Текст книги "Корявое дерево"

На подлокотнике кресла висит сложенная шаль Мормор. Возможно, еще не слишком поздно считать с нее правду.

Я подхожу к креслу и протягиваю к шали руку. Сделав глубокий вдох, я очищаю мой разум от всех посторонних мыслей, готовясь воспринять любые эмоции, которые войдут в меня с прикосновением к ней. Мои пальцы слегка касаются мягкого материала, и тут же сердце начинает биться, как бешеное. Отчаяние, чувство вины, страх. Я вижу, как Мормор хватает Ишу за руку, как она просит ее о чем-то, как умоляет.

Вскрикнув, я отдергиваю руку. Иша мне солгала! Мормор умерла вовсе не с миром в душе – она умерла, испытывая душевную муку.

Я бегом бросаюсь к двери и рывком распахиваю ее – мне не хватает воздуха.

– Эй, только посмотри на это! – Стиг показывает рукой в сторону моря, но в этом нет нужды – я вижу все и сама: там возвышается непроницаемая стена густого тумана, высокая, как утес. Я смотрю, не веря своим глазам, и вижу, как потоки тумана стекают вниз, словно водопад.

Когда подымается туман, скорей беги в дом, Марта, дитя мое. Вместе с туманом из могил встают мертвецы!

Когда я вспоминаю эти слова Мормор, меня невольно пробирает дрожь. Я знаю: ее истории были безобидны – таким образом она просто старалась добиться того, чтобы я, маленькая девочка, любившая блуждать по окрестностям, не заплутала в тумане, но мне всякий раз бывало страшно, как будто она могла сделать невозможное возможным, просто сказав, что так может быть.

Я закрываю глаза – лучше бы я никогда не дотрагивалась до этой шали! Что же могло так ее расстроить? Быть может, она просила Ишу уговорить маму приехать к ней, вот только мама не желала ее видеть.

Я хватаю куртку и выхожу из дома. Отсюда до стены тумана, наверное, по меньшей мере миля, но я все равно чувствую его холодное влажное прикосновение на своем лице. Топор выпадает из руки Стига и с глухим стуком падает на землю.

– Å faen… Он придвигается все ближе!

Мы стоим бок о бок и смотрим, как цунами непроглядного, как облако, тумана подкрадывается все ближе и ближе. Впечатление такое, будто мы – последние два человека, оставшиеся на Земле, и ждем прихода апокалипсиса.

– Стиг, возможно, нам лучше вернуться в дом. – Я оглядываю горизонт. – Кстати, а где Гэндальф?

Стиг подбирает с земли свою одежду и снова надевает и жилет, и кожаное пальто.

– Он только что был тут, обнюхивал то старое дерево.

Пока Стиг наблюдает, как приближается туман, я обхожу дом и иду в сад. Правда, настоящим садом это назвать нельзя – это всего лишь несколько акров травы, менее высокой, чем вереск, покрывающий окружающую их пустошь. Я часто видела, как Мормор вымывала грязь из-под ногтей над мойкой в кухне, а между тем рядом с ее домиком нет ни цветочных клумб, ни овощных грядок. Как-то раз, проснувшись рано утром, я видела, как она, стоя на коленях, выпалывала сорняки вокруг корней корявого дерева.

Я останавливаюсь перед ним с учащенно бьющимся сердцем. Оно стоит на травянистом пригорке, как будто кто-то специально посадил его здесь. Оно в три раза выше домика Мормор, а серый ствол, сплошь покрытый буграми и наростами, так огромен, что, чтобы обхватить его целиком, понадобилось бы семь таких девушек, как я, они бы вытянули в стороны руки и сомкнули их. Подножие ствола покрывает густой зеленый мох, словно роскошная бархатная юбка, скрывающая его шершавую чешуйчатую кору. Ветер почти совсем стих, и в кои-то веки ветви дерева колышутся лишь едва-едва.

Сейчас оно выглядит совсем не так, как тогда, когда я приезжала сюда летом. Вид у него почти угрожающий. Держась от него на почтительном расстоянии, я обхожу его по кругу, перешагивая через узловатые корни, выступающие из земли, как вены на тыльной стороне кисти руки. Внутри одного из громадных корней есть глубокая лужа. Мормор говорила, что ее образует бьющий из-под земли ключ, поэтому-то она никогда и не пересыхает.

Куда же подевался этот пес?

– Гэндальф! – зову я, оглядывая темную опушку леса. Растущие на ней ели стоят тесно, словно солдаты в боевом строю, их стволы образуют четкую линию. Надо было держать Гэндальфа на длинной веревке, как же мы не сообразили! Что, если он убежал далеко, а в окрестностях и правда бродит волк?

Я пробираюсь сквозь заросли колючего оранжевого папоротника-орляка и теперь уже кричу во все горло.

– Эй, подожди! – вопит из-за моей спины Стиг.

Я оборачиваюсь – и вижу нависающую над нами гору тумана. Он приглушает дневной свет, и окружающий мир кажется теперь каким-то зловещим. В волосах Стига поблескивают капельки воды, словно роса на паутине.

– Гэндальф! Где именно ты видел его в последний раз? – кричу я, задыхаясь.

Стиг показывает на дерево:

– Он рыл землю вон там, около того дерева.

Я иду обратно, проламываясь сквозь папоротник.

– И ты не позвал его назад?

Глаза Стига округляются в тревоге.

– Гэндальф! – кричим мы оба.

– Это не он? – я указываю на корявое дерево. – Вон там! Мне показалось, что там что-то шевельнулось.

Мы оба трусцой бежим к дереву, потом вдруг одновременно останавливаемся, словно наткнувшись на невидимую стену.

Внутри громадного узловатого ствола дерева имеется несколько больших полостей, образовавшихся из-за того, что дерево росло так странно. В детстве я любила играть в этих темных пустотах, но потом мне часто снились про них страшные сны. Иногда кажется, что это дерево всегда таилось где-то на самом краю всех моих кошмаров, словно оно только и ждало, чтобы сделать мне подножку и схватить меня за волосы.

Когда я была меньше, то могла стоять в самой большой из этих полостей в полный рост, теперь же мне приходится согнуться почти вдвое. Я всматриваюсь в полость, и мой затылок начинает покалывать. Передо мной черная дыра, втрое более широкая, чем кроличья нора, настоящая яма, и древесина вокруг нее покрыта глубокими царапинами, как будто кто-то резал ее ножом. Я моргаю в полумраке, не в силах поверить тому, что видит мой глаз. Из дыры исходит чернота, становясь то больше, то меньше. Словно черное пульсирующее сердце.

Воздух наполняется жужжанием – так жужжит рой мух или журчит вода, только этот звук выше, он напоминает гудение тока в проводах. Я ощущаю вонь разложения, и меня охватывает отвращение, к горлу подступает тошнота. Впечатление такое, будто мы наткнулись на разлагающийся труп, прикрытый слоем сгнивших листьев. Нам не следует здесь находиться. Я пытаюсь пошевелиться, но не могу.

Громкий лай разрушает странные чары. Гэндальф взбежал на крыльцо дома и свирепо рычит, как будто это нас со Стигом надо спасать. Потом пес начинает прыгать, кружась вокруг своей оси и неистово лая – предупреждая нас, что нам надо бежать со всех ног.

Тишину разрывает вой

Я захлопываю за нами дверь и задвигаю засов. Стиг согнулся вдвое, упершись руками в колени и тяжело дыша. На его волосах и одежде мерцают капельки воды.

– Ты в порядке? – спрашивает он. Я качаю головой, не в силах произнести ни слова. – Как же быстро ты бегаешь! Я от тебя отстал, – со смехом говорит он.

Уголки моих губ приподнимаются, но мне вовсе не хочется улыбаться. С этим деревом что-то не так. В нем словно есть что-то противоестественное. Я глубоко дышу носом, но тошнота никуда не уходит. Мне хочется блевать от одного воспоминания о том запахе гнили. Этой ямы не могло там быть, когда я приезжала сюда минувшим летом. Иначе я бы заметила. Она слишком велика, чтобы ее могло вырыть какое-либо животное, однако глубокие царапины на древесине были похожи на следы когтей.

Стиг смотрит в окно.

– Нас накрыл туман! – Он стирает с окна конденсат от своего дыхания и машет мне рукой, чтобы посмотрела и я. Окружающий мир исчез, его место заняла густая однородная серая масса. Туман вихрится над крыльцом, обвивая перила, словно шарф, ищущий, кого бы задушить. В комнате становится еще темнее, когда туман застилает окно – теперь он уже поглотил нас целиком. В доме стоит ужасный холод – так холодно мне еще не было никогда. Я смотрю на печку, ожидая увидеть в топке горку золы, однако вижу раскаленные угли, светящиеся оранжевым светом.

– Ты не заметил чего-нибудь странного? Только что там, снаружи?

Стиг пытается успокоить пса, который рычит, глядя на дверь, как будто на крыльце стоит сама Смерть.

– Ты имеешь в виду поведение Гэндальфа? Так на собак иногда действует погода. Не беспокойся – с ним все будет в порядке.

Я сижу на диване и вздрагиваю, когда сквозь замочную скважину в дом заползает струйка тумана. Я была уверена, что Стиг чувствовал то же, что и я, – он наверняка заметил и ужасный смрад, и странный шум, но сейчас парень спокойно выходит из комнаты, что-то напевая себе под нос. Возможно, все это мне просто почудилось и есть не более чем плод моего воображения. Мама говорит, что у меня такое же пылкое воображение, как у Мормор.

Гэндальф щелкает зубами, пытаясь цапнуть себя за хвост. Я не понимаю, что это с ним – страх, возбуждение или же он готовится к схватке, – и думаю, что пес не понимает этого и сам.

Стиг возвращается в гостиную, держа в руке полотенце.

– Хочешь искупаться первой? Возможно, горячей воды не так уж много, а чтобы подогреть еще, понадобится какое-то время. – Он добродушно усмехается, но я не улыбаюсь в ответ. Чем больше он здесь обживается, тем больше я чувствую себя не в своей тарелке.

– Нет, иди первым ты.

Стиг снова улыбается, демонстрируя мне ямочки на щеках.

– Если хочешь, я оставлю тебе воду от моей ванны.

Я хмурю брови, не уверенная, серьезно он говорит или нет. Мыться в той же воде, что и кто-то из твоей семьи, – это нормально, но если речь идет о постороннем, то нет.

Стиг ухмыляется:

– Я просто пошутил! Мы, норвежцы, иногда делаем это. Я хочу сказать – шутим.

Оставив его шутку без внимания, я смотрю в сторону кухни. Уже почти три часа дня. Утренние тосты мы ели давно.

– Думаю, я сейчас начну готовить обед.

– Здорово, я голоден как волк!

– Разве я что-то говорила насчет того, чтобы готовить обед тебе?

На лице Стига появляется обиженное выражение, притом его обида непритворна.

– А я-то думала, что норвежцам нравятся шутки. Что, разве нет? – говорю я, стараясь придать своему тону бодрость.

Он поднимает брови, потом улыбается и, развернувшись, уходит в ванную.

Наклонившись, я открываю кухонный шкаф и достаю оттуда луковицу, несколько картофелин и кочан капусты. Иша была права, припасов в доме достаточно. Я вынимаю из морозилки немного хлеба, чтобы дать ему оттаять, затем начинаю готовить. Когда я наполовину очищаю первую картофелину, из ванной доносится шум текущей воды. В домике Мормор всегда было неважно со звукоизоляцией, и раньше это меня не беспокоило, однако сейчас при мысли о том, что, когда я пойду в туалет, это будет слышно в соседней комнате, я испытываю острую неловкость.

Я слышу пение. Неумелое и по-норвежски. Я качаю головой, но не могу удержаться от улыбки, когда голос Стига, поющий какую-то песню в стиле дэт-метал, достигает крещендо. Песня мне не знакома, но, судя по всему, он ее просто губит. Когда я начинаю думать, что он уже закончил, на мои уши обрушивается серия скорбных воплей. Когда он снова начинает петь гортанный припев, я берусь за нож и ловлю себя на том, что шинкую лук в такт ритмичной мелодии.

За окном что-то быстро мелькает. Нож соскальзывает с луковицы и разрезает мой палец. Сося его, я вытираю окно, запотевшее от поднимающегося над моей стряпней пара, и пытаюсь рассмотреть что-то снаружи, но вижу один только туман. Он так густ, что я просто не могла ничего в нем увидеть.

Хотя я и не могу сейчас видеть дерево, я знаю, что оно там, но почему у меня такое чувство, будто оно за мной следит? Я рывком задергиваю занавеску. В этом дереве есть какая-то скверна. Я чувствую, как она волнами исходит от него.

Я отрываю кусок бумажного полотенца и оборачиваю им порезанный палец, нажимая на порез в попытке унять боль. Кровь быстро пропитывает бумагу, и та краснеет. Наверняка у Мормор где-то есть пластыри. Я открываю первый попавшийся ящик, вижу кипу бумаг и бегло просматриваю их. Счета и списки покупок. Ни пластырей, ни конверта с моим именем и адресованным мне письмом.

Я выдвигаю еще один ящик, начинаю рыться в нем, и тут в кухню, широко шагая, входит Стиг. С его тела на пол капает вода.

– Vannet er iskaldt!

– Извини, что?

Вокруг нижней части тела у него повязано полотенце, мокрые волосы ниспадают на плечи, а гладкая грудь покрыта пленкой из крошечных пузырьков. Я отворачиваюсь, потом снова перевожу взгляд на его мускулистые ноги. Хотя и слепа на один глаз, но даже мне не нужна подсказка Келли, чтобы убедиться, что он и правда сексуален.

Стига, похоже, нисколько не смущает тот факт, что он наполовину наг, из-за чего мне становится неловко. Борясь с искушением посмотреть на него, я уставляюсь на свой порезанный и сильно болящий палец.

– Helvete! Что с тобой стряслось?

– Ничего страшного. Просто порезалась.

Стиг показывает рукой на стул, и я покорно сажусь и сижу, пока он ищет в буфете пластырь.

– Кажется, я видел… А, вспомнил. – Из-за ряда поваренных книг он достает зеленую коробку, и я хмыкаю. Ну конечно, мне сразу надо было спрашивать про пластыри у него.

Он берет меня за руку, и все уголки моего тела заливает жаркая волна – должно быть, именно так себя чувствуешь, когда краснеешь, с головы до ног. Я пытаюсь высвободить руку, но он хватает меня за палец, внимательно рассматривает его и сообщает мне то, что я и так уже знаю – это глубокий порез, – после чего наклеивает на ранку пластырь.

– Ты как? Возможно, тебе лучше было бы прилечь.

Я встаю со стула и опять поворачиваюсь к разделочной доске, стараясь не смотреть на обнаженную грудь.

– Как видишь, со мной все в порядке, – говорю я, хватая нож и вонзая его в ничего не подозревающую картофелину.

Я сама не понимаю, на кого досадую: на него за то, что он разгуливает по комнате в полуголом виде, или на себя за то, что мне не все равно. Стуча ножом по разделочной доске, я чувствую, как Стиг смотрит на мой затылок.

Наконец я все-таки решаюсь оглянуться через плечо:

– Что случилось с тобой? Забыл слова песни?

Стиг смущенно смеется:

– А, так, значит, ты слышала? Извини, я не хотел показаться… э-э… – Он сдвигает брови, словно пытаясь подобрать подходящее слово. – Бестактным.

– Не бери в голову. Я не против, – бормочу я. Мне нравилось слушать, как он пел. Хотя голос его и звучал ужасно, благодаря пению дом казался не таким пустым.

– Я быстро вылез, потому что пошла холодная вода.

Странно. Вроде бы горячая не должна кончаться так быстро. Я ставлю обед в духовку, потом иду в ванную, вхожу в наполняющее ее облако пара (Стиг следует за мной) и поворачиваю кран. Вода сразу же согревает мои пальцы.

– По-моему, она достаточно горяча, – замечаю я.

На краю глубокого деревянного чана висят черные носки Стига. Мама, бывало, жаловалась на ванну Мормор, говоря, что мыться тут все равно что принимать душ внутри огромной бочки, я же в детстве любила в ней сидеть, представляя себе, что путешествую по открытому морю в собственной лодке.

Стиг подставляет под льющуюся из крана воду палец и хмурит брови:

– Тогда еще и свет мигал, а сейчас с ним все в порядке. – Его лицо находится так близко, что я не знаю, куда смотреть. На одно ужасное мгновение мне кажется, что он разглядывает мой изуродованный глаз – но нет, он глядит не на него, а на мои губы. Я закрываю кран и направляюсь к выходу из ванной, каким-то образом умудрившись при этом споткнуться, зацепившись ногой за ногу.

Стиг хватается за полотенце, обернутое вокруг его талии.

– Должно быть, твое прикосновение обладает магической силой.

Если бы он только знал! Его черная рубашка и разрезанные на бедрах джинсы висят на двери ванной, и я невольно начинаю гадать, что они могли бы мне сказать. Я вспоминаю то, что поведало его кожаное пальто, когда я дотронулась до него в дровяном сарае. Как он может чувствовать любовь и печаль и в то же время испытывать такие всепоглощающие ревность и ненависть? Если я проведу пальцами по джинсам, возможно, они покажут мне какое-то из его воспоминаний. Мне хочется их коснуться. И от осознания этого по моей коже начинают бегать мурашки.

Я делаю шаг к его одежде, потом останавливаюсь. Разве не было бы лучше, если бы он все рассказал мне сам, если бы мы просто смогли узнать друг друга обычным, нормальным образом?

Стиг кашляет и выжидательно смотрит на меня. Я не сразу соображаю, чего именно он от меня ожидает. И смущенно уставляюсь в пол.

– А, ну да, извини. Я пойду, а ты домывайся, – бормочу я.

Повернувшись, чтобы выйти, я замечаю на запотевшем зеркале нечеткое уродливое лицо. Должно быть, Стиг нарисовал на конденсате эти запавшие глаза, этот разинутый рот. Я собираюсь было отпустить комментарий по поводу его творчества, но, когда я оборачиваюсь, картинки уже нет. Единственное уродливое лицо здесь – это мое собственное.

Я долго стою под душем, чувствуя, как теплая вода смывает, уносит прочь всю странность этого дня, затем вытираю волосы полотенцем и переодеваюсь.

Стиг стоит на коленях у печки и подкладывает в огонь полено. Он расчесал волосы и заново подвел глаза. Вместо черной рубашки на нем сейчас белая, украшенная оборками, идущими сверху вниз. На ней нет ни единой складки, так что, думаю, он знает, наверняка знает, где Мормор держит утюг. Этот парень либо не в меру любопытен и любит обшаривать чужие дома, либо он прожил здесь дольше, чем сказал мне. От этой мысли меня мороз подирает по коже.

Стиг с улыбкой поднимает глаза, и мой страх испаряется. Он ведь не сделал ничего такого, что дало бы мне повод в нем сомневаться. Я стала слишком подозрительной.

– Замечательный запах, – говорит Стиг, и на секунду мне начинает казаться, что он имеет в виду меня, но я тут же чувствую себя полной дурой.

Войдя в кухню, я вижу, что стол полностью накрыт, включая бокалы для вина, салфетки и свечи. Он даже застелил стол одной из самых лучших скатертей Мормор. Чувствуя себя одетой неподобающе в своих штанах для бега, я пытаюсь расчесать влажные волосы пальцами и начинаю жалеть, что не посушила их феном. Перестань, – говорю я себе. – Тебе ведь не изменить своего лица, так какой смысл беспокоиться о том, как выглядят твои волосы?

Гэндальф лежит в своей корзинке, положив голову на лапы.

– Ну что, дружок, теперь ты чувствуешь себя лучше? – При звуке моего голоса его уши встают торчком. Я опускаюсь на колени и глажу пса по голове, а он в ответ вылизывает мое лицо. Вот что хорошо в домашних животных – они любят тебя такой, какая ты есть, и им неважно, как ты выглядишь. Гэндальф пристально смотрит на дверь, как будто пытается мне что-то сказать. – Что там? – шепчу я, но он только вздыхает и опускает голову.

Стиг прав, обед пахнет замечательно. Схватив кухонное полотенце, я открываю духовку и вынимаю жаркое с овощами. Готовить меня научила Мормор. Правда, в Лондоне я почти не готовила – этим мы с ней занимались только вместе. Мое сердце щемит печаль, когда я вспоминаю, что мы больше никогда не будем готовить вдвоем.

Стиг смотрит на мое лицо и улыбается мне – грустно и понимающе. Схватив из стоящей на буфете вазы с фруктами несколько апельсинов, он начинает ими жонглировать.

– Ну как тебе этот трюк? Достаточно хорошо для цирка?

– Неплохо, – говорю я, старясь показать, что впечатлена. Я понимаю – так он пытается меня развеселить, да и Мормор хотела бы, чтобы я не унывала, но развлекаться без нее – это как-то неправильно. Как неправильно пользоваться ее лучшей скатертью и бокалами для вина.

Апельсины Стига падают на пол. Я нагибаюсь, хватаю один и, распрямляясь, ударяюсь головой о край стола.

– Не очень ушиблась? – Стиг садится на корточки рядом со мной, и я машинально отодвигаюсь.

– Со мной все нормально, – резко отвечаю я, досадуя на себя за неловкость.

Стиг подбирает с пола апельсины, потом берет из вазы банан и нацеливает его в мою сторону, словно пистолет.

– Знаешь, как, по мнению шведов, норвежцы называют банан?

Я пожимаю плечами.

– Gulbøy. Это означает желтая дуга.

– В самом деле?

Стиг смеется.

– Да, в самом деле, – и начинает жонглировать опять.

Я смотрю, как апельсины описывают в воздухе круги, затем ставлю на стол две тарелки.

– Дай угадаю: на десерт у нас будет фруктовый салат?

Стиг ухмыляется:

– Я как-то пробовал жонглировать заварным кремом, но только все испачкал.

Мы садимся за стол и робко улыбаемся друг другу. Стиг прочищает горло. Интересно, чувствует ли он себя так же неловко, как и я?

– Значит, ты совсем не говоришь по-норвежски? – спрашивает он.

Я беру со стола ложку, чувствуя острое сожаление. Раньше мне казалось, что не стоит учить новый язык, раз мы приезжаем сюда только на летние каникулы.

– Мормор хотела меня научить, но нет, не говорю. Жаль, что я не знаю этого языка.

– Если хочешь, я мог бы научить тебя нескольким норвежским словам.

– Хорошо, научи. – Я пробую жаркое, и вкус у него оказывается именно таким, какой я помню: сочная баранина с капустой, луком и картофелем, а также горошинами черного перца и тмином для пикантности.

– А где ты научился жонглировать? – спрашиваю я.

– Моя бывшая девушка была акробаткой. – На его лице отражается печаль. Он откупоривает бутылку красного вина, стоящую на столе, и печаль исчезает так же быстро, как и появилась. – Мы с Ниной учились в одной школе в Осло, ее родители работали в цирке. Иногда я смотрел, как они тренируются: воздушная гимнастика, хождение по канату под куполом цирка, пластическая акробатика.

Я киваю:

– Звучит классно. – Но откуда мне знать, действительно ли это классно или нет? Я просидела в своей спальне несколько месяцев, мастеря ювелирные украшения, довольствуясь обществом одной только ножовки.

Стиг наливает мне бокал вина, затем наполняет собственный и поднимает его:

– За то, чтобы не унывать!

Мои пальцы поглаживают ножку бокала. Красное вино всегда ударяет мне в голову, но, наверное, немножко мне все-таки не помешает. Я поднимаю бокал и чокаюсь со Стигом.

– Skål, – и Стиг залпом осушает бокал.

– Skål, – отвечаю я и вместе с вином проглатываю и свою нервозность, и предчувствие беды.

– Вот видишь, ты уже учишься норвежскому, – с улыбкой говорит он. – Ну так как, у тебя есть какие-то планы на завтра?

Проживать каждый час, не позволяя себе целиком отдаться горю и не давая дереву нагнать на меня страху, – но, думаю, это не тот ответ, которого он ждет.

Стиг снова наполняет свой бокал.

– А не прогуляться ли нам к морю?

Он говорит так, словно мы с ним здесь на отдыхе. Но наверняка же Стиг планирует вернуться в свою школу, или чем там он может заниматься у себя в Осло. Я делаю глоток вина и думаю, спросить или нет, но что, если он решит, что я хочу от него избавиться, и обидится? Единственный план, который у меня действительно есть, это перевернуть домик Мормор вверх дном. Чем больше я об этом думаю, тем более во мне крепнет убеждение в том, что Мормор все-таки оставила письмо.

– Собственно говоря, я планировала разобрать вещи Мормор.

Стиг сконфуженно опускает глаза:

– Ну да, конечно, конечно.

– И вообще, Иша сказала, что мы не должны отходить далеко от дома.

– А, это? Суеверия жителей Севера. Как я уже говорил, это, вероятно, всего лишь одичавший бродячий пес.

Я киваю, но Иша отнюдь не показалась мне женщиной слабонервной, пугающейся по пустякам. И они с Олафом явно встревожены по-настоящему, иначе зачем им было брать на себя труд ездить на материк за ружьем? Мне следует сказать Стигу, что я видела что-то за окном. Я открываю рот, но он опережает меня:

– Я рад, что ты появилась. Вареная картошка уже начинала надоедать.

Моя ложка со стуком падает на тарелку.

Стиг нервно сглатывает:

– Прости, я сморозил глупость.

Внезапно у меня возникает такое же ощущение, как тогда, когда мы сидели друг напротив друга в тот первый раз, ну когда я привела его в дом из сарая. Что я вообще делаю, гостеприимно принимая парня, который просто взял и вломился в дом Мормор? Готовя ему еду, используя лучшую скатерть бабушки, открыв бутылку ее вина! Я кладу в рот кусок мяса. Оно обжигает, но этого тепла недостаточно, чтобы растопить лед, образовавшийся в моей груди.

Стиг кладет ладони на стол.

– Ты была ко мне так добра, а я так ни разу тебя и не поблагодарил. – Его лицо раскраснелось от вина. – И, честное слово, тебе не было нужды лгать из-за меня. Я хочу, чтобы ты знала – я тебе очень благодарен. Очень.

Я киваю и чувствую, как мои напрягшиеся плечи немного расслабляются. Сама того не осознавая до этого момента, я ожидала, чтобы он сказал именно эти слова. Стиг смотрит мне в глаза.

– Если бы не ты, я бы замерз насмерть.

Мое сердце чуть-чуть оттаивает. Видимо, дома у него совсем погано, если он считает, что для него лучше ночевать в дровяном сарае, чем возвращаться назад.

– Как пингвин, заблудившийся в снегу? – спрашиваю я.

Стиг смеется:

– Угу, как замерзший пингвин, которого никто не любит.

Я чувствую, как мои щеки вспыхивают, и отвожу глаза. Рядом с раковиной на мойке громоздятся грязные кастрюли и сковородки.

– Ты можешь искупить свою вину, вымыв посуду, – предлагаю я.

Стив ухмыляется:

– Само собой.

– И приготовив завтра утром завтрак.

– Нет проблем! Для вас, мисс Марта, я испеку потрясающие оладьи!

Я отпиваю глоток вина, наслаждаясь его мягким, ярким вкусом, когда оно легко скользит по моему горлу. Мы едим в комфортном молчании; тишину в доме нарушают лишь шипение и потрескивание огня. Когда мы заканчиваем обед, Стиг смотрит на меня своими поразительно голубыми глазами.

– Takk for maten! – Он протягивает руку за моей тарелкой. – Это значит: спасибо за еду.

– Takk for maten, – повторяю я, и вкус норвежских слов на моем языке мне нравится.

Похоже, Стиг доволен.

– Det var deilig. Это было превосходно, – добавляет он.

Гэндальф начинает скулить, стоя перед входной дверью, и я чувствую, как мое тело опять напрягается. Стиг кладет наши тарелки в мойку.

– Если хочешь, мы могли бы выгулять его на поводке, – говорит он.

– Хорошо.

Поводок – это все-таки лучше, чем если бы пес просто убежал в темноту, но я чувствовала бы себя комфортнее, если бы мы вообще не выходили из дома. Однако Гэндальфа, видимо, все-таки надо выпустить.

Стиг застегивает молнии на своих ботинках, прикрепляет к ошейнику Гэндальфа поводок и отодвигает засов. На дворе холодно и сыро, но туман почти рассеялся. Небо затянуто темными тучами, так что луна кажется всего лишь размытым светлым пятном. Я застегиваю куртку, но при мысли о том, чтобы приблизиться к дереву, к моему горлу опять подступает тошнота. Я просто не могу снова оказаться там, особенно после такой вкусной еды.

– Ничего, если я буду просто стоять на крыльце и смотреть?

Гэндальф со всех ног несется вниз по ступенькам к выросшей пучком сухой траве.

– Само собой! – кричит Стиг, беспорядочно махая свободной рукой в то время, как пес тащит его в сторону, натянув поводок. Гэндальф обнюхивает землю, точно одержимый, затем снова бросается бежать, опустив нос к земле. Я смеюсь, глядя, как он тащит за собой Стига. Я совсем не уверена, человек ли выгуливает пса или наоборот.

Стуча подошвами по крыльцу, чтобы согреть ноги, я смотрю, как они двое бегут мимо сарая к задней части дома. Несмотря на свет луны, скоро они уже превращаются всего лишь в две неясные темные фигуры. Чем дольше я стою на крыльце, тем меньше мне все это нравится. Может быть, лучше позвать их назад?

Но они гуляют всего несколько минут – Стиг наверняка решит, что я веду себя глупо. К тому же я слышу его голос, сетующий на что-то по-норвежски, так что они не могли уйти далеко. Я смотрю, как мое дыхание превращается в воздухе в облачка пара, и вглядываюсь в темноту. В ней есть что-то странное – она не кажется мне такой пустой, какой ей следовало бы быть.

Тишину вдруг разрывает вой. Жуткий гортанный вой – он все длится и длится, словно не затихнет никогда. Мое сердце начинает бешено стучать.

– Стиг! – Я вглядываюсь во тьму и снова кричу, зовя его, но в ответ слышится только лай Гэндальфа.

Снова раздается все тот же жуткий вой. Что же это такое, черт возьми? Волчий вой я слышала только в кино, но этот нисколько на него не похож.

Что-то проносится мимо меня. Не человек, а тень.

Я круто разворачиваюсь, сжав кулаки. Возле моего плеча мелькает еще одна тень, потом еще одна. Я поворачиваюсь опять, и новые тени несутся мимо меня и проникают в дом – причем все слева. С той стороны, с которой я слепа.