Текст книги "Волчья река"

7. Гвен

Следующий день все-таки наступает, каким бы маловероятным это ни казалось. Когда я просыпаюсь, Сэма уже нет в постели.

Я ненавижу себя, потому что помню ту самую минуту – нет, секунду, – когда разбила его сердце. Я чувствую себя ужасной сукой, хотя точно знала, что я делаю и почему.

Сэм ничего не делает без причины… но иногда он не осознаёт этого по-настоящему. В отличие от меня. Это предложение было импульсивным, поспешным шагом, сделанным отчасти потому, что он хотел этого… а отчасти потому, что это давало возможность отвлечься от чего-то, о чем он не хотел думать. От Мэлвина. Я почувствовала это тогда. Я чувствую это сейчас. Я не могу позволить ему ввязаться во что-то настолько важное и сложное, как брак, если мы оба не скажем себе честно, почему мы это делаем.

И да, если быть честной с самой собой… я могу быть не готова. Мне потребовались месяцы на то, чтобы в достаточной степени расслабиться и признать: я люблю Сэма. А потом еще несколько месяцев, прежде чем осмелилась уступить нашей физической потребности друг в друге. Перспектива близости ужасала меня. И в какой-то степени ужасает до сих пор. Но это тот глубинный ущерб, который причинил мне Мэлвин, и я работаю над тем, чтобы это исправить. Однако Сэму не нужно быть моей терапией, моим защитником, моим спасителем.

Я должна сама быть для себя всем этим, иначе из нашего брака ничего не получится.

Когда я выхожу на кухню, Сэм варит кофе. Я встревоженно смотрю на него, выискивая признаки злости, обиды, разочарования… но не вижу ничего. Он слишком сдержан и слишком хорошо умеет скрывать свои подлинные чувства. «Боже, я это сделала. Я сказала ему “нет”…»

– Доброе утро, – говорит Сэм. Никаких признаков горечи. Он наливает мне чашку кофе. Он уже принял душ и оделся в плотные джинсы и футболку, на которой проступают пятнышки от воды; на ногах у него рабочие ботинки. – Сегодня я занимаюсь кровельными работами. Должен вернуться к ужину. А ты?

Этот разговор почти мучительно поверхностен. Я беру чашку и отпиваю кофе.

– Дел не особо много, – отвечаю. – Может быть, попозже схожу в тир, поупражняюсь в стрельбе. Ведь, учитывая обстоятельства, такая практика не помешает, верно?

– Совершенно верно, – говорит Сэм. – Ты собираешься проследить этот адрес в Вирджинии, да?

– Да.

Он наклоняется, чтобы легонько поцеловать меня, и, прежде чем он отстраняется, я почти прижимаюсь губами к его уху. Не то чтобы кто-то подслушивал, мне просто нужно сказать это шепотом.

– Прости, – говорю я ему. – Пожалуйста, приходи домой снова.

Потому что я действительно боюсь, что если он выйдет за дверь, то уйдет совсем.

Сэм медленно выпрямляется, наши глаза встречаются. За этот момент мы многое успеваем сказать друг другу без слов. А вслух он произносит:

– Увидимся вечером.

Наверное, других уверений здесь не требуется. На этот раз мы целуемся уже не так отстраненно. И я уже не настолько боюсь отпускать его.

Следующие два часа провожу за вычислением того, как Мэлвин ухитрился нанести нам новый удар. Первый шаг прост: адрес на конверте, в котором Сэму пришел дневник его сестры, прослеживается до компании «Пэк’н’Шип» в северной части Ричмонда. Я звоню. Ответа нет. Пробиваю данные их склада и нахожу другой телефон, не тот, что указан на сайте. На этот раз кто-то снимает трубку.

– «Пэк’н’Шип», чем могу быть вам полезен? – Во второй части фразы явственно звучит готовность к тупым вопросам и усталость от всего на свете.

– Здравствуйте, я хочу возобновить договор на абонентский ящик семь – девяносто один, – говорю я. Если спрошу, кто его арендует сейчас, то не получу ответа. – Возможно, мне понадобится к тому же ввести новые данные кредитной карты.

– Да, хорошо, – говорит он. – Подождите. – Щелкают клавиши. – Похоже, возобновление договора не потребуется до конца этого года.

– Если вы не против, я хотела бы сделать это сейчас. Я могу забыть. И я переехала, так что…

– Конечно. Тот же самый номер карты?

– Ах да, я вышла замуж и не уверена, ввела ли новые данные карты, – говорю. – Какое имя владельца карты у вас указано?

Иногда люди настораживаются, услышав такое, но по скуке и отвращению к работе, прозвучавшим в его голосе, я делаю вывод, что он не особо сообразительный человек. И мой расчет оправдывается, потому что он говорит:

– Э-э… Дэн О’Райли.

Это имя мне незнакомо.

– Да-да, это карточка моего мужа, так что все должно быть в порядке, – отвечаю я, стараясь, чтобы это прозвучало небрежно и немного устало. – Так сложно удержать в голове все эти изменения, понимаете? Э-э… а наш новый адрес у вас есть? Мы переезжали на другую квартиру.

– Альфальфа-лейн, двадцать два, сто, – зачитывает он.

– Да, всё правильно. Спасибо вам огромное. Значит, если номер карты правильный, вы просто можете списывать с нее абонентскую плату.

– Угу. Мне нужно внести вас в учетную запись, миссис О’Райли. Ваше имя?

– Фрэнсис, – отвечаю я. – Если коротко – Фрэн.

– Телефон?

– Такой же, как у него, – говорю я, радуясь тому, что могу слегка усложнить жизнь мистеру О’Райли. – Спасибо, вы мне очень помогли.

– Нет проблем, – отвечает он и завершает звонок.

Снова возвращаюсь в Интернет и ищу данные по Дэну О’Райли – в сочетании с адресом.

Он официально обвинялся в сексуальных преступлениях. Мне становится жалко его вымышленную жену Фрэнсис. Заплатив установленную сумму за доступ к судебным записям, я вижу, что этот Дэн любит насилие и предпочитает достаточно юных девушек, чтобы они не смогли дать ему отпор. Это отвратительно. Я нахожу ссылку: его брат, Фарелл, в настоящее время сидит в той же тюрьме, где находился Мэлвин. Ему вынесен смертный приговор за похищение и убийство.

Иногда хищники вырастают в одной и той же семье.

Я предполагаю, что кто-нибудь из подельников Дэна – если не сам Дэн – обнаружится в списке тех, кто посещал Фарелла. Мэлвин, должно быть, обзавелся кучей омерзительных приятелей, пока ждал своей очереди на казнь. Вероятно, он каким-то образом платил Фареллу, который тайком передавал всякое-разное из тюрьмы своему брату.

Но потом я делаю паузу. Это было бы слишком легко. Мне понадобилось всего два часа, чтобы проследить эту схему до ящика Дэна. И зачем Дэну вообще размещать на конверте свой адрес?

Два ответа. Первый: он этого не делал. Это сделал кто-то другой, намереваясь навести меня на ложный след.

И второй: он сделал это, считая, что полностью замаскировался, арендовав абонентский ящик; обычно преступники такого рода не бывают гениями конспирации. Дэн – презренная тварь, а его младший брат находился в том же блоке для смертников, что и мой бывший муж… это убедительно. Но, возможно, это было задумано так, чтобы выглядеть убедительным. Может быть, кто-то желает свалить вину на Дэна О’Райли. Мне нужно копнуть глубже, но сама я этого сделать не могу.

Звоню Кец. Передаю ей все сведения и рассказываю о своих подозрениях на этот счет. Мне кажется, что Мэлвин потрудился бы тщательнее скрыть все следы.

Конечно, она спрашивает, что было в конверте. Я колеблюсь, потому что не могу передать дневник полиции. В этот момент поднимаю взгляд и вижу, что в дверях кабинета стоит моя дочь. Вид у нее… странный. Она смотрит на меня, переступая с ноги на ногу. Я улыбаюсь ей, но она не улыбается в ответ.

– Заходи, милая, – говорю я ей. Ланни заходит, но делает лишь один шаг, словно сомневаясь. Это странно. Я гадаю, не случился ли в ее отношениях с Далией еще один кризис. – Я говорю с Кецией, подожди минутку, хорошо?

Ланни кивает.

– Гвен? – Кец напоминает мне, что все еще ждет. – Что было в конверте?

Я лгу. Мне приходится. Я не могу просить Сэма, чтобы он отдал последний кусочек жизни своей сестры; этот кусочек упакуют в пакет для улик, и, возможно, так он там и останется. Мэлвин мертв и уже не может заплатить за ту боль, которую причинил нам.

– Это было письмо, – говорю я. Знаю, что это глупо, потому что я уже передала следствию все письма, полученные от Мэлвина. За исключением того, что пришло сразу после моего возвращения из Киллмэн-Крик; это письмо покоится на дне озера.

– Мам, – произносит Ланни. Я бросаю на нее короткий взгляд. Глаза ее широко распахнуты.

– Мне понадобится это письмо, – говорит Кеция.

Ланни втягивает воздух и достает что-то из кармана своей толстовки.

Это конверт. Вскрытый конверт. И когда я протягиваю за ним руку и переворачиваю его, то едва не роняю. Это письмо от Мэлвина. Адресованное мне.

– Откуда ты узнала? Извини, – шепчет она. – Я… я думала…

Я инстинктивно отключаю передачу звука на телефоне. Хочу сказать Ланни, что всё в порядке. Но всё совершенно не в порядке. Я чувствую прилив абсолютного отчаяния, абсолютного ужаса.

– Где ты… где ты это взяла? – Мой голос дрожит почти так же, как у нее.

– Это было в почте. Не злись.

– Я не злюсь. Я просто… Когда оно пришло?

– Вчера, – отвечает Ланни. – Я знала, что ты не разрешишь мне… – Голос ее угасает, как и свет в ее глазах, и я знаю почему. Я чувствую то же самое, что и она. И я сделала бы всё что угодно, лишь бы она никогда такого не испытала. – Я просто думала… – Она вытирает глаза. – О боже, мама… он такое говорит…

Я обнимаю ее так, словно могу защитить от всего, спрятать в своих объятиях и забрать боль от каждого пореза, от каждого злого слова. Но я не могу этого сделать – и знаю это. Я целую ее в лоб и шепчу:

– Мне очень жаль, девочка моя.

Потом возвращаюсь к телефону, снова включаю микрофон и говорю:

– Извини за молчание, Кец. Да, это письмо у меня. – Я смотрю на Ланни и продолжаю: – Приезжай и забирай его.

И вешаю трубку.

Кладу письмо и конверт, полученный Сэмом, на свой рабочий стол. Ланни подходит и садится рядом с моим креслом, кладет голову мне на плечо и тихо плачет. Я глажу ее по волосам. Мы молчим.

Через полчаса я говорю:

– Вставай. – Поднимаю ее на ноги. – Мы идем на пробежку.

Она всхлипывает и смотрит на меня покрасневшими глазами, не в силах поверить в то, что я сказала.

– Нам нужно бегать, – говорю я ей. – Тебе нужно бегать. Иди готовься.

Дочь наконец кивает, с размаху снова обнимает меня и целует в щеку.

– Я люблю тебя, – говорит она и скрывается за дверью.

Я сижу в кресле, глядя ей вслед.

Потом смотрю на письмо, лежащее на моем столе – письмо, которое причинило такую боль моей дочери, – и мне требуются все мои силы, чтобы не закричать, не разорвать его на части и не бросить в озеро. Утопить это письмо, утопить того, кто его написал, заставить этот голос замолчать навеки…

Я не делаю этого. Встаю и выхожу из кабинета. Иду переодеваться.

И мы бежим.

* * *

Кеция заезжает к нам час спустя, чтобы забрать письмо. С ней Хавьер; у него сегодня выходной. Он приветствует детей, стукаясь с ними кулаками, потом спрашивает про Сэма. Я объясняю, что тот на работе, и Хавьер кивает.

– Да, – говорит он. – Можно переброситься с тобой парой слов? – Он оглядывается на детей. – Наедине.

Мы идем к озеру. Кец остается с детьми. Хавьер пинком отправляет прочь пару камешков, потом говорит:

– Не уверен, что должен рассказывать тебе это, но сегодня утром приезжал какой-то тип, чтобы купить патроны «Ремингтон Магнум» на 7 миллиметров.

– И что это значит? – Название мне ничего не говорит.

– Патроны для снайперской винтовки, – поясняет он. – Ему нужны были патроны для снайперской винтовки, но у меня их не было. Я сказал ему, что нужно было заказывать заранее.

– Ты его знаешь?

– Спад Бельден, дядюшка Джесса. Он служил в армии во время первой войны в Ираке.

– И зачем ему?

– А как ты думаешь?

Плохие новости.

– Они могут убить нас из-за пьяной драки?

– Это Бельдены, – говорит Хавьер, как будто это отвечает на вопрос. – Хотя есть шанс, что он покупает патроны просто для практики. Он любит сохранять твердость руки.

На улице жарко, и я продолжаю потеть.

– И все же странное время он для этого выбрал. Учитывая, что мы ищем снайпера.

– Да, – соглашается Хавьер. – Поэтому я и завел об этом речь. – Он перекатывается с пятки на носок, взад-вперед, руки скрещены на груди. – Федералы обшарили их нору три месяца назад, но ничего не нашли. Они думали, что Бельдены варят мет, но они этого не делали. По крайней мере не здесь. Но… штука в том, что если б Спад хотел причинить тебе вред, вряд ли он стал бы покупать патроны у меня. Он знает, что мы друзья. Он знает, что я предупрежу тебя об этом. – Проводит ладонью по своей голове; волосы его коротко острижены, и эта строгая военная прическа придает ему вид бойца, готового к сражению. – Но, черт побери, может быть, он намеревался сделать именно это. Хотел просто пощекотать тебе нервы. Не знаю.

– Это не может быть только из-за того, что Сэм вышиб тому парню парочку зубов.

– Ну, – отвечает Хавьер, – бывало, что и из-за меньшего здесь вспыхивали целые войны. Никогда нельзя сказать заранее, что люди воспримут как личное оскорбление. Особенно такие люди, как Бельдены, – они живут ради своей гордости. И умирают тоже. Сэм для них чужак, приезжий из большого города. Так же, как и ты.

– И это не относится к моему бывшему мужу?

– Сомневаюсь. Ты и дети… для них это просто побочный фактор. Мелочи. Настоящая забава для них – охотиться на мужчин.

Это ужасно иронично. До сих пор мне грозила опасность из-за того, что совершил Мэлвин. И теперь я снова вынуждена защищаться от посторонних людей – из-за того, к чему не имею никакого отношения. Есть в этом некий мрачный, тошнотворный юмор.

– Как это остановить? – спрашиваю Хавьера. На самом деле я не жду ответа.

Он качает головой:

– Не думаю, что ты сможешь. Может быть, сейчас самое время подумать о том, чтобы на некоторое время уехать из города. Помимо Бельденов, есть еще эти съемки документального фильма, о которых все говорят…

– Все говорят об этом?

– Сейчас это самая жареная сплетня в Нортоне. Из-за нее со дна всплыла куча старого дерьма – все эти слухи о том, что ты якобы виновна в убийстве. Некоторые ухватятся за любой случай, лишь бы выставить тебя в черном свете.

Круто. Полагаю, я должна была предвидеть это.

– И как мне с этим бороться?

– Ты же не борешься с морем. Просто уходишь и ждешь окончания прилива. – Он беспокоится. И это заставляет волноваться уже меня. – Будь осторожна. Я сделаю всё возможное, чтобы хоть немного разрядить обстановку.

Мы не стукаемся кулаками – обнимаемся. Мне нравится Хави; я доверяю ему так же, как Кеции. Он с самого начала прикрывал мне спину, с того дня, когда я появилась в его тире, и я знаю, что Хавьер действительно сделает все возможное.

Но когда они уезжают, я чувствую себя беззащитной и беспомощной. И это меня злит.

Весь день мы сидим дома. Я высматриваю в окна белый фургон съемочной бригады, но их нет поблизости. По крайней мере, там, где я могу их увидеть. У меня мурашки бегут по коже при мысли о том, что эти люди могут сейчас прятаться в лесу, снимая меня, снимая мой дом. Некоторое время пытаюсь сосредоточиться на книге, которую читаю, но постоянно поднимаю голову и окидываю взглядом периметр – как будто я на боевом посту, а не на собственном крыльце. Высматриваю, не блеснет ли между деревьями объектив камеры.

Или линза снайперского прицела…

День кажется совершенно нормальным, но под этой нормальностью таится нечто, что я не хочу рассматривать слишком пристально.

Зову детей и предлагаю поехать в город и заказать в кафе торт и мороженое. Они, похоже, рады этому, хотя Ланни волнуется из-за калорий. Она только что сожгла на тренировке не менее тысячи, и я уверяю ее, что с этим всё будет в порядке.

Когда мы въезжаем в Нортон, всё по-прежнему кажется нормальным. Вот старик едет на тракторе по Мейн-стрит, разбрызгивая по сторонам тучи грязи, но такое случается минимум раз в неделю. Я медленно еду за ним, пока не сворачиваю на стоянку. Обычно мы начинаем с кафе-мороженого и заканчиваем кондитерской, но когда я паркую машину, замечаю чистенький белый фургон, въезжающий следом. На нем нет никакого логотипа, а судя по наклейке на бампере, он взят в аренду. В фургоне сидят два человека, и когда я выключаю двигатель, вижу, как они выходят из машины и идут к задней дверце.

Не знаю, чего я от них ожидала, но когда вижу, как высокий афроамериканец достает ручную видеокамеру, а женщина подключает микрофон, я понимаю, что именно происходит.

Это киношники.

Они нас нашли.

– Мам, – говорит Ланни, приоткрывая дверь со своей стороны. – Что-то не так?

– Закрой дверцу, – говорю я ей. Мой тон заставляет Коннора тоже отпрянуть ближе к середине сиденья. – Давайте просто подождем минуту.

– Что случилось? – Сын начинает оглядываться назад.

Оператор подносит к глазу видоискатель камеры и тщательно снимает заднюю часть моего внедорожника, в том числе и номерной знак.

– Уже становится жарко, – говорит Ланни. – Может быть, просто пойдем в кафе и закажем мороженое?

– Нет, – отвечаю я. – Извините, но я думаю, что нам лучше поехать домой.

– Почему?

С их мест не виден фургон. Если б мы с Ланни были одни, я могла бы сказать ей о том, что происходит. Когда речь идет о предосторожностях, которые иногда необходимо предпринимать в городе, моя дочь понимает многие вещи лучше, чем мой сын. Но я не хочу подпитывать тревоги Коннора. Он и так был достаточно скрытным, а ужасный опыт общения с отцом всего несколько месяцев назад заставил его еще глубже уйти в себя. Я скучаю по тем дням, когда он приятельствовал с мальчишками своего возраста, интересовался играми, фильмами и соревнованиями по «Данджеонз‘н’Дрэгонз» [9]9
  Название популярной компьютерной игры.


[Закрыть]. Мне кажется, внутренне он все еще питает к этому интерес, однако боится проявлять его.

Еще одна причина ненавидеть моего бывшего мужа. Чтоб тебя жарили черти в аду, Мэлвин. И желательно – медленно вращая вертел.

– Я скажу вам, когда мы будем дома, – обещаю. Потом включаю двигатель и сдаю назад. К несчастью, для того чтобы выехать со стоянки, мне приходится миновать фургон, а это значит, что оператор сможет четко разглядеть нас. Я питаю слабую надежду на то, что дети этого не увидят, – но, конечно же, Ланни замечает сразу.

Она указывает пальцем прямо на них:

– Какого черта они делают?

– Снимают нас, – отвечаю я. – Пожалуйста, опусти руку.

Ланни не слушается меня. Вместо этого поворачивает кисть и привычно-гордым жестом показывает им средний палец.

– Надеюсь, они это засняли, – говорит она. – Козлы недоенные. Зачем они это делают?

Я не хочу рассказывать детям этого, но лучше подготовить их.

– Помните ту женщину на «Шоу Хауи Хэмлина»?

– Миранда Тайдуэлл, – уточняет Коннор. – Она богатая. – Мы обе смотрим на него, и он пожимает плечами. – Я пробил ее по поиску, раз уж она собралась снимать документальный фильм про нашего отца. Зачем она это делает?

– К сожалению, люди хотят слышать о нем. И о нас. Поэтому нам нужно быть осторожными.

– Да, – говорит Ланни, – и ты сам бы это понял, если б вынул нос из своих книжек.

Они снова ссорятся. Я хотела бы, чтобы они этого не делали, но понимаю, что такое стандартные отношения детей в семье, особенно в таком возрасте. Ланни не задирала Коннора примерно два месяца после того, как я вернулась из Киллмэн-Крик и рассказала им тяжелые новости о том, что их отец мертв и что именно мне пришлось убить его. Однако мир не продлился долго. По сути, теперь их конфронтация стала еще более острой. Мы говорили об этом, но мне кажется, Ланни так и не смирилась с мыслью о том, что во время всех тех событий ее брат общался с отцом, пусть даже по телефону. Мэлвин, будь он проклят, убедил нашего сына поверить ему, и Ланни просто не может это осмыслить. Эта рана стоит между ними, и я могу лишь надеяться, что со временем она зарастет. Но пока еще этого не произошло.

Мы уже у выезда с парковки, но, к несчастью, в обоих направлениях едет плотный поток машин, и я никак не могу выехать. Оператор идет в нашу сторону, продолжая снимать. Я уверена, что он сосредоточил кадр прямо на наших лицах. Ненавижу… Это ощущается, как вторжение в нашу частную жизнь, хотя юридически в этом нет ничего противозаконного. Или есть? Я не знаю, что гласят законы этого штата относительно съемки частных лиц без их разрешения. Возможно, следует проверить.

Я смотрю на машины и хочу, чтобы они побыстрее проехали, однако в нашу сторону на мучительно малой скорости тащится очередной трактор. Темный глаз камеры на краю моего поля зрения словно становится глубже, точно устье колодца, в который я падаю. Моргаю и вижу камеру в студии Хауи Хэмлина. И ощущаю леденящее чувство беспомощности.

Моргаю снова – и вижу грязный, гниющий особняк в Луизиане. Комнату, забрызганную кровью. Цепи.

И камера снимает, снимает, снимает. Совсем как та камера, которую Мэлвин приволок, чтобы заснять мое убийство для зрителей, готовых платить за это зрелище.

Слышу какой-то нарастающий крик.

– Мама! – Испуганный голос Ланни заставляет меня нажать на тормоза, и я понимаю, что едва не врезалась в одну из приближающихся машин, а крик этот был сигналом проезжающего грузовика. Ланни отбрасывает с лица пряди черных волос и встревоженно смотрит на меня. – С тобой всё в порядке?

– Всё хорошо, – машинально отвечаю я ей, потому что так говорю всегда – и ей, и себе. Но не нужно быть дипломированным психологом, чтобы понять, что со мной не всё в порядке. Видения прошлого. Холодный пот. Кошмары. А теперь – видеосъемки, воскрешающие все это. Мне нужно поговорить с доктором Маркс.

Я делаю пару глубоких вдохов и резко выворачиваю руль, вклиниваясь в просвет в потоке машин. Уголком глаза замечаю, как оператор поворачивает камеру, чтобы проследить, в какую сторону мы едем.

Я не чувствую себя по-настоящему в безопасности, пока мы не переваливаем холм и не сворачиваем на шоссе, направляясь прочь из Нортона.

Ланни некоторое время молча ерзает на сиденье, ожидая более полного объяснения, которое я не хочу давать. Наконец она надевает наушники и принимается смотреть в окно. Коннор утыкается в книгу, полностью отключившись от этого мира.

Я радуюсь тишине до тех пор, пока Ланни все же не сдвигает наушники и не спрашивает:

– Ты ведь не собираешься снова выходить замуж, да?

Этот вопрос застает меня врасплох.

– Честно? – переспрашиваю я. – Сомневаюсь.

– Даже за Сэма?

– Даже за Сэма.

– А почему? Вы что, решили расстаться?

Это я обсуждать не хочу. Оглядываюсь. Коннор, похоже, не слушает.

– Мы не расстаемся, – отвечаю я дочери. – Ничего не изменилось. Просто… я довольна тем, что есть, вот и всё. Не думаю, что есть какая-то причина менять что-то, правильно?

– Если вы не собираетесь расставаться, то пусть будет как есть. – Она пожимает плечами, как будто ей все равно.

Но я знаю, что это не так. Ей очень нравится Сэм, и в первую очередь ей нравится то, как к нему относится Коннор. Он плохо доверяет людям, но, когда мой сын рядом с Сэмом, он воспринимается как… нормальный ребенок. Ребенок, которого любит человек, рядом с которым он чувствует себя в безопасности. Это нечто особенное и совершенно необходимое.

Поэтому я говорю:

– Сэм – человек самостоятельный, Ланни, и он всегда решает сам за себя. Но я сомневаюсь, что в ближайшее время Сэм нас покинет. Если увижу признаки чего-то подобного, я скажу тебе.

Ланни просто снова пожимает плечами, словно это не имеет для нее значения, и опять надвигает наушники на уши.

Мы уже почти дома, когда мне звонит Сэм. Он уже добрался домой.

– Всё в порядке? – спрашиваю я.

– Да, – отвечает он, но в голосе его звучит непонятная резкость. – Ты едешь домой?

– Да. Я уже недалеко. А что?

– А то, что к нашей двери прилеплена записка. Киношники были здесь и искали тебя. И к тому же у нас кончилось орегано.

– Записка? Киношники? – переспрашиваю я. По крайней мере, «орегано» я не повторяю. – Боже, они совсем обнаглели… Я только что видела их в городе.

Он несколько секунд молчит.

– Наверное, нам нужно поговорить об этом.

– Наверное.

Мне не хочется ни этого разговора, ни любого другого, который может состояться между нами.

* * *

В течение всего вечера я чувствую, как это стоит между нами, словно каменная стена, и хочу протянуть за эту стену руку, почувствовать, как он тянется навстречу… но не знаю, следует ли это делать. И даже возможно ли это теперь.

«Время, – говорю я себе, когда мы молча занимаемся тарелками: я мою их, а Сэм вытирает. – Дай ему время». Но время может унести его прочь, и я не знаю, с какого конца к этому подойти; никто не готовил меня к тому, как страшно может оказаться любить – любить по-настоящему.

Стационарный телефон звонит, сбивая меня с мысли, и я разрываюсь между раздражением и облегчением. Вытираю руки и снимаю трубку, поскольку мне знаком номер, высветившийся на определителе. Это номер Марлин из Вулфхантера.

В ответ на мое резковатое «алло» следует молчание. Шум на линии. Дыхание. Я уже собираюсь повесить трубку, когда юный девичий голос произносит:

– Помогите мне.

Я в неуверенности медлю.

– Алло, кто это?

– Ви, – говорит она. – Вера Крокетт. Мама сказала, что вы помогаете людям. И ваш номер был в ее телефоне.

Акцент знакомый, как и фамилия. Ту женщину, которая звонила мне в день моего поражения на шоу Хэмлина, звали Марлин Крокетт. Женщину, которая явно что-то держала в уме, но не могла заставить себя произнести это вслух. Женщину, которая хотела, чтобы я приехала в городок, расположенный поблизости от ниоткуда, дабы мы могли обсудить это лично.

Я немедленно настораживаюсь. Использовать ребенка – это низость. Мне приходится подавить импульсивное желание повесить трубку.

– Позови к телефону свою маму, пожалуйста.

– Я не могу, – отвечает Ви. Голос ее звучит до странного ровно. – Она умерла.

– То есть? – Я инстинктивно оборачиваюсь к Сэму, приоткрыв рот, и качаю головой, показывая: я не знаю, что происходит. Но по моему тону он уже понял, что происходит нечто странное. – Когда? Что случилось?

– Вы должны приехать, – говорит Ви. – Они собираются вскоре прийти и за мной. Она лежит мертвая на полу, а потом они придут за мной.

– Вера… Ви, ты хочешь сказать, что твоя мать лежит на полу прямо сейчас?

– Да.

Я чувствую, как мир вокруг меня сжимается, реальность сужается до голоса в телефонной трубке.

– Тогда тебе следует позвонить в «девять-один-один», Ви.

– Если я это сделаю, они меня убьют. – Голос ее звучит спокойно, но до ужаса отстраненно. Я не знаю, что могло стать причиной этого. – Пристрелят меня, как собаку, прямо на месте.

Я машу рукой Сэму, прикрываю ладонью трубку и говорю:

– Позвони Кеции. Скажи ей вызвать полицию Вулфхантера в дом Марлин Крокетт. Я не знаю, что происходит, но ее дочь говорит, что Марлин умерла.

Он не колеблется и не задает вопросов; хватает свой телефон и отходит в угол, чтобы позвонить.

– Ви, – говорю я, – твоя мать… ты можешь сказать, дышит ли она?

– Она мертва. – В ее голосе не слышно никаких эмоций. Совсем никаких. Шок? Что-то еще? Я не знаю.

– Ты можешь проверить ее пульс?

– Она мертва. – Впервые девушка вкладывает в слова хоть какое-то чувство. В них звучит усталость, и я вздрагиваю, услышав это. – Она лежит на полу и…

Я слышу, как Ви Крокетт колеблется. Умолкает. Когда она снова заговаривает, то произносит шепотом:

– Они возвращаются.

– Ви? Вера!

Она кладет телефон или роняет его. Я слышу что-то похожее на шаги или стук, а потом раздается оглушительное «бабах», заставляющее меня вздрогнуть и посмотреть на трубку, как будто я опасаюсь, что из нее вылетит что-то, кроме звука.

Через секунду я подавляю этот импульс и снова подношу трубку к уху.

– Ви? Вера? Ответь мне! Что происходит?

Сэм все еще говорит по телефону, глядя на меня. Я беспомощно поднимаю руку. Ви Крокетт не отвечает. Но я слышу что-то. Движение? Отдаленный крик? Что-то вроде того.

А потом вдруг снова раздается ее ровный, спокойный голос:

– Это его прогнало.

– Вера, что это было?

– Я выстрелила из дробовика, – говорит она. – Прямо через дверь. Думаю, он со всех ног удирает в холмы.

– С тобой всё в порядке?

– Да.

– Ви… – Я не знаю, что мне еще делать, кроме как разговаривать с ней дальше. – Ви, твоя мама сказала, что беспокоилась о чем-то. О тебе?

– Нет, – отвечает она. – Моя мама никогда не беспокоилась обо мне. Если б она это делала, то давным-давно сдалась бы. Не могу особо винить ее.

Это всё какая-то бессмыслица. Я не знаю, как расшифровать слова этой девушки.

– Ви, сколько тебе лет?

– Пятнадцать, – отвечает она.

Я вздрагиваю, как от боли, и на миг прикрываю глаза.

– Моя дочь – твоя ровесница. Я знаю, что ради нее сделала бы все что угодно. Уверена, что твоя мать чувствовала то же самое. – Я с трудом сглатываю. Мне нужно, чтобы она говорила дальше. «Боже, она всего лишь ребенок!» – Расскажи мне о своей маме, Ви. Что произошло в последний раз, когда вы говорили с ней?

– Я не помню, – отзывается Ви. – Теперь это уже не важно. Она мертва. Она мертва, и я…

Она не заканчивает фразу, но у меня возникает тошнотворное, жуткое чувство. Что, если фраза заканчивалась словами «и я убила ее»? Марлин очень расплывчато говорила о том, что происходит. Она не упоминала никаких подробностей, но, может быть, просто не хотела признавать, что боится собственной дочери… Ужасно столкнуться с подобным.

Я слышу вдалеке отголоски воя сирены.

– Ви, дробовик все еще у тебя в руках? – спрашиваю я.

– Да.

– Я прошу тебя кое-что сделать, – говорю я как можно более спокойно, заботливо и уверенно. Сэм завершает свой звонок и подходит, останавливаясь напротив меня; он внимательно всматривается в выражение моего лица, в мои жесты. Но ничего не может сделать. Только я одна. – Я прошу тебя положить дробовик на пол. Сделай это сейчас, пожалуйста.

Я слышу движение. Шорох. Тяжелый удар.

– Хорошо, – говорит Ви. – Я это сделала. Но они все равно пристрелят меня. Им нужен предлог.

– Они этого не сделают, – возражаю я. – Теперь я прошу тебя открыть входную дверь, поднять обе руки повыше и встать на крыльце. У вас же есть крыльцо, верно?

У многих людей в сельских районах Юга есть крыльцо.

– Да, мэм, – отвечает она. – Но если я выйду туда, они застрелят меня насмерть.

– Обещаю тебе – они не сделают этого, если ты поднимешь руки.

– Если я их подниму, то не смогу слышать вас по телефону, – замечает она. Совершенно резонно, однако прежним странным тоном, без малейших эмоций.

– Ты можешь переключиться на громкую связь?

– Да, конечно. – Ви делает это; я слышу, как в телефон врывается весь окружающий ее мир. – Хорошо, я иду к двери. – К моему потрясению, она хихикает. – Господи, я прострелила дверь прямо насквозь! Я вижу сквозь нее.

Я испытываю тошноту при мысли, что по другую сторону двери, на ее крыльце, может лежать труп, но не говорю это вслух. Лишь произношу:

– Хорошо, открой, пожалуйста, входную дверь – медленно – и подними обе руки. Ты делаешь это, Ви?

Слышу скрип петель. Голос Ви несколько отдаляется.

– Да, мэм.