Текст книги "Её Я"

Рот мой открылся еще шире. Удивленно открылись и рты других прохожих квартала Божьего. А молодой супруг знай себе целит своим объективом, фотографируя наши раскрытые рты… И к небесам поднялся голос патера Мустафы:

– Тот, кто фотограф, обязательно должен снимать… О, Али-заступник! Жизнь – это квартал семи слепых. И они проходят. И все проходит… Не знаю я… Мои кварталы я беру из моей души… А может быть, и нет… Может, это кварталы берут меня из моей же души… Впрочем, о чем я? Жизнь преходяща. Есть квартал Божий, есть квартал семи слепых, есть квартал кожевников… Там же и кожевенный завод…

4. Я

Было утро среды. То утро, в которое страж порядка Эззати в своей синей шапке бешено и долго колотил мужским молотком в дверь Фаттахов. Никто не понял, с чего это вдруг колотят в дверь в такую рань и так громко. Утро было очень холодным; несмотря на это, дед ходил по саду и срезал засохшие ветки гранатовых деревьев. «Что случилось? – удивился он про себя. – Как с цепи сорвались!»

Матушка только что закончила намаз и еще не встала с колен. Поглядев на дедушку во дворе, она спросила его:

– Опять бараньи ножки? От вчерашних еще вкус во рту стоит. А это парнишка задорожный колотит, что ли? Как с цепи сорвался!

Дед, удивленный, пошел открывать. От холода руки спрятал внутрь своей абы[43]43
  Аба – мужская верхняя широкая шерстяная одежда без рукавов.


[Закрыть] кофейного цвета. Он не заказывал ножек Кариму, и было просто неслыханно, чтобы кто-то столь громко и непочтительно стучал ранним утром в его дверь. Открыв ее, он увидел полицейского Эззати, державшего в одной руке свою смехотворную синюю шапку, а в другой – моток веревки. Увидев дедушку, он поклонился и поздоровался, потом с сожалением покачал головой направо и налево. Из длинного коридора его увидел Али, сам оставаясь незамеченным. Заметив моток веревки и покачивания головой, Али тяжело вздохнул. Сросшиеся брови его нахмурились. Покачиваясь, он побрел назад, в угловую комнату, где мама и Марьям сидели за столом, готовясь теперь уже не завтракать, а выслушивать новости. «Ай, Карим, рассеянный! Не хватило у тебя мозгов отвязать от дверей Каджаров веревку, которую вот теперь принес к нам в дом холостяк Эззати…»

Матушка взглянула на Али в изумлении:

– Что там, Али? Кто пришел?

Али, словно какая-то механическая кукла, по слогам отчеканил:

– По-ли-цей-ский Эз-за-ти!

– Так! И что у него за дело так рано?

– Э-то яс-но поз-же бу-дет!

Но Марьям! Она с презрением посмотрела на брата, который вел себя как безумный. Прервав его, она с непонятной бодростью воскликнула:

– Ты что, не в себе опять? Вертопрах! Это тебя не касается. Мама, тут вопрос непростой. Вчера этот самый Эззати изволил нам объяснить возле школы: дело в том, что пришел циркуляр… благо народа, чадры, головные накидки и все такое прочее. В общем, не беспокойтесь. Этот человек пришел, чтобы получить на чай. Ты понял, вертопрах? Если ты называешь меня мадам сыщица, то вот тебе подтверждение…

Али, однако, ее слова отнюдь не успокоили. Ведь он успел разглядеть моток веревки в руках Эззати… Не успокоилась и мама. Женщины быстро оценивают ситуацию. И она поняла, что что-то произошло, хотя не могла пока догадаться, в чем именно дело. И вдруг ее осенило: «Никак сегодняшняя пташка по вчерашнему делу явилась? Дети-то этого не поймут, но… Ведь он же – не будем забывать – холостяк! И он не будем забывать – не бестолковый! Но свататься в такую рань?! И вообще, счесть себя достойной партией? До чего же мы докатились… Я надеюсь, дедушка вправит ему мозги… Этот деревенский холостяк со своей матушкой ни на что не может рассчитывать…»

* * *

Дед, открыв дверь, увидел Эззати, в одной руке державшего свою синюю шапку, а в другой – моток веревки. Голову он наклонил к плечу. Увидев деда, сказал:

– Салям, господин! Я действительно не хотел в такое раннее время вас беспокоить. Говорю: лучше днем на фабрику зайду. Это будет не так назойливо. Но господин пристав настоял, чтобы я прямо сейчас побеспокоил вашу милость…

Дед кивнул и просил продолжать.

– Эта веревка действительно ваша собственность?

Дед взял веревку и внимательно осмотрел ее. Веревка показалась ему знакомой, и он вспомнил, как вчера вечером Карим зачем-то отдал ее Али.

– Может, и наша. В сарае такого добра навалом…

Эззати кивнул:

– Совершенно верно, эта веревка ваша. И Дарьяни ее вчера видел в руках уважаемого внука. Факт тот, что сегодня очень рано, еще до восхода солнца, к нам, в полицейскую часть, явился уважаемый потомок шахов Каджаров. Они живут на улице рядом с господином Кавамом эс-Салтане. А сыночек, Каджар, вместе с вашим уважаемым внуком учится… Действительно, они вчера вечером вместе с задорожным нашалили там и, хочешь не хочешь, но семейству Каджаров причинили неудобства. Вопрос не стоящий и ломаного гроша. Детские игры, одним словом. Привязали веревку к дверному молотку, ну и… Другое еще сделали, тоже пустяк… Сказали смотрителю водоемов, чтобы в домашнее водохранилище Каджаров – а оно и так полное – воды добавил, в результате чего утром немного перелилось и обрушилось, но это не важно… Я так и сказал уважаемому шахскому потомку. Говорю, для господина Фаттаха это исправить выеденного яйца не стоит. Пришлет завтра с фабрики двух рабочих, те заделают лучше прежнего… Но я хочу доложить, что не для этого прибыл…

Дед, кивнув, ответил:

– Отца его нет, но я эту парочку проучу, чтобы им впредь неповадно было.

Эззати махнул шапкой, останавливая деда:

– Осмелюсь доложить, я не для этого прибыл. Как уже сказал вам, эти детские игры и выеденного яйца не стоят. В полицейской части в сто раз серьезнее каждый день бывает. Я, осмелюсь доложить, прибыл для другого… как вы сказали, что отца его нет, поэтому вот прямо сейчас, ранним утром…

Дед, опустив голову, слушал, размышляя: «Действительно, с какой стати явился в такую рань? Ну, мальчишки нашкодили, дело ясное. Но сам же говорит, что не из-за этого… Неужто снова этот злосчастный циркуляр насчет головных платков? Опять наглец будет на чай выпрашивать. Это бы еще ладно, но, как он сам все время намекает…»

– Прямо-таки с цепи сорвались, – проворчал дед, а полицейский так резко махнул своей нелепой шапкой, что выронил ее и нагнулся чтобы поднять с земли.

Снизу вверх он посмотрел на серьезное лицо деда, подумав: «Никак уже прознал что-то? Почему говорит о том, что с цепи сорвались?» И Эззати схватил руку деда:

– Нет, господин. Я молчу, будто язык проглотил. Если кто-то донес, то не я, клянусь Аллахом. Чьих рук дело – неизвестно, но государство здесь ни при чем. Мне вот до сих пор не приходилось плохие вести передавать, но господин пристав заставил. Приказал доложить вам, что тело покойного сейчас в Казвине, возле казачьих казарм[44]44
  Казачья иранская дивизия сохранилась в Иране до 1941 года, до отречения от престола шаха Резы-хана, который сам был в прошлом офицером этой дивизии.


[Закрыть]. Факт тот, что никто еще об этом не знает. Господин пристав сегодня рано утром, как узнал, дал приказ обложить тело льдом и связаться с автодепо, чтобы доставили на дом. Говорит, накладная будет выписана на доставку. Дело в том, что те самые грузовики бельгийские, по доставке сахарного песка из России, куда-то пропали, иначе на них бы и привезли тело сюда. Но удивительное дело! Ни одной машины нет, а ведь было пятнадцать грузовиков «Джеймс», новенькие как с иголочки! Мое подозрение, ваша милость, что эти-то грузовики и стали причиной убийства. Аллах Всевышний! Но господин пристав, предъявив мне телеграмму об убийстве, насчет транспортной накладной также изволил выразиться, что для семьи Фаттах оплатить доставку – это как коробок спичек купить…

Полицейский Эззати не поверил своим глазам: дверь захлопнулась, и никого перед ним больше не было. Только валялась на земле шерстяная аба кофейного цвета. Он в сокрушении покачал головой, нагнулся, поднял абу. И аккуратно повесил ее на дверной косяк. Надел свою смешную синюю шапку и зашагал прочь от двери, а к нему уже подходил Дарьяни, узнать, в чем дело.

– …Говорю же, печальную новость пришлось принести… Ничего не поделаешь, Аллах Всемогущий всем правит…

* * *

Может, и странно, но до этой минуты дед серьезно не задумывался о старости и не очень знал или не хотел знать, что это такое. Но вот эти десять шагов по коридору объяснили ему, что такое старость… Спину не выпрямить было. Из коридора ему был виден двор, и этот двор, раскачивался как на качелях. Приближался и удалялся. И гранатовые деревья сгибались до земли и выпрямлялись. Он своими глазами видел, как вода выплескивается из бассейна. В бассейне плачут красные рыбки, и слезы их так обильны, что восполняют убыль выплеснутой воды. Но вот он перевел взгляд себе под ноги, и мощенный кирпичом пол коридора поплыл вниз. И не на малое расстояние, а весь как ухнул в пропасть. Словно дед поднялся по железной лестнице на высокую трубу своей фабрики и смотрит вниз на землю и по сторонам. Люди превратились в муравьев, и далеко видно вокруг: степи, пустыня, и вон там вдали пятнадцать грузовиков «Джеймс» с грузом сахара из Баку. И он высматривает где-то в цепочке грузовиков своего сына… «Господин пристав сегодня рано утром, как узнал, дал приказ обложить тело льдом и связаться с автодепо, чтобы доставили на дом…»

И вот ступенька лестницы словно выскочила из-под его ног, и он летит вниз, на кирпичи коридорного пола. Но он смотрит на них и видит, что они страшно далеко. Словно целые месяцы он висит в воздухе и все не может долететь до земли и разбиться. Хотел опереться рукой о стену и не смог. Зашатался. До того, как упасть, все-таки схватился за стенку. И пока прошел этот десятиметровый коридор, он несколько раз упал. Кости словно все перемолоты были. И спину было не выпрямить. Словно целая гора на плечи ему давила. Это было невыносимо. Даже лицо сына не мог представить себе. «Какого мерзавца рук дело?.. Какого ублюдка? Для него это выеденного яйца не стоит… Сила есть, а ответить некому. Назови имя, последует ответ. Кому он плохо сделал? О, Аллах! Проверяешь нас? Я не Якуб, не Закария, не предводитель шахидов, я Фаттах! Вот какое дело… Я тот, у которого нет больше сил собственное тело передвигать, а теперь тело сына на его руках… Разве испытывают тех, кто уже в могилу смотрит? Я этот груз не выдержу, такая выносливость молодым нужна… Он ведь чист был, ни в чем не замешан… В отличие от меня, не занимался обманом в делах… Но молчи! Я знаю, что Яхйа был чист, что Али Акбар был чист… Но я – Фаттах…»

– Деда! А где твоя аба?

Фаттах пришел в себя. Перед ним стояла Марьям. Цветущие щечки и веселое лицо – она уже улыбалась и готова была захохотать. Но он взглянул на нее внимательно и увидел, что перед ним стоит девочка-сирота. А рядом еще один сирота – мальчик. Вон та женщина, что сидит у самовара, вдова. Хотя все они еще не знают о себе этого, они еще полны надежд. У них есть опора. Есть где укрыться. И тот, кто дает им надежду, опору и укрытие, этот человек должен стоять прямо. Надежда, опора и укрытие не имеет права горбиться. И эту свою опору, надежду и укрытие они зовут дедом.

– Дед! Еще раз спрашиваю твою милость: где аба?

Он опомнился. Смотрел на Марьям и не знал, что ответить.

– У двери… Подожди… Я принесу.

Дед со двора опять ушел в крытый коридор. Открыл дверь и взял абу, висевшую на притолоке. И быстро вновь захлопнул дверь, чтобы его не увидели те люди, которые поодаль в переулке окружили Эззати и слушали его. Но сам дед не знал, что сказать детям. Завтра привезут их мертвого отца, но сегодня с чего и как начать разговор? Опять послышался голос Марьям:

– Деда! Абу не унесли?

– Нет, внученька… Вот она.

Марьям подхватила деда под руку, ввела его в угловую комнату, усадила завтракать. И начала своим девчоночьим голосом подражать манерам стража порядка Эззати:

– Действительно, сегодня ситуация сложная… Мамаша моя сегодняшних правил не признает, а завтрашние признает! На посиделках ей не понравилось, а мне в полицейскую часть пора спешить. Так, дедушка, дайте мне на чаек…

Али засмеялся было, но вспомнил про веревку и прикусил язык. И мама не поддержала Марьям:

– Хватит! Некрасиво девочке так передразнивать. Еще привыкнешь…

А про себя подумала: «Вон как она относится к тому, кто пришел ее сватать. Но до чего бесстыжий: вчера девочку увидел, а сегодня жених… Да еще как стучал-то – словно с цепи сорвался…»

Не засмеялся и дед. Не мог смеяться. Пытался, но не мог. Марьям, после того, как мама прервала ее спектакль посмотрела на деда серьезнее и спросила:

– А все-таки что он сказал? Приказ о хиджабах так строг?

Дед кивнул. Помолчав немного, ответил Марьям:

– Да, моя дорогая. Ты сегодня в школу не ходи, останься с матерью. И ты, невестушка, пойми, что и от тебя нужна осторожность… Не выходи сегодня никуда, а если какое-то дело – отправь Нани.

– Но у меня уроки сегодня!

– Я знаю, но в школу не пойдешь…

Мама все еще думала, что ее догадка правильна. Взглянув на деда, она сказала негромко:

– Быть по сему. Я понимаю…

Дед посмотрел на Али. Тот торопливо допил чай и побежал надевать форму, но дед остановил его:

– Али! И ты сегодня мне нужен. Для начала возьми-ка ту веревку, что лежит в коридоре, и отнеси ее в сарай.

Али вздохнул с равнодушным видом, но на душе его стало спокойнее. Он был уверен, что Эззати приходил по поводу вчерашнего дела. И он вполголоса ругал, но не Карима, а Каджара:

– Из-за тебя вся заваруха! Слон проклятый, чтоб тебя…

Дед с Али пошли на улицу, а мама с Марьям принялись убирать со стола. Али думал, что дед начнет его ругать. Марьям думала, что все дело в приказе о хиджабах. Мать все еще полагала, что Эззати приходил свататься к ее дочери, потому-то дед и приказал Марьям остаться дома. А дед хотя и горбясь, и еле-еле держа себя в руках, но вышел вместе с Али на улицу.

* * *

Дед крепко держал Али за руку. Несколько человек, собравшихся было возле лавки Дарьяни, сразу начали расходиться, увидев его. Никто из них не мог выдержать серьезного и решительного взгляда Фаттаха. А тот сжимал руку Али и шагал, словно с раздражением впечатывая ноги в землю. С сегодняшнего дня его единственным наследником остается Али, значит, всему тому, чему научил сына, ему еще раз придется обучить своего внука. И вот они подходили к черному «Доджу», ожидавшему у перекрестка. Их увидел Муса-мясник и, приложив руку к груди, шагнул вперед, желая что-то сказать, но ничего не смог вымолвить. Из-за его спины вышел Дарьяни и преградил путь Фаттаху. Обняв деда, уколол его щетиной, как всегда. плохо сбритой бороды. Плачущим голосом воскликнул:

– Хаджи Фаттах! Неужели правда, что вчера… Поверить не могу… Как жаль…

Дед сразу остановил его, а чтобы отвлечь Али, приказал внуку:

– Али, дорогой! Садись в машину. И дверь закрой за собой.

Все стояли молча. Али пребывал в убеждении, что вся эта суматоха из-за него и Карима. Он был уверен, что Дарьяни говорит о том же. «“Хаджи Фаттах! Неужели правда, что вчера… Я и поверить не могу… Как жаль…” А мне-то как жаль случившегося… Но какое ему, в конце концов, дело? Да и Каджар ведь – не овечка беззащитная, слон скорее! “Поверить не могу…” Не можешь, так не верь! В каждой бочке затычка…»

Дедушка меж тем попросил Дарьяни никому до вечера не сообщать о случившемся, особенно матери и Марьям. Затем он решительным шагом пошел к передней дверце машины. Указал Али садиться на заднее сиденье, а тот подождал рядом с машиной и не позволил шоферу закрыть дедушкину дверцу – сам захлопнул ее и только после этого занял заднее сиденье. Водитель, сев в машину, заговорил было:

– Я скорблю с вами, тут прямо…

Но дед резким голосом прервал его:

– Как вчера съездил в Шамиран? Нормально? Мать, отец в порядке? Там холоднее, чем здесь, так ведь?!

Водитель понял, что ему следует молчать. Как всегда, он сделал крюк, чтобы забрать задорожных, – возле спуска в овраг уже стояли Искандер, Нани, Карим и Махтаб. Искандер держал руку прижатой к груди, но Али смотрел на Махтаб. Она была не такая, как всегда: обычной улыбки не было. Али потянул носом: и жасмином не пахло. Вновь взглянул ей в лицо, а она, встретившись с ним взглядом, опустила глаза и заплакала. У Али голова пошла кругом. «Плачет из-за своего брата, Карима, или из-за меня? Да что мы такого сделали, в конце концов? И все уже знают!» Али боялся, что дед будет резок с Каримом. Руки дед обычно не распускал, но по такому случаю может и оплеуху Кариму залепить. И Али с тревогой наблюдал за дедом, вышедшим из машины. Тот обнялся с Искандером, и они заплакали вместе. Али не понимал, в чем дело. Голова еще больше кругом пошла. А дед попросил их до вечера, пока он не вернется с фабрики, ничего не говорить его невестке и Марьям. Искандер обнял его и рыдал. И Нани спрятала голову Махтаб под свою цветастую накидку, и Карим стоял, как пес побитый, опустив голову. И на той стороне улицы несколько человек делали деду приветственные знаки. Али был в полной растерянности. Он уже понял, что инцидент с домом Каджара не поднял бы столько шуму, но в чем же было дело?

Наконец дедушка сел в машину. Сказал шоферу развернуться и ехать на фабрику. Али посмотрел в заднее окно и увидел, что Карим побежал за машиной и что лицо его мокро от слез. Словно он хочет что-то сказать. Махтаб же молча стояла рядом с матерью и отцом.

Карим бежал за машиной почти до самой Сахарной мечети, не обращая внимания на поднимаемые ею клубы пыли. Али сказал про себя: «Наверняка извиниться хочет». Но, когда у мечети машина сбавила скорость, Карим остановился и не приближался к ней. Дед открыл дверь и подозвал к машине Мусу-мясника, который все так же, приложив руку к груди, стоял у стены Сахарной мечети. Услышав голос деда, он подбежал к машине:

– Слушаю, мой господин! Любое ваше желание… В таком положении не считайте нас чужими, мы – ваши питомцы …

Тут взгляд Мусы натолкнулся на Али, нахохлившегося на заднем сиденье. И Муса заплакал. А Али глядел ему прямо в глаза и думал: «Сначала Искандер ведет себя как старикашка плаксивый. Теперь этот, которого считают одним из щеголей квартала… И не стыдно ему?» Дед увидел в глазах Мусы отражение внука на заднем сиденье и подавил подступивший к горлу комок. Чтобы не разрыдаться, он заговорил громким и жестким голосом:

– Муса! Десять… нет – пятнадцать барашков и овечек отдели для меня. Сам пойди в стадо и выбери. И забей их сам. Прямо сегодня уведи в отдельный загон или в загон фабрики. Деньги возьмешь у Мирзы-конторщика. Домой к нам не ходи. – Дед повторил еще раз: – Пятнадцать голов… Мы с завтрашнего дня десять вечеров подряд будем устраивать благотворительный ужин в память имама Хусейна, так и объяви людям…

– Осмелюсь поправить вашу милость, – вмешался шофер. – Лучше начинать благотворительность с пятницы, а завтра четверг.

– Ничего, мы завтра начнем, – ответил дед, – в память имама Хусейна, но не десять вечеров, а одиннадцать. Да еще один ужин надо предусмотреть для пришлых, неместных, значит, двенадцать вечеров… Мужчины в мечети, женщины у нас дома.

Муса-мясник несколько раз повторил «слушаюсь», потом стоял и смотрел вслед удаляющейся машине. Когда она скрылась из виду, отошел и опять прислонился к стене мечети. Открывать лавку ему сегодня не хотелось. Он ведь не Дарьяни. Кем бы он ни был, но он с детства считал отца Али своим другом, их объединяли мальчишеские игры. В семействе Фаттахов издавна относились к нему как к равному, и он этого никогда не забывал. Муса еще не был женат, когда однажды сын старого Фаттаха встал на его сторону в одной серьезной заварухе. Муса на всю жизнь запомнил тот случай, ему тогда было двадцать лет. Он тогда напился в погребке еврея Ицхака водки и вывалился в таком виде в квартал Авляд-джан, шумел, буянил – словом, веселился, пока его не взяли в оборот мужчины этого квартала. Окружили его кольцом, и каждый ему что-то говорил и толкал его к противоположной стороне этого кольца.

– Ты думаешь, среди немых тут раскричался?..

– Хвастун на стороне!..

– Пердун под одеялом, да?..

– Он пришел в квартал глухих воспеть свою тетю!

– Шило в мешке утаить хочешь?!

– Заматерел, цыпленок?

– А смотри, усики у него какие боевые!

– Но шумел он нехорошо, тете его понравилось бы, а нам вот нет, так что пора его в чувство приводить!

После этого они его просто начали бить, так что из того весь хмель вылетел. Избили его изрядно.

– Надо ему еще на лице знак оставить, чтобы, если явится к нам опять, сразу опознать его…

– …Опознавательный знак квартала Авляд-джан начинается от левой брови, вы, ребята, не умеете, дайте-ка я…

Дальше Муса ничего не помнил, но, судя по тому, что никакого знака на его лице не осталось, в этот самый момент, должно быть, и подоспел сын Фаттаха в коляске с кучером в виде подкрепления. И твердо встал на сторону Мусы, а люди из квартала Авляд-джан драться не стали: не то чтобы струсили или стушевались перед сыном Фаттаха, но, видно, решили ограничиться назиданием:

– Нам нравится, когда ребята квартала друг за дружку стоят. Не в том дело, что папа твой – Фаттах, который уважением пользуется… Не в этом дело… Тебя мы самого уважаем, что ты за друга вступился, так что мы на сегодня притворимся глухими. Вы, ребята, слышали, чтобы у нас кто-то шумел?

Все в один голос ответили:

– В нашем квартале?! Нет! Мы ничего не слышали. Может, в каком-то другом, соседнем…

– Тогда давайте замнем это дело…

Они даже помогли слегка привести Мусу в порядок. Потом сын Фаттаха и кучер погрузили его в коляску и отвезли восвояси. Муса в коляске и пришел в себя, когда сын Фаттаха говорил ему:

– Муса-мясник, сын Яхйи-мясника, ты сам сегодня чуть не попал в лапы мясников. Завтра бы это событие смаковали вовсю…

* * *

Дед сидел в машине молча. Хоть он и смотрел вперед, но словно ничего не видел, мыслями был погружен в себя. Водитель на небольшой скорости приближался к фабричному району. Он старательно огибал большие выбоины, относясь к «Доджу» как к хрупкой посуде, которой не хочется рисковать или, уронив, разбить. Обтрепанные мальчишки, дети окраин, идущие на работу, указывали друг другу на черную машину: для них это был своего рода ежеутренний ритуал – замечать, как едет на фабрику Фаттах, и показывать его друг другу. По дороге то и дело встречались грузовики и повозки с кирпичом, направляющиеся в город. Этот транспорт грузился самым ранним утром, еще до восхода солнца. С вечера возле обжиговых печей кирпичных фабрик готовили к отправке продукцию – кирпичи штабелями, и часть рабочих была занята утром на погрузке. Грунтовая дорога, разбитая тяжелыми машинами, в конце улицы Хани-абад поворачивала влево и шла через районы Мохаммад-абад, Хусейн-абад, а там, не доходя до района Дервазе-гар, небо начинали закрывать высокие трубы кирпичных фабрик. Издали они напоминали кальянные трубки, и лишь вблизи ты понимал их истинные размеры. Такую трубу в ее основании даже десять здоровенных мужиков, взявшись за руки, не смогут, наверное, охватить кольцом. В небо настолько высоко уходили трубы, что шапка слетала с головы, если ты пытался рассмотреть их верхушки. Как ни задирай голову, все равно не увидишь: шестьдесят-семьдесят метров высоты!

Али, желая разглядеть верхушку трубы, ложился, бывало, на спину и лежа смотрел вверх, и солнце слепило глаза… На фабрике Фаттаха было три трубы, причем две из них, одинаковой высоты, заметно возвышались над трубами других фабрик. Али знал, что чем выше труба, тем эффективнее работает кирпичный горн, в котором обжигают продукцию. И вдруг «Додж» сильно ударило о дно выбоины. Здесь часто проходили тяжелые машины, из-за чего, особенно после дождей, на дороге появлялись глубокие выбоины. В одну из них и угодил «Додж», да так, что рессоры треснули. Хадж-Фаттах встряхнулся:

– По рессоре отходную читай!

– Извините, никак не объехать было, – виновато откликнулся шофер, а дед так, словно Али вообще не было в машине, не обращая на него никакого внимания, сказал водителю:

– Запомни это место: не доезжая до первой трубы Ибрагима-кирпичника… Мирзе скажи на фабрике послать телегу с кирпичной крошкой сюда – чтобы засыпали. Это ведь самый настоящий окоп, не помню, чтобы прежде были такие.

– Да, ваша милость, не было таких. Это грузовики большие – их работа…

Али, чтобы напомнить о себе и разбить какое-то мертвящее молчание, окружавшее его, воскликнул:

– Дед! Я тоже хочу поехать с повозкой, когда будут яму засыпать…

– Нет, не нужно тебе. Это ведь не театр и не траурная церемония, перемажешься с ног до головы.

– Да я имею в виду, на муле прокатиться. Когда засыплют яму, на обратном пути телега будет легкая, одного из двух мулов можно выпрячь, я и доеду на нем до фабрики.

Дед немного подумал:

– Какой смысл на муле ехать? Это не для тебя. Я скажу, тебе оседлают Белого, скакуна…

– Папиного скакуна?

– Да, отца твоего конь…

Дед замолчал. Он несколько раз повторил в уме фразу «отца твоего», и рыдания опять подступили. «Порадую сироту – так получается? О, Аллах! Ведь теперь Али – сирота… Я, старик, живой, а сын мой, который только в самую силу вошел, цветущего возраста достиг, – он мертвый! О, жестокий мир…»

Али же мысленно радовался тому, что дедушка не очень озабочен его вчерашними проделками.

Водитель сбавил скорость и свернул к большим воротам, на которые Али смотрел теперь во все глаза. Давным-давно мастер-строитель, привезенный дедом из Исфагана, выстроил эти ворота фабрики, отделав их пестрым кирпичом их собственного производства. Хорошо поработал мастер. В самом верху ворота украшали большие бирюзовые изразцы, на которых были старательно выложены слова: «Во имя Аллаха. Кирпичный завод Фаттаха». Ниже с намеком на «адский пламень» красовалось название «Райский пламень. Год постройки – 1896». И еще ниже с тонким намеком, который, возможно, понимал один только дед, стояла другая дата: «Год основания профсоюза кирпичников – 1911».

Сам Фаттах и был председателем местного профсоюза, или цеха кирпичников, хотя фабрику он ввел в строй за пятнадцать лет до основания этого профсоюза, в те годы, когда только-только начал возить сахар из России. В этом цехе главное, чем занимались члены его правления, было распределение карьеров для добычи глины. Например, Аге-мирзе Ибрагиму-кирпичнику был отведен район Бакир-абад – Верамин, Хадж-Бакиру – задняя часть горы Кяхризак, Хадж-Фаттаху – карьер рядом с самой его фабрикой, еще кому-то – Шахрийяр… Правление доводило до сведения прочих членов цеха государственные указы и распоряжения, например, запрет на выемку глины из нынешнего Задорожного района. Это было дело давнее, впрочем, разногласия по поводу «Задорожного карьера» и были одной из причин образования их профсоюза. Кроме того, цех выполнял и другие распорядительные функции например, собирал взносы на ремонт дорог, чтобы клиенты шею себе не сломали, – из расчета за каждый обжиговый горн или за каждую трубу. Ну и разные побочные споры велись, вроде того, что некоторые протестовали, почему, мол, у Фаттаха трубы выше других или почему у Ибрагима три обжиговых горна выведены в одну трубу. Чтобы люди не возмущались, Фаттах порой и сам без сбора денег, ремонтировал дорогу, позже другие члены цеха даже извинялись перед ним за это и возмещали расходы.

Машина въехала через ворота на фабрику. Мирза-конторщик и рабочие в ожидании Фаттаха собрались возле конторы. Мирза приезжал из города, но очень ранним утром, потому новостей еще не знал. То же самое рабочие – они здоровались теперь с хозяином, каждый со своими особыми словечками и интонациями: были здесь и исфаганцы, и азербайджанцы, и бушерцы, и ахвазцы, и йездцы… Фаттах ответил на приветствие Мирзы и распорядился:

– Посылай повозку с кирпичной крошкой засыпать яму на дороге, шофер объяснит где… Сегодня надо отправить одного строителя с подсобником в город, там сложный вопрос… Вообще сегодня приготовься: работы много будет.

Мирза кивнул и трусцой побежал к саманному общежитию для рабочих, находившемуся рядом с конюшней. Тут было нечто вроде небольшого караван-сарая, впрочем, с просторным двором-загоном. Стойла для трех-четырех коней, мулов и ослов. Еще загон, в основном для овец; он сейчас пустовал, только одна корова время от времени мычала в нем: она поставляла молоко в семейство Фаттахов. Тут же рабочие построили клетушки для кур, которых они держали для себя. Рабочие жили в комнатках саманного общежития. Мешхеди Рахман и еще пара человек с семьями и с детьми занимали помещения побольше, остальные были сезонники и размещались в общих комнатах. Особняком стояло здание белизны куриного пера, построенное тоже из их кирпича, – контора фабрики «Райская». Мирза, Хадж-Фаттах вели там дела и с покупателями. Был еще буфетчик при конторе, он же смотритель общежития – тот самый Мешхеди Рахман.

…Али нервничал. В конюшню, в стойла идти не хотелось – слушать мычание коровы, ржание жеребца, рев ослов и кудахтанье кур. И он вышел из караван-сарая. В это же самое время и Мешхеди Рахман, не выдержав тяжелого настроения Хадж-Фаттаха, вышел из конторы.

– Ага, юный хозяин… Ты куда идешь?

Поздоровавшись, Али ответил:

– Хочу посмотреть, чем мне можно заняться на дедовой фабрике …

– Тебе?! Тебе всем чем угодно можно заняться. Все тут – все двести работников – на тебя работают. Так, как если бы ты сам работу двухсот выполнял. Понимаешь?

– Нет, не понимаю!

– Значит, и у тебя сегодня, как и у деда, плохое настроение. Он какой-то как накрученный, непонятно почему. А у тебя сегодня что, в школе уроков нет?

– Есть уроки! Но дед не пустил в школу.

Мешхеди Рахман покачал головой. Посмотрел в небо и, не опуская глаз, словно с кем-то в небе разговаривал, ответил так:

– Объяснений не дал. Почему? Оба напряженные какие-то, на взводе, аж голова кружится. Мальчика привез – зачем, спрашивается?

Потом он опустил голову и взял Али за руку. Мозолистая ладонь старика словно шершавой пемзой царапнула нежную руку Али.

– …Куда ты меня ведешь, Мешхеди Рахман?

– А ты разве не сказал, что тебе скучно? Вот и дед твой капризничает, поэтому я и ушел оттуда. Проведу тебя по всей фабрике, чтобы ты узнал, как она работает… Эх, где ты, моя молодость! Когда-то я вот так же отца твоего взял за руку и все ему тут показал, везде провел. Я тогда ловкий еще был да быстрый… Скоро, инша Аллах, будем встречать его из поездки…

Али был не против. Держась за шершавую руку Мешхеди Рахмана, он миновал саманное общежитие. Осенний прохладный ветер вздымал целые тучи пыли. Пройдя вдоль арыка, они приблизились к колодцу. Здесь два рабочих-курда крутили колодезный ворот с двумя кожаными ведрами. Когда одно из этих ведер поднималось, полное воды, второе, привязанное к той же веревке, опускалось и черпало воду. Мешхеди Рахман поприветствовал работников, а Али бросилась в глаза растрескавшаяся кожа их рук. Он подумал, смог ли бы он работать наравне с ними, и, взяв ведро у одного из работников, Масуда, сам опустил его в колодец. Наполнил ведро, но поднять его с помощью ворота силенок не хватило.