Текст книги "Операция «Перфект»"

Глава 8
Выход

За окном супермаркета снеговые тучи так тяжело обвисли, что кажется странным, как это они все еще удерживаются в небе. Джим представляет себе, как эти тучи с глухим грохотом падают на пустошь и взрываются, засыпая окрестные холмы белыми хлопьями. Эта мысль вызывает у него улыбку. И почти сразу же вслед за этой мыслью приходит вторая, и Джим никак не может понять, почему вторая мысль – точно удар в солнечное сплетение, после которого он с трудом переводит дух.

Несмотря на потерянные, словно провалившиеся в небытие годы, память о давних временах все же иногда пробуждается в его душе. Прилетающие к нему воспоминания часто бывают совсем коротенькими, но даже самая крошечная деталь способна порой, точно искорка, высветить целый кусок прошлого. На такую деталь иной человек может и внимания не обратить. И все-таки даже самая незначительная мелочь способна резко изменить привычное окружение и доставить человеку столько горя, что у него все перевернется внутри.

Когда, много лет назад, его впервые выставили из «Бесли Хилл», был такой же зимний день, как сейчас. Ему было девятнадцать. На холмы сыпался легкий, как пудра, снежок, а он стоял и смотрел на этот снег из окна. Дежурная сестра принесла его чемодан и синее габардиновое пальто, и он некоторое время был вынужден сражаться с этим пальто, пытаясь натянуть его на свои раздавшиеся плечи. Когда же, наконец, удалось всунуть руки в рукава, пальто на спине натянулось и затрещало, больно врезавшись под мышками.

– Похоже, тебе нужен размер побольше, – сказала медсестра, глядя на него снизу вверх. Только теперь до него дошло, как долго он здесь пробыл. Сестра велела ему ждать в приемной, и он несколько часов просидел там один. Пальто он снял и положил на колени. В свернутом виде пальто напоминало какого-то домашнего зверька, и он все гладил его по мягкой подкладке. В приемной он не был с того дня, как его привезли в «Бесли Хилл» и провели через эту комнату, и теперь был очень смущен пребыванием здесь, потому что уже не знал, кто он такой. Пациентом он больше не был и знал, что его участь несколько лучше. Но что это означает на самом деле, он толком не понимал. Когда сестра снова заглянула в приемную, то страшно удивилась, увидев его, и спросила:

– А ты почему до сих пор здесь?

– Жду, когда меня кто-нибудь заберет.

Сестра сказала, что родители наверняка скоро за ним приедут, и предложила Джиму чашечку чая.

Ему хотелось пить, и чаю он выпил бы с удовольствием, но он задумался о родителях и не смог вымолвить ни слова. Ему было слышно, как медсестра поет на кухне, как она кипятит себе воду для чая. Это были такие естественные, спокойные звуки, и казалось, что все у нее в жизни хорошо. Он слышал даже легкое позвякиванье чайной ложечки в кружке. Он пытался на практике отыскать темы, на которые смог бы поговорить с другими людьми. Например, о рыбалке. Однажды он слышал, как врачи разговаривают о рыбалке, а в другой раз подслушал, как сестры рассказывают друг другу о танцах и свиданиях с ухажерами. Жаль, что он ничего не знает о таких вещах. Ни о рыбалке, ни о танцах, ни о свиданиях. Теперь, когда ему стало лучше, он мог бы всем этим заниматься. И рыбу ловить, и свидания назначать, и с девушками танцевать. Ведь еще не слишком поздно. У него все еще только начинается.

Свет за окном начал меркнуть. Тонкий слой снега на пустоши сверкал, как хрупкий сплав олова и свинца. Медсестра появилась снова и чуть не подпрыгнула, увидев Джима.

– Ты все еще здесь? А я думала, ты давным-давно уехал… – Потом она спросила, не холодно ли ему, а он действительно замерз, потому что в приемной стоял собачий холод, но он заверил ее, что ему вполне хорошо. – Дайка я, по крайней мере, тебе чайку приготовлю, – сказала она. – Уверена, с минуты на минуту за тобой приедут.

Он слышал, как медсестра напевает на кухне, и медленно осознавал ту простую истину, что никто за ним не приедет. И даже не собирается приезжать. Конечно же, нет. И никто не собирается учить его, как ловить рыбу или как пригласить девушку на танец. Он не мог понять, отчего так дрожит – то ли от холода, царившего в этой комнате, то ли от обрушившихся на него новых знаний. Потом он встал и тихонько выскользнул наружу через парадную дверь. Ему не хотелось обижать добрую медсестру внезапным исчезновением, и он оставил для нее на стуле свое аккуратно свернутое пальто в знак благодарности за ту чашку чая, которую она так и не успела ему принести. Какое-то время он все-таки ожидал, что кто-нибудь выбежит за ним следом, возьмет за руку и отведет обратно в дом, но никто так и не выбежал. Он дошел до конца подъездной дорожки и – поскольку ворота оказались заперты, а снова причинять беспокойство медсестре ему не хотелось – отыскал место, где можно было перебраться через ограду, и пошел в сторону пустоши просто потому, что понятия не имел, куда еще пойти. На пустоши он и провел несколько дней, будучи не в силах разобраться в обуревавших его чувствах и понимая одно: он совершенно неправильный, недоделанный, никуда не годный человек, не такой, как все, и в «Бесли Хилл» его от этих недостатков не вылечили. Впрочем, во всем он винил только себя. А потом его в одних подштанниках отыскали полицейские и отвезли прямиком в «Бесли Хилл».

– Тебе, видно, очень нравятся эти холмы, – слышит Джим своим правым ухом и резко поворачивается вправо.

Оказывается, за спиной у него стоит Айлин, и он отшатывается от нее, словно она заразная. Дурацкая оранжевая шляпа еле держится у нее на макушке и висит под таким невероятным углом, что, кажется, вот-вот слетит прочь. В руках у Айлин тарелка, на тарелке сэндвич с ветчиной.

Она широко улыбается Джиму, и от этой улыбки все ее лицо светлеет.

– Извини, я не хотела тебя пугать, – говорит она. – У меня вечно так. Даже если я совсем не хочу никого пугать, все равно пугаю. – И она смеется.

После предыдущей и весьма неудачной попытки улыбнуться ей Джим предпочел бы попробовать что-нибудь другое. Может быть, тоже засмеяться? Только не хотелось бы произвести на Айлин неправильное впечатление: вдруг она подумает, что он смеется над ней или согласен с ее утверждением, что она вечно пугает людей. А так хотелось бы засмеяться так, как это делает она – от всей души, щедрым горловым хохотом. Джим все же изображает улыбку и издает какой-то неопределенный звук.

– Что? Может, тебе стакан воды принести? – участливо спрашивает Айлин.

Джим пытается засмеяться как следует. От этих усилий у него чуть миндалины не вывихиваются. Но такой смех звучит еще хуже, и он умолкает, потупившись.

– Девочки говорили, будто ты настоящий садовник, – говорит Айлин.

Садовник. Никто никогда его так не называл. Вот всякими другими словами называли, это правда. Лягушачья пасть, псих, чудак, урод, калека, но садовником – никогда. Джим испытывает невероятное наслаждение, ему хочется радостно смеяться, но это, наверное, было бы ошибкой, и он решает вести себя с Айлин легко и непринужденно. Для начала пытается принять легкомысленную позу и засунуть руки в карманы штанов, но ему мешает фартук, руки совершенно в нем запутываются…

И тут Айлин говорит:

– Знаешь, мне однажды подарили деревце-бонсай, и я, совершив самую большую ошибку в своей жизни, этот подарок приняла. Дело-то в том, что я действительно хотела за этой крошкой ухаживать как полагается. Внимательно прочитала приложенную к нему листовку. Выбрала хорошее местечко у окна. Поливала из наперстка. Даже мини-секатор купила. А потом – догадайся, что случилось? Проклятущее деревце скукожилось и погибло буквально у меня на глазах! Подхожу я к нему как-то утром, а оно уж и листочки все на пол сбросило. И само набок завалилось. – Айлин так живо изображает крошечное умершее деревце, что Джиму опять хочется смеяться.

– Может, ты его слишком обильно поливала?

– Нет, я просто слишком сильно его любила. В том-то и дело.

Джим не совсем уверен, как ему реагировать на историю о деревце-бонсай. Он кивает, но немного рассеянно, словно находится во власти каких-то совсем других мыслей. Потом с некоторым трудом снова вытаскивает руки из карманов, и Айлин говорит:

– У тебя красивые пальцы. Пальцы художника. Я думаю, именно поэтому у тебя так хорошо получается с растениями. – Она оглядывается в сторону кафе, и Джим понимает: наверно, она ищет предлог уйти.

Ему бы хотелось сказать ей что-то еще. Хотелось бы еще немного побыть с этой женщиной, которая стоит перед ним, уверенно и широко расставив ноги. С женщиной, у которой волосы цвета пламени. Но он совсем не умеет вести непринужденную светскую беседу. Это очень просто, как-то сказала ему одна сестричка из «Бесли Хилл»: говори первое, что на ум придет, ну и о комплиментах, разумеется, не забывай, они всегда кстати.

– М-мне очень нравится т-т-твой сэндвич, – говорит Джим.

Айлин хмурится и смотрит сперва на сэндвич, потом снова на Джима.

Рот у Джима словно набит наждачной бумагой. Возможно, фраза о сэндвиче – не самое лучшее начало для светского разговора.

– Мне нравится, как ты его хрустящим картофелем украсила, – говорит он, – вот тут, сбоку.

– О!

– И еще… еще… латук очень красиво выглядит. И помидор ты з-здорово разрезала – з-з-звездочкой.

Айлин удивленно кивает с таким видом, словно раньше никакого значения этому не придавала.

– Хочешь, я и тебе такой сэндвич сделаю?

Джим отвечает, что очень хочет, и смотрит, как она несет сэндвич заказчику. Она что-то говорит этому человеку, и тот начинает хохотать чуть ли не до слез. Интересно, думает Джим, что же она ему такое сказала? Затем Айлин широким шагом удаляется к себе на кухню; ее оранжевая шляпка так и подскакивает, грозя свалиться, и Айлин сердито прихлопывает непослушный головной убор, словно надоедливую муху. Джим смотрит ей вслед и чувствует, как внутри у него словно вспыхнул и продолжает гореть маленький огонек. И ему больше не хочется вспоминать тот день, когда никто не пришел забрать его из «Бесли Хилл».

* * *

Несмотря на то что тогда его немного подлечили и, когда ему исполнился двадцать один год, снова выпустили из лечебницы, уже через полгода он опять вернулся обратно. Все эти шесть месяцев он пытался жить правильно. Пытался быть таким же, как все. Даже записался в вечернюю школу, чтобы нагнать упущенное. Даже заводил разговоры со своей квартирной хозяйкой и другими людьми, которые тоже снимали у нее жилье. Но оказалось, что ему невероятно трудно сосредоточиться. А после второго курса лечения электрошоком он, похоже, начал многое забывать. Причем не только то, что случилось в тот или иной день с утра, но и самые простые и необходимые вещи, например, собственное имя или улицу, на которой живет. Однажды ему не удалось устроиться на работу только потому, что он не смог вспомнить, на какой автобусной остановке нужно выходить. Он стал работать грузчиком на мусорных машинах, но все в их команде каждый раз начинали смеяться, видя, как старательно он выстраивает мусорные бачки «по росту». Мусорщики дразнили Джима «гомосеком» – особенно после того, как он сказал, что у него нет подружки, – но никогда не обижали его и вообще ничего плохого ему не делали, и к тому времени, как он потерял и эту работу, он уже почти чувствовал себя своим среди них. Порой, наблюдая из окна своей комнатушки за работой мусорщиков, таскавших на спине мусорные бачки, он пытался понять, из его они команды или из другой. Работая с ними, он начал понимать две важные вещи: как хорошо быть сильным и как хорошо быть членом команды. Он словно посмотрел на свою жизнь с другой стороны – так бывает, когда заглянешь в чужое окно и вдруг увидишь собственную жизнь совсем иначе.

Но работа мусорщика имела и оборотную сторону. Уже перестав работать на разгрузке мусорных бачков, Джим еще много месяцев чувствовал на своей одежде их «ароматы». Он стал каждый день ходить в прачечную, но женщина, сидевшая там за кассой, без конца курила, прикуривая одну сигарету от другой, держа в руке тлеющий окурок, она прямо от него прикуривала следующую сигарету, и через некоторое время Джим уже не мог толком сказать, чем от него пахнет – сигаретным дымом или вонью мусорных баков. Но чем бы ни пахла его одежда, ему этот запах был неприятен, и он по-прежнему без конца бегал в прачечную, потому что его вещи никогда не казались ему достаточно чистыми. И через некоторое время та женщина, что курила одну сигарету за другой, заявила: «Ты, парень, похоже, на всю голову больной». Больше он в эту прачечную, разумеется, не ходил.

Хуже всего оказалось то, что теперь Джим был вынужден ходить в грязном. В иные дни он даже не мог заставить себя одеться. В результате у него возникли новые, весьма нежелательные мысли. А если он попытался чем-то заняться, чтобы от этих мыслей избавиться, сказать им «нет» и, например, отправиться на прогулку, соседи от него шарахались. А однажды, открывая дверь, он громко поздоровался с «Бейби Беллинг»[23]23
  Электрическая плитка компании «Беллинг», производящей электронагревательные приборы и кухонные плиты.


[Закрыть]. Ничего особенного он, собственно, в эти слова не вкладывал. Просто ему захотелось проявить любезность, потому что миниатюрная электроплитка выглядела уж очень одиноко. После этого он заметил, что кое-что случилось, или, точнее, ничего не случалось несколько дней, и даже дурные мысли перестали его посещать. Но потом квартирная хозяйка пронюхала, что Джим довольно долго пробыл в «Бесли Хилл», и заявила, что комнату ему больше сдавать не может.

Несколько ночей Джим провел на улице, после чего сам сдался в полицию. Он заявил, что опасен для других людей, хотя прекрасно понимал, что никогда и никому по своей воле никакого вреда не причинит. Для пущей убедительности он начал кричать, пинать ногами вещи, словно и впрямь представлял опасность для окружающих, и в итоге из полицейского участка его отправили прямиком в «Бесли Хилл». Полисмены даже сирену на машине включили, хотя к этому времени Джим уже перестал кричать и вещи не пинал, а спокойно сидел и молчал.

Когда он в третий раз вернулся в «Бесли Хилл», у него не было ни депрессии, ни приступа шизофрении, ни раздвоения личности. Это вообще не было связано с каким-либо психическим заболеванием, которому люди дают различные названия. Это была, скорее, просто привычка. Он обнаружил, что ему проще быть самим собой, считаясь душевнобольным, чем исправиться и быть как все. И, несмотря на то что теперь Джим стал постоянно отправлять некие ритуалы, здороваясь с каждым знакомым предметом, его третье возвращение в «Бесли Хилл» было словно возвращение к старой привычной одежде и к тем людям, которые его узнают и признают. Это давало ощущение безопасности.

* * *

На кухне кто-то сильно шумит. Голос женский. Затем другой голос, мужской, явно пытается женщину успокоить. После чего кухонная дверь распахивается настежь и оттуда вылетает Айлин. Ее волосы, точно языки пламени, торчат во все стороны. Никакой оранжевой шляпы у нее на голове нет, а через плечо, точно туша убитого животного, перекинуто пальто. Дверь на кухню, жалобно взвизгнув, захлопывается, а через пару секунд из-за нее появляется мистер Мид, прижимая руку к разбитому носу.

– Миссис Хилл! – кричит он, зажав нос пальцами. – Айлин! – И бросается за ней вдогонку. Айлин, не оглядываясь, с достоинством удаляется, лавируя меж столиками. Изумленные посетители, позабыв о горячих напитках, ставят свои стаканчики на стол.

– Или я, или эта гребаная шляпа! – бросает Айлин через плечо.

Мистер Мид энергично трясет головой, но нос по-прежнему придерживает рукой, словно опасаясь, что он отвалится. Покупатели, выстроившиеся в очередь за бесплатным праздничным угощением (один горячий напиток и три крошечных пирожка, оладьи и горячие сдобы за отдельную плату), смотрят на них, разинув рты.

Айлин останавливается так резко, что мистер Мид налетает на тележку с рождественскими товарами.

– Только посмотрите на нас, – говорит она, обращаясь не только к мистеру Миду, но и ко всему залу – к покупателям, к обслуживающему персоналу в дурацких оранжевых шляпах и даже к пластиковым столам и стульям. – Посмотрите, как мы живем.

Все остолбенели. Никто ничего не отвечает. Наступил миг всеобщей неподвижности, все вокруг замерло, словно кто-то повернул выключатель или просто все вдруг позабыли, что следует делать дальше. И только елка, похоже, помнит о необходимости совершать свои превращения и продолжает радостно вспыхивать зелеными, красными и синими огоньками. Затем лицо Айлин искажает какая-то странная недоверчивая гримаса, и из ее горла начинают доноситься какие-то дикие громогласные звуки, которые на самом деле не что иное, как смех. Но Джиму опять кажется, что смеется она вовсе не над этими людьми, а вместе с ними. Словно смотрит некий спектакль, в котором сама же и участвует, и он вдруг показался ей невероятно смешным.

Айлин поворачивается, невольно демонстрируя бело-серые ноги, поскольку ее юбка некрасиво задралась, зацепившись за что-то.

– Ах, чтоб тебя! – сердито фыркает она и поправляет юбку, потом, держась за перила, торопливо спускается вниз по той лестнице, что предназначена только для посетителей кафе.

Когда она исчезает, в кафе вновь воцаряется тишина. Всем ясно, что случилось нечто из ряда вон, и никто не готов сдвинуться с места, пока не поймет реальный масштаб ущерба. Раздается чей-то неуверенный шепот, но так как ничего особенного не происходит – ничто не рушится, не падает на пол, – кто-то начинает тихонько смеяться, потом чьи-то голоса вплетаются в плотную ткань тишины, и вскоре атмосфера в кафе становится прежней.

– Эта женщина уволена! – изрекает мистер Мид, хотя его заявление можно и оспорить – скорее уж Айлин уволила себя сама. – Всем немедленно вернуться к работе! – Тут мистер Мид замечает Джима и кричит: – Джим, как у тебя шляпа надета?

Джим старательно поправляет съехавший головной убор. Возможно, даже к лучшему, что он никогда больше не увидит Айлин: за этой женщиной вечно тянется целый шлейф хаоса. И все же ее слова, брошенные на прощанье, все еще звучат у него в ушах, как и ее щедрый громогласный смех. А еще Джиму хочется знать, какой сэндвич она бы приготовила для него. Положила бы она туда хрустящий картофель, салат-латук и помидор, вырезанный звездочкой? Он вспоминает, как когда-то давным-давно у них на лужайке подавали хорошенькие, разрезанные треугольничком, маленькие сэндвичи и горячий чай. Голову он вынужден держать очень прямо и почти не шевелиться – он боится, что с него слетит эта дурацкая оранжевая шляпа.

За окном начинают безмолвно кружить на ветру легкие, как пух, первые снежинки, но Джим на них даже не смотрит.

Глава 9
Пруд

Солнце уже взошло, и на фоне сияющей зари облачка с отливающими медью краями казались приклеенными к небесному своду. Тягучими каплями, словно мед, золотистый свет лился на пустошь. Шесть дней, двадцать один час и сорок пять минут минуло с того мгновения, когда произошел тот злополучный наезд. Но теперь у Байрона наконец-то имелся план.

Он решительно двинулся через сад к калитке, выходившей на луг. Мать с сестрой еще спали. Прихватив с собой необходимые инструменты и пакет «Гарибальди»[24]24
  Сухое печенье с изюмом.


[Закрыть] на тот случай, если работа пойдет тяжело, он вышел за калитку и тихонько закрыл ее на задвижку. Ночью выпала сильная роса, и крупные капли на стебельках травы выглядели как хрустальные подвески. Шлепанцы, пижама, подол махрового халата – все буквально за несколько минут промокло насквозь. Когда он на секунду остановился и оглянулся, то увидел, что следом за ним от самого дома тянется темная дорожка, оставленная его ногами в росистой траве. Отражавшийся в окнах солнечный свет пылал, точно пожар, но занавески были задернуты. Значит, мать и Люси по-прежнему спали. Было слышно, как за холмами на дворе у кого-то из фермеров лает собака.

Джеймс Лоу однажды сказал, что собака – это совсем не обязательно собака. Просто слово такое, ну, скажем, как «шляпа» или «морозилка». И вполне возможно, сказал он еще, что собака – это на самом деле шляпа.

– Но как собака может быть шляпой? – удивился Байрон и тут же представил себе отцовскую охотничью войлочную шляпу на поводке. Это его очень смутило.

– Я всего лишь хочу сказать, что «шляпа» и «собака» – только слова, которые кто-то выбрал. И если это так, есть все основания считать, что слова эти, возможно, были выбраны неправильно. К тому же, возможно, не все собаки – это настоящие собаки. Скорее всего, они сильно различаются между собой. И только потому, что всем им дали одно и то же название «собака», еще не значит, что все они на самом деле действительно являются собаками.

– Но они же все-таки не шляпы, – сказал Байрон. – И не морозилки.

– Нужно смотреть шире, а не только в рамках того, что тебе уже известно, – заявил Джеймс.

С помощью увеличительного стекла из набора по химии, карманного фонарика и серебряных щипчиков из материного маникюрного набора Байрон начал расследование. Ему удалось найти камешек в желтую полоску, паучка с большим голубым шаром, где были спрятаны будущие паучата, пучок дикого тимьяна и два белых пера, но самой важной вещи, которая была ему так нужна, он отыскать не сумел. Возможно, он просто искал не там, где нужно. Поставив ногу на нижнюю перекладину ограды, он ловко перемахнул через нее. Было немного странно оказаться на запрещенной территории после столь долгого перерыва. Он испытывал почти те же ощущения, что и в отцовском кабинете, где, как ему тогда показалось, даже у воздуха были острые режущие края. Гуси шипели и вытягивали шеи, но к нему не бежали и нападать явно не собирались. Вскоре они утратили к нему всякий интерес и принялись снова бродить по кромке воды.

Над прудом все еще виднелись остатки моста, похожие на черный блестящий позвоночник какого-то доисторического зверя. Мост тянулся от берега к маленькому островку посредине пруда. Байрону хорошо было видно и то место, где этот непрочный мост, начавшись с другой стороны островка, вдруг исчезал в воде, так и не достигнув дальнего берега. Опустившись на колени, он пополз по траве, пытаясь возобновить свое расследование с помощью фонарика и лупы, но толку не было: он никак не мог сосредоточиться. Мысли сами собой уплывали куда-то в сторону, вызывая разные воспоминания.

Идея строительства моста целиком принадлежала Джеймсу. Байрон, если честно, использовался лишь в качестве грубой физической силы. Джеймс не одну неделю носился с этой идеей, делая разнообразные чертежи. И в школе он говорил с Байроном только о строительстве моста. В тот день, когда строительство было, наконец, начато, мальчики сперва уселись рядышком на берегу, глядя на блестевшую на солнце воду и прикрывая глаза рукой: они пытались прикинуть, сколько работы им предстоит. Потом Байрон через весь луг таскал к пруду тяжелые камни и крупные ветки из ясеневой рощи на том конце луга.

– Очень хорошо, просто отлично, – приговаривал Джеймс, даже не вставая с места.

А Байрон на мелководье складывал камни один на другой, создавая опору для будущего моста, а сверху выкладывал самые толстые и прочные из принесенных ветвей. Через несколько часов над водой уже высилась некая довольно бесформенная конструкция, в которой, впрочем, угадывались очертания будущего моста.

– Может, испытаем его? – спросил Байрон.

Джеймс сверился с одним из своих чертежей и сказал:

– Сперва, пожалуй, надо проверить, способен ли он выдержать достаточно большую нагрузку. – Но Байрон возразил, что это ни к чему, подумаешь, всего-навсего мелкий пруд, и первым шагнул на мост.

Он помнил, как сердце у него ушло в пятки, когда вся эта конструкция заходила ходуном у него под ногами. Мокрые ветки были темными и скользкими, пальцам ног было не за что уцепиться. С каждым шагом он все отчетливей понимал, что непременно упадет, и чем больше он ожидал этого падения, тем оно казалось неизбежней. Ему запомнилось также, что Джеймс в эти минуты продолжал шепотом что-то высчитывать, а потом уверял Байрона, что делал это не от волнения, а просто проверяя расчеты.

Память о том дне была такой ясной, что и сейчас Байрон, казалось, видел на берегу пруда их с Джеймсом призраков. А потом вдруг началось нечто совсем неожиданное.

Чем дольше Байрон смотрел на воду, тем сильнее ему казалось, что не только отражающийся в воде мост, но и небо, точно обклеенное медными облаками, находится не над, а под поверхностью воды, в другом, подводном, мире, но тоже пронизанном солнечным светом, только преломленным и мерцающим. Мальчику, который не учится в школе «Уинстон Хаус», можно было бы, наверное, простить веру в то, что тем утром он видел два неба – одно над головой, а второе под водой. Но Байрон-то в этой школе учился. А если предположить, что и ученые могут ошибаться? Что, если они действительно что-то напутали со временем? Что, если и впрямь существуют два неба? Раньше, до того несчастного случая, Байрону казалось, что все на свете таково, каким представляется. Но теперь, глядя на этот пруд и на отраженное небо, как бы заключенное в некий светящийся круг, он вдруг подумал, что люди воспринимают вещи так, а не иначе, только потому, что им сказали, что истина такова. Значит, Джеймс прав. И эта основа не является достаточной для абсолютной веры в подобную истину.

В общем, нужно было еще столько всего обдумать, что Байрон решил пока перекусить печеньем «Гарибальди». Легкий ветерок поднимал рябь на воде, отбрасывая на траву крошечные солнечные зайчики. Заметив, что уже четверть седьмого, Байрон решительно стряхнул с махрового халата крошки и вернулся к поставленной задаче. Увеличительное стекло и фонарик, правда, никакой особой помощи ему оказать не могли, ибо солнце с каждой минутой поднималось все выше. Зато они заставляли Байрона чувствовать себя сыщиком, которому уже удалось что-то обнаружить. Впрочем, он понимал, что ни фонарик, ни лупа были бы ни к чему, если бы рядом был Джеймс.

* * *

– Господи, ты же насквозь мокрый! – воскликнула мать, когда, разбуженная звонком будильника, открыла глаза и посмотрела на Байрона. Она быстро сунула в рот свою пилюлю, запила водой и спросила: – Надеюсь, к пруду ты не подходил?

– По-моему, сегодня опять будет очень жарко, – ушел от ответа Байрон. – Скажи, мне так уж необходимо идти в школу?

Дайана притянула сына к себе и крепко обняла. А он прямо дождаться не мог той минуты, когда покажет ей то, что он обнаружил.

Она сказала:

– Очень важно получить хорошее образование. Если в твоей жизни не будет соответствующего начала, кончишь тем же, чем я.

– Но я бы и хотел быть похожим на тебя, а не кого-то другого.

– Нет, тебе это совершенно ни к чему. Такие, как я, никогда ничего не могут добиться. – Мать положила подбородок Байрону на плечо, и ему казалось, что ее голос проникает ему прямо в плоть. – И потом, твой отец хочет, чтобы у тебя было все самое лучшее. Он хочет, чтобы ты непременно добился в жизни успеха. И в этом смысле он настроен очень решительно.

В кольце материнских рук Байрон на какое-то время почувствовал себя как бы единым целым с нею, ее лицо было совсем близко от его лица. И он уже собрался показать ей свой подарок, когда она, поцеловав его в макушку, решительно отбросила одеяло и сказала:

– Сейчас налью тебе горячую ванну, солнышко. Ты же не хочешь простудиться?

Байрон так и не понял, что мать имеет в виду и почему он не должен становиться таким, как она. И почему такие, как она, «никогда ничего не могут добиться»? Она ведь наверняка даже не догадывается, что случилось с ними тогда, на Дигби-роуд. Как только мать ушла в ванную, Байрон вытащил из кармана халата листочек клевера. Листочек немного помялся и пожух, да и на самом деле никакой он был не «четверной», а самый обыкновенный «тройной», но Байрон знал: этот клеверный листочек спасет Дайану, ведь Джеймс сказал, что такой листочек приносит удачу. Байрон засунул клеверный листок поглубже под подушку – пусть лежит там и защищает мать, а ей и знать-то об этом не обязательно.

Тихонько напевая, он последовал за матерью в ванную. В холле свет из окон падал на ковер ровными квадратами, похожими на белые плиты садовой дорожки, и Байрон, перепрыгивая с одного квадрата на другой, думал о том, что сейчас мать наполняет для него ванну. Таких слов, как сегодня, он никогда раньше от нее не слышал. Иногда, правда, она говорила что-то подобное, но как-то вскользь, иногда даже роняла, что не хочет, чтобы он становился таким, как она, но так, словно это особого значения не имело, и от этого казалось, будто внутри у нее существует еще один, совсем другой, человек. Впрочем, и у отца Байрона в глубине души живет маленький мальчик, и в глубине их пруда прячется некий, совершенно иной мир.

«Зря я все-таки съел целую пачку «Гарибальди», – вдруг подумал Байрон. – Вот Джеймс никогда бы так не сделал!»