Текст книги "Греческая мифология, сформировавшая наше сознание"

Наряду с использованием образа Прометея рекламщиками и политиками его фигуру эксплуатируют и в различных культурных отраслях. Остроумный и занимательный пример этого – книга «Последний герой» (2001), двадцать седьмая по счету в фантастическом цикле Терри Пратчетта «Плоский мир»[44]44
  Изложено в N. Catellani-Dufrêne, ‘Mythes antiques et humour dans The Last Hero de Terry Pratchett’, в M. Bost-Fiévet и S. Provini (ред.), L’Antiquité dans l’imaginaire contemporain: fantasy, science-fiction, fantastique (Париж, 2014), 421–435.


[Закрыть]. Для автора миф о Прометее – часть игры, в которую можно сыграть с читателем, и игра эта очень веселая. Хотя имя титана прямо не называется, личность его просматривается в образе первого героя Плоского мира по имени Мазда. Он украл огонь у богов и принес его людям, за что принял муки: был прикован к горе и терпел ежедневные нападения орла. Имя Мазда отсылает к имени древнеиранского бога Ахуры-Мазды (так Пратчетт упивается своим синкретическим юмором). В определенный момент Серебряная Орда – группа престарелых героев под руководством Коэна-Варвара – решает вернуть богам огонь, и даже больше, чем огонь: они замышляют взорвать горную обитель последних с помощью Агатовой громовой глины. Затем, передумав подрывать богов, Орда пытается избежать смерти, украв лошадей валькирий (и снова синкретизм – на этот раз заимствование из германской мифологии). В результате благодаря широкому жесту Коэна, который возвращает Мазде его меч, судьба многострадального героя проходит полный круг:

На месте, не указанном ни на одной карте, лежал на своей вечной скале бессмертный Мазда, некогда подаривший людям огонь.

После первых десяти тысяч лет память начинает выкидывать самые дурацкие шутки, поэтому он даже не понял, что произошло. Откуда-то с неба свалились какие-то старики на лошадях, раскопали его, напоили и долго жали его иссохшую руку.

А потом исчезли среди звезд так же быстро, как появились.

Мазда прилег обратно в углубление, которое за многие века протерло в скале его тело. Кто эти люди? Откуда они? Почему они были так счастливы? На самом деле он был уверен лишь в двух вещах.

Во-первых, приближался рассвет.

А во-вторых, он сжимал в руке очень острый меч, который дали ему старики.

Мазда слышал, как вместе с рассветом приближается свист орлиных крыльев.

Это будет здорово[45]45
  Пер. А. Жикаренцева.


[Закрыть], [46]46
  The Last Hero (Лондон, 2001), 174.


[Закрыть].

Колоссальные продажи фэнтези Пратчетта доказывают: мифы все еще могут рассчитывать на невероятную популярность, если их переосмыслить и увлекательно изложить. И это справедливо по сей день. В 2015 году Художественный музей Филадельфии объединил усилия с местным издательством, специализирующимся на выпуске комиксов, для создания антологии «Вечный Прометей» (Prometheus Eternal), демонстрирующей, как классическое видение мифа, присущее Рубенсу, влияет на современных карикатуристов и иллюстраторов комиксов[47]47
  https://www.philamuseum.org/exhibitions/821.thml?page=2 (по состоянию на 2 января 2021 г.).


[Закрыть]. Несколькими годами ранее фильм Ридли Скотта «Прометей» (2012) – пятая часть франшизы «Чужой» – популяризовал имя титана среди куда более широкой аудитории. Сюжет его построен на взаимоотношениях инопланетян, богов и людей в контексте межзвездной экспедиции, отправившейся на научном космическом судне «Прометей» в поисках группы (?) богоподобных внеземных существ («Создателей»), которые, вероятно, в свое время создали людей на Земле. Благодаря этой киноленте многие любители кино осознали, что как минимум имя Прометея – а возможно, не только оно, но и вопрос о происхождении людей – дает пищу для размышлений.

Прометей – творец человечества, хитрец и обманщик, дерзкий политический заключенный, мученик, Создатель, защитник пролетариата… Вот лишь часть его ролей. Гораздо реже подчеркивается его способность к провидению. И это удивительно, поскольку «предвидящий» – прямое значение его имени. Не исключено, что этот аспект приобретет большее значение в будущем. Подумайте о достижениях современной медицины, которые приближают нас к тому дню, когда врач сможет сказать пациенту не только о том, что ему осталось жить меньше года, но и о том, что его жизнь закончится через 178 дней и 15 часов (конечно, если человек прежде не угодит под автобус). Что человек сможет сделать с таким знанием? Давайте перевернем этот пример из медицины с ног на голову: вообразите отдельную личность, семью или общество, которые строят средне– и долгосрочные планы за месяц или два до начала пандемии. Возможно, «слепая надежда», дарованная людям Прометеем, все же имеет смысл? Провидение – тема сложная и глубокая. И миф о Прометее предлагает один из способов подступиться к ней.

Глава 2. Медея

На первый взгляд трудно найти двух мифологических персонажей, более непохожих друг на друга, чем Прометей и Медея. Прометей – мужчина; божество, втянутое в великое противостояние с другими богами за верховную власть над космосом; главное действующее лицо во всеобщей истории происхождения и развития человечества; обездвижен на вершине горы. Медея – женщина; иногда наделяется божественными свойствами, но чаще представляется вовлеченной в чисто человеческие страсти; упоминается в целом ряде разрушительных отношений, поскольку, находясь в постоянном движении, переходит из одной семьи в другую. И все же у Прометея и Медеи есть кое-что общее – нечто, связанное с их именами. Оба имени включают в себя греческий глагол mēdomai, означающий «я планирую», «я затеваю», «я задумываю». Но если Прометей – Тот, Кто Предвидит, то Медея – Та, Кто Замышляет.

Всегда в движении

Медея была внучкой солнечного бога Гелиоса и дочерью Ээта, правителя Эи – царства близ восточного берега Черного моря, которое обычно идентифицируют с Колхидой. События, произошедшие в Эе, великолепно описаны поэтом Аполлонием Родосским в его «Аргонавтике» (III в. до н. э.), и мы будем во многом опираться на этот текст. Эя славилась тем, что в ней находилось чудесное Золотое руно – талисман, ревностно охраняемый Ээтом (изначально руно принадлежало волшебному летающему барану, который перенес по воздуху в безопасное место брата и сестру, убегавших от своей злой мачехи). Когда Ясон и его приятели-аргонавты прибыли в Эю, дабы захватить руно, Ээт поставил перед ними несколько заведомо невыполнимых задач и пообещал награду в случае, если они с ними справятся. Ясону предстояло одолеть и запрячь в ярмо огнедышащих быков, засеять землю зубами дракона, а затем победить воинов, прораставших в полном вооружении из этих зубов. Даже если бы Ясон прошел через все испытания и остался невредимым, ему пришлось бы встретиться со смертоносной змеей, охранявшей руно. Однако он все преодолел – благодаря Медее.

Частично текст Аполлония сосредоточивается на магических эликсирах и оберегах, к которым прибегает Медея, дабы обеспечить Ясону победу. Она делает его временно неуязвимым, намазав «Прометеевым зельем», приготовленным из растения с корнем в виде человеческого тела[48]48
  Существует версия, что «Прометеево зелье» Медея изготовила из мандрагоры. Прим. ред.


[Закрыть], – оно выросло там, где пролилась кровь терзаемого орлом титана (возможно, символическая дистанция между Медеей и Прометеем меньше, чем принято считать)[49]49
  Apollonius of Rhodes, Argonautica 3. 844–868 (Аполлоний Родосский. Аргонавтика. – Москва: АСТ, 2021).


[Закрыть]. Она также устраняет змею, охраняющую руно, усыпив ее с помощью своей фирменной комбинации заклинаний и снадобий. (Колдовской дар у Медеи в крови: она племянница Цирцеи, божественной чародейки, обладающей пугающей способностью превращать своих жертв в животных[50]50
  См., напр., книга 10 «Одиссеи» Гомера.


[Закрыть].) Но для чего Медея помогала Ясону, вероломно пойдя при этом против воли отца? Причина проста: она отчаянно влюбилась после того, как Эрос пронзил ее своей стрелой, вызывающей в человеке страсть. И это привело Медею к разного рода еретическим (и эротическим) поступкам.

Змей лижет зелье. Кратер из Руво, Пулья. IV в. до н. э.

Museo Archeologico Nazionale, Naples. Photo © Luciano Pedicini.

 
Но задержалась и долго стояла у входа в светлицу –
Стыд ей идти не давал – и затем повернула обратно,
К выходу снова пошла и внутрь опять отступила.
Так бесполезно туда и сюда ее ноги носили[51]51
  Пер. Г. Ф. Церетели.


[Закрыть], [52]52
  Аполлоний Родосский, Аргонавтика, 3. 648–651; см.: R. G. A. Buxton, ‘How Medea Moves: Versions of a Myth in Apollonius and Elsewhere’, в Bartel/Simon, Medea, 25–38, на 26.


[Закрыть].
 

Ее сердце, согласно знаменитой метафоре, использованной Аполлонием, трепещет и танцует, подобно солнечному лучу, отраженному на дрожащей поверхности воды, только что вылитой в ведро[53]53
  Аполлоний Родосский, Аргонавтика, 3. 756–760.


[Закрыть]. В преддверии состязаний Ясона чувства ее все так же неспокойны.

 
То про себя говорила, что волшебное зелье
Даст, то твердила, не даст, но сама уже лучше погибнет,
То восклицала, что, нет, не умрет и зелья не выдаст,
Но несчастье свое спокойно выдерживать будет[54]54
  Пер. Г. Ф. Церетели.


[Закрыть], [55]55
  Аполлоний Родосский, Аргонавтика, 3. 766–769, пер. R. L. Hunter.


[Закрыть].
 

Однако она не умирает и действительно дает Ясону снадобье, тем самым обрекая себя на побег из дома. Несмотря на душевные муки, которые приносит ей разлука, у Медеи нет выбора: она вынуждена оставить Ээта и вместе с Ясоном отправиться на его корабле «Арго» в Грецию. Выбор в пользу любовника становится необратимым в тот момент путешествия, когда преследующие «Арго» колхи, среди которых и брат Медеи Апсирт, настигают беглецов. Медея заманивает брата в ловушку и отводит глаза, когда Ясон убивает его. Такова версия событий, изложенная Аполлонием. В более жутком варианте Медея уничтожает Апсирта собственными руками, расчленяет и бросает останки в море, чтобы колхи остановились подобрать их и из-за этого задержались в пути[56]56
  Apollodorus, Bibliotheca 1. 133 (Аполлодор. Мифологическая библиотека. – Ленинград: Наука, 1972).


[Закрыть].

Примечательной чертой многих древних сказаний о Медее, не только принадлежащих Аполлонию, является постоянно сопровождающая ее потребность в движении: как мы уже видели, поведение ее отличается неугомонностью, она вечно мечется и сомневается (за исключением коротких эпизодов поразительной неподвижности, когда Медея занимается магией)[57]57
  Короткие моменты самоконтроля и спокойствия: напр., эпизод с Талосом. См. Buxton, ‘How Medea Moves’.


[Закрыть]. Однако есть здесь движение и другого рода, более буквальное: когда она вынуждена раз за разом перемещаться из одной географической точки в другую. Портом приписки «Арго» был Иолк (нынешний Волос), который после опасного пути из Колхиды в Грецию стал следующим пунктом назначения Медеи.

Незадолго до этого в Иолке разгорелся династический конфликт, явившийся основной причиной экспедиции аргонавтов. Царь Пелий боролся за трон со своим единоутробным братом Эсоном, отцом Ясона. Видя в последнем потенциальную угрозу, Пелий придумал для юноши невыполнимое задание: захватить Золотое руно. Пока Ясон отсутствовал, Пелий (согласно одной из версий) пригрозил Эсону смертью, однако тот предпочел самоубийство и выпил смертельную дозу бычьей крови. По другой версии, Эсон остался жив, но власть его узурпировал Пелий[58]58
  Apollodorus, Bibliotheca 1.143; Diodorus Siculus 4.50.1; (Диодор Сицилийский. Историческая библиотека. – Санкт-Петербург: Алетейя, 2012), 4.50.1; версии «Медеи» Еврипида, с цитированием строк из эпической поэмы «Возвращения» частично сохранившегося Эпического цикла; Ovid, Metamorphoses 7. 162–163, 251–293.


[Закрыть]. В любом случае история возобновляется с возвращением «Арго», и основное внимание в ней уделяется колдовству Медеи. Она убедила дочерей стареющего Пелия в том, что они сумеют вернуть отцу молодость, если разрубят его на части, которые затем сложат в котел с кипящей водой и особенными травами (чтобы продемонстрировать свои способности, Медея успешно воскресила и омолодила не то овцу, не то Эсона). Однако в случае с Пелием Медея намеренно выбрала неэффективные травы, сделав дочерей виновницами ужасающего коллективного убийства. Метафорически раздробив свою семью в Колхиде, на этот раз она буквально раздробила другую семью. И ей не осталось ничего другого, кроме как уехать снова – теперь на юг, в Коринф[59]59
  См., в частности, описание в «Метаморфозах» Овидия (7. 350–392) ее полета над Грецией в колеснице, запряженной драконами.


[Закрыть].

Копенгагенский мастер. Медея омолаживает овцу. Аттический сосуд для воды. 480–470 гг. до н. э.

The British Museum, London. Photo The Trustees of the British Museum.

События, произошедшие в Коринфе, изложены в величайшем произведении искусства, какое когда-либо посвящалось этой плеяде мифов, – в трагедии Еврипида «Медея» (431 г. до н. э.). В начале пьесы образ Медеи уже сведен к роли, какую ей часто приписывают в более поздней традиции, – маргиналки, негречанки, очутившейся на чужой земле. У Ясона же, напротив, дела идут совсем неплохо. Отрекшись от Медеи, он обручается с Главкой, дочерью Креонта, царя Коринфа. Последний знает, на что способна Медея, и предлагает изгнать ее вместе с двумя сыновьями, рожденными от Ясона. Убедив Креонта дать ей еще один день, чтобы она могла подготовиться к отбытию, Медея в действительности за это время уничтожает все, что дорого ее мужу. Используя в качестве гонцов своих ни о чем не подозревающих сыновей, она отправляет их к будущей невесте с золоченым венцом и красивым платьем. Едва Главка надевает венец, тот принимается источать огонь, который плавит ее голову; платье же, пропитанное дьявольским ядом, пожирает ее тело, а также тело Креонта, бросившегося обнимать умирающую дочь. Затем Медея наказывает Ясона еще сильнее, убивая обоих сыновей, чтобы причинить ему невыносимую боль и помешать кому-то другому убить мальчиков, дабы отомстить за Креонта (илл. III). Это, однако, не единственная версия мифа. Разные источники сходятся в том, что дети гибнут, но расходятся в причинах и способах убийства. В одном из вариантов сыновья погибают случайно, когда мать пытается наделить их бессмертием[60]60
  Eumelos, Korinthiaka fr. 3а Davies (как указывает Павсаний в «Описании Эллады», 2.3.10); комментарии к «Олимпийским одам» Пиндара (13.74). См. E. Griffiths, Medea (Абингдон, 2006), 16.


[Закрыть]. В другом – их умерщвляют коринфяне[61]61
  Комментарии к «Медее» Еврипида, 264.


[Закрыть]. Версия Еврипида, считающаяся традиционной (изобретенная, вероятно, им самим), навсегда закрепляет в культуре образ Медеи-детоубийцы.

Однако за содеянное ей предстоит заплатить высокую цену. До убийства детей Медея испытывает очередной приступ мучительной неуверенности: то решается на этот шаг, то одумывается, то вновь собирается с духом. В конце концов ей остается лишь одно. Как только все сделано, последствия наступают незамедлительно – ей необходимо покинуть и это место. Медея улетает на запряженной драконами колеснице, забрав с собой тела сыновей, тем самым не оставляя Ясону возможности оплакать их на могилах. Медея в изложении Еврипида – недосягаемая, псевдобожественная фигура и одновременно раздираемое внутренними противоречиями человеческое существо.

Другие рассказчики мифов подхватывают историю в той точке, в которой ее закончил Еврипид. Медею ждут еще два перемещения. Из Коринфа она отправляется в Афины, на этот раз одна – Ясон остается лишь дурным воспоминанием. Афинский царь Эгей предлагает ей убежище в качестве quid pro quo (услуга за услугу): ей предстоит излечить Эгея от бездетности; этот недуг печалит его, поскольку у него нет законного наследника[62]62
  Эдит Холл однозначно указала на то, что в «Медее» Еврипида главная героиня осознала, каким ударом для Ясона было убийство его детей, только после того, как стала свидетельницей психологических страданий Эгея по причине его бездетности (E. Hall, ‘Medea and the Mind of the Murderer’, в Barel/Simon, Medea, 16–24, на 21).


[Закрыть]. Медея настолько осваивается в Афинах, что выходит за царя замуж и рожает ему сына Меда, имя которого символизирует в первую очередь роль матери, а не отца в жизни ребенка. Однако неожиданное появление никому не известного юного странника заставляет Медею вновь стать отравительницей. Она, в отличие от Эгея, сразу понимает, что незнакомец – это Тесей, давно потерянный сын царя от другой женщины. Когда же план по уничтожению этой потенциальной угрозы проваливается, она опять срывается с места – и возвращается в Колхиду. Согласно мифографу Аполлодору, «Медея узнает, что Ээта сверг его брат Перс. Она убила Перса и вернула царство своему отцу»[63]63
  Apollodorus, Bibliotheca 1.133.


[Закрыть]. Круг замыкается: в финале находится начало. Или не совсем… В частности, существует вариант, где Медея после своей смерти выходит замуж за Ахилла на елисейских полях[64]64
  Елисейские поля (то же, что элизиум) – в античной мифологии часть загробного мира, где царит вечная весна и куда попадают после смерти выдающиеся герои, любимцы богов. Прим. ред.


[Закрыть], [65]65
  Ibycus fr. 291 в PMG; Simonides fr. 558 Apollodorus, Bibliotheca 1.133.


[Закрыть]. Правда, это едва ли звучит убедительно для тех, кто считает Медею богиней, то есть бессмертной. Но в греческом мифе практически всегда есть место «другой истории».

Прежде чем мы оставим миф о Медее в том виде, в каком его рассказывали греки, полезно будет посмотреть на картину в целом[66]66
  Блестящее замечание по этому поводу в Morse, Medieval, 10–11.


[Закрыть]. Две центральные темы здесь – эмоциональная тяжесть повторяющихся побегов и боль от предательства (Ээта – Медеей и Медеи – Ясоном). Пожалуй, менее очевидным, но не менее значимым является мотив преемственности поколений среди мужчин. Династические конфликты между Ясоном и Пелием, а также между Ээтом и Персом – это один пример; другой касается наследия Эгея: перейдет оно Меду или Тесею? Сквозь эту историю проходит образ сильной и опасной женщины, способной управлять другими – и даже самим временем, благодаря необыкновенному умению омолаживать. Из ее действий невозможно вывести хотя бы какую-то упрощенную мораль (да и позволяет ли это сделать греческий миф?). Но один примечательный факт заслуживает отдельного внимания: Медея, по-видимому, остается ненаказанной за целую серию убийств. Трактовать это можно по-разному. Если акцентировать внимание на квазибожественном превосходстве Медеи – что ж, боги и богини в нравственном смысле занимают пространство, недоступное смертным, а потому пользуются вседозволенностью там, где смертным пришлось бы нести неизбежное наказание. Если же мы, напротив, подчеркиваем человечность Медеи – то и при этом условии не каждое преступление ведет к наказанию (по крайней мере, в реальном мире). В любом случае в череде своих скитаний Медея страдает душевно, и это повторяется из раза в раз, несмотря на ее мастерство манипулятора. Она вынослива, изобретательна, вероломна и опасна, но вместе с тем уязвима: изгой, который временами играет первую скрипку и господствует над другими. Это впечатляюще парадоксальное сочетание будет неоднократно и многими способами обыгрываться позже.

Для римлян Медея остается одним из наиболее эмоционально сильных персонажей во всей мифологической системе. Овидий неоднократно рассказывает ее историю в разнообразных поэтических жанрах – в частности, примечательно вымышленное письмо от Медеи Ясону в его собрании «Героиды» («Героини»). Не менее звучно голосом Медеи говорит Сенека (ок. 4 г. до н. э. – 65 г. н. э.), написавший трагедию «Медея», где жестокость и страдания превосходят даже накал страстей, которого достиг Еврипид: в конце драмы сбегающая убийца выбрасывает тела детей из летучей колесницы туда, где остался их отец, заставляя последнего воскликнуть:

 
Лети среди эфира беспредельного:
Ты всем докажешь, что и в небе нет богов[67]67
  Пер. С. Ошерова.


[Закрыть], [68]68
  Seneca, Medea 1026–1027 (Сенека. Медея // Луций Анней Сенека. Трагедии. – Москва: Искусство, 1991).


[Закрыть].
 

И в этом еще один парадокс личности Медеи: сам факт, что она способна совершить подобный сверхъестественный побег, предполагает наличие в ней божественного. Видна также ее зависимость от богини Гекаты, к которой она взывала ранее в пьесе, чтобы упрочить собственное колдовство. Ясон в версии Сенеки может чувствовать и говорить так, словно богов не существует – что вполне понятно ввиду его тяжких личных страданий, – но истина едва ли так проста.

Медея фигурировала как в визуальной, так и в литературной культуре Рима. Овидий упоминает любопытный факт: в римских жилищах среди разных неоднозначных предметов можно найти портреты Медеи «с глазами убийцы» – взгляд, который мы все еще можем видеть на сохранившихся образцах[69]69
  Ovid, Tristia 2.526 (Публий Овидий Назон. Скорбные элегии. Письма с Понта. – Москва: Наука, 1978.).


[Закрыть]. Один из способов «читать» эти изображения – воспринимать их как послание (ориентированное на мужскую аудиторию): посмотрите, что случается, когда опасная женщина выходит из-под контроля[70]70
  См.: M. Carucci, ‘The Representation of Medea in the Roman House’, в Bartel/Simon, Medea, 53–65, на 62–63.


[Закрыть].

После Античности

Пересказы эпох Средневековья и Возрождения разнообразят и усложняют историю Медеи, изложенную греками и римлянами. В зависимости от того, на чем делается акцент в той или иной версии, содержание мифа меняется неожиданным, а иногда и противоречивым образом.

Давайте для начала обратимся к паре примечательных народных сказок – из Тосканы и Венеции – конца XIII века[71]71
  См.: C. Léglu, ‘“A New Medea” in Late Medieval French Narratives’, в Bartel/Simon, Medea, 68–79, на 69–71.


[Закрыть]. На обратном пути из Колхиды Ясон бросает Медею на острове, подобно тому как Тесей вероломно покидает Ариадну на Наксосе. Однако вскоре сюжет принимает другой поворот и более не напоминает историю Ариадны. Оставленная Ясоном Медея беременна двойней. Она рожает детей без чьей-либо помощи, после чего в течение трех лет борется за выживание, питаясь одними кореньями и травами. Однажды проходящее мимо судно подбирает ее и привозит туда, где ныне живет Ясон, женившийся на дочери местного царя. Страшная месть Медеи превосходит все то, что описано классиками. Ей мало убить своих сыновей – она скармливает детские сердца ничего не подозревающему отцу и вдобавок (по венецианской версии) пригвождает их останки к двери, ведущей в спальню Ясона (невольно вспоминается Прокна, наказавшая своего жестокого мужа-насильника, скормив ему их сына). Но сколь бы отвратительным ни было преступление Медеи, ей самой не удается избежать душевных терзаний после детоубийства. Отказавшись от возможности побега, она бросается на лезвие меча.

Медея убивает своих сыновей. Фреска из дома Диоскуров в Помпеях. 62–79 гг. н. э.

Museo Archeologico Nazionale, Naples.

Сравните эту Медею с женщиной, изображенной Кристиной Пизанской (1365 г. – ок. 1430 г.), одной из самых очаровательных писательниц в литературе средневековой Европы. Уроженка Венеции, она переехала в Париж, куда ее отца пригласили в качестве придворного астролога. Кристина стала пионером современного феминизма – вполне закономерно, учитывая сочетание ее личных качеств с литературным даром: писательством она обеспечивала себя и своих детей после того, как муж умер от чумы. Она периодически возвращалась к образу Медеи, которую считала не только просвещенной, но и вполне по-женски понятной особой. В одном из своих произведений, «Книге о Граде женском», Кристина исследует оба эти аспекта в двух отдельных отрывках:

Невероятно красивая женщина, высокая, стройная, очаровательная, Медея была дочерью Ээта, царя Колхиды, и его жены Персеиды[72]72
  В других версиях мифа Персеида выступает как мать, а не как жена Ээта. Прим. ред.


[Закрыть]. В обучении она превзошла всех прочих женщин – она знала свойства всякого растения и то, для каких целей можно использовать каждое из них. Не существовало такого искусства, какое она не могла бы постичь… Дочь царя, Медея была столь очарована красотой, благородной родословной и впечатляющей репутацией Ясона, что посчитала его достойной для себя парой. Дабы продемонстрировать ему свою любовь, она решила спасти Ясона от смерти, поскольку чувствовала сострадание к нему и не смогла бы вынести, если бы рыцарь пострадал. Она легко вовлекала его в долгие беседы и постепенно рассказала, какие обереги и заклятья помогут ему завоевать Золотое руно. В ответ Ясон обещал, что никакая женщина, кроме нее, не сможет стать его женой, и поклялся любить ее вечно. Однако Ясон нарушил свое слово. После того как все прошло успешно и по плану, он оставил Медею ради другой женщины. Медея же, которая скорее позволила бы разорвать себя на части, нежели сыграла бы подобную злую шутку с любимым, впала в крайнее отчаянье. С тех пор никогда в жизни она больше не испытывала ни радости, ни счастья[73]73
  The Book of the City of Ladies, пер. на англ. R. Brown-Grant (Лондон, 1999), 63 и 174–175 (адаптированный).


[Закрыть].

Выбор рассказчиком того или иного эпизода играет решающую роль в том, какое нравственное впечатление производит персонаж. Медея – наглядный пример. Она, кроме прочего, не сидит на месте, и как раз эта подвижность позволяет истории быть столь разнообразно выразительной. Подобная «зависимость от эпизода» особенно заметна в одном материальном контексте визуального искусства Возрождения – в кассоне. Кассоне – это свадебные сундуки, в которых хранилось приданое невесты. В XV веке во Флоренции их проносили по улице от дома отца невесты до дома ее будущего мужа – в рамках свадебной церемонии. Примечательно – по крайней мере, на первый взгляд, – что одним из мифов, выбранных для украшения таких сундуков, был миф о Ясоне и Медее[74]74
  См.: E. Kepetzis, ‘Changing Perceptions: Medea as Paradigm of the Ideal Marriage’, в Bartel/Simon, Medea, 80–93.


[Закрыть]. Можно вспомнить десятки эпизодов из жизни Медеи, которые, будучи выставленными на всеобщее обозрение, вынудили бы гостей на флорентийской свадьбе ощутить угрозу будущему реальной пары, за благополучие которой они пили. Однако именно свадебную церемонию Ясона и Медеи окружала совершенно другая аура: дочь царя соединялась в браке с благородным молодым героем. Во всяком случае, такой логикой, вероятно, руководствовался художник Бьяджо д’Антонио, на чьей картине Медея и Ясон протягивают друг другу правые руки, символизируя предвкушение будущего блаженства.

Правда, и о темной стороне личности Медеи не забыли. Немного раньше работ Бьяджо появились иллюстрации к рукописям, выполненные при дворе Филиппа Доброго, герцога Бургундии. На одной из них Медея ранит в голову Ясона, прежде чем омолодить его. На другой – части тела Апсирта гротескно плавают в морских водах между «Арго» и кораблем колхов, а Медея невозмутимо наблюдает за этой сценой. На третьей – яростные драконы Медеи учиняют кровавую расправу на свадьбе Ясона и его новой невесты[75]75
  Иллюстрированы как листы 3, 5 и 6 в Morse, Medieval.


[Закрыть]. Контекст – и, как следствие, изображение – весьма далеки от того, что мы видим на праздничном флорентийском кассоне. Иллюстрации эти сопровождают рукопись прозаического романа-биографии Рауля Лефевра под названием L’Histoire de Jason (фр. «История Ясона») (1460) – произведения, призванного воспеть героя и оправдать его недостойное поведение. В этом повествовании любовь Ясона к Медее подана как результат магии, и потому, по мнению автора, Ясон был прав, покинув бывшую возлюбленную из-за ее лукавства[76]76
  См. Morse, Medieval, 148–184, особ. 173.


[Закрыть]. Нравственную чистоту Ясона требовалось закрепить: не потому ли герцог Филипп основал рыцарский орден и назвал его в честь Золотого руна?[77]77
  См. Morse, Medieval. 160–161.


[Закрыть]

Визуальные интерпретации истории Медеи возникают периодически и в наши дни. В процессе появляются любопытные знаковые моменты, напоминающие о разных сторонах этого мифического персонажа. Раздираемую противоречиями мать, покровительственно обнимающую своих детей и одновременно сжимающую в руке кинжал, который прервет их жизни, мы видим на знаменитом полотне Эжена Делакруа (1838). Тридцать лет спустя Фредерик Сэндис выбрал в качестве сюжета своей картины одинокую колдунью с безумными глазами; ее образ дополняют жабы, дракон и таинственное зелье, которое она переливает в горелку. Еще через десять лет художник Жорж Моро де Тур создает полотно «Убийство Пелия его дочерьми»: на нем несчастного старика вот-вот заколют насмерть («омолодят») его обманутые дочери, одна из которых выглядит так, словно сошла с порноснимка. (Сексуальная подоплека, опирающаяся на безупречное классическое происхождение, – в этой комбинации находят рациональное оправдание десятки тысяч европейских произведений искусства!) На тонущем во мраке заднем плане за происходящим зловеще наблюдает Медея.

Авторство приписывается Бьяджо д’Антонио. Обручение Ясона и Медеи. Ок. 1486 г.

Musée des Arts Décoratifs, Paris.

Медея ранит Ясона. Миниатюра из рукописи Рауля Лефевра L’istoire de Jason extraite de pluseurs livres et presentée a noble et redouté prince Phelipe, par la grace de Dieu duc de Bourgoingne et de Brabant («История Ясона, извлеченная из множества книг и преподнесенная в дар благородному и грозному принцу Филиппу, Божьей милостью герцогу Бургундии и Брабанта»). XV в.

Bibliothèque nationale de France, Paris.

Расчлененный Апсирт. Миниатюра из рукописи Рауля Лефевра L’istoire de Jason extraite de pluseurs livres et presentée a noble et redouté prince Phelipe, par la grace de Dieu duc de Bourgoingne et de Brabant («История Ясона, извлеченная из множества книг и преподнесенная в дар благородному и грозному принцу Филиппу, Божьей милостью герцогу Бургундии и Брабанта»). XV в.

Bibliothèque nationale de France, Paris.

Однако в случае Медеи изобразительное искусство играет вторую скрипку в сравнении со сценическими постановками[78]78
  См.: список в Reid, ClMyth, ‘Medea’.


[Закрыть]. Причина, должно быть, кроется в непрекращающемся влиянии трагедии Еврипида, подкрепленном интерпретацией Сенеки. После эпохи Возрождения две эти классические пьесы просматриваются наиболее явно в переложениях мифов о Медее. Перечень выдающихся драматургов, обращавшихся к данным сюжетам, впечатляет: Пьер Корнель, Франц Грильпарцер, Жан Ануй, а также десятки других авторов пьес, опер, балетов и прочих музыкальных произведений (илл. IV). Все эти творцы вдохновлялись разрушительными человеческими страстями, на которых построена драма Еврипида.

Великое множество авторов, переосмысливших миф о Медее, были представителями европейской культуры и, соответственно, мужчинами. Однако в течение последних десятилетий ситуация зримо изменилась, особенно в сфере театрального искусства. На фоне развития феминистского мышления женщины-писательницы открыли в Медее своеобразный символ, через который можно исследовать вопросы полового неравенства, патриархальной власти и изоляции. Двумя главными локациями для подобных исследований стали Ирландия и Италия[79]79
  См.: B. Arkins, ‘Three Medeas from Modern Ireland’ и D. Cavallaro, ‘Giving Birth to a New Woman: Italian Playwrights’ Revisions of Medea’ в Bartel/Simon, Medea, 186–194 и 195–208 соответственно.


[Закрыть].

Фредерик Сэндис. Медея. 1866–1868 гг.

Birmingham Museum and Art Gallery / Birmingham Museums Trust.

Эжен Делакруа. Медея. 1838 г.

Palais des Beaux-Arts, Lille.

В октябре 1998 года зрители Театра Аббатства в Дублине собрались на премьере пьесы «У кошачьего болота» драматурга Марины Карр, обладательницы множества наград. Действие драмы разворачивается в ирландском контексте. Эстер Суэйн – пришелица из чужих краев, чужачка. Она прожила четырнадцать лет со своим партнером Карфеджем Килбрайдом, у них есть семилетняя дочь. Теперь же Карфедж планирует бросить сорокалетнюю Эстер и жениться на девушке вдвое моложе – дочери богатого землевладельца. Месть Эстер начинается с поджога дома Карфеджа и заканчивается тем, что она убивает их общего ребенка, «альтруистически» защищая от последствий происходящего. Несмотря на то что произведение явно построено на трагедии Еврипида[80]80
  См. Arkins, 190 и 193, № 35.


[Закрыть], финал уводит нас далеко от греческой модели, хотя и не сильно отходит от множества других, более поздних, интерпретаций мифа (принадлежащих, скажем, Корнелию и Аную)[81]81
  С благодарностью заимствую из анализа Аркинса, 191.


[Закрыть]. Вместо того чтобы выбрать движение и перемены, Эстер навсегда останавливает свою судьбу, совершая суицид.

Описать драму Карр как «женский взгляд на Медею» было бы грубой снисходительностью: «женских версий Медеи» существует столько же, сколько самих женщин, переосмысливших историю этого персонажа. Совершенно другая по тональности и сюжету, нежели вариант Марины Карр, но в не меньшей степени побуждающая к размышлениям, – «Итальянская Медея» (1981) Мариклы Боджио, опередившая драму Карр на пару десятилетий[82]82
  См. Cavallaro, 199–202.


[Закрыть]. Как и несколько других работ Боджио, эта пьеса опирается на классические традиции – не только на Еврипида и Сенеку, но и на преемственность в целом, ведь главный персонаж цитирует слова целого ряда постклассических воплощений Медеи. При этом сюжет Боджио подчеркнуто помещен в контекст феминистского движения 1980-х годов. Медея примиряется с неверностью мужа, не убивая свою молодую соперницу, а связывая себя с ней узами женской солидарности: подаренное ею платье – согласно Еврипиду, источник ужасающей боли – здесь становится символом симпатии между ними, которая заражает и других женщин.

 
Я подарила его тебе,
и то был спонтанный дар,
спонтанно принятый…
На тебе были синие джинсы; поверх них
ты надела белое платье,
превратившись тут же в ребенка,
и ты радостно танцевала,
и другие женщины приобщились к танцу
и стали петь[83]83
  Перевод, взятый из Кавалларо, 200.


[Закрыть].
 

Это разительно отличается от Еврипида, Сенеки и каких бы то ни было иных древних источников – и даже большинства современных, если на то пошло. Однако единственное, что роднит Медею Мариклы Боджио с ее классическими предшественницами, – это движение, правда в совершенно новом смысле. Героиня Боджио движется, растет и развивается психологически. В прошлом она сделала несколько абортов, чтобы «Ясону» (которого она называет своим «старшим ребенком») не пришлось делить ее внимание с маленькими членами семьи. Однако она оставляет позади ориентированные на мужчину интересы, выдвигает на первое место в приоритетах солидарность с другими женщинами – и отвергает мысль об убийстве своих нынешних детей. Версия Боджио подтверждает: греческие мифы все еще могут находиться в центре самых жарких дискуссий современности.