Текст книги "Волчья река"

Все это так чудовищно, что мне не сразу удается поверить в услышанное. Я не могу двигаться. Я не могу думать. Я просто смотрю на эту женщину, которая во всем остальном кажется такой нормальной, и не могу понять, как кто-то может быть настолько… одержимым. Годами.

– Вы не можете сделать этого, – говорю я. – Вы не можете вот так взять и разрушить мою жизнь, жизни моих детей. Снова.

– А я и не делаю этого, – отвечает Миранда. – Я просто финансирую съемки документального фильма, который будет выложен в Интернет и показан на кинофестивалях по всему миру, когда мы закончим его снимать. Это… работа во имя любви, если угодно. В память о жертвах вашего мужа. Наших детях. И я хотела бы услышать ваше мнение, миссис Ройял. Мне кажется, вы очень похожи на ту актрису, которая играет вас в постановочных сценах.

Она хочет устроить сцену. Она здесь для того, чтобы спровоцировать меня. Заставить меня потерять голову и начать душить ее прямо здесь, в эфире, на глазах у охваченного ужасом Хауи Хэмлина и половины штата Теннесси. Мне нужно очень осторожно играть в эту игру.

Поэтому я откидываюсь на спинку кресла и говорю:

– Я буду ждать этого. И буду рада шансу внести свои замечания, указывая на допущенные неточности. Как вы, вероятно, знаете, не все члены семей жертв на вашей стороне.

– Не все, – соглашается Миранда. – Боюсь, некоторые из них действительно сочли вас невинной жертвой произвола. На самом деле это очень плохо. – Скорее всего, она говорит о Сэме, однако Миранда осторожна и менее всего хочет сейчас называть его имя. Это заставило бы ее выглядеть не столько сторонницей справедливости, сколько мстительной фурией.

– Очень плохо, что вы не смогли найти позитивный способ выразить свое горе, миссис Тайдуэлл, – говорю я без всякого потаенного смысла. – Я скорблю о том, что случилось с вашей дочерью, и желаю вам удовлетвориться уже свершившимся правосудием. Ее убийца мертв.

– Один из них, – рявкает Миранда. – И еще одна осталась. – Она понимает, что ступает на опасную черту, если не заходит за нее, и сознательным усилием вызывает у себя на глазах слезы и прикрывает рот рукой. Идеальная обезумевшая от горя мать, если не смотреть вблизи. – Простите, мистер Хэмлин. Это труднее, чем мне казалось.

– С вами всё в порядке, миссис Тайдуэлл? – спрашивает Хауи, как будто ему действительно есть до этого дело. У него наготове бумажные платочки, и Миранда слегка прикладывает один из этих платочков к глазам, стараясь не размазать макияж. – Если для вас это слишком тяжело, мы можем сделать перерыв.

– А что, если это слишком тяжело для меня? – спрашиваю я его. Понимаю, что зла, но я все равно не могу перещеголять Миранду Тайдуэлл в деликатности: она рождена для того, чтобы манипулировать, а мне это искусство никогда особо не давалось. – Эта женщина некогда уже запустила механизм, способный подвергнуть риску мою жизнь и жизни моих детей, при этом у нее не было никакой возможности контролировать этот механизм. И она угрожает сделать это снова.

– Я никому не угрожаю, – возражает Миранда. У нее даже дрожит голос. «Какая отважная женщина!» – думают зрители, в то время как я выгляжу злобной и жестокой тварью. – Я просто сказала, что мы снимаем документальный фильм о тех, кого любили и потеряли, намереваясь полностью раскрыть это дело.

– Дамы, пожалуйста, не забывайте, что я не принимаю ничью сторону, – говорит Хауи, и его тон напоминает мне о скользкой банке с топленым жиром, которую моя мать когда-то держала около плиты.

Я ничего не могу поделать с собой. И не выдерживаю.

– У меня нет никакой стороны! У меня есть правда! – почти кричу я ему, больше не в силах держать себя в руках. – Вы пригласили меня на эту программу, чтобы поговорить о преследовании по отношению к моей семье, а вместо этого предоставляете эфир женщине, которая пойдет на всё, лишь бы уничтожить меня и моих детей. Не смейте притворяться, будто это какая-то там «сторона». Я пришла сюда не за этим.

– Мисс Проктор…

– Нет! – Я встаю, отстегиваю микрофон, выдергиваю провод из-под блузки и кидаю все это в кресло. Хотя на самом деле мне хочется швырнуть микрофон ему в лицо. – С меня хватит.

Камера провожает меня, когда я едва ли не бегом направляюсь прочь с возвышения, подальше от света прожекторов. Мне хочется отпихнуть с дороги компьютерный пульт, но за него придется платить, поэтому я просто огибаю его и иду в фойе для участников. Распахиваю дверь и смотрю на своих детей – своих прекрасных, замечательных детей, которые взирают на меня, открыв рты. Теперь в фойе находятся и другие люди – женщина и мужчина афроамериканского происхождения и еще одна женщина, белая; все они явно одеты так, чтобы можно было предстать перед камерой. Чернокожая чета выглядит потерянно, словно не понимая, что им делать в нынешней ситуации. У меня за спиной Хауи Хэмлин извиняется перед зрителями и обещает продолжить интервью, как только миссис Тайдуэлл будет в состоянии. Затем включает рекламный ролик, откидывается назад, просматривает какие-то заметки и говорит:

– Потрясающе, миссис Тайдуэлл; я задержу вас еще на две минуты, а потом мы перейдем к Уайтам. Эрин, скажи им приготовиться.

Уайты. Я вспоминаю объявление, сделанное вначале. Должно быть, это и есть родители Элли Уайт, пропавшей шестилетней девочки. Прошло несколько дней с тех пор, как ее увез неизвестный, притворившийся шофером ее отца; по всей видимости, это было хорошо спланированное профессиональное похищение.

– Мне жаль, – говорю я им, а потом задумываюсь, хотят ли они от меня хотя бы сочувствия. После этого шоу ужасов – вероятно, нет. Они не отвечают. Я даже не знаю, слышали ли она меня на самом деле.

– Что за фигня тут творится? – выпаливает наконец Ланни. Глаза у нее огромные, лицо бледное – это видно даже под готским макияжем, который она до сих пор любит. – Мам, эта женщина что, одна из матерей…

– Всё в порядке, милая, – говорю я ей. – Пойдем отсюда. Немедленно.

Коннор не издает ни звука, просто подходит и обнимает меня. В последние несколько месяцев у него произошел скачок роста, и сейчас он уже достает мне до плеча. Ланни все еще выше его, но ненамного.

Я хочу уйти отсюда, пока Миранда еще в эфире и не сможет последовать за мной. Киваю Уайтам; женщина, сидящая рядом с ними – средних лет, с простой прической, в практичном брючном костюме, – кивает мне в ответ. Она смотрит на меня, пока я веду своих детей прочь из фойе и по дороге к двери подхватываю свою сумку.

Еще до того, как мы добираемся до выхода из здания, я набираю номер на телефоне. Кто-то из персонала пытается преградить мне путь – вероятно, чтобы убедить меня вернуться в эту гладиаторскую яму идиотизма, – но я отодвигаю его с дороги, не слушая ни единого его слова.

Потом мы выходим наружу, и Сэм отвечает мне.

– Уже закончили? – Голос у него удивленный.

– Ты не смотрел?

– Я ходил за кофе. Что случилось?

– В машине расскажу. Встретимся в конце подъездной дороги, – отвечаю я, и мы быстрой походкой направляемся по тротуару, идущему слегка под уклон.

По пути я вижу перед зданием студии огромный экран, на котором без звука идет «Шоу Хауи Хэмлина» с крупными кадрами в нижней части экрана. Должно быть, показ идет с задержкой, потому что, похоже, Хэмлин на экране как раз сейчас извиняется перед зрителями за мой резкий уход из студии. Я уверена, что дальше – поскольку команда Хэмлина хорошо провела подготовку – они позволят Миранде разглагольствовать о том, как подозрительно выглядит мое поведение. О том, что в прошлом году труп некой девушки нашли в озере Стиллхауз, прямо возле нашего дома. О том, как это убийство сошло мне с рук… вот только я этого не делала. Это было дело рук человека, который пытался подставить меня по приказу моего бывшего мужа. Но кто же поверит в эту правду?

Я не обязана защищать свое право на существование. Мое прошлое ужасно. Мои душа и тело покрыты шрамами.

Поверить не могу, что позволила втянуть себя в это шоу. Я подвела своих детей. Дрожа, пытаюсь справиться со слезами. Я думала, что положу конец нашим проблемам, а вместо этого просто устроила из них развлечение для публики.

Когда мы огибаем поворот, мой телефон звонит. Я вижу машину Сэма, стоящую с включенным мотором и мигающими аварийными огнями в конце подъездной дорожки. Не отрывая глаз от нашего пути к спасению, машинально отвечаю:

– Да?

– Мисс Проктор, это Дана Рейес, ассистент продюсера «Шоу Хауи Хэмлина». Мне жаль, что для вас это оказалось такой неожиданностью; мы, честное слово, не хотели подобного столкновения. – «Ложь». – Пожалуйста, вернитесь в студию. Следующая часть программы будет посвящена только вам, и, обещаю, мы целиком и полностью сосредоточимся на вашем рассказе… – Я практически слышу, как она сверяется с записями. – …о преследованиях, которым подвергалась ваша семья. И, конечно же, извинимся, если вы чувствуете себя оскорбленной…

Я обрываю звонок. Мы загружаемся в пикап, Сэм выключает аварийку и выезжает на дорогу. В Ноксвилле, штат Теннесси, стоит замечательный день, ясный и жаркий, небо ярко-голубого цвета. Сэм осторожно посматривает на меня. Он не хочет спрашивать. А я не хочу заговаривать первой. Дети сидят на заднем сиденье, храня не свойственное им молчание. Они, как и я, потрясены тем, что такой замечательный день оказался так глубоко отравлен.

«Что я натворила?» – думаю я. Судя по намекам Хауи о «разговорах в Интернете», Миранда уже некоторое время затевает шумиху. Из-за того, что мне пришлось отражать натиск репортеров, я почти перестала отслеживать сетевые угрозы, и это было моей ошибкой. Я не знала, что именно затевается против меня, против нас. Но должна была знать.

Теории заговора вот уже не один год множатся, словно бешеные, все более нелепые и спекулятивные. Химические вещества в инверсионных следах самолетов. Антипрививочное движение. Отрицание изменений климата. Но все это почти детские игры по сравнению с правдорубами, вещающими об ужасах 11 сентября [2]2
  11 сентября 2001 года – дата террористической атаки в США, в том числе на Всемирный торговый центр, приведшей к гибели более чем трех тысяч человек.


[Закрыть] или о стрельбе в школах, тем самым объявляя фальшивкой кошмары множества людей, кошмары родителей, разрушая жизни уцелевших.

И, похоже, Миранда Тайдуэлл понимает, что это та самая среда, в которой можно уничтожить нас, приложив минимум усилий. Снять пристрастный «документальный» фильм, поднять кое-какие несправедливые обвинения, найти в них что-то, что кажется истинным, и продавать материал направо и налево. Эмоционально неустойчивые, склонные к бредовым идеям люди найдут в этом некоторое успокоение. Ленивые сочтут это маловероятным, но возможным. А через год или два они будут убеждать друг друга, что «лучше перебдеть, чем сожалеть», и выдавать эту подделку за истинную правду.

Миранда умно поступает, действуя таким образом. Документальный фильм – даже содержащий полуправду и ложь – априори создает некое впечатление достоверности. Люди поверят ему, потому что этот же самый образ мыслей предполагает, будто моя невиновность, мой ужас и мое горе – всего лишь актерская игра. Что я должна была знать, должна была участвовать в этом. Потому что, если они призна́ют, что я не лгу, что они не застрахованы от той же самой цепочки случайных и ужасных событий, которые танком прокатились по мне… это слишком пугает их.

Лучше сражаться с воображаемыми демонами, чем встретиться с настоящими.

Чем больше я думаю об этом, тем сильнее злюсь. Я действительно хочу вернуться в студию и заорать так, чтобы у этого коварного ведущего барабанные перепонки лопнули.

И это веская причина не возвращаться туда.

– Эй, ты в порядке? – Тихий голос Сэма снижает мою кипящую ярость до чего-то менее убийственного.

– Нет, – отвечаю я. – Это была засада в прямом эфире. Полагаю, ты знаешь Миранду Тайдуэлл.

Я вижу, как он напрягается. Потом смотрит на меня широко раскрытыми глазами, полными потрясения.

– Черт возьми, – говорит Сэм. – Она была в студии? С тобой?

– Совершенно верно. Она утверждает, что группа «Погибшие ангелы» снимает документальный фильм, – отвечаю я ему. – Обо мне. Полагаю, они обязательно втянут в это и тебя.

– О боже… – Вид у Сэма совершенно убитый. Я гадаю, встречался ли он с Мирандой лично. Вполне мог – после своего возвращения из Афганистана. Сэм пропустил суд надо мной и мое оправдание, так что вступил в эту игру ужасов позже. Миранда обязательно захотела бы, чтобы он играл на ее стороне… и у меня возникает неприятное ощущение, что какое-то время Сэм действительно был на ее стороне. По крайней мере, на стороне тех, кто верил в мою виновность. – Ладно. Нам нужно уехать отсюда и вернуться домой.

Если он и хочет сказать мне: «А я тебя предупреждал», – то удерживается от этой фразы, и я ему за это глубоко признательна. Он действительно советовал мне не полагаться на добрую волю телевизионщиков. И оказался прав.

Я обещала детям, что после шоу мы проведем день в Ноксвилле за развлечениями. Но понимаю, что этот поезд ушел; меньше всего мне сейчас хочется, чтобы они показывались на людях, потому что после этого кошмарного шоу минимум часть горожан будет высматривать нас. И какой-нибудь подонок может не устоять перед приманкой – а я не допущу, чтобы моих детей обижали.

– Да, – соглашаюсь я. – Извините, ребята. Я обещала, что мы задержимся здесь до вечера, но…

– Ты беспокоишься за нас, – заканчивает за меня Ланни. Коннор, как и можно было ожидать, не говорит ни слова. – Мы поняли. Но, мам… мы можем справиться со многим. – Она говорит это с абсурдной уверенностью пятнадцатилетнего подростка, и я в ужасе от того, что Ланни имеет в виду именно то, что говорит.

– Что ж, а я сейчас не могу справиться почти ни с чем, – говорю, потому что так я не оскорблю их, притворяясь, будто они не сумели пройти через ад и выйти из него. – Мне жаль, что столь долгая поездка прошла впустую. Извините, я действительно не думала, что так выйдет. – Хотя должна была. Я должна была быть настороже. Если б я просматривала Интернет…

– Всё хорошо, – произносит наконец мой сын. – Мы понимаем.

Я не заслуживаю такой доброты и неожиданно еще сильнее злюсь на людей, которые относятся к нам, словно к бумажным мишеням. Мои дети настоящие, и они просто невероятны. И я буду сражаться за них до самого конца.

Сэм предлагает:

– Может быть, купим мороженого по дороге?

– Мороженое! – неожиданно оживляется Коннор. – Мороженое «Орео»?

– Какое захочешь, приятель, – отвечает Сэм. – Ланни?

Я смотрю в зеркало заднего вида. Она морщит нос, но говорит:

– Сойдет. – Потом делает паузу. – Мам? У нас снова «готовность номер один» или как?

– Не знаю, – говорю я ей. – Просто не знаю, милая. Но пока что, думаю, нам надо быть очень-очень осторожными.

* * *

Обратно до поселка Стиллхауз-Лейк, где стоит наш дом, мы добираемся без происшествий, хотя я ожидаю всего чего угодно. Мороженое вкусное, и Коннор приходит в отличное настроение, умяв свою порцию и половину порции сестры. Я тревожусь о его пищевых привычках, однако он не так часто ест сладости по утрам, к тому же благодаря метаболизму все еще остается тощим, как швабра. Набирает рост и мускулатуру. Пока еще этот процесс идет медленно, но я вижу, что в ближайшее время можно ждать очередное убыстрение. Хорошо. Это одна из ненормальностей нашей жизни: мне нужно, чтобы мои дети росли быстрее обычного. Так было с того дня, как наши жизни оказались разбиты. Гори в аду, Мэлвин.

Последние несколько лет были нелегкими для Ланни и Коннора. И для меня. Но мне казалось, что мы наконец нашли свой островок покоя. У нас теперь есть Сэм, так же отчаянно готовый защищать их, как и я; он последовал за мной в самую глухомань, чтобы вернуть их. У нас есть дом. У нас есть – по меньшей мере – настороженное принятие со стороны друзей и некоторых соседей.

Но после этого… я не знаю. Просто не знаю.

– Давай я выйду из машины и заберу почту, – говорю я Сэму. – А вы все приготовите ужин, ладно?

– Ладно, но ты понимаешь: это означает, что ты теряешь право голоса.

– Передаю свое право голоса тебе, – отвечаю я. – Что-нибудь полезное?

– Фу-у! – в один голос заявляют мои дети. Я закатываю глаза и машу рукой, показывая, что они могут ехать дальше.

Я воспользовалась проверкой почтового ящика как предлогом, но, остановившись возле него, достаю свой телефон и набираю номер. Когда на том конце линии трубку берет секретарь, я говорю, что мне нужно срочно поговорить с доктором Маркс. Там работают спокойные профессионалы, которые не упускают ничего. Полагаю, мне следовало вложить в это сообщение больше эмоций, но доктор Маркс знает меня. Она поймет смысл этих слов.

Всего через несколько минут мне поступает звонок от Катерины Маркс.

– Гвен, – говорит она, и голос у нее, как всегда, чистый, спокойный, странно умиротворяющий. – Как прошла сегодняшняя телепередача?

– Вы не смотрели?

– Нет, боюсь, я не смогла бы. У меня были клиенты.

– Ну… – Переступаю с ноги на ногу. Теперь, когда я уже говорю по телефону с доктором Маркс, меня вдруг охватывает нежелание сознаваться в случившемся. – Не очень хорошо. Я сделала… то, о чем мы говорили.

– Вы реагировали на камеру?

– Да. – Парадоксально, но едва я признаю́ это, как все воспоминания включаются разом. Я думала, что преодолела это, хотя доктор Маркс предупреждала меня, что эта конкретная часть посттравматического стресса может так и не отпустить меня. Слишком глубоко оно въелось в подсознание. В те сутки в Киллмэн-Крик я верила, действительно верила, что умру от рук Мэлвина Ройяла, как и прочие его жертвы. Замученная до смерти перед камерой, потому что зрители платят, чтобы увидеть это. И вся эта пытка, все это происходило бы перед немигающим оком объектива. – Я продолжаю видеть это снова и снова. Я не могу… не могу контролировать это.

– Вы не хотите встретиться со мной лично?

– Не могу. – И это означает «не хочу». Я хочу спрятаться здесь, дома, вместе с семьей. – Я надеялась, что вы, быть может, сумеете просто…

– Проговорить с вами это? – завершает она с легкой насмешкой в голосе. – Вы на удивление неохотно углублялись в подробности. Хотите сказать, что сейчас вы готовы?

– Да, – говорю я. Но на самом деле это означает «нет». Или «я не знаю». Закрываю глаза. Теплый влажный ветер овевает мое лицо, и я медленно вдыхаю его, потом резко выдыхаю.

Я открываю дверь этим воспоминаниям, и первое, что я вижу, – это мой бывший муж, Мэлвин Ройял, лежащий радом со мной; когда я просыпаюсь, он улыбается мне. Я там. Я ощущаю тяжелую, давящую влажность луизианского воздуха. Запах гниющего дерева, из которого выстроен дом. Сырая, жесткая ночная рубашка, прилипающая к моему телу, принадлежит мертвой женщине.

Я чувствую, как в мои запястья впиваются наручники.

«Нет. НЕТ».

– Гвен?

Открываю рот, но не могу издать ни звука. Отворачиваюсь от этих воспоминаний, засовываю их поглубже, захлопываю металлическую дверь и запираю на карикатурно огромный висячий замок. Но я все еще вижу улыбку Мэлвина – одну улыбку, как у Чеширского Кота, – и смотрящий на меня мертвый стеклянный глаз камеры.

Я видела, как Мэлвин насмерть забил женщину. Он бил ее, пока от нее не осталось ничего. Я не могу вернуться туда.

– Извините, – говорю я доктору Маркс; мой голос звучит слабо и обреченно. – Я не могу.

– Всё в порядке, – отвечает она. – Вы просто слишком торо́питесь. Отпустите это. Сделайте шаг назад. Слушайте стук своего сердца. Дышите. Вам не нужно делать этого, пока вы не будете готовы, – а вы почувствуете, когда будете готовы. До тех пор вам нужно защищать себя от того, что причиняет боль. В этом нет стыда.

Я делаю, как она говорит. Я почти задыхаюсь, но когда мое дыхание замедляется, я снова здесь, у озера Стиллхауз. Воздух пахнет знакомо. Этот свежий запах сосен отсекает память о смраде гниения. Я открываю глаза и смотрю на спокойную воду озера, подернутую мелкой рябью.

Я не там. Но в каком-то смысле я так и не ушла оттуда. Может быть, я еще не готова оставить это в прошлом.

– Извините, – снова говорю я. – Я просто… я думала, что смогу сделать это сегодня. Но едва не проиграла этой памяти.

– Едва, – отвечает доктор Маркс. – Но все же не проиграли. Вам нужно прощать себе человеческие слабости. Никто не бывает сильным постоянно.

Но мне нужно быть сильной именно что постоянно. У меня есть враги, и сейчас их не меньше, чем прежде. Сила – это единственное, что стоит между этой безликой угрозой и моими детьми.

Я записываюсь к ней на прием через две недели. В течение часа мы просидим друг напротив друга, и я буду пытаться выдавить из себя этот яд. Но не сегодня, нет, не сегодня.

Когда я кладу трубку, то вижу, что закат еще не наступил, просто предвечерние тени уже сделались длинными и густыми, и я в течение секунды наслаждаюсь этой тишиной, а потом направляюсь к ящику, стоящему у поворота на подъездную дорожку. Крышка разрисована веселенькими желтыми цветочками, и хотя дети хотели написать на ней наши имена, я очень твердо сказала им «нет». Я позволила им подписать их работу инициалами, сочтя это приемлемым компромиссом. И сейчас я фокусирую внимание на этом рисунке, на мире, который он символизирует, и говорю себе, что справлюсь со случившимся.

Откидываю дверцу ящика – и вижу размытое движение еще до того, как слышу шипящий перестук. Инстинкт заставляет меня отскочить назад за миг до того, как змея атакует. Я делаю несколько быстрых, неловких шагов прочь; змеи могут ударять почти на всю длину своего тела. Она промахивается на несколько дюймов, втягивается обратно и начинает сердито завязываться узлом внутри.

Змея. В моем почтовом ящике.

Я пытаюсь усмирить неистовое биение своего сердца и непроизвольную дрожь. Эта тварь пятнистая, серая с бурым, словно лесная почва, с характерной для ядовитых гадов угловатой головой. Я не разбираюсь в змеях, но знаю, что если они гремят, то ничего хорошего это не сулит. Не знаю, закричала ли я. Вероятно.

Я набираю номер знакомого офицера Нортонской полиции – Кеции Клермонт, одной из немногих людей, которым я могу доверить своих детей. Должно быть, мой звонок застает ее в машине, потому что она говорит через гарнитуру, а к ее голосу примешивается шум дорожного движения.

– Привет, Гвен, что случилось?

– У меня в почтовом ящике змея. – Мой голос звучит на удивление бесстрастно. – Мне кажется, эта какая-то разновидность гремучих змей.

– Что?!

– Гремучая змея. В моем почтовом ящике. – Я оглядываюсь по сторонам и хватаю сломанную ветку, лежащую поблизости, сначала удостоверившись, что под ней нет дружков той змеюки. При помощи ветки захлопываю дверцу ящика, запирая змею внутри… а потом начинаю гадать, не использовалась ли эта ветка для той же самой цели. Слишком поздно беспокоиться об отпечатках пальцев, даже если б их удалось снять с шершавого дерева. – Кец, а если б ящик открыли мои дети? Господи боже…

– Она ядовитая?

– Она гремела.

– Она тебя не укусила?

– Нет. Нет, кажется, не укусила. – Адреналин в крови начинает спадать, и я чувствую тошноту и головокружение. Проверяю свои руки – нет ли на них следов укуса, – но все чисто. – Я в порядке, но кто-то должен забрать эту тварь.

– Хорошо, вот что тебе нужно сделать: держать ящик закрытым. Обмотать его скотчем, если понадобится. Я пришлю специалиста, чтобы он извлек змею. – Следует пауза. Дорожный шум становится тише. – Ты думаешь, кто-то сунул ее туда? Намеренно?

– Когда я подошла к ящику, он был закрыт, Кец. И в нем была почта. Змею кинули туда после того, как доставили почту. Если только змеи не научились закрывать за собой двери, она явно не сама заперлась там.

После этого Кеция на несколько секунд умолкает. Я слышу пощелкивание – набирает кому-то текстовое сообщение. Когда она снова заговаривает, голос ее звучит слегка отстраненно.

– Ладно, вот как мы поступим. Я попросила прислать змеелова и криминалистов. Как только змею уберут, криминалисты займутся твоим почтовым ящиком. Если нам повезет, кто-то оставил на нем свои пальчики.

Не могу представить, чтобы кто-то оказался настолько глуп, но она права – следует хотя бы попытаться.

– Хорошо, – говорю ей. – Буду ждать их здесь.

– Я уже еду.

Когда ярко-голубое небо над моей головой выцветает до тускло-оранжевого, а зелень деревьев превращается в черные резкие тени, Ланни спускается по склону ко мне. Ветер уже утих, озеро совершенно недвижно. Большинство лодок пришвартованы у причалов.

Я стою в шести футах от почтового ящика, не сводя с него взгляда.

– Мам? – спрашивает Ланни.

– Возвращайся в дом, – говорю. Я смотрю на почтовый ящик – вероятно, слегка загипнотизированно. – Я скоро приду. Мне нужно кое-кого дождаться.

– Ну… ладно. – Она не понимает, что я делаю и какие вопросы тут можно задать. – Ну что, нам начинать готовить курицу или как?

– Да, – говорю я ей. – Готовьте. Спасибо, солнышко.

– Ладно. – Ланни не уходит. – Мам, с тобой всё в порядке?

– Всё хорошо. – Она хмурится, глядя на меня. – Солнышко, мне просто… нужно немного времени, ладно? Нужно кое-что сделать. А ты иди. Скажи Сэму, что со мной всё хорошо.

Потому что я знаю, что следующим сюда спустится Сэм.

Ланни отлично понимает, что я не говорю всю правду – а я не говорю, потому что забочусь о безопасности дочери, – но в конце концов она уходит. Мне нравится этот ее инстинкт: сомневаться во всем. В будущем он ей пригодится, даже в общении со мной. И я рада, что она не осталась. Я остро осознаю – и все острее по мере того, как вокруг темнеет, – что стою здесь одна, на открытом месте, и вряд ли змея в ящике является единственной угрозой. Что, если человек, подложивший ее туда, вернется? Что, если он прямо сейчас прячется у меня за спиной? Я сдаюсь. Поспешно озираюсь по сторонам, пока моя дочь поднимается вверх по склону.

Вокруг никого нет. Я не вижу никаких опасностей.

Но это не означает, что их нет. Они просто ждут своего часа.