Текст книги "Дикая тишина"

Гудок громко просигналил в знак того, что корабль успешно вышел из реки в море. Но я его едва услышала. У меня в ушах звучал другой голос, перекрывая все остальные звуки и мешая мне спать. Мимолетный, неуловимый, оглушительный в своем безмолвии, полет ястреба-перепелятника в свете раннего утра, скорее шевеление воздуха, чем видимое глазом движение, ощущение звука без самого звука. Голос ответа, который чувствуешь внутри, голос эмоции, у которой нет слов, чтобы выразить себя.

10. Антиматерия

– Вот и вы, только здесь вас и можно встретить. – Джилл была права. С того дня, как мы познакомились за составлением букетов, мы встречались лишь дважды, оба раза на этой скамейке на краю скалы.

– Знаю. Здесь столько простора, я почти каждый день сюда прихожу.

– Это ваше место, ваше тонкое место.

– Тонкое? – Я уже слыхала это выражение в одном аббатстве на шотландском острове Айона, но не призналась в этом, чтобы не затягивать разговор и скорее вновь остаться в одиночестве.

– Да, это кельтское духовное понятие, так говорят о местах, где барьер между этим миром и тем более тонкий, где мы ближе к богу.

– Нет уж, извините, я не верю ни в бога, ни в жизнь после смерти. Только в углеродный цикл: мы живем, потом умираем, а наши молекулы продолжают существовать в какой-то иной форме.

– Называйте как хотите, но мне кажется, это место для вас достаточно тонкое.

///////

Нам было по двадцать с небольшим лет, наша совместная жизнь только начиналась, а возможности казались бесконечными, когда мы сошли с парома с материковой части Шотландии и впервые ступили на остров Малл. Старый красный рюкзак, который я сменила на легкий современный, собираясь в поход по юго-западной береговой тропе, в ту пору был еще совсем новым, его карманы еще не пропускали воду, а пряжки блестели. Много-много вечеров после работы мы с Мотом провели за раскладыванием провизии на порции и упаковкой вещей в пластиковые пакеты, готовясь к пешему походу по острову Малл до самого острова Айона. За два года семейной жизни мы исходили пешком весь Озерный край, ночуя на организованных туристических стоянках и поднимаясь на все горы по пути. Мы проехали на велосипедах от центральных графств до середины Уэльса, радуясь маленьким гостиницам, которые нам удавалось находить каждый вечер. Кроме этих двух больших путешествий мы предприняли бесконечное количество пеших и велосипедных прогулок, совершили бессчетное число вылазок с палатками – и вот наконец решили, что пришла пора замахнуться на приключение посерьезнее. Однажды мы уже пытались пойти в поход «дикарями» – к отдаленному необитаемому полуострову Нойдарт в западной части Шотландского нагорья – но, к сожалению, выбрали для этого август. Очень скоро мы дали задний ход, подгоняемые неутомимой армией мошки и кровососущих клещей, и променяли палатку на ночевки в гостиницах, где можно было укрыться от кусачих орд, закрыв дверь. Но к поездке на остров Малл мы как следует подготовились, к тому же стояла ранняя осень, так что насекомых поубавилось.

Прошло несколько дней путешествия «дикарями», и мы понемногу освоились. Как-то в сумерках мы поставили палатку на пустом каменистом берегу озера Лох-Буи, темного и неподвижного. Мы были совершенно одни на этой отдаленной пустоши и смотрели на звезды, а под фетровой шляпой Мота тлела спираль, отгоняя насекомых, и дым просачивался сквозь ткань, одновременно защищая нас от комаров и мошек и пропитывая шляпу на будущее. В вечернем свете перед нами появились шумные стайки куликов-сорок, и пока угасал последний свет, они вереницами носились по берегу, одновременно опуская и поднимая головки, и их яркие оранжевые лапки было видно до самой темноты. С ее наступлением у кромки воды воцарилась полная тишина и неподвижность. Темные, внушительные развалины башни замка Мой, который веками выдерживал напор суровой местной погоды, превратились в силуэт в лунном свете.

На следующее утро, как только первые лучи рассвета озарили рябь на поверхности озера, мы проснулись от глубокого гортанного крика, он звучал как голос земли и вереска, зов болот и скалистых мысов. Недалеко от палатки стоял самец благородного оленя и ревел, приветствуя раннее утро, празднуя начало гона и свое единство со свободой гор.

Дни шли, и вот мы оказались среди камней на вершине Бен-Мор, высшей точке острова Малл, который лежал у наших ног – череда волнистых холмов и блестящих озер. Ковер сочной зелени со всех сторон укутывал его древнюю вулканическую землю и мягко спускался к морю. Огромный и прекрасный силуэт беркута без усилий поднимался на восходящем потоке воздуха, не шевеля ни единым перышком. Блеснув ржавчиной в лучах солнца, он заполнил собой весь пейзаж, пролетев мимо на уровне наших глаз и не удостоив вниманием людей на своей территории.

Добравшись до острова Айона, конечной точки нашего путешествия, мы подъели запасы продовольствия, вволю напились чистейшей воды из горных ручьев и ощутили в тишине холмов силу, которая наполнила нас до краев. Насытившись тем пустым пространством, по которому прошли, мы не находили слов, чтобы описать свои чувства, да и не нуждались в словах – нам хватало самого ощущения цельности. Как и все остальные посетители острова, мы направились к аббатству, правда, скорее не из религиозных чувств, а из любопытства. С тех самых пор, как в VI веке святой Колумба привез на остров религию, аббатство Айона стало крупным христианским центром, излюбленным местом для молитвы и размышлений. Не стоило нам туда идти; это место было не для нас.

– Вы пришли помолиться? – Как только мы вошли на территорию аббатства, к нам приблизился монах.

– Нет, просто посмотреть.

– Аббатство не туристическая достопримечательность, это центр христианской веры и христианского общества.

– Я знаю, но мы только что с острова Малл, и на природе мы пережили удивительный опыт, почти духовный. Мы пришли издалека; Айона с самого начала был нашей целью. Через пару дней мы возвращаемся на юг, – Мот, как обычно, откровенно и без обиняков выложил все, что было у него на уме. Я молчала, уже чувствуя, куда клонится этот разговор.

– Без бога никакой духовности нет. На природе вы не найдете тонкого места; оно здесь, в этом здании, где люди веками поклонялись богу. Только здесь вы найдете то, что ищете.

– Вряд ли я что-то ищу. Я просто открыт всему. Что такое тонкое место? Это геологический термин?

Я положила руку Моту на плечо; этот разговор был нам ни к чему.

– Тонкое место находится там, где человек становится ближе к иному миру, к царствию божьему. Оно здесь.

– Может быть, это для вас оно здесь.

Я утащила Мота за ворота. Нет никакой нужды спорить с человеком о его вере только потому, что сами мы верим в другое. В таких вопросах не бывает правых и неправых, ты либо веришь во что-то, либо нет.

Миновав аббатство, дорога повела нас сквозь остров, через поросшую густой травой и полевыми цветами равнину к покрытому галькой и песком широкому пляжу: «заливу на задворках океана». Это крайний остров архипелага, дальше только ритмичное дыхание Атлантического океана. Мы сидели на берегу, перебирая морскую гальку и глядя, как солнце отражается в волнах. Среди гладких разноцветных камушков попадались маленькие ярко-зеленые кусочки породы тысячелетней давности. Из туристической брошюры мы знали, что они называются «слезы святого Колумбы».

– Эти камушки – сама земля, они старше Колумбы, старше человечества. Мы и есть эта земля, мы ее дети. Тонкое место находится здесь, и оно всегда здесь. Пространство между камушком и моими пальцами и есть то место, где наше сознание и земля нераздельны, – Мот рассматривал зеленую гальку на солнце.

Я смотрела, как он лежит на берегу с задумчивым выражением на лице, одежда на нем двухнедельной свежести, мятая и пропотевшая, а неряшливо отросшая бородка спуталась с нечесаными волосами. Моим «тонким местом» был Мот, хотя сам он никогда не поймет, до какой степени мне все становится ясно, насколько стираются границы между мирами и временами, когда он рядом со мной.

Покидая Айону, мы понятия не имели, что теперь нам придется надолго отказаться от походов. Скоро мы будем носить только рюкзачок для младенца, а за туристические рюкзаки возьмемся лишь двадцать пять лет спустя и при совершенно других обстоятельствах.

///////

Я шла назад в церковь, где Мот делал домашнее задание, ужинать очередным гороховым ризотто. Про «тонкое место» я не задумывалась несколько десятков лет, но теперь внезапно в моей памяти ярко вспыхнуло время, проведенное на береговой тропе. Я вновь проживала эти недели под куполом неба на скалистых прибрежных мысах, ночи, полные звезд и дождя, запах морского ветра. Все время похода по тропе я что-то чувствовала: тонкость границы между дикой природой и миром людей, между свободой и несвободой. Мы прошли вдоль барьера, разделявшего эти миры, и ощутили свою суть. Ощутили древнюю связь с землей, подержали землю на ладонях вместе с дорожной пылью. Поход завершили уже не те люди, которые в него когда-то отправились; мы во всех смыслах изменились. Отголосок этого ощущения лежал в основе всех тех сложностей, которые я переживала в деревне, он был в холодной темной почве под соснами в день, когда умерла мама, он был в девочке, сидевшей на дереве и глядевшей на мир дикой природы. Я коснулась тонкого места, и пути назад уже не было.

Когда я вернулась в церковь, Мот лежал на кровати – странное занятие для середины дня.

– Что случилось? Разве тебе не нужно закончить важное задание? – Я спохватилась: можно подумать, я разговариваю с ребенком, который не сделал домашнюю работу.

– Жутко кружится голова: как только посмотрю на экран компьютера, меня начинает укачивать. Пришлось даже прилечь.

– Тебе нельзя ложиться! Вставай и делай физкультуру – это поможет. Я точно знаю, что поможет.

– Как ты не понимаешь! Я не могу. Если я встану, то упаду.

Нет, этого не может быть. Вставай, не сдавайся, просто вставай. Врач говорил, что хаотичные движения глаз – это лишь очередной симптом кортикобазальной дегенерации, но мы не представляли, что этот симптом будет так быстро прогрессировать, и не задумывались о его последствиях. Когда Мот пытался читать строчки с экрана, его глаза подергивались, вызывая ощущение морской болезни.

– Нет. Сейчас я сделаю чаю, и тебе придется встать; мы пойдем прочь из деревни, на солнышко. Садись. – Собственные слова разрывали меня на части, больше всего на свете мне хотелось укутать его одеялом. Будь у нас занавески, я бы их задернула, устроила его поуютнее, дала бы ему отдохнуть, приняла происходящее. Ничего этого я не сделала, только поставила чайник. – Садись, пей, мы отправляемся на прогулку. Ну садись же.

///////

На полпути к вершине холма мы остановились у скамейки, Мот тяжело опустился на покрытое узором из лишайников дерево. У самого мыса летали олуши, мягко скользя в небе. Они кружили, кружили, а потом одним мощным, отточенным движением плотно складывали свои широкие крылья, вытягивали длинный клюв и украшенную желтой шапочкой головку в безупречно прямую линию и камнем падали в воду. Прямота и безотлагательность: мысль, действие, рыбка.

– Как ты себя чувствуешь?

– Чуть получше.

– Тогда пошли дальше.

– Мне, наверное, придется дозировать время за компьютером. Не больше получаса за раз, потом перерыв, потом можно продолжать.

– Конечно, если это сработает. И еще гулять – тебе нужно гулять. Вспомни, как хорошо ты себя чувствовал на холме Голден Кэп. Когда мы шли по южному отрезку тропы, мы думали, что все кончено и тебе осталось совсем недолго, но спустя всего две недели ты запрыгнул на тот триангуляционный знак и мы стали танцевать. Помнишь?

– Вообще-то я не очень помню Голден Кэп.

– Ну конечно помнишь! – Не забывай, Мот, тебе нельзя этого забывать. Я видела, как то дикое, овеянное ветрами лето тает в его памяти, как мороженое в жаркий день. Если мы не удержим этих воспоминаний, неужели из них уйдет вся жизнь, и у нас останется только поблекшая картинка?

– Эта скамейка немного похожа на ту, где мы встретили старичков с ежевикой.

– Каких старичков?

– Не может быть, чтобы ты их забыл. Эта встреча – один из самых трогательных моментов всего путешествия. Я до сих пор вспоминаю, что сказал один из них. Даже теперь мне кажется, что эти слова идеально подводят итог нашему походу.

– Я что-то не могу этого припомнить. Где это было?

– Сразу за Зеннором, после такого влажного дня, что, казалось, можно утонуть, просто вдыхая воздух. Небо было ужасно низкое, мы шли почти что в облаках, ничего не видя ни впереди, ни сзади, кругом только влажный воздух. На следующий день было еще туманно, но казалось, что дождь может вернуться в любой момент.

– Дождь я помню, но все равно… этих людей… нет… никак не могу вспомнить.

– Мы сидели на скамейке, было раннее утро, мы только что переночевали на мысе Зеннор, на поле вместе с коровами. Два старикана поднялись из бухты снизу, и у одного из них была пластиковая коробочка, полная ежевики. – Пожалуйста, не забывай этого. Эти воспоминания всегда должны оставаться бесценным бриллиантом у тебя в кармане. Они неприкосновенным запасом хранятся в банке жизни, чтобы поддерживать в самые темные дни. – Он угостил нас ежевикой из коробки, а мы не хотели ее брать, потому что те ягоды, что мы ели раньше, были слишком кислыми. Но эта ежевика оказалась совершенно другой. Сочная, темно-фиолетовая, осенняя зрелость на языке, абсолютно идеальный вкус. И вот тогда он сказал… – Я остановилась, дожидаясь, чтобы Мот вспомнил.

– Сказал что? Ну, не томи.

У меня сжалось горло от слез и страха: как многое уже потеряно и сколько еще предстоит потерять! Он забыл момент, который так ярко сиял на древе моей памяти, что я отыскала бы его свечение даже в глухой тьме. Для Мота этот свет уже потускнел и исчез.

– Он объяснил, что эта ежевика не такая, как вся остальная, и рассказал, откуда у нее такой поразительный вкус.

– Откуда же?

Я сглотнула комок в горле. Если он не помнит даже это, то что еще он забыл?

– Он сказал: нужно дождаться самого последнего момента, момента между идеальной и перезревшей ягодой. Если как раз в это время с моря придет туман и осторожно укроет ежевику соленым воздухом, получится деликатес, который невозможно купить за деньги и воспроизвести даже усилиями лучшего шеф-повара. Идеальная, чуть подсоленная ежевика. Приготовить ее нельзя; она появляется сама благодаря времени и природе. Это подарок в тот момент, когда ты уже думаешь, что лето кончилось – и все хорошее вместе с ним. Это подарок. – Наша тропа, наш великолепный поход ускользал из его памяти. Держись за него, Мот, держись крепко; он только наш, он ярким светом озаряет путаницу нашей непростой жизни. Не отпускай его.

– Какая отличная история.

– Это не история. – Я смотрела на олуш, быстрых и резких, и вспоминала тропу в дни между мысами Зеннор и Лендс-Энд. Мы стояли на массивных гранитных скалах за мысом Лендс-Энд, в карманах у нас было всего несколько фунтов и шоколадка «Марс». Только мы вдвоем, и больше никого на самом краю Атлантики, и защитой от любой непогоды, какую нашлет на нас природа, нам служила лишь мокрая нейлоновая палатка в два слоя. Мы могли бы тогда сдаться, сесть на автобус и уехать от трудностей тропы, ночевать у друзей и родных по диванам и ждать, пока найдется для нас бесплатное жилье. Но мы этого не сделали. В состоянии Мота появились такие улучшения, которые врачи считали совершенно невозможными, тропа подарила нам чувство, которое мы уже не рассчитывали вновь испытать: надежду. Не желая расставаться с ним, мы пошли дальше, в будущее, которое совершенно себе не представляли.

– Пойдем дальше?

– Да, почему нет, пока солнце еще светит.

Надежда. Я вновь почувствовала в руке ее тепло – гладкий, круглый, отполированный морем камушек.

///////

Был ранний вечер, я вышла из церкви, собираясь прогуляться до блокпоста в конце улицы – древней сторожевой башни, построенной на остром каменистом выступе, откуда хорошо видно устье реки. Но ровно в тот момент, когда я закрывала железную калитку, мимо проходила Джилл.

– Привет! Давно вас нигде не видела. Сейчас мне надо бежать, но завтра я собираю у себя симпатичную небольшую компанию. Придете?

– Я… Ну… Э… Хорошо.

///////

Стоя перед дверью почти незнакомой женщины с бутылкой вина в руке, я чувствовала, как бешено колотится мое сердце. Дышать было трудно, в глазах все расплывалось. Что я тут делаю? Я невольно взглянула между домов туда, где пассажирский паром, пыхтя, медленно входил в залив. Он вез местных жителей домой из аптеки и мясной лавки в Фоуи, а туристов – в чайные и из них. Я еще успею на этот паром; если прямо сейчас развернуться и побежать, то смогу сесть на него, и никто никогда не узнает, что я вообще постучалась в эту дверь. Но было уже слишком поздно: она распахнулась.

– Привет, заходите! Должна признаться, я вас не ждала! – Неужели я снова неправильно что-то поняла, и ее приглашение было лишь жестом вежливости? – Давайте я вас со всеми познакомлю. – Слишком поздно. Я уже вошла в дом.

Гостиная была полна народу. На высоких, смотрящих на север окнах висели тяжелые темные шторы, они были раздвинуты, но в углах все равно лежали темные тени. Люди сидели на диванах и в мягких креслах. Стояли группами с бокалами в руках и смеялись. Все эти люди чувствовали себя в компании приятно и расслабленно. Я же едва справлялась с паникой, пока Джилл представляла меня друзьям.

– Сара и Мэрион, это Рэй. Она живет с вами на одной улице, так что вы наверняка уже знакомы.

Мэрион, хрупкую старушку с белоснежными волосами, я действительно уже видела, а вот Сару, веселую энергичную женщину лет пятидесяти, никогда не встречала.

– Здравствуйте, вы у нас недавно? Я вас раньше не видела. – Сидя в кресле, Мэрион протянула мне руку, но не пожала, а только мягко подержала в своих прохладных пальцах.

– Вообще говоря, нет, я здесь уже довольно давно. – В солнечные дни я нередко видела Мэрион в ее садике, но всегда спешила пройти мимо, надеясь, что она не заговорит со мной.

– А это Саймон. – Спокойный улыбающийся мужчина лет шестидесяти. Было что-то особенное в его движениях, в том, как засветилось лицо Джилл, когда она назвала его имя…

– Здравствуйте. Значит, вы с Саймоном встречаетесь?

На секунду ее лицо приняло испуганное выражение, и она быстро огляделась.

– Нет, вовсе нет!

– Мы с Джилл близкие друзья. Мы уже много лет дружим, правда, Джилл? – Улыбнувшись, Саймон отошел. В этом отрицании тоже было что-то подозрительное…

С уверенностью человека, который точно знает свое место в компании, между нами ловко проскользнула Сара и тут же приступила к расспросам.

– Так кто же вы, почему я вас раньше не встречала, откуда вы переехали и чем вы таким занимаетесь, что вас никогда не видно?

Вот они, все те вопросы, которых я так боялась, причем в одном предложении. На тропе нам встречалось много людей, которые притягивали к себе поближе собаку, услышав, что я бездомная, или пинали меня и называли бродягой, когда я наклонялась поднять упавшие на землю монетки. Эти приветливые люди легко могли оказаться точно такими же. Обеспеченные, немолодые, уверенные в себе и своем положении в обществе, в деревне и в собственной жизни. Разве я могла отвечать на их вопросы, не боясь снова пережить то, что мы с Мотом регулярно испытывали на тропе? И ведь здесь я уже не смогу просто развернуться и уйти от них, как от случайных встречных: пока мы живем в этой деревне, я обречена с ними встречаться.

– Я… Мы… – нужные слова никак не находились. Я не могла сказать: «У меня был дом, место, которое я любила и в которое вложила всю жизнь, всю себя, но потом я его потеряла. А не видели вы меня как раз потому, что я пыталась избежать ваших расспросов. Избежать рассказа о себе». На зеленом бархатном диване, стоявшем почти вплотную к стене, сидели три человека. Одна моя знакомая девочка сейчас охотно забралась бы в щель за этим диваном и осталась бы сидеть там в темноте, чтобы только не отвечать ни на чьи вопросы. Комната плыла у меня перед глазами, и я мечтала спрятаться. Мот, как всегда, оказался прав: я вновь превратилась в ребенка. – Я переехала сюда из Уэльса вместе с мужем. Он учится в Плимутском университете, занятия у него в кампусе проекта «Эдем».

– А вы? Вы, наверное, ужасно заняты, иначе мы бы уже давно где-то познакомились.

Я занята тем, что прячусь. Что мучаюсь среди кирпича, шифера и бетона, когда на самом деле мне нужны зелень, ветер, вороны, взлетающие с высоких деревьев, и воробьи, препирающиеся в живой изгороди на солнце. Встреться мы на тропе, я бы рассказала вам, кто я, зачем я живу. Но не здесь, не в полной людей комнате, куда я с таким трудом заставила себя прийти, чтобы положить конец своему странному уединению. Чем я занимаюсь? А чем хотела бы заняться? Мне уже отказали в стольких местах, что в местной газете почти не осталось вакансий, на которые бы я не откликалась, и я практически перестала их искать. Но размышляя над вопросом Сары, я вдруг поняла, что знаю на него ответ – знаю интуитивно, как если бы я скрывала его сама от себя. Я представила себя в темной кухне на задворках церкви, пальцы лежат на гладкой клавиатуре ноутбука, я читаю медицинские исследования, ищу закономерности, изучаю чужие жизни. Эта картина подхватила меня, как восходящий поток воздуха подхватывает распростертые крылья чайки и несет ее, пока она не свернет и не полетит прочь от скал, в открытое море. Когда я наконец раскрыла рот, чтобы ответить, слова нашлись сами собой, причем неожиданные для меня.

– Я занималась кое-какими исследованиями, а теперь подумываю написать книгу.

– Вот это да! Джилл, – Сара заговорила громче. – Джилл, ты не говорила, что Рэй писательница!

Все в комнате обернулись и посмотрели в мой темный угол возле шторы. Проклятье. Проклятье, проклятье!

///////

Вдали от деревни, вечеринки и людей, на тропинке между двумя высокими живыми изгородями из боярышника, увешанного тяжелыми гроздьями спелых красных ягод, я прислонилась к поросшей травой и папоротником насыпи. Папоротники уже начали сворачиваться к осени. В этом году изгородь подстригли только по бокам, так что сверху молодая поросль тянулась в небо и почти смыкалась над дорожкой, превращая ее в зеленый туннель из ветвей. Здесь я чувствовала себя маленькой и надежно укрытой от любых опасностей. Как в детстве, когда я пробиралась в глубокую канаву посреди мокрого луга – мое тайное темное убежище.

///////

Было около часа дня, стояли школьные каникулы. Мама спала в кресле, а папа разговаривал во дворе фермы с торговцем, который показывал ему разные бутылки и жестянки из своего фургона. Мне тоже хотелось залезть в фургон и посмотреть. Раньше я не видела таких разноцветных банок, украшенных черепом и костями; это были какие-то новинки. Но папа отправил меня играть, и я забрела на луг. Я пошла прочь от дома и амбаров, мимо свинарника, где крупные белые свиньи в ожидании обеда стояли на задних ногах, свесив передние копытца со стены, как ряд старушек, чинно болтающих друг с другом через садовую изгородь. Вниз, к ручью, поросшему плакучими ивами, и еще ниже, к мокрому лугу. Это поле бóльшую часть зимы стояло покрытое водой, потому что из-за сильных дождей ручей разливался и затапливал землю ниже по холму. Овец сюда пускали лишь изредка. Для них тут было слишком мокро, у них начинали гнить копыта: это было что-то вроде вонючей слизистой овечьей версии траншейной стопы. В основном луг стоял пустой, поросший высокими травами и дикими цветами. Сплошной ковер из таволги, васильков и подорожника, а живую изгородь окутывали облака подмаренника. И в самом центре проходила дренажная канава.

Я спустилась в нее по камням, которые образовывали ступеньки на почти вертикальном берегу. Дно канавы было достаточно широким, чтобы вдоль него можно было идти, но стены – намного выше моего роста. Когда я выросла, то поняла, что канава была немногим глубже шести футов[9]9
  Около 183 см.


[Закрыть], но в детские годы она казалась мне темным туннелем. Зимой она наполнялась до краев и опасно бурлила, но сейчас вода на дне канавы едва доходила мне до щиколоток. Стены были испещрены небольшими отверстиями, и я стояла и ждала, пока не увидела длинное коричневое тельце, которое вывалилось из дыры прямо в воду. Секунду на поверхности виднелась круглая головка и короткий хвостик водяной землеройки, а потом она исчезла в зарослях на берегу. У меня была с собой горсть ячменя из мешков возле мельницы, где зерно размалывали в муку, чтобы кормить свиней; я насыпала по щепотке во вход каждого крошечного туннеля и стала ждать, пока зверьки вернутся. Я делала так уже не раз, но, опасаясь, что меня заругают за игры в канаве, никогда никому об этом не рассказывала. В тот день с луга вернулась не одна водяная землеройка, как обычно, а целых пять. Вынырнув из воды и взобравшись по берегу, они подозрительно огляделись, а потом набрали полные щеки зерна и исчезли в своих норках. Я была на седьмом небе от счастья. Пять водяных землероек!

– Мама, папа, вы ни за что не угадаете, что я сегодня видела. Пять водяных землероек, все такие толстенькие, с маленькими черными хвостиками.

– Это, наверное, были крысы.

– Да нет же, это водяные землеройки, они у меня есть в книге о британской дикой природе. Они похожи на крошечных бобров.

– Где они, эти крысы?

– В дренажной канаве, – сказала я, не подумав, и тут же поняла, что совершила ошибку.

– Что? Ты спускалась в канаву? Ты же знаешь, что тебе туда нельзя! Отправляйся в свою комнату и не выходи оттуда. – Поднявшись наверх, я все равно слышала мамин голос. – Избавься от них. Наверняка оттуда и берутся эти мерзкие крысы, из воды.

Из окна своей комнаты я смотрела, как папа идет по двору с одной из ярких жестянок, купленных у торговца. Потом я сидела над раскрытой книжкой о британской дикой природе и гладила пальцем картинку с водяной землеройкой. Это были не крысы. Но водяных землероек в канаве я больше не видела.

///////

Я сидела на камне, который торчал из живой изгороди среди травы и папоротника. Зачем я только раскрыла рот! История с водяными землеройками научила меня, что о некоторых вещах лучше никогда не говорить вслух, и вдруг я так неосторожно выдала едва сформулированную мысль. «Подумываю написать книгу» – как я вообще могла такое произнести, да еще перед людьми, которых едва знаю и вряд ли узнаю лучше? Ведь я не осмеливалась сказать эти слова даже самой себе или Моту! Я пошла назад в деревню по скалам, глядя, как тяжелый грузовой корабль медленно выходит из устья реки. Урок я усвоила: больше никогда никому не заикнусь о писательстве. Нельзя испортить эту идею, пусть она навсегда остается просто мечтой, тайной, которую я буду хранить только для себя.