромко хлопает на ветру. Никто не запер ее на засов снаружи – должно быть, она зацепилась за что-то внутри. Несмотря на холод, мои ладони горят. Я слегка толкаю дверь и слышу царапанье.

– Гэндальф? Это ты? – тихо говорю я.

Я толкаю дверь сильнее, и из сарая навстречу мне что-то выскакивает. Я ахаю и, спотыкаясь, отступаю назад.

– Гэндальф!

Он бросается на меня, и я опускаюсь на колени, чтобы он, вне себя от радости, мог облизать мои руки и лицо. Он намного крупнее, чем я его помню. Его голова и туловище крепко сбиты, густая серебристая шерсть тепла на ощупь, несмотря на мороз.

– Ах ты бедняжка! Сколько времени ты тут провел? – Я провожу рукой по его спине и загнутому, как бублик, хвосту. – Хороший песик, хороший! Я тоже рада тебя видеть! – Он лижет мое лицо, и я обнимаю его, вдыхая знакомый запах. Тепло действует так успокаивающе, что мне не хочется уходить. До этой минуты я не осознавала, насколько мне его не хватало.

В сарае движется какая-то тень, и пес бросается к ней.

– Гэндальф, стой!

Прежде чем я успеваю остановить его, он забегает за поленницу. Я отчаянно жму кнопку на фонаре, и наконец он оживает и начинает тускло светить. Я вожу лучом, и он освещает поленницу, старый топор и что-то длинное и темное, лежащее на земле. Потом луч упирается в бледное лицо, обрамленное длинными черными волосами. Кошачьи глаза смотрят на меня, моргая от света.

– Опять ты!

Парень садится и прикрывает глаза рукой.

– Простите. Мне больше некуда было идти.

Его ноги закрывает зеленый спальный мешок, а свою спортивную сумку он подложил под голову вместо подушки.

– Почему ты не рассказал мне про Гэндальфа?

– Про кого?

– Про пса Мормор. Почему ты не сказал мне, что он здесь?

Гэндальф радостно лижет лицо парня, а тот в ответ, улыбаясь, почесывает его голову.

– Я познакомился с ним только этой ночью. Услышал лай, вот и впустил сюда.

Гэндальф склоняет голову набок, и его карие глаза смотрят на меня с мольбой. Должно быть, температура сейчас намного ниже нуля, и если этот парень останется здесь, он здорово замерзнет. Он беспрекословно покинул дом, когда я велела ему убираться, но, с другой стороны, ведь я ничего о нем не знаю. И не могу просто так пустить обратно.

Гэндальф лает, словно он твердо решил заставить меня передумать. Я закусываю губу, отчаянно жалея, что здесь сейчас нет Мормор. Как бы поступила она? В историях, которые она мне рассказывала, незнакомец, постучавшийся в дверь, всегда оказывается могучим волшебником. Те, кто угощает его мясом и медом, получают награду, а тех, кто не пускает на порог, ждет расплата. Не в характере Мормор было не пускать кого-то в дом. Я вижу, как Гэндальф лижет паренька в нос. А он бы знал, если бы этот парень был дурным человеком.

Я поворачиваюсь к двери.

– Пошли, Гэндальф, пошли в дом.

Гэндальф виляет хвостом, трусит ко мне, затем останавливается и оглядывается. Внутри своего спального мешка парень одет все в то же кожаное пальто. Я, вздохнув, подхожу к нему – мне ужасно не хочется дотрагиваться до его одежды, но я знаю, что только так смогу понять, можно ли ему доверять.

Стоя над ним, я делаю глубокий вдох и готовлюсь к тому, что мне может сейчас открыться. Я касаюсь пальцами его спины на уровне плеча жестом, который, как я надеюсь, выглядит со стороны так, словно я даю ему понять, чтобы он встал. В мое сознание потоком вливаются его мысли и чувства. Чувство вины, любовь, печаль – затем эмоции иного порядка: горечь, ревность и ненависть. Как человек может вмещать в себя столько доброты и в то же время нести в душе такой заряд злобы? Я в нерешительности застываю. Ничто не говорит, что у него есть намерение причинить мне вред, но что-то с ним не так.

Парень смотрит на меня с надеждой, стуча зубами от холода. Гэндальф опять лает, и я без особой охоты пожимаю плечами:

– Ладно, пойдем, вставай, пока ты не замерз здесь насмерть.