Текст книги "Обращаться с осторожностью. Искренние признания патронажной сестры"

Дети Темзы

Я ушла из Барта в 1983 году в поисках лучшей доли. На втором курсе я осталась очень довольна акушерской практикой в Клэптоне и понимала, что для продвижения необходимо набираться опыта. И я получила место в школе акушерок Olive Haydon School при больнице св. Фомы и Гайса. Пришлось перебраться на юг Лондона, в Белхем, отчего моя привязанность к городу только укрепилась, и я решила остаться в столице, чтобы принять в дальнейшем великое множество новорожденных.

В процессе обучения мы должны были ассистировать на 40 родах, причем каждый из этих случаев необходимо было засвидетельствовать у штатной акушерки или медсестры. Конечно, иногда роды длятся часами, и часто мы задерживались надолго после окончания смены, чтобы получить необходимый опыт.

Роды считаются завершенными только после того, как на свет появится младенец и отойдет плацента. До той минуты может случиться что угодно. Для меня как акушерки это значит постоянную готовность противостоять любым неожиданным осложнениям. По счастью, у большинства женщин роды начинаются спонтанно и проходят «нормально» или с минимальным медицинским вмешательством. Однако бывают и тяжелые случаи.

Одно из наиболее частых осложнений, с которым сталкиваются акушерки, – обвитие пуповины вокруг шеи ребенка после появления головки. В Olive Haydon School нас учили, что в большинстве случаев пуповина обматывается слабой петлей и ее можно либо оставить, как есть, либо аккуратно провести над головкой. Однако не исключено и тугое обвитие: в этой ситуации ее следует пережать двумя зажимами и сделать разрез между ними, чтобы дать ребенку родиться.

Конечно, мне пришлось научиться и устрашающей процедуре эпизиотомии, но, к счастью, прибегали к ней не так часто, например в случае тугого обвития пуповиной эпизиотомии можно избежать. Это зависит от эластичности промежности и редко случается у рожавших женщин.

Мы узнали все, что можно, о дистоции плечиков, когда одно плечико ребенка застревает за лобковой костью матери, и о последовательности приемов, устраняющих эту проблему. Мы научились распознавать случаи экстренных родов и знали, когда необходимо вызвать команду скорой акушерской помощи. И, конечно, мы понимали важность тщательного осмотра плаценты с целью убедиться, что она отошла полностью, целая и здоровая. Ах да, и еще одно время было какое-то поветрие: некоторые родители желали забрать ее домой и съесть! (Между прочим, сейчас пошла мода на инкапсуляцию плаценты: ее сушат и помещают в капсулу!) Ну и еще надо было заполнить все формуляры, подать чай и тосты усталым новоиспеченным родителям, перестелить постели и вынести мусор. Только что мы занимались высококвалифицированной акушерской практикой, а уже через минуту делались уборщицами.

В план моих 18-месячных курсов входила также социальная работа: посещение на дому беременных и молодых мам с просветительской и патронажной целью. Меня приставили в качестве ассистентки к опытной акушерке Белле родом из Шри Ланки. Она была очень ласковой и практичной в обращении и с молодыми мамочками, и со мной. Она старалась приучить меня думать и принимать решения самостоятельно, так что очень скоро я оказалась предоставлена сама себе, мотаясь на метро и различных автобусах по Ватерлоо, Стокуэллу, Брикстону, Клэпхэму, Овалу. Где только мне не довелось побывать. Белла была акушеркой от бога: неисчерпаемым кладезем знаний, внимательной, но без излишней опеки. Она иногда жевала бетель (листья вечнозеленого многолетнего растения, предлагаемые гостю в знак уважения или перед началом важного разговора). Часто в него для вкуса добавляют табак или плоды ареки. Я сразу могла понять, что она жевала бетель, по тому, что губы и рот оставались красными до самого вечера.

Мы работали в родильных домах в районе Stockwell Park Estate в непременных белых халатах с ярко-бирюзовыми поясами, синих габардиновых плащах и маленькой шляпке без полей – официальной форме практиканток. Женские консультации принимали беременных по вторникам во второй половине дня, и основная нагрузка ложилась на нас, студенток. Каждой будущей матери нужно было измерить кровяное давление, выслушать сердцебиение плода, взять мочу на анализ, пальпировать положение ребенка и записать женщину на ультразвуковое исследование. В случае осложнений в дело вступали дежурившие с нами ординаторы и при необходимости давали направление в больницу. Например, если давление оказывалось повышенным, наблюдались визуальные отклонения от нормы и белок в моче. В этом случае ставили диагноз «преэклампсия», а пациентке требовалась экстренная помощь.

После клиники мы могли оттянуться в кондитерской, где хозяин закрыл решеткой всю витрину, спасая свою продукцию от воров. Если вы, например, хотели купить батончик Bounty, вам приходилось ждать, пока он упадет в специальную металлическую корзинку вроде почтового ящика. Да, это был не самый респектабельный район, но, как ни странно, там я чувствовала себя в безопасности. Немного дальше по улице находилось кафе Marks and Sparks, где я иногда баловала себя ужином, если слишком уставала и недавно получила жалованье.

В черном саквояже я носила акушерский стетоскоп, а также манометр для измерения давления. Еще я имела при себе тампоны, ножницы и прочие полезные мелочи. Мы навещали молодых мам каждый день в первые 10 суток после нормальных родов или больше, если было выполнено кесарево сечение. В Стокуэлле мне доводилось посещать шикарные таунхаусы, где меня усаживали завтракать за стол со всей семьей и постоянной няней. А рядом с ними в многоквартирных домах жили семьи на грани бедности.

В Воксхолле располагался цыганский табор, куда попасть было непросто из-за своры собак, явно обученных отгонять нежелательных визитеров. Будучи допущенной в пеструю, полную безделушек и оборочек внутренность цыганской кибитки, я могла лишь на глазок прикинуть вес и состояние новорожденного, и часто все это происходило под строгим надзором. Цыгане язвили надо мной и были не очень-то доверчивы. Мои посещения оставались довольно беспорядочными, потому что в один день семья с младенцем могла быть здесь, а на другой исчезнуть в неизвестном направлении. Помнится, как-то я встретила женщину, судя по всему, родившую мертвого ребенка, но она так и не позволила себя осмотреть.

Одним из финальных испытаний на диплом акушерки в 1986 году был viva voce – устный экзамен по латыни – в актовом зале Bonham Carter House, возле Тотенхэм Корт Роуд. Здесь стояли небольшие деревянные столы с порядковыми номерами для студенток, сидели консультант и старшая медсестра, и имелся отдельный стул, на котором нас поджаривали на медленном огне, проверяя наши знания по выбору комиссии. Мы входили в зал и искали свой номер стола под приглушенный гул нервных голосов в надежде на снисхождение экзаменаторов и знакомую тему. К счастью, мне повезло в обоих смыслах.

Консультант начал с вопроса о том, как я позавтракала. Видимо, у меня сделался такой растерянный вид, что медсестра хихикнула. Я решила, что будет невежливо спрашивать, с какой стати его интересует мой завтрак, и сообщила, что подкрепилась яичницей и тостом.

– Да, это заметно.

Оказывается, у меня на груди красовалась ярко-желтая капля. И это сломало лед! Я уверенно рассказала все, что знала о тазовом предлежании и необходимых в этом случае приемах, эпизиотомии, послеродовой депрессии, реанимации новорожденных, преэклампсии и многом другом. Слова лились потоком! Ха-ха! Я чувствовала, я надеялась, что справилась. И я не ошиблась. Сдала после этого письменный экзамен, выполнила практические задания и получила квалификацию акушерки.

* * *

За 18 месяцев учебы я приняла сотни родов, и не меньше – за следующие полтора года последипломной практики. Не погрешу против истины, если скажу, что работа акушерки, особенно в родильном отделении, связана с невероятным стрессом. Она может выжечь тебя до дна, особенно в последние годы с их катастрофической нехваткой персонала, когда все большее число акушерок предпочитают уходить в патронажные сестры как раз по причине невозможности выдерживать такой эмоциональный накал.

От одной из акушерок, с которыми мне приходилось работать, по утрам явно несло перегаром. Она была хорошим специалистом, но продержалась у нас очень недолго. Другая пряталась в туалете, если пациентке собирались делать экстренное кесарево сечение. Я не грешила ни тем, ни другим, но временами садилась в 88-й автобус от Бэллхэма до Ватерлоо с тяжелым камнем на сердце.

Мне предстояла нескончаемая череда осмотров с измерением давления и прослушиванием плода. Роженицам надо было делать эпидуральную анестезию и потом отслеживать их состояние с периодической проверкой кровяного давления у матери и положения плода. При необходимости искусственного вскрытия плодного пузыря мы прибегали к амниотому, затаив дыхание рассматривая темную от мекония околоплодную жидкость или вслушиваясь в сердцебиение плода, не желавшее восстанавливаться после очередной схватки. А чего стоит тихое, но жесткое решение: «Ребенка нужно извлечь немедленно!», как правило, предшествовавшее кесареву сечению.

Если рожала приватная пациентка, то обычно это происходило под присмотром врача, но в большинстве случаев женщины попадали под ответственность НСЗ. Плюс осложнения, возникающие в ситуации родов на дому, когда пациентку срочно везли в стационар.

Один такой случай был и в моей практике. Нам сообщили, что Элли везут в роддом из-за непродуктивных схваток. Если пациентка останется дома, и она, и ребенок подвергаются высокому риску инфицирования. Я приготовила родильную палату к ее прибытию, стараясь не обращать внимания на собственное беспокойство. Хотя мое волнение явно не шло ни в какое сравнение с состоянием будущих родителей, – Элли и Дэвида, выглядевшего особенно подавленным.

Трудно представить себе всю степень разочарования, когда роды идут не так, как вы планировали. Вот и Элли с Дэвидом ужасно не хотели давать жизнь своему первенцу в казенной обстановке родильного дома. Для нас же это было четким сигналом. Они как бы говорили нам:

– Мы отвергаем ваши порядки, процедуры и прочую волокиту, и мы готовы отказаться от любой помощи, лишь бы сделать все по-своему.

После того как я поставила Элли капельницу с окситоцином, обычно применяемым для усиления схваток, роды продвинулись, и мы с Элли поговорили. Я всегда помню о том, что матерям приходится проходить это испытание лишь раз или два в жизни, и для них каждые роды – нечто особенное и неповторимое.

Элли родила, стоя на коленях – весьма необычное положение. В 1985 году всех пациенток во время родов держали подключенными к монитору кардиотокографии, фиксировавшему частоту и силу схваток и сердцебиение плода, а тут еще капельница и сам стол для родов. Я по мере сил старалась приблизить обстановку к той, которая была бы у них дома, обеспечив личное общение, спокойствие и уверенность в том, что они постоянно в курсе всего происходящего. Это похоже на бесконечную ходьбу по канату, где надо было сохранить баланс между безопасностью для ребенка и комфортом для матери.

Роды стали довольно суровым испытанием для молодых родителей и для меня, если честно, тоже, ведь это очень большая ответственность – пытаться помочь людям, чьи ожидания рухнули еще до того, как они попали к тебе в руки. Хотя в конечном итоге это можно воспринимать как приглашение на вечеринку, куда ты вовсе не собиралась: сначала тебя затащили против воли, но в конце ты увидишь, что реальность превзошла ожидания.

Год спустя, когда я жила в совершенно иной части страны, на порог моей съемной квартиры на четвертом этаже доставили букет цветов и очень трогательное письмо. Вот почему я люблю свою работу. Любая акушерка и медсестра больше всего ценит такие вот благодарственные письма.

Строго говоря, «нормальные» роды предполагают, что все прошло хорошо. Все довольны, а вы чувствуете себя профессионалом. Я привыкла считать себя хорошей акушеркой настолько, насколько успешно прошли последние принятые мной роды. Это был и остается тяжелый труд, особенно сейчас, когда не хватает специалистов, и я даже слышала, что акушеркам приходится одновременно следить за 4–5 роженицами. Это совершенно неприемлемая ситуация из-за чрезмерной нагрузки на персонал, она опасна для матери и новорожденного и попросту пугающая. Что прикажете делать, если в родильной палате № 1 сердцебиение у плода не прослушивается уже долгое время, но вы вынуждены бороться с такой же ситуацией в палате № 3? Это реальный выбор между жизнью и смертью. Вы ведь можете действовать только в каком-то одном месте.

Но самой ужасной стороной нашей работы является невероятное, неизбывное горе в случае мертворожденного ребенка. Оно выбивает почву из-под ног. Клэр поступила к нам на сроке 27 недель: у нее начались схватки и кровотечение. Ребенок уже какое-то время не шевелился. Я была тогда еще новичком в своей специальности и оказалась захвачена врасплох переживаниями в этой ситуации: все силы уходили на то, чтобы сохранять видимость спокойствия и уверенности.

Наконец прошло 15 минут, но сердцебиение так и не возобновилось. Скальп-электрод, обычно отражающий активность сердечных сокращений, тоже не показывал ничего. Всех охватила паника, и особенно Клэр: ведь всего час назад она чувствовала, как внутри у нее бьется новая жизнь. Из нормального мира она оказалась выброшена в мертвую, мрачную пустоту. В родильной палате толпились все специалисты. После стимулированных родов я приняла на руки серое, вялое тельце и передала его педиатру на реанимацию, которая, конечно, оказалась бесполезной. Душное сияние ярких ламп, околоплодная жидкость с металлическим запахом и отчаяние. Все переминались, глядя друг на друга и не зная, что сказать. Невозможно быть готовым к такому горю.

Педиатр отчитался перед Клэр, что приложил все усилия по реанимации, но не добился успеха, и вернул ей плод. Роженица посмотрела на своего сына, закутанного в белоснежную пеленку, и завыла. Клэр напрасно прошла через родовые муки. Получался результат, совершенно обратный тому, ради чего мы все тут толпились. Эта женщина была лишена пухлого, живого малыша, ради которого жила и о котором мечтала.

Полагаю, нам всем тяжело далась эта неудача, и каждый воспринимал ее на свой счет. Я так точно ходила сама не своя на следующий день, и старшая медсестра в итоге отправила меня домой. Неохотно, но я подчинилась. Она удивила меня своей чуткостью.

– Это в нашей природе: винить себя, хотя на самом деле здесь нет вашей вины, – сказала она и велела как можно скорее возвращаться к работе.

Я вернулась уже на следующий день. На сердце было тяжело, и я думала, что не смогу всю жизнь заниматься этой работой. Мы потеряли ребенка, и это навсегда останется со мной. Останется страх, с которым я каждое утро буду садиться в автобус. Потому что такие вещи не забываются.

* * *

Однако было еще одно обстоятельство, угнетавшее меня и отбивавшее желание продолжать работать акушеркой. По правде говоря, оно всегда оставалось на задворках сознания. Должна признаться, что я сама прошла через прерывание беременности непосредственно перед тем, как началось обучение, и попала в сюрреалистическое окружение орущих младенцев, терзаемая болью из-за несостоявшегося материнства. Я захотела стать акушеркой со второго курса обучения, однако не сумела преодолеть разочарования в своих поступках, мучимая виной и бесконечными рассуждениями в стиле «а что если…».

Обстоятельства сложились так, что к концу обучения в Барте для меня открылась вакансия в больнице св. Формы и Гайса. Мой бойфренд был мелким служащим в Министерстве сельского хозяйства в Уайтхолле и как раз записался на полный курс обучения до А-уровня в колледже в Саутуорке, возле Ватерлоо. Это был лондонский колледж Ken Livingstone’s, и за все два года учебы они брали ровно 1 фунт стерлингов. Мы сразу решили, что ему следует воспользоваться возможностью повысить квалификацию: как и я, он не смог получить А-уровень в школе.

В возрасте 6 недель от роду его взяли к себе приемные родители: в 1957 году нравы царили другие, и мать-одиночка предпочла отказаться от нежеланного сына. Если в раннем детстве он жил в довольстве и безопасности, в юношеском возрасте его ожидали серьезные трудности. Несмотря на его высокие способности, приемные родители не очень жаловали или поддерживали стремление к учебе. Папа служил сержантом в ВВС, а мама работала горничной. Если одни родители только счастливы видеть, что дети вырастают лучше их, то другие видят ненужную угрозу в потомстве, которое «выпендривается». Как будто тем самым оно лишает родителей светлого будущего.

Мы как раз успели снять в Бэллхэме квартиру на паях с другой медсестрой, с которой я познакомилась в больнице Хакни. Также он подрабатывал к югу от реки, в Гринвиче, так что ведение раздельных счетов имело финансовый смысл. Отрабатывая практику в Барте, в отделении Джеймса Гиббса, после очередной серии ночных смен я почувствовала себя странно. Меня подташнивало, все время чувствовалась усталость. Сначала я отнесла это на счет особенно тяжелых ночных смен. Но еще через пару недель, после задержки менструации, я купила тест и – извольте видеть! – получила синюю полоску. Как многие до меня, я сидела в оцепенении, не веря своим глазам, уставившись на тест и качая головой.

– А вдруг полоска исчезнет, если я отвернусь и посмотрю на нее снова? Или это такое странное освещение? Или это ошибочно положительный результат? Да, точно, именно так!

В общем, каждый говорит свое, но приблизительно одно и то же.

Только многие годы спустя мне дано было испытать настоящую радость при виде синей полоски на тесте и с восторгом убедиться в заранее запланированной и страстно ожидаемой беременности. Но тогда свежеиспеченная медсестра и недоученная акушерка оказалась не готовой родить ребенка. Ни о каких сбережениях не могло быть и речи, мы снимали жалкую квартирку с протекающими газовыми трубами, и мой партнер собирался уйти с полной ставки ради серьезного образования, подрабатывая по вечерам, упаковывая собачий корм на складе в Balham Sainsbury’s. В двух словах, нам не время было становиться родителями, мы были не готовы, не обеспечены и перегружены обязанностями. На то, чтобы платить за квартиру и держаться на плаву, ушло практически все, что я успела отложить.

Помню, как я в полной растерянности явилась к гинекологу в Барте. Она была добра ко мне и сказала, что поможет с абортом, если я так решила. Я сказала, что хочу немного подумать. Казалось неправильным сводить все к «экономическому» решению. У меня имелась в запасе еще одна неделя, с учетом того, что я была на восьмой, а крайний срок для аборта – 12 недель. Я поехала домой повидаться с родителями в квартире с одной спальней, где спала на полу. Очевидно, что родительский дом не мог стать решением проблемы.

Тогда я отправилась в муниципалитет и имела абсолютно убийственный разговор с сидевшим там клерком. Если ты беден, то вынужден объясняться перед всеми и каждым, умоляя о помощи совершенно чужих людей. Наверное, именно поэтому я считаю бедность такой оскорбительной: она разрушает твое личное пространство. Бедность означает, что ты должен получить разрешение у других людей на вещи, естественные для тех, у кого есть средства. Ты записываешься на прием в банк по поводу ссуды, просишь клерка выдать бланк заявления, просишь разрешения получить ссуду, просишь, просишь, просишь: вы позволите? Как будто само твое существование приносит неудобства: не тебе, а кому-то другому, а потому тебе приходится извиняться, и кланяться, и снимать шляпу. Возникает такое чувство, словно достоинство, возможности и право выбора существуют только для других, не для тебя. И это была и есть одна из причин, по которой я делаю то, что делаю. По крайней мере, я могу встать рядом и сопровождать вас на этом пути, защищая и понимая.

В общем, этот парень в муниципалитете уставился на меня как на пришельца с Марса. Чтобы встать в очередь на социальное жилье, я должна иметь связь с данной местностью. Я повторила, что родилась в двух кварталах отсюда.

– Нет, речь идет о связи на данный момент, – был ответ.

– А как насчет того, что здесь живут мои родители, и они поселились здесь в 1950-х годах (на дворе стоял 1983)?

– Нет, дело в вас, вы сами должны иметь связь.

– По-вашему, семья и родина – это не связь?

– Нет. Вы должны иметь здесь работу, что-то в этом роде.

– Ну, я могла бы получить работу, если бы не была беременна, но я беременна, и поэтому мне нужно жилье, и я прошу поставить меня в очередь на квартиру.

– Вы не имеете права встать в очередь на квартиру. У вас нет здесь работы.

Полагаю, дальше вам и так все понятно.

Я побрела обратно к маме и папе и по дороге увидела блок явно муниципальных домов. Возле подъезда стоял пожилой мужчина. Что я теряю? Я спросила, как можно стать жильцом такого дома. Он ответил, что для этого надо состариться – это было жилье для пенсионеров. Я поблагодарила его и поняла, что мне ничего не светит.

Не могло быть и речи о том, чтобы мы оставались в Лондоне, не имея родни, способной помочь нам с ребенком, а значит, не было иного выбора, кроме аборта и продолжения учебы на акушерку. Мой парень возвращался в колледж, чтобы сделаться главным кормильцем семьи в будущем. Нам не суждено было тогда стать родителями. Я по-быстрому записалась на прием к гинекологу в Барте и сказала ей, что пыталась, как могла, найти выход, но не преуспела. Она все поняла и направила меня на консультацию к врачу в больницу Миддлсекса на Мортимер-стрит в Вэст-Энде. У нас давно ходили слухи о том, что девчонки из Миддлсекса приезжают в Барт делать аборт, и наоборот.

Мой парень пришел со мной, но остался ждать снаружи, пока я была у врача. В таких ситуациях от мужчин мало толку. Эта тяжесть обычно ложится на женщин. Он полностью понимал мое решение и поддерживал его, понимая, что нам сначала надо получить профессию, чтобы обеспечить в будущем своих детей.

Нервничая, я присела в коридоре вместе с остальными женщинами. Когда меня вызвали, врач повел себя очень нерешительно. Он объяснил, как у него не лежит душа к таким вещам. Неужели нет альтернативы? Я рассказала о своих попытках получить жилье в Девоне и своих неудачах, ставших причиной такого решения. Судя по всему, это не произвело на него впечатления: он сказал, что все равно не проникся идеей. Слушайте, все ПОНЯТНО, но все-таки речь шла о моей жизни, верно? Да, я должна объяснить проблемы с жильем и свою неготовность быть матерью, но не в этих обстоятельствах, когда наша беседа вообще сделалась ни о чем: врач рассказал мне, что живет по соседству со мной в Ист-Энде и что у них с жильем все в порядке. Мне пришлось сделать усилие над собой, чтобы не выдать тираду «простите, если я утверждаю очевидное, но вполне возможно, что ваши жилищные условия несколько отличаются от существования таких, как я, с учетом вашего солидного жалованья!».

Я прикинула, что, если мне посчастливится найти муниципальное жилье где угодно в Лондоне (чего заведомо не могло случиться), это наверняка окажется квартира на 20 этаже в здании с неработающим лифтом. Но и такая удача вряд ли мне светит, в лучшем случае меня бы включили в очередь. Врач, не спуская с меня укоризненного взгляда, назначил аборт на следующую неделю. (По иронии судьбы он так и жил вполне благополучно в Ист-Энде, где через много лет выросли наши дети.)

По закону на проведение операции требовалось согласие двух медиков. Стало быть, мне снова предстоял разговор о стесненности обстоятельств, не позволяющих воспитывать ребенка, с последующими нравоучениями кого-то с солидной зарплатой и рассуждениями о том, как все работает – не пойму, в чем проблема? – в общем, очередное унижение.

Мрачный день наступил, и я отправилась в Миддлсекс с собранной сумкой. Дж. поехал со мной, но я отослала его, как только оказалась в приемном покое. Никому не хочется, чтобы его видели в больнице при таких обстоятельствах. Тут не до знакомства с соседкой по палате и не до болтовни с персоналом. Тебе хочется стать невидимкой. И когда меня спросили, я ответила Даме-на-соседней-койке, что ожидаю «небольшую операцию». Что почти было правдой. Я не собиралась вдаваться в подробности, но часто люди этого не замечают и продолжают в духе «ох, и что же с вами случилось?».

– Гм, небольшая операция, – буркнула я и отвернулась к стенке.

Меня осмотрели, взяли анализы и в положенное время принесли стандартный больничный ужин на подносе под серебряной крышкой. Явилась медсестра и предупредила о том, что с полуночи мне нельзя ничего есть, а с утра мне выдадут сорочку и какое-нибудь успокоительное перед тем, как доставить в операционную. Не хочу ли я принять что-нибудь на ночь, чтобы лучше спать? Я отказалась и заверила, что я в порядке.

Конечно, это было не так. Тогда не было мобильных телефонов. Я не имела возможности поговорить с Дж. и не могла заснуть: так и следила за стрелками на часах, слушала, как храпят на все лады пациентки, а персонал ходит по палатам, занимаясь своими делами и стараясь не скрипеть половицами. Как бы мне тоже хотелось ходить с ними, а не лежать в палате!

Примерно к 8 часам меня навестили две медсестры. Одна вооружилась шприцем и таблетками, другая – сорочкой. Меня отгородили занавеской от остальных больных, как будто это волшебным образом делало неслышными наши разговоры. Старшая медсестра спросила, знают ли мои родные, что я лежу здесь. Я наврала, что знают. Собираются ли родные забрать меня отсюда? Нет, но придет мой бойфренд. А как вы его вызовете? Я позвоню ему с переносного платного телефона, если его поднесут к моей кровати. Они удалились.

Затем с другой стороны из-за занавесок вышла красавица-медсестра: ангельское видение в светлых локонах, полное сострадания. Она даже присела ко мне на кровать. Никому из персонала не разрешено садиться на кровать к пациенту в это время, однако меня очень утешил этот жест. Другая, стоявшая рядом, показалась очень смущенной. Она спросила, как я себя чувствую. Я улыбнулась и призналась, что все кажется мне не совсем реальным. Что я нервничаю и хочу, чтобы все закончилось как можно скорее. Тогда она взяла меня за руку и заверила, что все скоро кончится. Она сказала, что, когда я вернусь в палату, будет ее смена и она будет меня осматривать. И принесет мне телефон, чтобы позвонить Дж.

Я восхищалась этой девочкой, еще учившейся на медсестру, однако набравшейся храбрости и поддержавшей меня в эти ужасные минуты. Я буду вечно благодарна ей за эту тихую заботу, сострадание и смелость нарушить жестокие правила того времени.

Когда я пришла в себя после операции, анестезиолог спросила о моем самочувствии. Я ответила, что чувствую облегчение. Она улыбнулась совсем по-сестрински и шепнула, что она понимает. И как только станет ясно, что все прошло без осложнений, меня вернут в палату. Вскоре явился врач и подтвердил, что все нормально, все закончилось, и за мной явился Дж.

Покинув больницу, мы направились в ближайшее заведение фаст-фуда, чтобы выпить кофе и поговорить. Нам предстояло продолжать выполнять задуманное. Дж. учиться для получения А-уровня, а мне – диплома акушерки. Это было необходимо, чтобы успешно начать взрослую жизнь. Здесь будет уместным привести последние статистически данные по абортам в Великобритании и Уэльсе за 2018 год: 24 % всех беременностей прерываются абортом, большинство по социально-экономическим причинам.

Наверное, в тот момент я поняла, что стала феминисткой. Убежденной и искренней. Не прибегающей к этому званию для красного словца, чтобы придать себе оригинальности или важности. Но феминисткой в душе, переживающей за женские ситуации и обстоятельства. Я стремилась поддержать другого человека, своего партнера, оказавшегося в ужасной ситуации из-за условий своего усыновления и стремившегося стать лучше: мы могли справиться с этим вместе. И я должна была продолжать свою учебу на акушерку, тем самым продолжая наш путь к лучшей жизни.

* * *

Мы обустроились в съемной квартире на первом этаже в Беллхэме, а вскоре в садовой квартире под нами поселились двое врачей. Раньше мы не были знакомы, однако стали общаться благодаря тому, что занимались одним делом. Один из них был ортопедом, другой гинекологом. Мы часто тусовались вместе, устраивали вечеринки и барбекю. Они всегда доставали самые последние чудеса техники: на наших сборищах гремели попсовые видео из таких стереосистем, о которых мы могли лишь мечтать, – невероятные достижения новейших технологий. Мы же могли развесить по деревьям гирлянды с мерцающими лампочками и что-то приготовить на протекающей газовой плите.

Как-то в феврале мы закатили разгульную и блестящую блинную вечеринку. Были ром и много горелого масла. Толпа гостей состояла из обычного набора истеричных медсестер в состоянии эмоционального срыва, измученных акушерок и дежурных врачей, неспособных удержаться от алкоголя и легко удержавшихся от пригоревших блинов. У нас даже оказалась пара привратников-добровольцев, которые героически уселись на стиральную машину с верхней загрузкой (она с грохотом скакала по всей кухне, когда отжимала белье). Мы понятия не имели, кто они такие. Они были пьяны в стельку, но так милы, что мы оставили их у себя.

Пока мы жили там, к нам без конца прибивались бездомные одинокие души. Люди, чьи отношения потерпели полный крах, приходили к нам и оставались. Это были друзья наших друзей, или одноклассники Дж., или его бывшие сослуживцы. Они ночевали на диване или прямо на полу, и, когда уходили одни, на их место являлись другие. По сути, оказалось, что мы открыли хостел, просто тогда еще не знали, как это называется.

В один памятный год я готовила настоящий рождественский обед в настольном гриле с половиной дверцы, когда несчастная духовка пришла в полную негодность. Вообще-то это было ожидаемо. Нигелла, ты бы гордилась мною[19]19
  Нигелла Лоусон – британская актриса, главный персонаж сериала Nigella’s Christmas Kitchen.


[Закрыть]. Крушение пережил только хрустящий картофель: он получился тонкий, но жесткий. Ну а индюшка… вполне «пропеклась» с одного бока. И не то чтобы пропеклась с другого. Ладно, чего уж, это было отвратительно. И поскольку гриль наотрез отказался вращаться, в этом волшебном устройстве фирмы Heath Robinson работающим оказался лишь один последний электронагревательный элемент. Наверное, сказалось и то, что я была не в себе после недавнего дежурства. Такое бывает, знаете ли.

Однажды, вернувшись домой после серии ночных смен, я отправилась в Барнстапл повидаться с родителями, а Дж. остался в Лондоне. Он позвонил мне и сказал, что вернулся с работы домой в Бэллхэм и обнаружил, что нашу дверь разнесли топором в щепки. Полностью. Грабители сочли квартиру на первом этаже легкой добычей. Вот только взять у нас было нечего.