Текст книги "Невероятное путешествие мистера Спивета"

На глаза у меня навернулись слезы. Терпеть не могу реветь, особенно перед отцом. Я, как всегда в таких ситуациях, судорожно стиснул за спиной левый мизинец, пробормотал: «Да, сэр» – и бросился вон из комнаты.

– Твои бумажки! – рявкнул вслед отец, когда я уже был на середине лестницы. Я вернулся и один за другим собрал все документы. Ковбои в телевизоре собрались на вершине холма и что-то обсуждали. Скот мирно пасся на равнине, начисто позабыв о недавней напряженной борьбе.

В какой-то момент отец потер пальцем по краю стакана – стекло тихонько, почти неразличимо скрипнуло. Мы уставились друг на друга, удивленные этим скрипом. Отец лизнул большой палец, а я вышел из комнаты, унося с собой охапку так и не пригодившихся карт.

…Отец резко ударил по тормозам. Из-под колес полетели ошметки грязи. Я удивленно поднял глаза.

– Тупые скотины, – выругался отец.

Повернувшись, я увидел Вонючку – самого знаменитого козла на всем Коппертопе, так часто он запутывался в изгороди – да, вот и сейчас снова запутался! Еще одной отличительной чертой Вонючки был цвет: из четырехсот с лишним коз на ранчо лишь он был весь черный как смоль, только вдоль хребта проглядывали белые пятнышки.

Услышав шум подъезжающего пикапа, Вонючка судорожно забился.

«Пятно на добром имени нашего ранчо», – звал его отец, а я – «черным вонючим пирожком», потому что, запутавшись, он каждый раз умудрялся здорово обделаться. Судя по всему, сегодняшний день не был исключением.

Отец тяжело вздохнул, выключил мотор и потянулся к ручке двери.

– Я выпутаю, – сдуру ляпнул я.

– Правда? – переспросил он. – Отлично. А то я бы эту скотину просто прибил бы. Тупее кузнечика. Мне уже до смерти надоело пинками отваживать эту толстую башку от проволоки. Достанется сукин сын койотам, и поделом.

Я вылез из машины и поймал себя на том, что бормочу под нос, как припев: «Ту-пее-куз-не-чика, ту-пее-куз-не-чика».

При моем приближении Вонючка вдруг замер и затих. Я видел, как при каждом вдохе вздымаются его ребра. На шее, там, где кожу пропорол шип, темнел огромный порез – с проволоки капала кровь. Так сильно он еще никогда не ранился. Долго ли он тут уже торчит?

– Плохо дело, – сообщил я, оборачиваясь через плечо.

Но в машине уже никого не было. За отцом водилась привычка исчезать втихомолку – чтобы пройтись или за чем еще, – а потом так же бесшумно возвращаться.

Я осторожно шагнул вперед.

– Не бойся, Вонючка, – сказал я. – Я тебя не обижу, просто помогу выпутаться.

Вонючка тяжело дышал. Одну переднюю ногу он чуть приподнял, примерно на дюйм от земли, точно собрался лягаться. Из влажных ноздрей вырывался короткий свист, по черной бородке бежала струйка слюны. Шерсть вся пропиталась кровью. При каждом вздохе рана на шее открывалась и закрывалась.

Я посмотрел Вонючке в глаза, прося разрешения дотронуться до его шеи.

– Все хорошо, – приговаривал я, – все хорошо.

Глаза у него были просто колдовские – зрачки почти идеально-прямоугольной формы. И хотя я понимал: это точно такие же глаза, как, например, у меня, но в их немигающем взгляде, в черных прямоугольниках, не ведающих любви и утраты, чудилось что-то чуждое, инопланетное.{37}37
  Черный прямоугольник. Из блокнота З57


[Закрыть]

Я лег на живот и принялся подтягивать колючую проволоку вниз. Вообще-то в таких случаях полагается просто-напросто как следует пнуть козла в лоб, чтоб вытолкнуть его обратно, но сейчас я боялся толкать Вонючку. Он и так был травмирован и напуган, а от резкого толчка шип мог бы располосовать ему всю шею насмерть.

– Все хорошо, все хорошо, – приговаривал я и тут вдруг заметил, что Вонючка смотрит вовсе не на меня.

Слева послышалось какое-то щелканье – как будто встряхивают фишки манкалы в деревянном ящичке. Я повернул голову – а там, не дальше полутора футов от моего лица, лежала огромная гремучка, я в жизни таких здоровенных не видел. С добрую бейсбольную биту толщиной, голова поднята и покачивается, покачивается – очень целеустремленно, а не как будто под ветром. В тот миг я не очень-то хорошо соображал, но одно помнил твердо: укус гремучки в лицо смертелен, а эта тварь именно что в лицо мне и метила.

Я словно со стороны видел, как мы трое сошлись в каком-то странном танце борьбы за выживание – все вместе на перекрестке судьбы, вершины одного треугольника. Что каждый из нас ощущал в этот миг? Было ли меж нами взаимопонимание – за ролями, отведенными нам страхом, рефлексом защиты своего участка и охотничьим инстинктом – понимание общности нашего бытия? Мне почти захотелось потянуться к гремучке, пожать ей незримую руку и сказать: «Ты хоть и гремучка, но по крайней мере не Стенпок, и за это я жму твою незримую руку».{38}38
  Триангуляция Вонючки и копилки яда. Из блокнота С77


[Закрыть]

Змея двинулась ко мне, в глазах ее читалась непреклонная целеустремленность, и я зажмурился, думая – вот, значит, каково это. Наверное, погибнуть на ранчо от укуса змеи в лицо даже приличнее, чем самому себе выстрелить в голову из старинного ружья в холодном амбаре.

Прогремело два выстрела:

Второй каким-то образом вернул меня в мир ранчо. Я открыл глаза и увидел, что снесенная пулей голова гремучки валяется на земле, а из толстой шеи хлещет кровь. Безголовое тело дергалось, как будто собираясь выкашлять что-то очень важное. Змея свилась в тугой комок, расплелась вновь – и, наконец, замерла навсегда.

Сердце у меня стучало, стучало, стучало, как бешеное – в какой-то миг мне даже показалось, что сейчас оно передвинется на другую сторону грудной клетки (situs inversus!), а всем прочим органам придется перестроиться, так что я стану медицинской диковинкой и умру совсем молодым в кресле-качалке.{39}39
  Ты один из нас, но ты не такой, как мы. Из блокнота З77


[Закрыть]

– Целоваться ты, что ли, собрался с этой копилкой яда?

Я поднял голову. Отец с ружьем в руке шагнул ближе и рывком поставил меня на ноги.

– Ты что? – Голос у него звучал ровно, но глаза были белые-пребелые и слезящиеся.

Я не мог говорить. Во рту у меня было суше, чем у мамы в карманах.

– Совсем спятил?

Отец с силой хлопнул меня по спине. Я так и не понял – чтобы отряхнуть от грязи, в наказание или вместо объятия.

– Нет, я просто…

– Она бы тебя достала, ты б и пикнуть не успел, а в следующий раз меня рядом может не оказаться. Свезло тебе. Старушку Нэнси так аккурат в правую ляжку ужалили.

– Да, сэр, – пробормотал я.

Он пошевелил носком ноги мертвую змею.

– Глянь, какая здоровая. Может, прихватить с собой в дом? Покажем твоей матери.

– Не надо, пусть себе, – сказал я.

– Думаешь? – отозвался отец, снова пошевелил змею ногой и посмотрел на Вонючку – тот так и не шелохнулся.

– Ну что, сукин сын, видел всю заварушку? – сказал отец и отвесил Вонючке такого пинка, что тот отлетел на добрых пятнадцать футов. Я зажмурился. Вонючка уселся на землю с ошарашенным видом и, точно лунатик, провел языком по губам.{40}40
  Этот поступок вроде бы нарушил четвертое правило Ковбойского кодекса Джина Отри, но отец вообще избирательно следовал и ковбойской этике, и Библии: ссылался что на то, что на другое только когда ему это подходило.
  1. Ковбой никогда не стреляет первым в более слабого противника, не вступает с ним в драку и не пользуется своим преимуществом.
  2. Он не берет назад своего слова и оправдывает оказанное ему доверие.
  3. Он всегда говорит только правду.
  4. Он мягок с детьми, стариками и животными.
  5. Он не проповедует и не придерживается расистских или религиозно-нетерпимых идей.
  6. Он всегда помогает тем, кто попал в беду.
  7. Он работает на совесть.
  8. Он чист в помыслах, выражениях, поступках и личных привычках.
  9. Он чтит женщин, родителей и законы своей страны.
  10. Ковбой – настоящий патриот.


[Закрыть]

Я смотрел на него во все глаза, боясь, что он сейчас рухнет и помрет после такого сильного потрясения. Однако у животных есть одна занятная черта – люди вроде моего отца именуют ее тупостью, а по мне, она скорее сродни всепрощению. Пока Вонючка сидел и облизывал губы, я почти физически чувствовал, как с него стекает напряжение пережитых минут. А потом он вскочил на ноги и, не оглядываясь, помчался вверх по холму, прочь ото всего этого безумия.

– Тупые козы, – пробормотал отец, вытряхивая стреляные гильзы на землю. Клик-клик, клик-клик. – Ну ладно, поехали, дело не ждет, а день уже на исходе.

Я двинулся за отцом к машине. Пока он заводил старый кашляющий мотор, меня вдруг захлестнула теплая, горячая волна. Кончики пальцев аж пекло, как после сильного холода. Я все вспоминал, как он пошевелил ногой мертвую змею – как внимательно оглядел ее, а в следующую секунду напрочь выбросил из головы. Трагедия предотвращена, и отцовские мысли вновь переключились на непосредственную задачу водоснабжения. Сквозившая в каждом его движении уверенность недвусмысленно говорила: «В жизни чудес не бывает».

Мне здесь было не место. Я давно это знал, но воплощенная в поступке отца ограниченность, склонность к туннельному зрению словно бы вмиг помогла правде выкристаллизоваться. Я не рожден для жизни на вольных просторах холмов.

Я поеду в Вашингтон. Я ученый, картограф, я нужен там. Доктор Клэр тоже ученый, но почему-то вписывалась в жизнь на ранчо не хуже отца. Эти двое существовали вместе, замкнутые друг на друга на бескрайних склонах водораздела.

Сквозь захватанное окошко пикапа я смотрел на выцветшую палитру ранних сумерек. На фоне серого бездонного неба мелькали крохотные темные тельца – летучие мыши (Myotis yumanensis) начали исступленную пляску эхолокации. Воздух вокруг пикапа, верно, пронизывали миллионы тоненьких сигналов.

Как я ни вслушивался, но так и не мог толком воспринять плотное кружево их трудов.

Мы катили вперед. Рука отца покоилась на руле, изувеченный мизинец торчал чуть кверху. Я смотрел, как носятся и пикируют в небе летучие мыши. Вот ведь легкокрылые создания! Им принадлежит царство отражений и преломлений, постоянной беседы с поверхностями и препятствиями.

Мне бы нипочем не выдержать такой жизни: они ничегошеньки не знают о мире как он есть, довольствуются лишь его эхом.

Я нарисовал эту карту для доктора Йорна, любительски изучавшего летучих мышей. Но я сделал это еще и на случай своей смерти. Я хотел, чтобы он знал, где лежит мое завещание. (Я составил карту еще до того, как он начал мне лгать).

Глава 3

Отчет о вскрытии. Из блокнота З45{41}41
  Когда на ранчо приходил один из адвокатов, я заметил у него в саквояже, на самом верху, отчет коронера и перекопировал себе эту диаграмму, пока адвокат ходил вместе с отцом в амбар. Хотя использованный коронером шаблон для изображения головы похож скорее на матерого русского шпиона, чем на десятилетнего мальчика, мне кажется, Лейтону бы понравилось, что его так нарисовали.


[Закрыть]

Разгребая канавы, мы практически не разговаривали. В какой-то момент отец что-то буркнул и приостановился, обводя взглядом земли вокруг, а потом двумя пальцами, средним и указательным, точно дулом пистолета, ткнул в сторону канавы за узким водотоком.

– Вон, – сказал он, как выстрелил. – Там разгребай.

Я вздохнул и потопал, куда велено. На взгляд постороннего наблюдателя все действия моего отца казались блестящим примером самобытной водознатческой интуиции, но мне уже было все равно. Я чувствовал себя ребенком-актером, поставленным для придания колорита и правдоподобия в смитсоновскую выставку на тему Западной Америки.{42}42
  А слева от двух фигур воткнута в грязь табличка, где четким музейным шрифтом выведено:


[Закрыть]

Я разгребал. Саундтрек проигрывал звуки чавкающей грязи, короткие и резкие распоряжения отца, приглушенные порывами предвечернего горного ветра, задувавшего нам в глаза хвойную пыль. (Неужели в музеях уже даже и это научились воспроизводить?)

Я остановился на полувзмахе лопатой. Вокруг сапог заструились мутные ручейки холодной воды. Ноги превратились в острова. Вода холодила их сквозь резину сапог, но все ощущалось как-то приглушенно, и мне вдруг страшно захотелось почувствовать ледяное прикосновение воды кожей, всеми пальцами.

Домой мы ехали в тишине. С сапог на истоптанный пол пикапа сползали куски вязкой грязи. Я гадал, почуял ли отец, что что-то не так. Он не из тех, кто спрашивает: «А что это ты молчишь?» Для него молчание было удовольствием, а не признаком внутреннего раздрая.

Остановившись перед домом, он подал мне знак вылезать.

– Извинись за меня. Мне еще надо кое-что сделать. Сэкономлю нам тарелку жратвы.

Это слегка выходило за рамки обычного: отец, с его любовью к заведенному распорядку, всегда требовал, чтоб вечером за столом собиралась вся семья. Эта традиция слегка ослабла после смерти Лейтона, но все равно мы почти каждый вечер сходились все вчетвером под Линнеем и ели наши порции в тщательно культивируемом полумолчании.

Должно быть, отец заметил мое удивление – по лицу его скользнула короткая улыбка, наверное, чтоб сгладить неловкость. Я выпрыгнул из машины как был, в сапогах, таща ботинки в руке. Ужасно хотелось сказать ему на прощание что-нибудь подходящее – что-то такое, что выразило бы одновременно мое почтение и отвращение к этому месту и к нему самому. Само собой, мне в голову ничего подходящего не пришло, и я только и выдавил: «В добрый час».

Навряд ли отец смог бы сформулировать, что именно тут не так, но улыбка пропала. Из-под капота слабо пахло машинным маслом, петли отчаянно скрипели, а я все стоял, покачивая дверцу туда-сюда. Мы застряли, завязли, глядя друг на друга. Он пошевелил пальцами, показывая, чтоб я закрыл дверь. Я все смотрел на него.

– Закрой, – наконец выдавил он, и я повиновался. Дверца хлопнула и щелкнула, закрываясь, хотя, может, и не защелкнулась до конца. Я все смотрел на силуэт отца через окно. Заурчал мотор, пикап двинулся прочь по темнеющей дороге, задние фары вспыхнули, разгораясь все ярче, ярче, пока не исчезли.

Направленность застольных бесед до и после. Из блокнота С56

Ужин вышел не сказать чтоб вкусным. Консервированный горошек, пюре из сладкой кукурузы, щедро присыпанное красными крупинками перца, а еще что-то вроде мясной буханки – мы называли это «второе по вкусноте», потому что все равно Грейси состава не выдавала. Впрочем, на еду никто не жаловался: она была горячей, да и вообще: она – была.

Мы разложили «второе по вкусноте» по тарелкам. Грейси завела речь о праздниках и торжествах. По всей видимости, завтра по телевизору собирались показывать «Мисс США», а для некоторых членов семейства Спиветов это событие было одним из главных в году.

Доктор Клэр улыбнулась, не переставая жевать.

– А эти женщины хоть что-то умеют делать? Рисовать, например? – Она равнодушно взмахнула вилкой, как будто изображала в шараде работу кистью. – Или карате? Или работать в лаборатории? Или их судят только по внешности?

– Нет! Это конкурс красоты. – Грейси выдала свой фирменный тяжкий вздох. – На «Мисс Америка» есть еще конкурс талантов. Но «Мисс США» гораздо круче.

– Грейси, ты же знаешь, на одной внешности далеко не уедешь. Ручаюсь, у них у всех мозговая гниль.

– А что такое мозговая гниль? – поинтересовался я.

– Мисс Монтана родом из Диллона, – сообщила Грейси. – Она шести футов и одного дюйма ростом. А в папе сколько?

– Шесть футов и три с четвертью дюйма, – отозвался я.

– Вау! – потрясенно выдохнула Грейси и тихонько зашевелила губами, как будто мысленно отсчитывая дюйм за дюймом.

– А вот я считаю, что талант, одаренность – научную одаренность – тоже необходимо брать в расчет.

– Ну, мама! Тогда это выйдет конкурс научных проектов, понимаешь? – Грейси повернулась к ней, и в голос ее прокрались привычно-саркастические нотки. – И никто такое не стал бы смотреть, одна бы скука вышла. Как вся моя жизнь.

Для большей выразительности она набила рот горошком.

– Мне все же кажется, что ты – больше, чем одна только внешность. Надо бы им устроить какой-то конкурс, где учитываются способности – ну, например, как твои актерские. И голос! У тебя, например, очень красивый голос. И потом, ты ведь умеешь играть на гобое?{43}43
  Хотя доктор Клэр сформулировала это как вопрос, мы все знали, что так оно и есть. Я нарисовал множество схем, документирующих изданные на этом инструменте фальшивые ноты: лихие импровизации, многократно повторенные ноты «до» второй октавы, которые Грейси бесконечно выдувала во время «припадочных выходов» или в периоды драматического расставания с Фарли, Барретом или Уиттом.


[Закрыть]

Грейси аж дернулась. Втянув сквозь зубы небольшое – объемом с грецкий орех – количество воздуха, она отчеканила, обращаясь к своей тарелке:

– Такое у них тоже есть. На «Мисс Америка» проводится конкурс талантов. А это – «Мисс США».

Произнося свою тираду, она гоняла вилкой по тарелке одинокую горошину – медленно и грозно.{44}44
  Вариации грозно-горошковых овалов. Из блокнота С72


[Закрыть]

– Просто я считаю, им стоило бы поощрять женщин использовать все свои способности в полную силу, – гнула свое доктор Клэр задумчиво-отрешенным голосом (подразумевающим: я вся в мандибулах). – Чтоб те потом могли стать учеными.

Грейси так и уставилась на нее. Открыла было рот, снова закрыла, возвела глаза к потолку, словно для того, чтобы собраться с мыслями, и, наконец, заговорила, точно обращаясь к малому ребенку:

– Мама, я знаю, тебе нелегко меня слушать. Но ты все же попытайся, пожалуйста. Мне нравится конкурс «Мисс США». Это конкурс красоты. И его участницы совсем не умные. Они тупые и очень красивые, и они мне нравятся. Это не научная лаборатория – это просто для развлечения. Для раз-вле-че-ни-я.

Похоже, манера Грейс говорить, как с дошкольником, действовала на доктора Клэр умиротворяюще. Она сидела тихо и внимательно слушала.

– И я, – продолжила Грейс, – хочу хоть на час забыть, что медленно умираю на этом кретинском ранчо в кретинской Монтане, точно слепой котенок.

Упоминание слепого котенка застало всех врасплох. Мы ошеломленно переглянулись, а потом Грейси смущенно отвернулась. Сама фраза была своеобразной данью уважения нашему отцу, но в устах Грейси прозвучала как-то неуместно, дешево – в общем русле неизменно демонстрируемой ею последние несколько лет идеи: что это семейство постепенно убивает в ней великую актрису, обрекая ее, бедняжку, навсегда остаться простой сельской девушкой с надломленным духом.

Далее состоялся классический припадочный выход. Грейси 1) вытащила из кармана свой айпод и воткнула в уши наушники – сперва в левое ухо, потом в правое; 2) вылила на остатки «второго по вкусноте» виноградный сок из стакана; и 3) гордо удалилась со сцены. Вилка у нее на тарелке угрожающе позвякивала.

Сказать по правде, вплоть до упоминания слепого котенка и припадочного выхода я не особо-то прислушивался к разговору, потому что такой ритуал полнейшего взаимонепонимания они разыгрывали почти каждый вечер.

– Как поработали с отцом? – спросила доктор Клэр. Грейси гремела посудой в кухне.{45}45
  Не то чтоб это было совсем неинтересно. Будь я психологом, специализирующимся на материнско-дочерних отношениях, мне бы тут открылись Помпеи межсемейных женских взаимодействий. Отношения Грейси и доктора Клэр имели очень сложную динамику: как единственные женщины на ранчо, они невольно тянулись друг к другу и обсуждали всякие девчачьи штучки вроде сережек, кремов и лака для волос – такие разговоры создавали временный женский кокон в атмосфере усталой и невнятной застольной беседы на ранчо. И все же доктор Клэр отнюдь не была классической заботливой матерью – сдается мне, она бы куда комфортнее себя чувствовала, если бы у ее детей были экзоскелеты, а сами бы они высыхали после первого жизненного цикла. Нет, доктор Клэр старалась вовсю, и все же, несмотря на все старания, была чудовищной ученой занудой, а Грейси превыше всего на свете боялась сама такой стать. Достаточно было прошептать ей на ухо это страшное слово на букву «з», чтобы с Грейси приключилась бурная истерика – наиболее яркие такие припадки получали звание «истерики года», например «Истерика‑04». Поэтому слово з… вошло в число четырех слов, запрещенных к употреблению на ранчо Коппертоп.


[Закрыть]

Я не сразу осознал, что внимание публики теперь перенесено на меня, поэтому чуть запоздал с ответом.

– Нормально. Ну, то есть нормально поработали. По-моему, он не очень доволен водой. Мне показалось, ее как-то мало. Я не производил замеров, но выглядит низковато.

– Как он там?

– Нормально, наверное. А тебе показалось, с ним что-то не так?

– Ну, ты ж его знаешь. Он ничего не говорит, но мне кажется, с ним что-то не ладное. Что-то…

– А что, например?

– Он ужасно упрям, как дело касается любой новой идеи. Боится перемен.

– Какой еще новой идеи?

– Ты за ним не замужем, – расплывчато ответила она и положила вилку, знаменуя тем самым конец темы.

– Я завтра собираюсь на север, в район Калиспелла, – сообщила она.{46}46
  Почему эти двое?
  Я знаю чистые факты: они познакомились на танцплощадке в Вайоминге – но я все равно не понимаю, какие внутренние механизмы могли привести к образованию такого союза, хотя бы к самой идее о нем. Что, во имя всего святого, держало их вместе? Ведь эти двое со всей очевидностью были слеплены из совершенно разного теста:
  Отец: молчаливый мужчина, воплощение практичности, с мозолистыми руками, лихо арканящий упрямых индейских лошадок. Взор его вечно устремлен на горизонт, а не на тебя.
  Мать: видит мир фрагментами, маленькими такими частями, мельчайшими, которых, скорее всего, не существует вовсе.
  Что привлекло их друг в друге? Мне хотелось спросить об этом отца, особенно по поводу его безмолвного, но явственного недовольства моим пристрастием к науке. Хотелось задать ему вопрос: «А как же твоя жена? Как же наша мать? Она же ученый! Ты сам женился на ней! Значит, ты не можешь это все ненавидеть! Ты сам выбрал такую жизнь!»
  Таким образом происхождение и питательная среда их любви ставились в один ряд со множеством других запретных тем на ранчо. Эта любовь материализовалась лишь в самых крохотных мелочах: подковке в кабине пикапа; в одной-единственной фотографии стоящего на железнодорожном переезде еще совсем молодого отца, приколотой к стене в кабинете доктора Клэр; в иногда наблюдаемых мной мимолетных встречах в коридоре, когда руки их на миг соприкасались, как будто передавая друг другу горстку семян.


[Закрыть]

– Зачем?

– Сбор материала.

– Ищешь монаха-скакуна? – спросил я, но тут же осекся.

Она отозвалась не сразу.

– Ну, в некотором роде. Ну, то есть я надеялась… Словом, да.

Некоторое время мы сидели за столом молча. Я ел свою порцию горошка, она свою. Грейси все еще громыхала на кухне.

– Поедешь со мной? – спросила доктор Клэр.

– Куда?

– К Калиспеллу. Было бы здорово, если б ты мне помог.

В любой другой день я бы ухватился за это предложение обеими руками. Она нечасто приглашала меня в такие поездки – должно быть, раздражалась, что я весь день заглядываю через плечо. Но когда ей требовался иллюстратор, я упивался шансом понаблюдать ее за работой. Что там ни говори об одержимости и упрямстве моей матери, однако с сачком для ловли насекомых в руке она становилась настоящим виртуозом. Она не знала равных – потому-то я и боялся, что уж коли она за все эти годы не нашла своего монаха-скакуна, то его просто-напросто не существует в природе.

Теперь же я чувствовал, что предаю ее. Но я не мог, никак не мог отправиться с ней на север, потому что мне предстояла поездка совсем в другую сторону – в Колумбию, в Вашингтон. Вашингтон! Я быстро прикинул, не сознаться ли во всем, прямо вот сейчас, за обеденным столом. Горошек, мясная буханка – все создавало атмосферу безопасности. В окружении незатейливой символики моей семьи – единственной семьи, что у меня была, – я бы еще мог, пожалуй, выйти сухим из воды. Уж коли я не могу довериться родной матери – кому мне вообще доверять?

– Знаешь… я тут собираюсь… – начал я медленно, по своему обыкновению, от нервности по очереди прижимая мизинец к большому пальцу и большой палец к мизинцу – водилась за мной такая привычка.{47}47
  Нервное подергиванье. Из блокнота С19


[Закрыть]

Тут в столовую примчался Очхорик и принялся выискивать, не упало ли со стола горошины-другой.

– Да? – спросила доктор Клэр.

Я осознал, что не докончил фразы. И прижимать палец к пальцу перестал.

– Прости, я не поеду с тобой, – сказал я со вздохом. – Занят. Я завтра собираюсь в долину.

– Правда? – спросила она. – С Чарли?

– Нет, – отозвался я. – Но удачи тебе там. На севере, в смысле. Надеюсь, ты его таки отыщешь. В смысле, своего монаха-скакуна.

Отчего-то название неуловимого вида прозвучало в моих устах ругательством. Я попытался исправить ситуацию.

– Калиспелл, Монтана… супер! – заявил я, словно цитируя последнюю строчку малобюджетного рекламного ролика. Прозвучало так неуместно, что в комнату точно накачали чуть больше кислорода.

– Жалко, – ответила доктор Клэр. – Я-то надеялась взять тебя с собой. Ну ладно. Я выезжаю рано, так что тебя, верно, уже не увижу. – Она принялась убирать со стола. – Но мне бы все же хотелось показать тебе свои записи. Я работаю над новым проектом, который, полагаю, тебя заинтересует. Она напоминает мне тебя…

– Мама, – перебил я.

Она замолчала и посмотрела на меня, наклонив голову набок. Очхорик под столом нашел просыпанный горох и слизывал его, тихонько чавкая – как текущий кран в дальней комнате.

В должный срок – или, возможно, даже чуть позже – она продолжила убирать посуду, однако по дороге на кухню на миг остановилась у меня за спиной. Ножи у нее на тарелках съехали в сторону.

– Счастливого пути, – сказала она.

Когда посуда была вымыта и вытерта, доктор Клэр удалилась к себе в кабинет, а Грейси в логово «Поп-герл», я, наконец, остался один в столовой, лицом к лицу с целой серией трудных задач, какие по плечу только взрослым.

Набрав в грудь воздуха, я встал, подошел к телефону на кухне и нажал «0» – довольно сильно, потому что клавиша западала. На линии что-то лязгнуло, потом зажужжало, и наконец далекий приятный женский голос произнес:

– Пожалуйста, назовите абонента.

– Мне надо связаться с Гунтером Х. Джибсеном из Смитсоновского музея. Не знаю его второго имени.

– Погодите минутку.

Потом ее голос послышался снова.

– Смитсо-что? Какой город?

– Вашингтон, Колумбия.

Телефонистка засмеялась.

– Ой, милый. Тебе надо было звонить… – Она прищелкнула языком и вздохнула. – Ох, ладно. Оставайся на линии.

Мне понравилось, как она сказала «оставайся на линии» – как будто заверяя, что пока ты не вешаешь трубку, твоей проблемой кто-то занимается, мир изо всех сил старается найти нужную тебе информацию.

Через некоторое время она вернулась и продиктовала номер.

– Не знаю, кто именно тебе нужен, дорогой, – сказала она. – На твоем месте я бы попробовала основную линию и пусть соединят тебя с кем надо.

– Спасибо, оператор, – поблагодарил я, испытывая по отношению к этой женщине огромную теплоту и благодарность. Хотелось бы мне, чтоб она отвезла меня в Вашингтон. – Вы чудесно работаете.

– Спасибо, молодой человек, – отозвалась она.

Я набрал номер и попытался пробиться через хитроумнейшую автоматическую программу. Меня два раза протащило по замкнутому кругу, прежде чем я сообразил, как выйти на личную линию мистера Джибсена.{48}48
  Навигация по автоматической телефонной системе выбора Смитсоновского института
  Голос автоответчика произнес: «Для удобства пользования системой варианты выбора были изменены. Пожалуйста, слушайте внимательно». И я пытался слушать внимательно: даже прижимал пальцы к тем кнопкам, которые называл голос, выстраивая сложную распальцовку по мере того, как возможности все расширялись и расширялись – но когда дошло до номера восьмого, я уже забыл, в чем состоял второй.


[Закрыть]

Слушая гудки в трубке, я нервничал все сильнее и сильнее. Как извиниться? Сослаться на временное помутнение рассудка? На страх перед далекими поездками? На переизбыток предложений подобного рода? Наконец автоответчик голосом Джибсена предложил мне оставить сообщение. Ну конечно, следовало бы мне самому сообразить. На восточном побережье уже почти десять вечера.

– Ээээ… Да. Мистер Джибсен, это Т. В. Спивет. Мы с вами сегодня уже разговаривали. Я из Монтаны. Короче говоря, я сказал вам, что не в состоянии принять лично премию Бэйрда… но теперь я сумел… эээ… перекроить свое расписание, так что могу принять ваше великодушное предложение в полном объеме. Я выезжаю сегодня же, так что со мной уже нельзя будет связаться по номеру, по которому вы сегодня мне звонили. Так что не звоните по нему. Но не волнуйтесь! Я буду вовремя, чтобы произнести речь на ежегодном приеме, и что там еще потребуется. Так что… еще раз спасибо и всего хорошего.

Я быстро повесил трубку. Ужасно, просто ужасно. Я в полном изнеможении опустился на стул и снова начал медленно и меланхолично перебирать пальцами. Предстоящая задача меня совершенно не вдохновляла.

Понимаете, может, у моего отца и нет никаких слабостей, а вот у меня пара-другая отыщется, и главная из них – решительная неспособность справиться с рутиннейшим делом, обычно не вводящим в ступор крепких мужчин с большими пряжками на ремнях: со сборами в дорогу. Даже на то, чтоб сложить вещи в школу, мне каждый день требовалось двадцать три минуты – ну, в лучшем случае двадцать две. Возможно, сборы и кажутся самым обычным ритуалом, который люди по всему земному шару исполняют буквально каждый день – но, если задуматься, чтобы собраться в поездку, особенно в далекую, нужна высоко развитая способность предвидеть все, что тебе потребуется для жизни в незнакомом окружении.

Уж если мы можем многое рассказать о человеке по его ботинкам, манере речи или походке, так и манера складывать чемодан говорит не меньше. Например, доктор Клэр всегда аккуратно убирает инструменты для сбора материала в шкатулки красного дерева. Их она ставит в самый центр пустого чемодана перекошенным, но очень тщательно выстроенным ромбом, и пальцы ее касаются уголков шкатулок так трепетно и бережно, точно они живые существа с невероятно ломкими косточками. Вокруг этого хрупкого сердца она просто-напросто вываливает все остальные вещи, беспорядочной грудой одежды и зеленых украшений – небрежность по отношению к ним резко контрастирует с только что проявленной заботой о драгоценных шкатулках. Даже самый невнимательный наблюдатель пришел бы к выводу, что она страдает по меньшей мере легкой шизофренией – а будь этот наблюдатель врачом, готовящим лекцию о расщепленной личности моей матери, слайд-шоу с изображением ее чемодана на разных стадиях процесса сборов идеально проиллюстрировало бы его доклад. (Впрочем, я ему свои диаграммы нипочем бы не дал.)

С другой стороны, мой отец не столько собирается в поездку, сколько просто берет и уходит. Отправляясь в Диллон продавать лошадей на родео, он швырял на пассажирское сиденье пикапа старую кожаную сумку.{49}49
  Вот ее содержимое (которое я изучил, вооружившись камерой и клещами для потенциально опасных действий, когда отец не видел):
  1) Рубашка.
  2) Зубная щетка, ручка которой выглядела так, точно он ее смазывал колесной мазью.
  3) Листок бумаги с кличками десяти коней и какими-то числами после каждого имени. (Потом я вычислил, что это обмеры каждой лошади.)
  4) Свернутое одеяло.
  5) Пара кожаных перчаток, на левой мизинец разорван и видна розовая подкладка, похожая на изоляцию в доме. Это после того случая с изгородью, из-за которого мизинец у отца немного торчит вверх.
  Скатка с одеялом. Из блокнота З33


[Закрыть]

Порой мне думалось – вот любопытно бы сравнить рюкзак ковбоя с американского Запада и суму монаха из Камбоджи. Было бы сходство чисто поверхностным? Или указывало бы на некую более глубинную общность их подхода к миру? Уж не романтизировал ли я отцовскую аскетичность? Возможно, она таила не мудрость, а страх?

Мои же сборы являли резкий контраст с небрежным закидыванием пожитков в окошко пикапа за миг до отъезда. Собираясь в любую вылазку, я придерживался тщательно разработанной методики, основной целью которой было спасти меня от гипервентиляции:

Пять этапов сборов:

Этап первый: Визуализация.

Я мысленно проигрывал и проигрывал всю поездку. Выделял все возможные затруднения и помехи, все ситуации, в которых мне потребуются инструменты для составления диаграмм и записей, все образцы, которые мне захочется собрать, все картины, звуки и запахи, которые я решу запечатлеть.

Этап второй: Инвентаризация.

Затем я раскладывал на столе все инструменты и приборы, которые мне могут понадобиться, в порядке важности.

Этап третий: Укладка номер один.

Отделив все, что не влезет в портфель даже теоретически, я тщательно укладывал оставшиеся необходимые принадлежности, заворачивая каждую в пузырчатую пленку и склеивая липкой лентой, чтобы хрупкие механизмы не повредились в дороге.

Этап четвертый: Великие сомнения.

Всякий раз, перед тем как застегнуть молнию, я замечал на столе секстант или подзорную трубу с четырехкратным увеличением и мгновенно рисовал себе вариант, при котором захочу, например, записать дробь барабанящего дятла, для чего непременно потребуется сейсмоскоп, – и тут же заново проигрывал предстоящее путешествие, а заодно и всю мою жизнь.

Этап пятый: Укладка номер два.

Таким образом, приходилось собираться заново. И к этому времени обычно я уже опаздывал в школу.

Можете вообразить, как сложно мне было собираться в эту поездку – в жизни я еще не ездил так далеко. Я отправлялся в Мекку всех коллекционеров, La Capitale, как мысленно называл Вашингтон последние несколько часов (вероятно, потому что французский акцент слегка смягчал серьезность всей авантюры).

На цыпочках прокравшись к лестнице, я обозрел коридор в обе стороны. От растущего волнения я, пожалуй, чуточку переигрывал: крался по скрипучим ступеням наверх, в свою комнату, прижимаясь к стенам, точно коммандос. Для пущей безопасности даже спустился обратно по черной лестнице и поднялся по главной – убеждался, что за мной никто не следит. Нет, никого, кроме Очхорика. В нем я не сомневался, но на всякий случай проверил, не прикреплено ли к его ошейнику скрытой камеры. Он обрадовался такому вниманию и сунулся за мной в комнату.

– Нет, – заявил я в дверях, рукой подавая ему сигнал остановиться. – Личная территория.

Очхорик посмотрел на меня и облизнулся.

– Нет-нет, – повторил я. – Нет. Слушай, беги поиграй с Грейси. Ей сейчас одиноко. Иди послушай «Поп-герл».

Я заперся, и тут-то начались главные мучения. Для сборов я переоделся в спортивный костюм, включая напульсники и наколенники. Задача предстояла посложнее школьной сдачи нормативов, когда я и одного раза подтянуться не смог.

Для успокоения нервов я поставил на проигрыватель пластинку Брамса.{50}50
  Рисунок звуков «Венгерского танца № 10» Брамса, сделанный моей новозеландской подругой по переписке, Рейвин Тернер.


[Закрыть]

Из стареньких колонок, потрескивая, полились волны симфонической музыки, а я представил себе торжественное вступление в La Capitale: как я в высоких сапогах для верховой езды поднимаюсь по мраморным ступеням Смитсоновского музея, а четверо слуг, пошатываясь, тащат за мной огромные чемоданы.

– Эй, полегче… Жак! Тамбо! Олио! Кертис! – покрикиваю я на них. – Там уйма важных и редких инструментов.

А мистер Джибсен спешит ко мне навстречу в золотисто-оранжевом галстуке-бабочке, постукивая по мрамору тросточкой, словно проверяет его на прочность.

– Ах, дражайший мистер Спивет, бонжур! Bienvenu à la capitale![1]1
  Добро пожаловать в столицу! (фр.)


[Закрыть] – восклицает он, и пришепетывание его звучит так мягко и знакомо – и, собственно, в таком виде… очень по-французски. И правда, в таком раскладе весь Смитсоновский музей приобретает вдруг какой-то французский налет: повсюду велосипеды, а на скамейке в парке ребенок играет на аккордеоне.

– Вы, верно, très fatigué[2]2
  очень устали (фр.)


[Закрыть] с дороги, – продолжает мистер Джибсен. – Вижу, вы собрались на все случаи жизни. Il y a beaucoup de bagage! Mon Dieu! C’est incroyable, n’est-ce pas?[3]3
  Как много багажа! Боже мой! Это невероятно, не правда ли? (фр.)


[Закрыть]

– О да, – отвечаю я. – Люблю, знаете, быть готовым ко всему. Кто знает, что вы попросите меня сделать во имя науки.

Однако видение разбивается вдребезги, едва воображаемый офранцуженный Джибсен видит воображаемого меня, отнюдь не ставшего в этих фантазиях старше. А я гляжу на себя: французский дорожный костюм велик на добрых четыре размера, манжеты спадают на руки – на жалкие детские ручонки, – мешая мне пожать протянутую ладонь мистера Джибсена. Да, впрочем, он и сам уже потрясенно ее отдергивает.

– Уи-и-и! Un enfant![4]4
  Да-а-а-а! Ребенок! (фр.)


[Закрыть]

Даже дитя с аккордеоном в ужасе перестает играть.

О да. Уи-и-и! В этом-то все и дело.